Джон Фаулз. КОЛЛЕКЦИОНЕР(6)

      Я ответила, иду на пруд, топиться.
      А он продолжал:
      - Замуж не выходите. Устройте себе трагическую любовь. Или пусть вам придатки вырежут. Или еще что-нибудь в этом роде. - И выдал мне такой злющий взгляд - он умеет вот так, по-настоящему зло взглянуть, исподлобья. Но на этот раз взгляд был не просто злой. Еще и испуганный, как-то совсем по-мальчишьи. Как будто он сказал то, чего вовсе не следовало говорить, и знает, что не следовало, но уж очень ему хотелось увидеть мою реакцию, И в этот момент он показался мне гораздо моложе, чем я.
      Он так часто кажется мне совсем молодым, не могу понять, отчего это происходит. Может быть, оттого, что благодаря ему я увидела себя со стороны и поняла, как я мелка и ограниченна, какие у меня устаревшие понятия обо всем. Те, кто нас учит, забивают нам головы старыми идеями, старыми взглядами, старыми условностями и традициями. Словно сыплют на слабенькие бледные ростки слой за слоем сухой, бесплодной земли. Где же им, бедняжкам росткам, пробиться сквозь эту толщу и стать свежими и сочными зелеными побегами.
      Но Ч.В. пробился. Очень долго я не могла распознать в нем эту сочную свежесть.
      Теперь смогла.


      24 октября

      Еще один плохой день. Я очень постаралась, чтобы он стал плохим и для Калибана. Иногда К. вызывает во мне такое раздражение, что хочется заорать. И дело не в том, как он выглядит, хоть это достаточно противно. Он всегда такой респектабельный, брюки отглажены, безукоризненная складка, сорочки безупречно свежие. Кажется, если бы сейчас носили высокие крахмальные воротнички, он был бы самым счастливым человеком на свете. Вот уж кто воистину устарел! И все время стоит. Самый невероятный стояльщик из всех, кого я знаю. И вечно с такой миной, будто хочет сказать: "Простите великодушно!" Но теперь-то я уже поняла, что на самом деле эта мина выражает абсолютное довольство собой. Глубочайшее наслаждение тем, что я - в его власти, что все дни напролет он может проводить, разглядывая меня. Ему безразлично, что я говорю, что чувствую, мои чувства ничего для него не значат. Ему важно только, что он меня поймал. Словно бабочку. И что я - здесь.
      Я могла бы выкрикивать ему в лицо всяческие ругательства сутки напролет - он бы и глазом не моргнул. Ему нужна я, мой вид, моя наружность, а вовсе не мои чувства, мысли, душа, даже и не тело. Ничего, что есть во мне одушевленного, человеческого.
      Он - коллекционер. Коллекционерство - огромное мертвое нечто, заполняющее все его существо.
      Больше всего меня раздражает то, как он говорит. Штамп за штампом, клише за клише, и все такие устаревшие, будто всю жизнь он общался с одними стариками. Сегодня за обедом он произнес: "Я наведался в магазин по поводу тех пластинок, в отношении которых был сделан заказ". А я говорю, почему бы просто не сказать: "Я узнавал про пластинки, которые вы просили"?
      Он ответил:
      - Я сознаю, что моя речь не вполне правильна, но я стараюсь говорить корректно.
      Я не стала спорить. В этом - весь он. Он стремится выглядеть корректно, он должен вести себя прилично и поступать правильно, в соответствии с нормами, существовавшими задолго до нашего рождения.
