Как много у Пьеро может сказать рука. Даже складка на рукаве. Я все это знала, нам говорили и говорили об этом сотни раз, я и сама так говорила. Но по-настоящему почувствовала это только сегодня. Я почувствовала, что наш нынешний век - век притворства и мистификаций. Как много люди говорят о ташизме {Ташизм (от фр. tache - пятно) - течение в живописи XX в., абстрактный экспрессионизм; стремясь достичь острой эмоциональности колорита, ташисты превращают живопись в сочетание цветовых пятен, свободное от преднамеренной композиции и рисунка. Дж. Поллок - один из представителей этого течения.}, о кубизме, о том или другом "изме" и произносят длинные слова и фразы - огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И все для того лишь, чтобы замазать, скрыть простой факт - либо ты можешь писать картины, либо - нет.
      Хочу писать как Берта Моризо {Моризо Берта (1841-1895) - известная французская художница, родственница Эд. Мане, следовала эстетическим принципам импрессионизма.}. Не подражать ей в цвете, форме, в чем-либо физически воплощенном, а писать так же просто, с таким же светом. Я не хочу быть художницей умной, великой, "значительной", не хочу, чтобы мне навешивали ярлыки, придуманные неуклюжими аналитиками-искусствоведами. Я хочу писать солнечный свет на детских лицах, цветы на зеленой изгороди или улицу после апрельского дождя.
      Суть предметов. Не сами предметы.
      Как на всем играет свет, даже на мельчайших деталях.
      Может быть, я просто расчувствовалась?
      Подавлена.
      Я так далеко от всего. От всего нормального. От света. От того, чем хочу быть.
     
     
      18 октября
     
      Ч.В.: пишешь всем своим существом. Сначала учишься этому, дальше - как повезет.
      Прекрасное решение: я не должна быть слабой.
      Сегодня утром сделала целую серию быстрых набросков вазы с фруктами. Раз Калибан жаждет давать, не буду беспокоиться об испорченной бумаге. Я "развесила" наброски и попросила его выбрать лучший. И конечно, он выбрал те, которые были больше всего похожи на эту злосчастную вазу с фруктами. Я попыталась ему объяснить. Расхвасталась по поводу одного из набросков (который больше всего понравился мне). Он меня разозлил: все это ничего для него не значит, и он дал мне понять своим униженным "Поверю вам на слово", что на самом-то деле все это его ничуть не интересует. А я для него - дитя малое. Подход - "чем бы дитя ни тешилось".
      Он слеп, слеп. Существо из другого мира.
      Сама виновата. Красовалась перед ним. Как же мог он понять волшебство и значительность искусства (не моего искусства, Искусства вообще), когда я была так тщеславна?
      После обеда мы поспорили. Он всегда просит моего разрешения остаться, побыть со мной. Иногда мне так одиноко, что разрешаю. Хочу, чтобы он побыл со мной. Вот что делает тюрьма. Бежать бежать бежать.
      Спор о ядерном разоружении. Несколько дней назад у меня были сомнения. Теперь нет.
     
      ДИАЛОГ МЕЖДУ МИРАНДОЙ И КАЛИБАНОМ
     
      М. (я сидела на кровати, курила. Калибан - на стуле, на своем обычном месте, у открытой железной двери. В наружном подвале работал вентилятор).
      Что вы думаете о водородной бомбе?
      К. А что о ней думать?
      М. Ну что-то вы же должны думать?
      К. Надеюсь, она на вас не упадет. И на меня тоже.
      М. У меня создается впечатление, что вам не приходилось общаться с людьми, которые всерьез воспринимают то, что происходит. (Он сделал обиженное лицо.) Ну, давайте попробуем еще раз. Что вы думаете о водородной бомбе?
      К. Если я и скажу что-нибудь всерьез, вы этого всерьез не примете. (Я уставилась на него и не отрывала взгляда, пока он не заговорил снова.) Это же ясно. Ничего тут не поделаешь. Никуда от нее не денешься.
      М. И вам все равно, что случится с человечеством?
      К. Все равно - не все равно, - какое это имеет значение?
      М. О Господи.
      К. Нас ведь не спросят.
      М. Послушайте, ведь если нас будет много, нас" тех, кто считает, что ядерное оружие - это зло и что честный народ, честное государство и помыслить не должны о том, чтобы это оружие у себя иметь, какими бы ни были обстоятельства, правительству придется что-то делать. Правда?
      К. Тоже мне, нашли, на что надеяться.
      M. A c чего, вы думаете, начиналось христианство? Или еще что-нибудь такое? С крохотной горстки людей, которые верили и надеялись.
      К. Ну а что будет, если русские нападут? (Он полагает, это убедительный аргумент.)
      М. Если нужно выбирать, я предпочитаю, чтобы они завоевали нас, а не мы бросали водородные бомбы на них. И всегда я буду за это.
      К. (шах и мат). Ну, это пацифизм.
      М. Конечно же - пацифизм, эх вы, бездушный человек. Если хотите знать, я прошла пешком от Олдермастона до самого Лондона {Олдермастонские марши - весенние демонстрации английских сторонников мира и участников борьбы за запрещение ядерного оружия В рамках британского движения "Кампания за ядерное разоружение". Организуются обычно по маршруту Олдермастон-Лондон и заканчиваются митингом на Трафальгарской площади.}. У меня не так уж много свободного времени, но я не жалею, что часами стояла на улице, раздавая листовки, надписывала конверты с воззванием, пыталась переубедить таких же, как вы, несчастных, которые ни во что не верят и за это и вправду заслуживают, чтобы на них сбросили бомбу.
      К. И ничего это не доказывает.
      М. Я просто в отчаянии. (Тут я немножко жульничаю, я не все смогла ему сказать. Но здесь я хочу записать не только то, что действительно сказала, но и то, что хочу сказать.) В отчаянии оттого, что людям в этом мире не хватает сочувствия, любви, здравого смысла. Оттого, что кто-то может запросто рассуждать о возможности сбросить ядерную бомбу, не говоря уже о том, чтобы отдать приказ ее сбросить. Оттого, что нас, неравнодушных, всего лишь горстка. Оттого, что в мире столько жестокости, подозрительности и злобы. Оттого, что большие деньги могут превратить абсолютно нормального молодого человека в злого и жестокого преступника. Способного совершить то, что вы сделали со мной.
      К. Так и знал, что до этого дойдет.
      М. Да вы же - неотъемлемая часть всего этого. Ведь все, что есть в мире свободного, честного, - все это заперто на замок в отвратительных тесных подвалах! Людьми, отупевшими от равнодушия.
      К. Знаю я вас. Вы все считаете, что мир должен быть устроен только так, как вам надо, чтоб все шло по-вашему.
      М. Ну, тут вы попали пальцем в небо.
      К. Уж я-то знаю. Я был в армии простым солдатом. Такие, как я, имеют право только приказы выполнять. (Тут он по-настоящему вышел из себя - насколько мог.) И пусть попробуют отказаться.
      М. Зачем же застревать на том, что было раньше? Теперь вы богаты, нет никаких оснований считать себя обиженным судьбой.
      К. Разве все дело в деньгах?
      М. Во всяком случае, теперь никто не может вам ничего приказать.
      К. Где уж вам меня понять.
      М. Ну почему же? Прекрасно понимаю. Я знаю, вы вовсе не тедди-ненавистник {Тедди (в 50 - начале 60-х гг. нашего века в Великобритании) - молодые люди, в основном подростки, выражавшие протест против властей предержащих; собирались в шумные группы, устраивали яростные драки, разбивали витрины, ломали и поджигали автомобили и т.п. Одной из отличительных черт тедди была одежда в стиле эпохи Эдуарда VII (правил с 1901 по 1910 г.), откуда и кличка. (Тедди - уменьшительное от Эдуард.)}. Но в глубине души вы прячете ненависть. Из-за того, что по положению ниже кого-то. Что не умеете четко выражать свои мысли. Они хулиганят и крушат все вокруг, а вы сидите и злитесь на весь мир. Сидите и твердите себе: "Делать добро людям? И пальцем не шевельну. Помочь человечеству выжить? Да пусть оно катится подальше, это человечество. Надо о себе позаботиться, а оно и так обойдется". (У меня было такое чувство, что я бью его наотмашь по щекам и он вздрагивает от пощечин.) Какой кому толк от ваших денег, если их не использовать по назначению? Вы хоть понимаете, о чем речь? К. Да.
      М. О чем?
      К. О, вы, конечно, правы. Как всегда.
      М. А вы, как всегда, иронизируете?
      К. Вы точно как моя тетушка. Вечно распространяется о нынешней молодежи и о том, как люди нынче себя ведут. Что всем все равно и всякое такое.
      М. Вы говорите так, будто гордитесь тем, что неправы.
      К. Чай будете пить?
      М. (сверхчеловеческим усилием воли). Ну хорошо, давайте на минуту предположим, что все то доброе, что человек может сделать ради человечества, ни к чему хорошему не приведет. Такое предположение смехотворно, но допустим. Но ведь речь идет о каждом из нас. Я не думаю, что Движение за ядерное разоружение способно поначалу сколько-нибудь значительно повлиять на действия правительства. Здесь приходится смотреть правде в глаза. Но те, кто участвуют в этом движении, показывают и себе и другим, что им не все равно, что будет с человечеством. Это помогает хотя бы сохранить самоуважение. И помогает увидеть веем другим ленивым, злым, обиженным на весь мир, утратившим надежду, всем, похожим на вас, что есть такие, кому не безразлично, что кто-то принимает близко к сердцу судьбы мира. Мы пытаемся пристыдить вас и этим заставить вас задуматься. И начать действовать. (Молчание. Потом я закричала.) Да скажите же что-нибудь!
      К. Я понимаю - это нехорошо.
      М. Ну так сделайте же что-нибудь! (Он вытаращил на меня глаза так, будто я настаиваю, чтобы он вольным стилем переплыл Атлантику.) Послушайте. Один мой друг прошел пешком до американской военной базы в Эссексе. Вы слышали про эти марши? Их, разумеется, остановили у ворот, а потом к ним вышел сержант охраны, и они поспорили, и спор вышел очень горячий, потому что сержант этот думал, что американцы - это что-то вроде средневековых рыцарей, а Англия - прекрасная дама, которую надо выручать из беды. Что без ядерных бомбардировщиков не обойтись, они совершенно необходимы и тому подобное. Постепенно, пока шел этот спор, участники марша стали осознавать, что этот сержант вовсе не такой ужасный человек, что он им даже нравится. Потому что он искренне и честно отстаивал свои взгляды и верил в то, что говорил. И не только мой друг рассказывал об этом, другие тоже. Самое главное - это чувствовать и жить в соответствии со своими идеалами, если только эти идеалы не ограничиваются собственным идеальным комфортом. Мой друг тогда сказал, что этот американский сержант казался ему ближе, чем толпы глупо ухмылявшихся англичан, глазевших на колонну участников марша. Это как в футбольном матче. Обе стороны стремятся победить, и та и другая могут даже ненавидеть друг друга как противника в игре, но если кто-то придет и убедит их, что футбол - тупая игра, в которую и играть-то не стоит, а тем более уж тратить на нее нервы, тогда все поймут, что они - вместе, что они чувствуют одинаково. Важно сочувствовать, не быть равнодушным. Неужели вам непонятно?
      К. Я думал, мы говорим о водородной бомбе.
      М. Уходите. Я от вас устала. Вы словно море, в котором вместо воды - вата.
      К. Сон тут же поднялся, чтобы уйти). Я люблю слушать, как вы говорите. И я всегда думаю о том, что вы сказали.
      М. Да ничего подобного. Вы превратили свой мозг в склад, где все, что вы от меня слышите, хранится в тщательно упакованном виде. И навсегда исчезает.
      К. А если бы я захотел отправить деньги этим, ну как их... По какому адресу?
      М. Только чтоб купить мое одобрение?
      К. А что в этом плохого?
      М. Конечно, нам нужны деньги. Но еще больше нам нужно сочувствие. А мне не кажется, что в этом смысле вам есть что отдать. Вы не можете выиграть в матче, всего лишь заполнив карточку "Спортлото".
      К. (после неловкой паузы). Тогда до вечера.
      (Калибан уходит. Я так ударила кулаком по подушке, что она до сих пор смотрит на меня с укоризной.)
      (Вечером - я знала, что так и сделаю, знала, что добьюсь своего, - поддразниваниями, уговорами, насмешками заставила его выписать чек на сто фунтов, который он обещал завтра же отправить. Я знаю, что поступила правильно. Год назад я строго держалась бы морального аспекта проблемы. Как майор Барбара {Майор Барбара - героиня одноименной пьесы Дж. Б. Шоу (1856-1950), стремящаяся поселить в человеческих душах добрые чувства: честность, самоотверженность, гуманность - и презирающая деньги.}. Но очень важно, чтобы у нашего движения были деньги. Независимо от того, кто и почему нам их посылает.)
     
