Перечитывая роман Достоевского "Подросток"
Есть тексты, есть имена, к которым страшно прикасаться. И тянет, и отталкивает. С одной стороны - захватанные, с другой - все равно волнующие. Дразнящие, как женщина, доступностью своей.
Таков Достоевский. Всеми своими романами и публицистикой открывший притягательность и болезненность "вирусов" литературы, на которой вырос сам и вырастаем мы.
Ф.М. Достоевский чрезвычайно остро и болезненно реагировал на чужое творчество. Грибоедов для него - "красная тряпка", которая до конца жизни его притягивала и вызывала бурные полемические реакции - то в переписке, то в "дневнике писателя", в "Зимних заметках" заставляя возвращаться к теме.
Особенно остро чувствуется присутствие "Горя от ума" в "Подростке". В период работы Достоевский все время возвращался к мыслям о комедии, о Чацком, о судьбе "русского скитальца", связывая их с образом своего главного героя, с основными идеями романа. "Грибоедовского" материала как в черновиках, так и в основном тексте здесь, пожалуй, больше, чем во всех остальных произведениях. Его использование, оценка шире, объективнее. "Подросток" - один из последних "вздохов" Достоевского. За ним идут "Братья Карамазовы" и "Речь о Пушкине" 1880 г.
Это единственный роман, по черновикам которого можно проследить рождение и оформление замысла. И уже с самых первых фраз начинает брезжить имя Чацкого.
Вот одна из повторяющихся и варьируемых записей в черновиках первой части романа: "Начать с "Горя от ума" и истории поражения".1 Имя Чацкого будет связано с образом Версилова. В черновиках ему отданы важные слова о Чацком. "Про современную литературу Версилов говорит, что данные ею типы довольно грубы (Чацкий, Печорин, Обломов) и что много тонкого и несомненно действительного ускользнуло; бесчисленно больше ускользнуло, чем дано литературой. Ибо мы себя все время не понимали и только что капельку выяснили - вдруг оказалось, что еще больше мраку (в последнее десятилетие)". Имя Чацкого - сигнал появления очень важной для романа темы: "уяснения самих себя", темы родословной современного героя. "Как это так случилось, что у нас образовался тип всемирно болеющего человека из дворянства Петра Великого? И зачем говорить, что он ни к чему не способен, кроме странствования? Да разве всемирное боление тоже великое дело?.. Да неужели крепостники? Ну, вот именно, крепостники. Начиная с Чацкого крепостника. Но ведь довольно из тысячи одного - тысячи и десятки прошли бесследно, а Чацкий-то вот остался в памяти. О, тут много было фанфаронства, комичных людей, да я ведь не все хвалю".2
В период работы над "Подростком" Достоевский буквально болел Чаадаевым. Много помет, с этим связанных, мы находим в черновиках.
В окончательном варианте романа Чаадаев и Версилов практически совпадают, слипаются, хотя Чаадаев нигде не назван. Есть совпадения портретные и биографические, начиная с отъездов Версилова за границу; где он проповедовал "что-то страстное", по выражению Крафта, - какую-то новую жизнь, "был в религиозном настроении высшего смысла".3 Старый князь рассказывал о его странном поведении, о том, что он держал себя, как святой, требовал во всем отчета. История с "фантазированной" Лидией Ахмаковой перекликается с историей молодой девушки, которая, увлекшись речами Чаадаева, влюбилась в него страстно и покончила с собой.
Все эти факты жизни Чаадаева находим в биографии, составленной Жихаревым 4, которую в то время читал Достоевский. Версилова и Чаадаева объединяет многое: гордость, пренебрежение к людям, эгоизм - при огромном уме и замечательном остроумии; та же роль в обществе, те же манеры и, главное, те же основные идеи и их доказательства. Версилов и Чаадаев, Версилов и Чацкий, Чацкий и Чаадаев. Линия, связанная с размышлениями о Чацком, о "Горе от ума", в черновиках еще смутная, разовьется потом в одну из главных в романе: с мерками грибоедовских образов герои подходят друг к другу, с Чацким соотносятся люди беспорядочного времени, потерявшие прежнюю красоту и внутреннюю цельность.
В окончательном варианте романа осталось довольно много примет связи "Горя от ума" с "Подростком": то герой репетирует сцену из комедии, в которой, по словам Достоевского, произошло "все роковое" (с.37), то старый князь произносит, коверкая, слова старухи Хлестовой: "Итак, наш Андрей Петрович с ума спятил; "как невзначай и как проворно!" Я всегда предрекал ему, что он этим самым кончит" (с.590), то слышатся речи "французика" Тушара, то способности Аркадия угрожают развиться, по мнению Версилова, или в "молчалинское подобострастие", или в "затаенное желание беспорядка" (с.97). Первая встреча подростка с Версиловым происходит на лестнице. Уже приехав в Петербург, Аркадий однажды вспоминает свое детство, эту встречу, сцену из "Горя от ума". В комедии развязка происходит тоже на лестнице фамусовского дома. Финал "Горя от ума" - прозрение Чацкого ("Слепец! я в ком искал награду всех трудов!... Так! отрезвился я сполна. Мечтанья с глаз долой и спала пелена" (с.162-163). Завязка романа - ослепление подростка образом Версилова, за которым ему грезился Чацкий. Этот главный момент найденной ясности, прозрения проверяется, по-разному "пробуется". "Вы сходили с лестницы, чтобы сесть в карету и куда-то ехать... удивительные волосы, почти совсем черные, с глянцевитым блеском, ...горящие темные глаза и сверкающие зубы... Вы стояли перед зеркалом с тетрадью в руке и вырабатывали, декламируя, последний монолог Чацкого и особенно последний крик: "Карету мне, карету!" (с.124).