      Я понимаю - это трагедия, я понимаю, он - жертва убогого мещанского мирка, насквозь пропитанного затхлыми установлениями нонконформистской церкви; жалкая жертва промежуточного социального слоя, униженно и гротескно стремящегося перенять стиль жизни и манеры людей из "высшего общества". Раньше я считала тот круг, к которому принадлежат М. и П., самым ужасным. Все только гольф, и джин, и бридж, и именно такая марка машины, и именно такой акцент речи, именно такая сумма денег в банке, и обучение в именно той школе, и презрение к искусству, которого не знают и не понимают, поскольку ничего в театре, кроме рождественской пантомимы, не видели, а Пикассо и Барток {Барток Бела (1881-1945) - известный венгерский композитор и музыковед-фольклорист. В своих произведениях сочетал элементы архаичного фольклора с современными динамичными средствами выражения. Оказал большое влияние на формирование композиторских школ 30-50-х гг. в странах Восточной и Средней Европы.} для них - всего лишь бранные слова или тема для шуток. Конечно, все это отвратительно. Но мир Калибана - отвратительней стократ.
      Я просто заболеваю, когда думаю о слепом, мертвом безразличии, затхлой неповоротливости и консерватизме огромного множества людей у нас в стране. И конечно же, самое отвратительное в них - всепоглощающая злобная зависть.
      Ч.В. часто говорит о "парижских крысах". О тех, что покинули Англию, словно тонущий корабль, и не решаются вернуться. Прекрасно их понимаю. Такое ощущение, что Англия душит, ломает все живое, свежее и оригинальное, расплющивает и давит насмерть, словно паровой каток. Отсюда и такие провалы, такие трагические судьбы, как Мэтью Смит {Смит Мэтью (1879-1959) - английский художник, главным образом колорист. Много лет работал в Париже. В творчестве тяготеет к французской живописи (импрессионистам).} и Огастус Джон {Джон Огастус (1878-1961) - английский художник, представитель новых направлений в искусстве первой четверти XX в. Романтизировал образы цыган Северного Уэльса. Позднее - модный портретист, предпочитавший внешнюю красивость изображения психологической глубине.}: они стали "парижскими крысами" и прозябают в тени Гогена и Матисса или еще кого-нибудь, кто поразит их воображение... Ч. В. говорит, что и он когда-то вот так же прозябал в тени Брака {Брак Жорж (1882-1963) - французский художник, график, скульптор. Наряду с Пикассо был основателем кубизма. В 20-е годы отходит от кубизма, пишет разнообразные по цвету плоскостные полотна, в которых линия обретает орнаментальную выразительность и гибкость.}, но однажды утром проснулся и понял, что все сделанное за пять лет - ложь, потому что основано на видении и чувствованиях Брака, а сам Ч.В. тут вовсе ни при чем.


      Фотографирование.
      И вот потому, что здесь, в Англии, у нас остается так мало надежды, приходится бежать в Париж или еще куда-нибудь за границу. Но нужно заставить себя взглянуть горькой правде в лицо: бежать в Париж - значит опуститься, скатиться вниз (это Ч.В. так говорит). И дело не в Париже, что можно сказать против этого прекрасного города! Просто нужно иметь мужество лицом к лицу встретиться с Англией, с равнодушием окружающих тебя соотечественников (это все - мысли и выражения Ч.В.), вынести на своих плечах мертвый груз затхлого всебританского калибанства.
      И просто святые - Мур {Мур Генри (1898-1986) - английский скульптор, художник и график, создатель как конкретных, так и абстрактных или фантастически изощренных образов Его произведениям присуща также органическая связь с окружающей средой. Известен и как выдающийся рисовальщик.} и Сазерленд {Сазерленд Грэм (1903-1980) - современный английский художник, в начале творчества тяготевший к романтикам - Блейку и Палмеру, затем к абстракционизму; после второй мировой войны создавал яркие реалистические полотна.}, которые борются за то, чтобы здесь, у себя в Англии, быть английскими художниками. И Констебл {Констебл Джон (1776-1837) - английский художник, впервые в истории пейзажа писавший многие картины прямо с натуры. Оказал заметное влияние на живопись XIX в.}, и Палмер {Палмер Сэмюэл (1805-1881) - английский художник XIX в., крупнейший представитель романтического направления в живописи. Особенно известен своими пейзажами.}, и Блейк {Блейк Уильям (1757-1827) - английский поэт и художник, тяготевший к романтической фантастике, философским аллегориям, смелой, произвольной игре линий.}.