     
      19 октября
     
      Я выходила на воздух.
      Целый день копировала (Пьеро) и была в таком каком-то настроении, когда - в нормальной обстановке - мне просто нужно выйти из дома, пойти в кино или в бар, куда-нибудь. Но обязательно - выйти.
      Я умолила его вывести меня отсюда. Была покорна, словно рабыня. Свяжите меня, сказала я ему, только выведите на воздух.
      Он меня связал, заклеил рот, крепко держал за руку повыше локтя, и мы походили по саду. Большой сад. Было совсем темно, я едва могла разглядеть дорожку и какие-то деревья. И очень далеко отовсюду. Дом стоит на отшибе, где-то в абсолютной глуши.
      Потом вдруг в этой тьме я почувствовала, что с ним что-то происходит. Я не видела его лица, но мне вдруг стало очень страшно, я вдруг поняла - сейчас он меня поцелует или еще что-нибудь, похуже. Он заговорил, попытался сказать, как он счастлив,, а голос такой напряженный. Сдавленный. Потом говорит: "Вы думаете, я не умею глубоко чувствовать, а я умею". Это так ужасно, когда не можешь говорить. Выразительная речь - моя защита от него - в нормальной обстановке. Выразительная речь и выразительный взгляд. Он замолчал, но я чувствовала, что он страшно возбужден.
      А я вдыхала чудесный, свежий воздух, воздух сада. Замечательный воздух, такой прекрасный, я не в силах его описать. Живой, наполненный запахами трав и деревьев и еще сотнями, тысячами таинственных, влажных запахов ночи.
      Потом проехала машина. Значит, перед домом есть дорога и по ней ездят. Как только послышался звук мотора, его пальцы крепче сжали мою руку. Я стала молиться, чтобы машина остановилась, но ее огни промелькнули и скрылись за домом.
      К счастью, я успела еще раньше все как следует обдумать. Если я попытаюсь бежать и эта попытка не удастся, он никогда больше не выпустит меня наружу. Поэтому я не могу позволить себе спешить. И в тот вечер, там, в саду, я очень четко поняла, что он скорее убьет меня, чем выпустит из рук. Если бы я вдруг бросилась бежать. (Да я бы и не смогла - его пальцы словно тисками сжимали мою руку.)
      Но это было ужасно: знать, что рядом - другие люди. И что они ничего не знают.
      Он спросил, не хочу ли я еще раз пройти по саду. Но я помотала головой. Мне было слишком страшно.
      Внизу, в подвале, я сказала, что хочу выяснить наши с ним отношения в том, что касается секса.
      Сказала, что, если он вдруг вознамерится меня изнасиловать, я не стану сопротивляться, разрешу ему сделать со мною все, что ему угодно, но никогда, никогда больше не стану с ним разговаривать. Сказала, что знаю - ему потом тоже будет стыдно, он не сможет уважать себя. Жалкое создание, он и так выглядел достаточно пристыженным. Это была "минутная слабость". Я настояла на том, чтобы мы пожали друг другу руки, но могу поклясться, он вздохнул с облегчением, когда выбрался отсюда.
      Кто бы мог поверить, что такое возможно? Я целиком и полностью в его власти, он держит меня в заточении. Но во всем остальном я - хозяйка положения. Понимаю, что он всеми средствами добивается, чтобы я думала именно так, это - его способ заставить меня быть спокойнее, поменьше тревожиться.
      Точно так же было прошлой весной, когда я опекала Дональда. Я стала привыкать к мысли, что он - мой, что я все о нем знаю. Я почувствовала себя уязвленной, когда он вдруг уехал в Италию, ни слова мне не сказав. Не потому, что я всерьез была влюблена в него, а из-за смутного ощущения, что я - хозяйка, а он уехал, не спросив разрешения.
      Он держит меня в полной изоляции. Никаких газет. Никакого радио. Никакого телевизора. Тоскую без информации. Никогда ничего подобного не ощущала. А теперь мне кажется, мир перестал существовать.
      Каждый день прошу его купить мне газету, но это - одна из позиций, где он абсолютно несгибаем. Без причины. Странно. Понимаю - уговаривать бессмысленно. Все равно что попросить его отвезти меня на ближайшую станцию и посадить в поезд.
      Все равно не перестану просить.
      Он клянется всеми святыми, что отправил деньги в фонд Движения за ядерное разоружение, но я не уверена. Попрошу показать квитанцию.
      Интересный инцидент. Сегодня за обедом мне понадобился вустерский соус {Вустерский соус - пикантный соевый соус, первоначально изготовлявшийся в графстве Вустершир.}. Калибан почти никогда не забывает принести сразу все, что может понадобиться. Но соуса нет. Он встает, выходит, снимает закрепляющий открытую дверь засов, закрывает и запирает дверь, берет соус в наружном подвале, отпирает дверь, закрепляет ее и входит. И удивляется, что меня разбирает смех.
      Он никогда не упускает ни одной детали из этой процедуры открывания-закрывания. Даже если мне удастся выбраться не связанной в наружный подвал, что дальше? Я не смогу запереть его в своем подземелье, я не смогу выйти из подвала наружу. Единственная возможность - когда он появляется с подносом. В таких случаях он иногда оставляет открытую дверь на время незакрепленной. Так что, если бы я смогла проскочить мимо него, можно было бы запереть его внутри. Но он ни за что не войдет, если я стою у двери. Обычно я подхожу и беру из его рук поднос.
      Пару дней назад я этого не сделала. Прислонилась к стене у двери и стою. Он говорит: "Пожалуйста, отойдите". А я смотрю на него и молчу. Он протягивает мне поднос. Я не обращаю внимания. Он постоял в нерешительности. Потом, не спуская с меня глаз, следя за каждым моим движением, осторожно наклонился и поставил поднос на порог. И вышел в наружный подвал.
      Я была голодна. Он победил.
      Бессмысленно. Не могу уснуть.
      Какой-то странный был день. Даже здесь он кажется странным.
      Сегодня утром он снова меня фотографировал, сделал гораздо больше снимков. Ему это доставляет колоссальное удовольствие. Ему нравится, чтобы я улыбалась в объектив, поэтому я состроила две ужасающие рожи. Ему это вовсе не показалось забавным. Потом я приподняла волосы одной рукой и встала в позу, словно натурщица.
      - Из вас получилась бы прекрасная натурщица, - сказал он. Не понял, что это была пародия, что я хотела высмеять самую мысль о позировании.
      Я знаю, почему ему так нравится вся эта затея с фотографированием. Он думает этим доказать мне, что он тоже художник. Но, разумеется, он совершенно лишен художественной жилки. Я хочу сказать, он всего лишь правильно помещает меня в фокусе, больше ничего. Никакого воображения.
      Сверхъестественно. Мистика какая-то. Возникли какие-то взаимоотношения. Я его высмеиваю, нападаю беспрестанно, но он отлично чувствует, когда я "мягка". Когда он может нанести ответный удар, меня не разозлив. Так что мы начинаем, сами того не замечая, поддразнивать друг друга, и наши пикировки становятся почти дружескими. Это происходит отчасти потому, что мне здесь так одиноко, отчасти же я делаю это нарочно (хочу, чтобы он расслабился как для его же собственной пользы: он очень напряжен, так и для того, чтобы в один прекрасный день он мог совершить ошибку), так что это отчасти - слабость, отчасти - хитрость, а отчасти - благотворительность. Но существует еще и некая четвертая часть, которую я не в силах определить словами. Это не может быть дружеское расположение, он мне отвратителен.
      Возможно, дело просто в том, что я его знаю. Так много знаю о нем. А если человека хорошо знаешь, это тебя с ним сближает. Даже если тебе хочется, чтобы он очутился где-нибудь на другой планете.
      В самые первые дни я не могла ничем заняться, когда он был здесь. Притворялась, что читаю, но не могла сосредоточиться. Теперь я иногда забываю о его присутствии. Он сидит у двери, а я читаю в кресле, и мы становимся похожи на мужа и жену, проживших вместе многие годы.
      И вовсе не в том дело, что я забыла, как выглядят другие люди. Просто утратила ощущение, что эти другие люди реально существуют. Единственное реальное существо в моем теперешнем мире - Калибан.
      Этого не понять. Просто так оно и есть.
     
     
      20 октября
     
      Одиннадцать утра.
      Я только что пыталась бежать.
      Вот что я решила: подождать, пока он отодвинет засов - дверь открывается наружу, - и толкнуть ее изо всех сил. Дверь обита металлом только с моей стороны, она из дерева, но ужасно тяжелая. Я подумала, может, если правильно выбрать момент, удастся ударить его дверью и свалить с ног.
      Ну вот, когда дверь приоткрылась, я собралась с силами и резко ее толкнула. От толчка он отлетел назад, и я выскочила из комнаты, но, конечно, все зависело от того, насколько силен удар, насколько К. оглушен. А он и бровью не повел. Видимо, вся сила удара пришлась в плечо, дверь не очень гладко ходит в петлях.
      Во всяком случае, ему удалось схватить меня за джемпер. На какое-то мгновение приоткрылись черты, которые я всегда лишь ощущаю в нем: склонность к насилию, злоба, ненависть, неколебимая решимость не выпустить меня отсюда ни за что. Я сказала, ну ладно, высвободилась из его рук и ушла в комнату.
      Он сказал, вы могли причинить мне боль, дверь очень тяжелая.
      Я ответила, каждую секунду, что вы держите меня здесь, вы причиняете мне боль.
      - А я думал, пацифисты против того, чтобы причинять людям боль, - сказал он.
      На это я только пожала плечами. Закурила сигарету. Меня била дрожь.
      Он молча проделал весь обычный утренний ритуал. Пару раз демонстративно потер плечо, на том все и кончилось.
      Теперь я собираюсь по-настоящему заняться поисками плохо пригнанных плит. Мысль о подкопе. Конечно, я уже обдумывала эту возможность, но не занималась поисками всерьез, не проверила все подземелье, не простукала буквально камень за камнем сверху донизу, в стенах и в полу.
     