Сам роман - отзвук какой-то давней истории. Подросток потом признается, что Версилов поразил его, репетируя роль Чацкого для любительского спектакля: "Я стоял, смотрел на вас и вдруг прокричал: "Ах, как хорошо, настоящий Чацкий!"... Я с замиранием сердца следил за комедией; в ней я, конечно, понимал только то, что она ему изменила, что над ним смеются глупые и не достойные пальца на ноге его люди. Когда он декламировал на бале, я понимал, что он унижен и оскорблен, но что он - велик, велик!" (с.125-126).
Достоевский предлагает один из возможных вариантов прочтения, восприятия пьесы, подключая его к своей художественной системе (характерный словарь: "унижен и оскорблен"); осмысление комедии и одновременно осмысление жизни сквозь призму комедии, сквозь опыт нескольких десятилетий - одна из главных линий романа. Версилову, современному Чацкому, отдана вся фактура этого героя: благородная наружность, изящество, дворянская гордость, европеизм, жар душевный, пламенные речи.
Указана и Она, Софья, - Катерина Николаевна. (Хотя имя героини отдано матери подростка.) О Катерине Николаевне Версилов скажет: "Это был чад, но благословение и ему!" (с.529). Вообще, когда он говорит о ней - слова его несколько "чадны" (с.530); вспомним этимологию: Чаадаев-Чадский-Чацкий.
Сцена из "Горя от ума", как она увидена подростком, - зачаток романной ситуации. Она намечает действующие лица, раздает роли, приоткрывает занавес. И дальше в своих записках подросток выводит героев, будто на сцену. Например, говоря о себе: "...ничего нет омерзительнее роли, когда сирота вдруг торжественно воздвигается перед публикой и начинает завывать: "Вот, дескать, как поступали с нами?"; "...ах ты, любовник из бумажки!" - кричит Татьяна (с.342); лицо Ламберта похоже на маску; предсмертное письмо Оли: "Маменька, милая, простите меня за то, что я прекратила мой жизненный дебют" (с.202). Версилов, увиденный в роли Чацкого, во всем романе сохраняет несколько сценическое положение, в нем всегда остается какая-то "складка", "пьедестал", которые так мучают подростка. Аркадий будто все время старается удержать в своем сознании этот недосягаемый литературный идеал, вернее - удержать свое представление о живом человеке, об отце, в границах литературы, и одновременно всеми силами старается прорваться сквозь условность книжного образа, театральной роли. Версилов же без конца меняет обличия, появляясь то в роли "светского человека", "хищного типа", то неожиданно подкупая сына беспредельной искренностью, горячей исповедью. В конце романа Версилов скажет: "А мои странствия как раз кончились, и как раз сегодня: ты опоздал, мой милый. Сегодня - финал последнего акта, и занавес опускается... Этот последний акт долго длился" (с.511). Действительно, весь роман строится как грандиозный эпилог, послесловие комедии, подведение итогов целой литературной традиции.
Итак, события романа видятся как бы сквозь сцены грибоедовской пьесы, но само воспоминание о комедии выпадает из событийной насыщенности действия, разрежая его плотность, "духоту". Чувство, охватившее Аркадия в раннем детстве при виде отца в роли Чацкого, было самым подлинным, самым верным чувством жизни. Оно стало для мальчика как бы всеобщей меркой. Сцена эта собирает еще несколько близких ей по тону "сцен-пауз", когда герои оставляют роли и рассказывают о самом заветном. Торопливый бег событий сменяется вдруг прозрачной и зыбкой картинкой воспоминаний. Подросток рассказывает о встрече с матерью, когда его причащали в церкви, освещенной солнцем, и голубь пролетел через купол из окна в окно. Тришатова навсегда поразила сцена из диккенсовой "Лавки древностей": на паперти, близ какого-то готического собора двое нищих - старик и девочка - в лучах заходящего солнца. И вспоминается ему, как вдвоем с сестрой они сидели на террасе и читали этот роман и солнце закатывалось. У Версилова тоже есть такие "пронзительные" минуты.
Воспоминание о "Горе от ума" начинает этот исповедальный ряд, а ответом, эхом прозвучит в конце романа рассказ Версилова о своем видении "золотого века": приснилась ему картина Клода Лоррена "Асис и Галатея". "Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь... И вот, друг мой, и вот - это заходящее солнце первого дня европейского человечества!.. Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола" (с.514). Та же интонация в "эпитафии" Версилова ушедшему поколению "Чацких": "...мы тогда все кипели ревностью делать добро, служить гражданским целям; осуждали чины, родовые права наши, деревни и даже ломбард, по крайней мере, некоторые из нас... Нас было немного, но мы говорили хорошо и ... даже поступали иногда хорошо" (с.141).
Образ Версилова - судьба поколения, той "тысячи", которая дорога Достоевскому. Эту "тысячу" отличает "дворянская тоска" и горячее безумное сердце. Имя Чацкого осталось символом прекрасного, благообразного типа "дворянина древнейшего рода", типа цельного и красивого, - осталось как отзвук, как память.
Роман стал завершающим, последним словом в обсуждении темы, крайне важной для русского культурного самосознания: живучесть и повторяемость одного героя, который два века не переводится, а только меняет обличья; исследование его судьбы; сравнение прежнего молодого лица и лица сегодняшнего. И первое его имя - Чацкий. В "Подростке" с предельной полнотой и отчетливостью последний раз в русской литературе XIX века используется грибоедовский материал.
Примечания:
1 Литературное наследство, т.77. - М., 1965, с. 256.
2 Там же, с. 410-411.
3 Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 10-ти томах, т. 8. - М., 1957, с. 74. Далее ссылки на это издание даются в тексте.
4 м.: Жихарев М. П.Я Чаадаев. - Вестник Европы, 1871, 7 и 9.