      На днях забавно получилось. Слушали пластинки, джаз. Говорю Калибану, какая музыка. Сечете? А он отвечает:
      - Иногда, в саду. У меня и секатор хороший есть. А я сказала. Господи, ну как можно было так невероятно отстать от жизни! А он протянул:
      - Вот вы в каком смысле.
      Словно дождь, бесконечный, серый, мрачный. Размывающий краски.


      Забыла записать: прошлой ночью видела кошмарный сон. Кажется, эти сны приходят ко мне под утро, наверное, из-за духоты. Невозможно дышать в этом подземелье, когда заперта в нем всю ночь. (Какое облегчение, когда К. приходит, и дверь открыта, и вентилятор включен. Просила его разрешить мне сразу выходить в наружный подвал, подышать, там больше воздуха, но он всегда заставляет меня сначала съесть завтрак. А так как я боюсь, вдруг он не позволит мне выходить туда и после завтрака, я не настаиваю.)
      Сон был такой. Я написала картину. Не помню какую, но только я была очень ею довольна. Снилось, что я - дома. Пошла куда-то, и пока меня не было, что-то стряслось - я это почувствовала. Бросилась домой. Вбежала в комнату, а там, у стола, сидит М. Минни стоит у стены с испуганным видом. Кажется, Ч.В. тоже был там и еще какие-то люди, непонятно почему. А картина вся изрезана на длинные узкие полосы. М. держит в руке секатор и тычет остриями в крышку стола. И я вижу - она вся белая от злости. И я вдруг почувствовала то же самое - дикую злобу и ненависть.
      И проснулась.
      Я никогда не испытывала такой ненависти к М., даже в тот раз, когда она напилась и дала мне пощечину в присутствии этого отвратительного мальчишки - Питера Кэйтсби. Очень хорошо помню, как стояла с горящей от ее ладони щекой, и этот стыд, и боль, и потрясение, но никакой ненависти... Мне было так ее жаль... Потом я пошла и села рядом с ней на кровать и держала ее руку, и, она плакала, а я ее простила и заступилась за нее, когда разговаривала с папой и Минин. Но этот ужасный сон... Все в нем было по-настоящему, как в жизни.
      Я простила ей и то, что она пыталась помешать мне стать художницей. Родители никогда не понимают детей (впрочем, я обязательно постараюсь понять своих). И я знала - они хотели сына и чтобы он стал хирургом, ведь П. так и не смог им стать. Зато хирургом скоро станет Кармен. Я хочу сказать, я не сержусь на М. и П. за то, что они так яростно сопротивлялись моим стремлениям, отстаивая свои. Ведь я победила - я должна прощать.
      Но эта ненависть во сне. Она была до ужаса реальной.
      Не знаю, как очиститься от нее. Я могла бы рассказать об этом Ч.В. Но я только бессильно царапаю карандашом по бумаге.
      Ни один человек в мире - если только ему не приходилось сидеть в подземелье - не сможет представить себе, какая здесь стоит мертвая тишина. Ни звука. Из-за этого мне часто кажется, что я уже умерла. Что меня похоронили. Ни звука - ни внутри, ни снаружи, чтобы можно было убедиться, что я еще жива. Я часто включаю проигрыватель. Не для того, чтобы слушать музыку, просто чтобы слышать звуки.
      И меня еще часто посещает странное ощущение. Мерещится, что я оглохла. И мне надо произнести что-нибудь, пошуметь, откашляться, чтобы убедиться, что все в порядке. Вспоминаю ту маленькую девочку из Хиросимы. Все вокруг в развалинах, повсюду - смерть. А когда ее нашли, она пела песенку кукле.