     
      Вечер. Он только что ушел. Приносил ужин. Но был очень молчалив. Неодобрителен. Я даже вслух рассмеялась, когда он ушел, унося поднос с посудой. Он ведет себя так, будто это мне на самом деле должно быть стыдно.
      Теперь его уже не подловишь на трюк с дверью. И нет здесь ни одной плохо пригнанной плиты. Все прочно зацементировано. Думаю, он и это предусмотрел, как и все остальное.
      Почти весь день провела, обдумывая свое положение. Что со мной будет? Никогда еще я не чувствовала так ясно непредсказуемость будущего, как чувствую это Здесь. Что будет? Что будет?
      Я думаю не только о сегодняшнем дне, об этой ситуации. Что будет, когда я выйду отсюда? Что я буду делать? Хочу выйти замуж, хочу детей, хочу доказать самой себе, что не все семьи похожи на семью моих родителей. И я точно знаю, каким должен быть мой муж, это будет человек с интеллектом, как у Ч.В., только гораздо ближе мне по возрасту и с внешностью, которая мне может понравиться. И без этого его ужасного пристрастия. И еще мне хочется воплотить в жизнь то, что я чувствую. Не хочу, чтобы то, что умею, пропало втуне, не хочу творить только ради творчества. Хочу создавать красоту. И замужество, и материнство пугают меня. Не хочу, чтобы меня засосала трясина домашнего быта, мира вещей, детских и подростковых проблем, кухни, магазинов, сплетен. У меня такое чувство, что та я, которую иначе чем ленивой коровой не назовешь, была бы рада погрязнуть во всем этом, забыла бы о том, что когда-то хотела совершить, и превратилась бы в нечто огромное и неподвижное, словно тыква в огороде, или принялась бы за жалкие ремесленные поделки вроде дешевых иллюстраций или даже торговой рекламы, чтобы сводить концы с концами. Или превратилась бы в жалкую сварливую пьянчужку вроде М. (нет, я никогда не стану такой, как она!). Или, что еще хуже, стала бы такой, как Кэролайн, которая так трогательно семенит вдогонку за современным искусством и самыми новыми идеями, но не в силах за ними угнаться, потому что в глубине души все современное ей совершенно чуждо, только ей самой это невдомек.
      Здесь, в подземелье, я все думаю и думаю. Начинаю понимать то, о чем и не задумывалась раньше.
      Во-первых, М. Никогда раньше не думала о М. объективно, как о другом человеке. Всегда только как о моей матери, которую не любила, которой стыдилась. А ведь из всех мне известных "несчастненьких" она самая несчастная. Я никогда не дарила ее своим сочувствием. За весь тот год, с тех пор как уехала в Лондон, я не проявила к ней и сотой доли той чуткости, какой всю последнюю неделю оделяю это отвратительное существо, обитающее наверху в доме. Теперь я чувствую, я могла бы ошеломить, оглушить ее своей любовью к ней, потому что никогда раньше, ни разу за все эти годы, я не испытывала к ней такой жалости. Я всегда оправдывала себя. Говорила себе, я добра и терпима ко всем, она - единственная, с кем я не могу быть такой, должно же быть хоть одно исключение из общего правила. Значит, это не важно. И разумеется, была не права. Именно она-то и не должна была стать исключением из общего правила.
      Мы обе, Минни и я, часто презирали П. за то, что он мирится с М. А надо было просто встать перед ним на колени.
      Во-вторых, я думаю о Ч.В.
      Когда я впервые познакомилась с ним, я всем и каждому твердила, какой он замечательный. Потом наступила реакция, я решила, что глупейшим образом создаю себе кумира, словно экзальтированная девчонка-школьница. И ударилась в другую крайность. Все это было слишком эмоционально.
      Потому что он заставил меня измениться гораздо сильнее, чем Лондон, значительнее, чем Училище Слейда.
      Не просто потому, что он гораздо лучше знает жизнь. Что у него такой огромный художнический опыт. Что он широко известен. Но потому, что он всегда говорит то, что думает. Точно выражает свои мысли. И заставляет думать меня. В этом - самое главное. Он заставляет меня усомниться в себе. Как часто я не соглашалась с ним! А неделей позже, в разговоре с кем-нибудь другим, я ловила себя на том, что аргументирую его аргументами, сужу о людях по его критериям.
      Он словно соскоблил с меня всю мою глупость (ну, во всяком случае, хоть какую-то ее часть), мои дурацкие, легкомысленные, суетные представления о жизни, об искусстве. Мою "надмирность". Я стала совершенно иной после того, как он заявил, что терпеть не может женщин "не от мира сего". Я и выражение это впервые услышала от него.
     
     
      Вот какие новые принципы он заставил меня принять. Либо прямо. Либо высказывая одобрение в том или ином случае.
      1. Если ты - истинный художник, ты отдаешь себя творчеству целиком, без остатка. Ни малейших уступок, иначе ты - не художник. Во всяком случае, не тот, кого Ч.В. называет "творцом".
      2. Избегай словоизвержений. Не разглагольствуй на заранее заготовленные темы, не вещай о заранее обсосанных идеях, чтобы произвести впечатление на слушателей.
      3. В политике придерживайся левых взглядов, ибо только сторонники социализма - несмотря на все их просчеты - по-настоящему неравнодушны к людям.
      Они сочувствуют, они стремятся изменить мир к лучшему.
      4. Ты должен творить, всегда и во всем. Если ты веришь во что-либо, ты должен действовать. Разглагольствовать о том, что собираешься сделать, - все равно что хвастаться картинами, которых ты еще не написал. Это не просто дурной тон, это абсолютная утрата Лица.
      5. Если испытываешь по-настоящему глубокое чувство, не стыдись его проявлять.
      6. Не стыдись своей национальности. Если ты - англичанин, не притворяйся, что тебе хочется быть французом, итальянцем или кем-то еще. (Например, Пирс вечно всем рассказывает, что его бабушка - американка.)
      7. Но не иди на компромиссы со своим окружением. Отсекай в себе все, что мешает быть творцом. Если ты вырос среди мещан (а М. и П., как я теперь понимаю, типичные мещане, хоть и смеются над своим мещанским окружением), высвободись из-под их влияния, заставь умолкнуть собственное мещанство. Если ты вырос в рабочей среде, пусть и это на тебя не давит, не стоит у тебя на пути. То же самое относится к любому классу, откуда бы ты ни вышел, ибо ограничивать свое сознание классовой принадлежностью - глупо и примитивно.
      (И дело не только во мне. Вот ведь когда друг Луизы, сын шахтера из Уэльса, познакомился с Ч.В., они заспорили, чуть не бросились друг на друга с кулаками, и мы все были против Ч.В. из-за того, что он так презрительно говорил о рабочих, о том, как они живут.
      Они - не люди, а животные, говорил он, потому что вынуждены влачить животное существование. А Дэйвид Эванс, побелев и почти утратив дар речи, рычал, не смейте говорить мне, что мой отец - животное и я должен пинками согнать его со своего пути. А Ч.В. ответил, я ни разу в жизни не ударил животное, а вот человека ударить всегда найдется повод. Но люди, вынужденные жить как животные, заслуживают глубочайшего сочувствия. А через некоторое время Дэйвид пришел ко мне и признался, что именно тот вечер заставил его изменить свои взгляды.)
      8. Относись нетерпимо к политическим играм с проблемой национальной принадлежности. Относись нетерпимо ко всему в политике, в искусстве, в любых других областях, что не является истинным, глубоким, жизненно необходимым. Не трать времени на вещи глупые, тривиальные. Живи всерьез. Не ходи на дурацкие фильмы, даже если тебе этого очень хочется; не читай дешевку в газетах и журналах; не слушай чепухи, звучащей по радио или по телеку, не трать жизнь на разговоры ни о чем. Пусть жизнь твоя не будет бесполезной.
      Должно быть, мне всегда хотелось жить в соответствии с этими принципами; я смутно верила во все это еще до встречи с ним. Но он заставил меня принять эти взгляды; и мысль о нем заставляет меня испытывать чувство вины, если я нарушаю правила.
      И если благодаря ему я поверила, что все это правильно, то, значит, именно он создал мое новое "Я", во всяком случае, огромную его часть.
      Если бы у меня, как у Золушки, была волшебница-крестная... Пожалуйста, сделай Ч.В. на двадцать лет моложе. И, пожалуйста, пусть он станет немного привлекательнее внешне!
      Как презрительно засмеялся бы он, услыхав такое!
     
     
      Как странно. Я даже чувствую себя немножко виноватой: сегодня у меня легче и радостнее на душе, чем за все время пребывания здесь. Такое чувство, будто все в конце концов образуется, все кончится хорошо. Это потому - отчасти, - что я что-то сделала сегодня утром. Попыталась бежать. Кроме того, Калибан принял навязанные ему условия. То есть теперь ясно, что если он когда-нибудь и набросится на меня, то только если я сама вызову его гнев. Как сегодня. Он иногда способен совершать чудеса самоконтроля.
      Я знаю - у меня радостно на душе еще и потому, что почти целый день я была не здесь. Я все время мысленно была с Ч.В. В его мире. Я так много вспомнила. Мне хотелось бы все это записать. С наслаждением купалась в воспоминаниях. В этом подземелье мир Ч.В. кажется особенно реальным, выпуклым, таким живым и прекрасным. Даже его отталкивающие стороны.
      Ну и отчасти потому, что я с удовольствием тешила свое тщеславие, вспоминая, что говорил Ч.В. мне и что - другим. Думала, что я все-таки человек особенный. Умный, начинающий разбираться в жизни лучше, чем многие другие в моем возрасте. Даже настолько умный, чтобы не гордиться этим, не тщеславиться, а испытывать чувство глубокой благодарности, счастья (особенно после того, что случилось), что живу на свете, что я - Миранда, что таких, как я, больше нет.
      Никому никогда не покажу этих записок. Даже если это все - правда, все равно это, несомненно, звучит тщеславно.
      Точно так же я никогда не показываю другим, что знаю - я хороша собой; никто даже не догадывался, как я из кожи вон лезла, чтобы не пользоваться этим своим преимуществом: ведь это было бы несправедливо. И я всегда гордо отворачивалась от восхищенных взглядов мужчин, даже самых симпатичных.
      Минни. Как-то раз, когда я выражала бурный восторг по поводу ее нового платья (она шла на танцы), она сказала:
      - Замолкни. Ты такая хорошенькая, тебе и наряжаться не надо.
      А Ч.В. сказал мне: "Ваше лицо может быть всяким".
      Жестоко.
     
     
      21 октября
     
      Заставляю его готовить получше. Запретила кормить меня морожеными продуктами. Очень нужны фрукты, зелень, свежие овощи. Он приготовил бифштекс. Купил осетрину. А вчера я заказала икру. Зло берет: не хватает фантазии придумать, каких еще никогда в жизни не пробованных деликатесов я могу потребовать.
      Все-таки я - свинья.
      Черная икра - это потрясающе.
      Сегодня снова принимала ванну. Он не решился отказать мне. Он, кажется, полагает, что, если "леди" не могут принять ванну, когда им этого хочется, они тут же падают и умирают.
      Бросила в унитаз письмо. В маленьком пластмассовом флакончике. Обмотала флакончик красной лентой. Может быть, лента размотается и ее заметит кто-нибудь. Где-нибудь. Когда-нибудь. Дом очень легко найти. Калибан сделал глупость, сказав мне про год над входной дверью. Пришлось закончить письмо словами: ЭТО НЕ РОЗЫГРЫШ. Очень трудно написать так, чтобы это не выглядело глупой шуткой. Написала:
      "Всякий, кто позвонит и сообщит П., получит 25 фунтов". Буду бросать бутылку в морскую пучину (ха-ха!) каждый раз, как окажусь в ванной.
      Он убрал всю медную мишуру с лестницы и с площадки. А из холла - ужасные картины в голубовато-зеленых, оранжевых и ядовито-красных тонах, изображающие рыбацкие деревни на Майорке. Бедный дом вздохнул с облегчением.
      Люблю бывать наверху. Ближе к свободе. Все заперто. Все окна, выходящие на дорогу, закрыты внутренними ставнями. Остальные заперты на засовы. (Сегодня мимо дома прошли две машины, но, видимо, дорога совсем захолустная.)
      Начала заниматься его образованием. Сегодня в "зале" мы с ним (руки у меня были связаны, разумеется) просмотрели альбом репродукций. Никакого собственного мнения. Кажется, большую часть времени он и не слушает, что я говорю. Думает о том, как бы, сидя рядом со мной, не дай Бог ко мне не прикоснуться. И непонятно, боится ли он, что не совладает с собой или что я затеваю какую-то пакость.
      Если он все же сосредоточивается на картинах, то принимает на веру все, что я говорю. Если бы я заявила, что Давид Микеланджело похож на сковородку, он ответил бы: "Да, конечно".
      Какие есть люди! Ведь я стояла рядом с ними в метро, проходила мимо на улице, слышала их разговоры и, разумеется, знала об их существовании. Но никогда по-настоящему не верила, что они реально существуют. Слепые и глухие ко всему на свете. Это казалось совершенно невозможным.
     
     
      Диалог. Он сидел очень тихо, уставившись в альбом и всем своим видом демонстрируя, что ИСКУССТВО ПРЕКРАСНО (ради моего удовольствия, а вовсе не потому, что сам так думает).
     
     
      М. Знаете, что кажется самым странным в этом доме? В нем совершенно нет книг. Кроме тех, что вы купили для меня.
      К. Наверху есть.
      М. Про бабочек.
      К. И другие.
      М. Несколько жалких детективов. Вы хоть когда-нибудь читаете хорошие книги? Настоящие? (Молчание.) Книги о важных вещах, написанные людьми, которые по-настоящему чувствуют и понимают жизнь? Не ту дешевку, которую берут с собой, чтобы убить время в метро или электричке. Понимаете - книги?!
      К. Легкое чтение мне больше по душе. (Он вроде тех боксеров, которым от всей души желаешь нокаута.)
      М. Вам бы почитать "Над пропастью во ржи" {"Над пропастью во ржи" (1951) - роман современного американского писателя Дж. Д. Сэлинджера (р. 1919).}.
      Я уже почти дочитала. Знаете, я эту книгу уже два раза прочла, а ведь я младше вас на целых пять лет.
      К. Обещаю прочесть.
      М. Это вовсе не наказание.
      К. Я ее посмотрел, когда купил.
      М. И она вам не понравилась.
      К. Попробую прочесть.
      М. Вы мне надоели.
     
     
      Наступило молчание. Мне казалось, все это происходит не на самом деле. Словно разыгрывается пьеса, а я не могу вспомнить, кого же я в ней играю.
      А еще раньше я спросила его, зачем он коллекционирует бабочек.
      К. Это дает возможность встречаться с более приличными людьми.
      М. Но не может же человек только из-за этого заниматься коллекционированием.
      К. У меня был учитель. Я был совсем мальчишкой. Он показал мне, как надо. Сам не очень-то много про это знал. По-старому их накалывал. (Речь идет о том, под каким углом располагать крылья. Современный способ требует, чтобы угол был прямой.) И еще - дядюшка. Он интересовался природой. Всегда мне помогал.
      М. Он, видно, был очень хороший.
      К. Люди, которые интересуются природой, всегда хорошие. Возьмите нашу секцию жесткокрылых. Это энтомологическая секция Общества естественной истории в нашем городе. Они относятся к человеку так, как он того заслуживает. Не смотрят на вас сверху вниз. Ничего такого и в помине нет.
      М. И среди них - не все хорошие. (Но до него не дошло!)
      К. Вы имеете в виду снобов. Но большинство - хорошие. Поприличнее тех, с которыми приходится... то есть приходилось... обычно иметь дело. Я, конечно, про себя говорю.
      М. А ваши друзья не смеялись над вами? Не считали, что это детское занятие?
      К. У меня не было друзей. Просто сослуживцы. (Потом он признал, что над ним глупо подшучивали.)
      М. Что же это были за шутки?
      К. Просто - глупые шутки.
     
     
      Я не стала продолжать. Хотя иногда испытываю непреодолимое желание докопаться до самой глубины, извлечь на свет Божий то, о чем он не желает говорить. Но это дурно. Можно подумать, что меня заботит он и его жалкая, промозглая, никчемушная жизнь.
      Описания. Какая пропасть между мыслью и словом. Например, как Калибан сидит - очень напряженно и слегка пригнувшись. Почему так? От смущения? Или он всегда готов к прыжку, если я вдруг брошусь бежать? Я могу это нарисовать. Могу нарисовать его лицо, выражение глаз, рта. Но слова... Их столько раз использовали для описания других людей, других предметов, что они словно стерлись от употребления. Я пишу: "Он улыбнулся". Что это означает? Словно детсадовский плакатик: репка с улыбкой-полумесяцем посередине. А вот если бы я нарисовала эту улыбку...
      Слова так невыразительны, неточны, так ужасно примитивны в сравнении с рисунком, живописью, скульптурой. "Я сидела на кровати, а он - у двери, и мы беседовали, и я пыталась уговорить его использовать деньги для самообразования, и он сказал, что согласен, но я не была убеждена, что это действительно так". Словно жалкая пачкотня на чистом листе.
      Словно пытаешься рисовать тупым карандашом. Все это - мои собственные соображения. Мне нужен Ч.В. Он назвал бы мне десяток книг, в которых все это сказано гораздо лучше.
      Ненавижу невежество! Невежество Калибана, собственное невежество, невежество всего мира! О, я могла бы учиться без конца. До слез хочется - учиться, учиться, учиться, учиться.
      Кляп во рту и связанные руки.
      Уложу дневник спать, он живет у меня под матрасом. И стану молиться Богу, пусть даст мне возможность учиться.
     