      25 октября

      Я должна должна должна бежать.
      Сегодня думаю об этом не переставая. Самые дикие мысли приходят в голову. Он очень хитер. Невероятно предусмотрителен. Застрахован от любых случайностей.
      Может показаться, я и не пытаюсь бежать. Но беда в том, что я не могу каждый день пытаться это сделать. Необходимы длительные перерывы между попытками. А каждый день здесь - что неделя на воле.
      Силой ничего не сделаешь. Нужна хитрость.
      Если смотреть правде в глаза, я просто физически не могу причинить человеку боль. При одной мысли об атом у меня колени подгибаются. Как-то мы с Дональдом ходили в Уайтчепел {Уайтчепел - один из беднейших уголков Ист-Энда.}, а потом бродили по Ист-Энду и увидели, как целая банда тедди окружила двух пожилых индийцев. Мы перешли на другую сторону, мне просто стало дурно. Тедди вопили, гонялись за ними по улице, сталкивали их с тротуара на мостовую. Дональд сказал: "Ну что тут можно поделать?" - и мы сделали вид, что нас это не касается, и поспешили прочь. Но это было настоящее скотство - их жажда насилия и наш страх перед ним. Если бы даже К. подошел и сам подал мне кочергу и опустился на колени, я не смогла бы его ударить.

      Бесполезно. Чуть не час пыталась заснуть - ничего не получается. Эти записки - словно наркотик. Только о них и думаю, с нетерпением жду, когда снова смогу за них приняться. Днем перечитала то, что написала о Ч.В. позавчера. По-моему, получилось очень живо. Я знаю, все это живет на бумаге просто потому, что мое воображение дополняет те места, которые были бы непонятны постороннему читателю. В общем, опять во мне заговорило тщеславие. Но кажется такой таинственной, волшебной эта возможность снова жить в прошлом. А в настоящем я жить не могу. Сойду с ума.
      Сегодня вспоминала, как привела Пирса и Антуанетту с ним познакомиться. И как он был ужасен. Впрочем, это я наглупила. Они приехали ко мне в Хэмпстед позвать меня выпить кофе и посмотреть фильм в "Эвримене" {"Эвримен" - название нескольких кинотеатров в предместьях Лондона, демонстрирующих заграничные фильмы.}, но была огромная очередь. И я позволила себя уговорить - уж очень они настаивали - зайти вместе к Ч.В.
      И опять все из-за моего тщеславия. Я слишком много о нем рассказывала. Ну, они и стали меня поддразнивать, говорить, что не мог он со мной вот так подружиться. А если мы с ним друзья, то чего же я трушу, почему боюсь взять их с собой? И я попалась на эту удочку.
      Уже в дверях я поняла, что он страшно недоволен, но все же он пригласил нас подняться в студию. И это был кошмар. Кошмар. Пирс одну за другой выкладывал свои самые дешевые идейки, а Антуанетта так старалась выглядеть сексапильной кошечкой, что казалось, она сама себя пародирует. Я пыталась все всем объяснить и всех со всеми примирить. А Ч.В. был в каком-то удивительном состоянии. Я знала, он умеет отстраняться от всего окружающего. Но на этот раз он просто из кожи вон лез, чтобы казаться неотесанным грубияном. А ведь мог бы заметить, что Пирса несло просто из-за неуверенности в себе, которую он всячески пытался скрыть.
      Они хотели втянуть Ч. В. в обсуждение его собственных работ, но он не поддавался. Повел себя безобразно. Даже сквернословил. Гадко и цинично говорил об Училище Слейда, о многих художниках. А я знала, что на самом деле ничего подобного у него и в мыслях нет. Конечно, ему удалось шокировать Пирса и меня. Но Антуанетта! Она старалась его перещеголять во всем. Вздыхала, ресницы ее трепетали, и произносила что-нибудь еще более циничное и грязное, чем он. Тогда он сменил тактику. Стал обрывать нас, только мы рот откроем. (Меня тоже.)