     
      22 октября
     
      Сегодня - две недели. Отмечаю дни на раме ширмы, словно Робинзон Крузо.
      Подавлена. Не сплю. Я должна, должна, должна бежать.
      Стала очень бледной. Все время чувствую себя больной и слабой.
      Эта ужасная тишина.
      Он совершенно лишен чувства сострадания. Безжалостен. Непонятен. Чего он хочет? Что должно произойти?
      Ведь он видит, что я заболеваю.
      Сегодня вечером сказала ему, что мне необходим дневной свет. Сказала, посмотрите на меня! Видите, какая я бледная?
      - Завтра, завтра. - Он никогда не отказывает сразу.
      Сегодня я подумала, что он может продержать меня здесь всю жизнь. Это будет не очень долго, я скоро умру. Абсурд, дьявольщина какая-то, но бежать отсюда невозможно. Я опять пыталась обнаружить плохо пригнанные плиты. Я могла бы сделать подкоп рядом с дверью или прорыть туннель прямо наружу. Но тогда он должен быть длиною метров пять. Столько земли! Оказаться под землей, как в ловушке! Не могу. Лучше умереть. Так что нужно сделать подкоп рядом с дверью. Но для этого мне нужно время. Я должна быть уверена, что он не появится по крайней мере часов шесть. Три часа - на туннель, два - чтобы выломать наружную дверь. Я чувствую, это мой единственный шанс, я не должна его потерять, не должна спешить, чтобы не провалить все дело из-за плохой подготовки.
     
     
      Не могу спать.
      Надо что-то делать.
     
     
      Напишу о том, как в первый раз встретилась с Ч.В. Это было как-то в субботу утром, в магазине. Кэролайн сказала: "О, это Миранда. Моя племянница". И отвратительнейшим образом продолжала рассказывать ему обо мне, я прямо не знала, куда глаза девать, хоть давно уже хотела с ним познакомиться. Кэролайн много рассказывала мне о нем.
      Мне сразу понравилось, как он ведет себя с Кэролайн, холодновато, не скрывая, что ему скучно. Не стараясь подстроиться к ней, как это обычно бывает. На обратном пути она говорила о нем не умолкая. Я видела, он ее шокировал, хоть она и не хотела в этом признаться. Два развода, и кроме того, было совершенно очевидно, что он о ней самой не очень высокого мнения. Так что с самого начала мне захотелось броситься на его защиту.
      Потом встретила его в парке. Очень хотела его встретить. И очень стыдно было, что хотела.
      Как он шел. Погруженный в свои мысли. Очень собранный, все движения удивительно точные. В замечательной старой куртке. Почти ничего не говорил, я поняла, ему не очень-то хотелось идти с нами (с Кэролайн), но он нагнал нас, просто шел в ту же сторону, а сзади он не сразу понял, что это мы. И может быть (все-таки я тщеславна), все началось из-за того, что произошло, когда Кэролайн снова заговорила в этом дурацком стиле "женщины весьма передовых взглядов". Он посмотрел на меня, я - на него. Я поняла, что он раздражен, а он понял, что мне стыдно. И он пошел с нами в Кенвуд {Кенвуд - дворец-музей в английском неоклассическом стиле на северо-западе Лондона. Имеет богатое собрание картин, особенно работ английских портретистов, и мебели. В дворцовом парке летом даются концерты. Построен в XVIII в. Робертом Адамом.}, а Кэролайн продолжала разглагольствовать. До тех пор пока не произнесла, остановившись перед Рембрандтом: "Вам не кажется, что ему становится чуть-чуть скучновато писать где-то посередине работы? Понимаете, что я хочу сказать? Мне никогда не удается почувствовать то, что я должна была бы почувствовать, глядя на его полотна. Понимаете?" И она издала глупенький смешок, словно бы говоря: "Ах, послушать только, что я такое мелю!"
      А я смотрела на него, и вдруг его лицо на мгновение застыло, затвердело, словно его застали врасплох. Он не предполагал, что я вижу: что-то чуть-чуть изменилось в складке рта. Он бросил на нее быстрый взгляд. Глаза его будто бы даже смеялись. Но тон был совершенно ледяной: "Я должен идти. Прощайте".
      "Прощайте" было предназначено мне. Зачеркивало меня напрочь. Или говорило: "Ты можешь мириться с этим?" Мне кажется (теперь, когда я об этом вспоминаю), он хотел дать мне урок. Следовало выбрать, за кем идти: за Кэролайн или за ним.
      И он ушел, мы даже не успели ничего сказать в ответ, а Кэролайн глядела ему вслед, пожимая плечами. А потом взглянула на меня и произнесла: "Ну и ну!"
      Я смотрела, как он уходил, засунув руки в карманы. Чувствовала, что покраснела до корней волос. Кэролайн была просто в ярости, не знала, как покрасивей выпутаться из этой неловкости.
      - Он всегда такой. Нарочно так себя ведет. И всю дорогу домой издевалась над его манерой писать картины:
      - Второсортный Пол Нэш {Нэш Пол (1889-1946) - английский художник-сюрреалист, один из первых представителей так называемого "магического" реализма.} (до смешного несправедливо).
      А я так злилась на нее и в то же время - жалела. Не могла ни слова произнести. Я не должна была жалеть ее, но не могла сказать ей, что он прав.
      М. и Кэролайн обладают всеми женскими качествами, которые так противны мне в других. После этого случая очень долго, целые дни напролет, я приходила в отчаяние от мысли, сколько во мне должно быть претенциозности и притворства, унаследованного вместе с их дурной кровью. Конечно, временами я восхищаюсь Кэролайн. Ее живописью. Энтузиазмом. Добротой. И даже ее претенциозностью, которая так страшна рядом с чем-то истинным, настоящим, - ну, все равно это гораздо лучше, чем пустота. Когда она приезжала к нам, я была от нее без ума. Очень любила у нее гостить. Она встала за меня горой, когда разгорелась Великая семейная война из-за моих планов на будущее. Я любила ее. Но все это - до тех пор, пока не стала жить с ней вместе и не разглядела ее как следует. Пока не повзрослела. (Рассуждаю как Серьезная Молодая Женщина.)
      Потом, через неделю, я оказалась с ним вместе в лифте метро. Мы были вдвоем. Я сказала: "Привет!" - таким это веселеньким тоном. И опять покраснела. Он лишь кивнул в ответ, не хотел разговаривать. Когда мы спустились, я сказала, мне очень жаль, что тетушка сказала такое тогда в Кенвуде. (Чистейшее тщеславие: мне было невыносимо, что он может подумать, будто мы с ней из одного теста.)
      Он ответил:
      - Она меня ужасно раздражает.
      Я поняла, ему не хочется говорить об этом. Когда мы шли к платформе, я сказала, просто она очень боится отстать от времени.
      - А вы? - И он улыбнулся мне, довольно сухо. Я подумала, ему не нравится, что я пытаюсь объединить "нас с ним" против "нее", вроде бы пытаюсь сыграть на этом.
      Мы прошли мимо киноафиши. Он говорит:
      - Очень хороший фильм. Видели? Посмотрите.
      Когда вышли на платформу, он сказал:
      - Приходите как-нибудь. Только без этой чертовой тетки.
      И улыбнулся. Такой веселой, заговорщической улыбкой. Совсем как мальчишка. И ушел. Совершенно сам по себе. Даже не оглянулся.
      Ну конечно, я пришла. Как-то в субботу, утром. Он очень удивился. Пришлось просидеть целых двадцать минут молча: он слушал странную индийскую музыку. Открыл дверь, повернулся, прошел прямо к дивану и улегся с закрытыми глазами, будто мне вовсе не следовало приходить, и я сразу почувствовала, что и не надо было приходить (особенно не предупредив К.), и еще я почувствовала, что он немножко переигрывает, что на самом деле это - поза. Никак не могла расслабиться. Ну, под конец он попросил меня рассказать о себе, довольно сухо, будто все это ему вовсе не интересно. И я по-глупому попыталась произвести впечатление. Единственное, чего не следовало делать. Красовалась, разглагольствовала. Меня не покидала мысль, что он вовсе не хотел, чтобы я пришла.
      Вдруг он меня перебил и повел по студии. Заставил увидеть то, что там было.
      Студия Ч. В. Самая замечательная комната на свете. Там я всегда чувствовала себя счастливой. Все так гармонично. Все выражает самую его суть. (Это не специально, он терпеть не может "декорированные интерьеры", безделушки, ухищрения в стиле "Vogue" {"Vogue" - журнал для женщин; печатает моды, советы по домашнему хозяйству, косметике и другие материалы.}.) Но его студия - это он сам. Туанетта, с ее бабскими представлениями о строгом вкусе (из журнала "Дом и сад"), утверждает, что комната "захламлена". Я готова была ей голову оторвать. Чувствуешь, что здесь человек живет полной жизнью, здесь работает, здесь мыслит, что это все - часть его самого.
      И мы оттаяли. Я больше не старалась казаться умнее, чем на самом деле.
      Он показал, как он добивается эффекта "дымки". Особая гуашь. И всякие сделанные собственными руками инструменты.
      Пришли его друзья, Барбер и Франсис Крукшэнк. Он произнес, это Миранда Грей, терпеть не могу ее тетку, - все на одном дыхании, и они рассмеялись, они давно его знают, старые друзья. Я собралась уходить. Но они шли гулять и хотели, чтоб он пошел с ними - потому и зашли, - и меня позвали с собой. Это Барбер Крукшэнк настоял; он смотрел на меня особым "мужским" обольстительным взглядом.
      - А вдруг тетка нас увидит? - сказал Ч. В. - У Барбера - самая грязная репутация в Корнуолле {Корнуолл - исторический район и графство на юго-западе Великобритании; крупный центр туризма.}.
      Я ответила:
      - Она моя тетка, а не дуэнья.
      Мы все отправились в бар "Долина здоровья", а потом пошли в Кенвуд. Франсис рассказала мне, как они живут там, в Корнуолле, и я впервые в жизни почувствовала себя своей среди взрослых. Это были люди старшего поколения, но я понимала их, мы говорили на одном языке. Настоящие люди. В то же время я не могла не видеть, что Барбер притворяется, играет некую роль. Все эти его смехотворные злодейские истории... а вот все серьезные разговоры начинал Ч.В. Я вовсе не хочу сказать, что он был скучный и не участвовал в общем веселье. Только у него такая удивительная особенность - докапываться до самой сути, до самого важного. Когда в баре Ч.В. пошел принести всем выпить, Барбер спросил, вы давно знаете Ч.В.? Потом сказал, Господи, как жалко, что я не встретил кого-нибудь вроде Ч.В., когда учился. А тихая маленькая Франсис добавила, мы считаем, что он - просто замечательный человек. Один из немногих. Она не уточнила, каких "немногих", но я поняла, что она хотела сказать.
      В Кенвуде Ч.В. сделал так, что мы отделились. Повел меня прямо к той картине Рембрандта и стал говорить о ней не понижая голоса, а у меня хватило низости смутиться, потому что другие посетители разглядывали нас. Я подумала, мы выглядим, как отец с дочерью. Он рассказал мне об обстановке, в которой была написана картина; что, по всей вероятности, чувствовал Рембрандт, когда ее писал; что пытался выразить и как сумел это сделать. Как будто я вообще ничего не знаю. Как будто он хочет избавить меня от густого тумана ложных представлений об искусстве.
      Мы вышли из дворца и стали поджидать Крукшэнков. Ч.В. сказал:
      - Эта картина очень меня трогает. - И посмотрел так, будто думал, я стану над ним смеяться. У него иногда бывают такие приступы неуверенности в себе.
      А я сказала, теперь она трогает и меня.
      Он усмехнулся.
      - Вряд ли. Слишком рано. Это придет с возрастом.
      Откуда вы знаете?
      Он ответил:
      - Я думаю, есть люди, которых просто трогают великие произведения искусства. Но я никогда не встречал таких среди художников. Я и сам не такой. Когда я смотрю на эту картину, все, о чем я могу думать, - это великое мастерство ее творца. Мастерство, достичь которого я стремился всю жизнь. И знаю теперь, что никогда не достигну. Никогда. А вы молоды. Вы можете это понять. Но не можете этого чувствовать. Пока. Я сказала, нет, кажется, могу.
      - Тогда это очень плохо, - ответил он. - Вы должны легко относиться к неудачам. В вашем-то возрасте. - Потом добавил: - Не старайтесь казаться такой же взрослой, как мы. Это нелепо. Вы словно ребенок, который тянется заглянуть за высокий глухой забор.
      Это был наш первый разговор. Его злило, что я ему нравлюсь. Словно мы - профессор Хиггинс и Элиза {Хиггинс и Элиза - персонажи пьесы Дж. Б. Шоу "Пигмалион".}.
      Потом, когда Крукшэнки вышли из дворца и направились к нам, Ч.В. сказал:
      - Барбер - бабник. Если он попросит вас о свидании, откажитесь.
      Я удивленно на него посмотрела. Он глядел на них, им улыбался, а мне тихо сказал, да не в вас дело, не могу видеть, как Франсис страдает.
      Вернулись в Хэмпстед, я попрощалась и пошла домой. По дороге, обдумывая все, что было, я вдруг увидела, как Ч.В. старался не оставлять нас с Барбером наедине. Крукшэнки (Барбер!) пригласили меня навестить их, если случится быть в Корнуолле.
      Ч.В. сказал:
      - Ну, пока, еще увидимся. - Словно ему все равно, увидимся или нет.
      Кэролайн я сказала, что встретила Ч.В. случайно.
      Что он просил его извинить (врушка!). Если она возражает, я не стану с ним видеться. Но я нахожу встречи с ним очень полезными для себя, стимулирующими творчество. У Ч.В. - масса идей, и мне просто необходимо встречаться с такими людьми. Все это было очень нехорошо, я же знала, она поведет себя "как порядочный человек", если я представлю дело таким образом. Мол, я сама себе хозяйка и могу поступать как мне заблагорассудится и т.д.
      И тут она сказала:
      - Моя хорошая, ты же знаешь, я не ханжа, но у него такая репутация... Просто не может быть, чтоб здесь не было огня, слишком много дыма!
      Я ответила, знаю я это все, слышала. Но у меня ведь есть голова на плечах.
      Кэролайн сама виновата. Не надо было ей настаивать, чтобы я звала ее просто по имени и вела себя с ней на равных, как с подружкой. Не могу относиться к ней, как к тетке, с должным почтением. Как к старшей, к чьим советам следует прислушиваться.
      Все меняется. Не перестаю думать о нем: о том, что он сказал, что я ответила и как мы оба, оказывается, не понимали, что хочет сказать другой. Впрочем, нет, я думаю, он-то понимал. Он гораздо быстрее, чем я, способен увидеть и оценить все возможные перипетии. А я здесь так быстро взрослею. Расту, как гриб. А может быть, это просто оттого, что я утрачиваю душевное равновесие? А может быть, все это сон? Колю себя острым кончиком карандаша. Но может быть, и это мне снится?
      Если бы он вошел сейчас в эту дверь, я бросилась бы, ему на шею. Мне бы хотелось, чтобы он долго - неделями - не выпускал мою руку из своей. Я хочу сказать, что теперь я думаю, что смогла бы любит" его по-другому, так, как он хочет, чтобы его любили.
     