      А потом... Мало того что я их к нему привела, мне надо было совершить еще большую глупость. В разговоре наступила долгая пауза, и он, видно, решил, что вот сейчас мы встанем и уйдем. Но я, как последняя идиотка, подумала, теперь Пирс и Антуанетта могут решить, что я с ним вовсе не так хорошо знакома, как говорила, и станут подсмеиваться надо мной. И мне надо им сейчас же доказать, что я умею с ним управляться.
      И я спросила Ч. В., может, мы послушаем пластинки?
      С минуту казалось, он ответит отрицательно, но, помолчав, он сказал:
      - Почему бы и нет? Давайте послушаем кого-нибудь, кому есть что сказать. Для разнообразия.
      И, не предложив нам самим выбрать пластинку, он пошел и включил проигрыватель.
      Потом лег на диван и закрыл глаза - он всегда так делает. А Пирс и Антуанетта, конечно, решили, что это просто поза.
      Раздался странный, тонкий, дрожащий звук, и возникла такая тяжкая, напряженная атмосфера; то есть, ко всему прочему, нам только этой музыки не хватало. Пирс заерзал, а Антуанетта - нет, она не фыркнула от смеха, она слишком для этого элегантна, но из ее уст послышался некий тому эквивалент. Я тоже улыбнулась, должна признаться. А Пирс мизинчиком прочистил ухо и оперся лбом на растопыренные пальцы руки и тряс головой каждый раз, как этот странный инструмент (я тогда не знала, что это такое) вибрировал особенно сильно. Антуанетта задыхалась от смеха. Я знала - Ч.В. не может этого не слышать.
      И конечно, он слышал. Увидел, как Пирс снова прочистил мизинцем ухо. И Пирс понял, что его засекли, и сделал умное выражение лица и улыбнулся, словно желая сказать: "Не обращайте на нас внимания". Ч. В. вскочил и выключил проигрыватель. И спросил:
      - Не нравится?
      А Пирс в ответ: "А что, это должно нравиться?"
      Я сказала, Пирс, это не смешно.
      Он ответил: "В чем дело? Я же не поднимаю шума, я просто спрашиваю, что, это обязательно должно нам нравиться?"
      Ч.В. говорит:
      - Убирайтесь.
      А Антуанетта: "Знаете, это мне напоминает что-то из Бичема: два скелета совершают половой акт на железной крыше".
      Ч.В. произносит (а лицо у него ужасающее, словно сам дьявол в него вселился):
      - Во-первых, я счастлив, что вы восхищаетесь Бичемом {Сэр Томас Бичем (1879-1961) - композитор и дирижер, основатель английского Королевского филармонического оркестра.}. Помпезный занюханный дирижеришка, насмерть вставший против всего творческого и свежего в искусстве. Во-вторых, если вы не способны отличить клавесин от всякой дряни, я вам ничем помочь не могу. В-третьих (это - Пирсу), в жизни не видел более наглого и самодовольного бездельника, чем вы. А вам (это мне)... И это - ваши друзья?
      Я молчала, словно язык проглотила. Была страшно возмущена. Им. И ими тоже. Но в сто раз больше я была смущена и растеряна.
      Пирс пожал плечами. Антуанетта пребывала в замешательстве, но тем не менее видно было, что все это ее забавляет. (Ну и дрянь же она все-таки.) А я покраснела до ушей. И опять краснею, когда вспоминаю об этом и о том, что произошло после. Как он мог?!
      - Полегче на поворотах, - сказал Пирс, - подумаешь, из-за какой-то пластинки.
      Видно, он здорово разозлился, если не понял, какую сморозил глупость.
      - Вы полагаете, это всего лишь "какая-то пластинка", не правда ли? В этом все дело? Вы что же, вроде тетки этой маленькой сучонки, полагаете, что Рембрандту было самую чуточку скучно писать свои картины? Полагаете, что Бах корчил рожи и фыркал от смеха, когда это писал? Вы так полагаете?