     
      23 октября
     
      Вся беда - во мне самой. Веду себя с К. как настоящая стерва. Никакого милосердия. Помимо всего прочего, сказывается невозможность уединиться, когда хочу. Сегодня утром добилась, чтобы он разрешил мне походить по наружному подвалу. Показалось, что слышу: в поле работает трактор. И воробьи чирикают. Значит, дневной свет. Воробьи. Самолет пролетел. Расплакалась.
      Хаотические эмоции. Все вверх ногами, словно перепуганные обезьянки в клетках. Прошлой ночью мне показалось, я схожу с ума. Взялась писать дневник и писала, писала, пока не очутилась в том, совершенно ином, мире. Совершила побег; если и не на самом деле, то хотя бы мысленно. Чтобы доказать себе, что тот мир все еще существует.
      Делала наброски к картине, которую напишу, когда выйду отсюда. Вид сада через открытую дверь. На словах звучит глупо. Но я вижу эту картину совсем по-особенному, все черное, темно-коричневое, темное, темно-серое, таинственные угловатые формы в глубокой тени; они уходят вдаль, а там - мягкий, медово-белый прямоугольник открытой залитой светом двери. Нечто вроде горизонтально идущего шахтного ствола.
      После ужина отослала К. прочь. Дочитывала "Эмму". Я Эмма Вудхауз {Эмма Вудхауз - героиня романа "Эмма" (1816), последнего, самого знаменитого, произведения английской писательницы Джейн Остин (1775-1817), снова обретшей популярность в 30-50-е гг. XX в.}. Сочувствую ей, чувствую как она, чувствую себя в ней. Мой снобизм - иной, чем у нее. Но я ее понимаю. Понимаю, откуда ее резонерство. Оно меня восхищает. Я понимаю, она поступает неправильно, пытается организовать жизнь других людей так, как ей представляется необходимым. Она не видит, что Найтли {Найтли - "значащая" фамилия: Knightly (англ.) - рыцарственный.} - человек, каких на миллион едва ли один найдется. Какое-то время она ведет себя глупо, но вот читаешь и постоянно чувствуешь, что по глубинной своей сути она умна, интеллигентна, полна жизни. Мыслит творчески, стремится все делать в соответствии с самыми высокими принципами. Настоящий человек. Ее недостатки - это мои недостатки. А ее достоинства... Мне еще надо добиться, чтобы и они стали моими.
      И весь сегодняшний день не перестаю думать... Ночью снова буду писать о Ч. В.
     
     
      Было время, я относила ему некоторые свои работы: пусть посмотрит. Отбирала те, которые, на мой взгляд, должны были ему понравиться (не просто те, что считались удачными-преудачными, вроде пейзажа Ледимонта со зданием школы вдали). Он их разглядывал молча, ни словечка не произнес. Даже когда увидел мои самые лучшие ("Кармен в Ивинго") - во всяком случае, тогда я считала их самыми лучшими. В конце концов сказал:
      - Не очень получилось. Мне так кажется. Но несколько лучше, чем я ожидал.
      Это было - словно удар кулаком в лицо. Я не смогла скрыть этого ощущения. А он сказал:
      - Какая польза от того, что я пощадил бы ваши чувства? Я же вижу, вы - прекрасный рисовальщик, обладаете вполне приличным чувством цвета, вкусом; вы впечатлительны и чутки. Все это есть. Но не будь этого, вы не попали бы к Слейду.
      Мне хотелось, чтобы он замолчал. Но он не останавливался.
      - Вы - это совершенно ясно - видели и знаете множество замечательных полотен. И пытаетесь избежать слишком явного плагиата. Но возьмите этот портрет вашей сестры - это же Кокошка {Кокошка Оскар (1886-?) - австрийский живописец и график, представитель экспрессионизма. Творчество характерно нервной напряженностью и резкой импульсивностью манеры, трагическим ощущением мира Вместе с тем его пейзажи отличаются лиризмом и цветовым богатством, а портреты остро схватывают реальные черты характера.}, во всяком случае, весьма похоже.
      Наверное, он заметил, как я покраснела, потому что сказал:
      - Рушатся иллюзии? Я этого и хотел.
      Я была совершенно убита. Конечно, он был прав: было бы на самом деле смешно, если бы он сказал вовсе не то, что думал. Если бы принялся играть роль доброго дядюшки. Но его слова причиняли такую боль! Будто он хлестал меня по щекам: рраз, рраз... Я ведь решила, что ему обязательно понравятся хотя бы некоторые мои работы. А еще хуже мне было от его ледяного спокойствия. Он казался холодно-серьезным, словно историю болезни читал. В голосе - ни тени юмора или жалости; ни даже саркастической усмешки на губах. И стал вдруг много, очень много старше меня.
      Он сказал:
      - Со временем понимаешь, что способность хорошо писать - в академическом, в техническом смысле - идет последним номером в списке. Я хочу сказать, вы обладаете этой способностью. Как и тысячи других. Но ведь я не этого ищу в ваших работах. И того, что я ищу, в них нет.
      Потом добавил:
      - Я знаю, вам сейчас очень больно. Кстати говоря, я чуть было не попросил вас не приносить мне ваши работы. Потом подумал... в вас есть какое-то нетерпение, некая устремленность... Вы выдюжите.
      Я сказала, вы знали, что ничего хорошего не увидите.
      Ответ был почти предсказуем:
      - Забудем, что вы их сюда приносили? Но я знала - это вызов. И протянула ему один из листов (это была уличная сценка). Объясните в деталях, почему это не годится.
      Он сказал:
      - Графически здесь все в порядке, композиционно сделано хорошо; я не могу разбирать это все в деталях. Но это - не живое искусство. Не часть вас самой, не орган вашего тела. Я не думаю, что вы, в вашем возрасте, сможете это понять. Этому нельзя научить. Оно либо придет к вам когда-нибудь само, либо нет. У Слейда вас учат выражать личность - личность вообще. Но как бы хорошо вы ни научились выражать личность в линии и цвете, ничего не получится, если личность эту незачем выражать. Риск огромный. Редко кому везет.
      Он говорил неровно, отрывочно. Потом совсем умолк. Я спросила, что же мне, все это порвать?
      - Не надо истерики, - ответил он. А я сказала, мне еще так много надо узнать.
      Он встал.
      - Я думаю, в вас есть что-то... Не знаю. С женщинами это редко случается. Ну, я хочу вот что сказать. Большинство женщин стремятся к тому, чтобы уметь что-то делать хорошо. При этом они имеют в виду хорошие руки, чутье и вкус, все в этом роде. И не способны понять, что, если ты стремишься дойти до самой глубинной своей сути, форма, в которую выливается твое искусство, для тебя совершенно не имеет значения. Не важно, будут это слова, краски или звуки. Все, что угодно.
      Я сказала, продолжайте.
      - Это все равно что твой собственный голос. Каким бы он ни был, ты миришься с ним и говоришь как можешь, ибо у тебя нет выбора. Но важно, что ты говоришь. Именно это отличает великое искусство от всего остального. Шельмецов, Овладевших техникой письма, во все времена хватало, а в нынешний благословенный век всеобщего универсального образования - и подавно.
      Он сидел на диване и обращался к моей спине: я смотрела в окно, не могла повернуться. Боялась, что разревусь.
      - Критики обожают рассуждать о высочайших достижениях в технике письма. Совершенная бессмыслица, пустой жаргон. Искусство жестоко. Слова могут помочь вам избежать наказания, даже если вы совершили убийство. Но картина... она словно окно в самую глубь, в святая святых твоей души. А вы здесь понастроили оконца, в которые всего-то и видны картины известных художников.
      Он подошел и встал рядом и выбрал один из этюдов, абстрактный, я писала его еще дома.
      - Здесь вы говорите кое-что о Никольсоне {Никольсон Бен (1894-1982) - крупнейший современный художник-абстракционист, чьи произведения носят глубоко английский характер. Член Королевской академии художеств. Картины представлены в ведущих художественных галереях мира.} или Пасморе {Пасмор Виктор (р. 1908) - известный английский художник-абстракционист, один из организаторов первой послевоенной выставки абстрактного искусства.}. Не о себе. Вы словно работаете с фотоаппаратом. И как trompe l'oeil {Стиль живописи, при котором изображенный на картине предмет с определенного расстояния кажется реально существующим. Эффект достигается, в частности, строгим использованием законов перспективы.} - всего лишь сбившаяся с пути фотография, так и использование чужого стиля в живописи есть простое фотографирование. Вы здесь фотографируете. Всего-навсего.
      - Я никогда не научусь.
      - Да вам теперь надо разучиться, - сказал он. - Вы почти всему уже научились. Остальное зависит от везенья. Впрочем, не только. Нужно мужество. И терпение.
      Мы говорили часами. Говорил он. Я слушала.
      Это было словно ветер и солнечный свет. Сдувало всю паутину и освещало все вокруг. Теперь, когда я записываю то, что он говорил, все это кажется самоочевидным. Но дело в том, как он говорил. Из всех, кого я знаю, кажется, только он говорит именно то, что думает, когда рассуждает об искусстве. Если бы в один непрекрасный день он вдруг заговорил иначе, это прозвучало бы как кощунство.
      А ведь он - на самом деле очень хороший художник, и я уверена, когда-нибудь станет по-настоящему знаменит, и это имеет для меня огромное значение, гораздо большее, чем следовало бы. Оказывается, мне важно не только то, какой он сейчас, но - каким будет.
      Помню, позже, через какое-то время, он сказал (снова в стиле профессора Хиггинса):
      - Не думаю, что из вас выйдет что-нибудь путное. Ни капли надежды. Вы слишком красивы. Ваша стезя - искусство любви, а не любовь к искусству.

К титульной странице
Вперед
Назад