      Из Пирса словно выпустили воздух, как из шарика. Казалось, он немного испугался. А Ч.В. выкрикнул:
      - Ну так что же? Вы ТАК полагаете?
      Он был ужасен. И потому, что сам все это затеял, решив повести себя именно так. И еще потому, что мы обычно не видим, как выражается бурная страсть. Но в страсти своей он был еще и прекрасен. Я ведь выросла среди людей, приученных скрывать свои чувства. А он был весь наружу. Обнажен. Содрогался от гнева.
      Пирс сказал: "Нам ведь не столько лет, сколько вам".
      Это прозвучало жалко, слабо. Сразу вывело его на чистую воду.
      - Господи, - сказал Ч.В., - вы ведь изучаете искусство. ИСКУССТВО!
      Не могу написать, что он потом произнес. Его слова шокировали даже Антуанетту.
      Тогда мы повернулись и пошли прочь. Дверь студии с грохотом захлопнулась за нами, как только мы вышли на лестничную площадку. Внизу я прошипела: "Катитесь ко всем чертям!" - и вытолкала их на улицу.
      - Дорогая, он же тебя убьет, - сказала Антуанетта.
      Я закрыла за ними дверь и стала ждать. Музыка зазвучала снова. Я поднялась по лестнице и очень тихо открыла дверь в студию. Может, он и слышал, не знаю, но он не посмотрел в мою сторону, и я села на табурет у двери и слушала молча, пока музыка не кончилась.
      Он спросил:
      - Что вам здесь нужно, Миранда?
      - Хочу попросить у вас прощения. И чтобы вы попросили прощения у меня.
      Он встал, подошел к окну и стал смотреть на улицу.
      Я говорю ему, я знаю, я сделала глупость, и может быть, я и вправду маленькая, но я вовсе не сучонка.
      Он ответил:
      - Вы стараетесь.
      (Надеюсь, он не хотел сказать, вы стараетесь быть сучонкой.)
      Я говорю, вы же прямо могли сказать нам, чтобы мы ушли. Мы бы не обиделись.
      Он промолчал. Потом повернулся и посмотрел на меня от окна, где стоял, через всю студию. Я говорю, простите меня, пожалуйста.
      Тогда он сказал:
      - Отправляйтесь домой. Не могу же я вас уложить к себе в постель.
      Я поднялась с табурета. А он продолжал:
      - Я рад, что вы вернулись. Вы - молодчина. - Потом добавил: - Я знал, что вы вернетесь.
      Я пошла вниз по лестнице, а он вышел вслед за мной.
      - Я вовсе не хочу, чтобы вы спали со мной. Я сейчас говорю о ситуации, в которой мы с вами оказались. Это не для нас. Вы меня понимаете?
      - Конечно, я понимаю вас. - И пошла вниз по лестнице, вся такая женственная. Хотела, чтобы он видел, что я обижена. Когда открывала дверь на улицу, он сказал сверху:
      - Я опять пустился во все тяжкие. - И, наверное, почувствовал, что я не поняла, потому что добавил: - Пью по-черному. - Потом сказал: - Я вам позвоню.
      И позвонил. Повел меня на концерт: русский оркестр играл Шостаковича. А Ч.В. был мил и заботлив. Даже нежен. Но так и не извинился.


      26 октября

      Я ему не верю. Он ведь купил этот дом на свое имя. Если он меня отпустит, ему придется мне довериться. Или продать дом и исчезнуть, прежде чем я смогу (смогла бы) сообщить в полицию. Он не пойдет ни на то, ни на другое.
      Это очень тяжко. Я должна верить, что он сдержит слово.
      Он тратит на меня кучу денег. Уже, наверное, сотни две фунтов истратил. Любую книгу, пластинку, одежду, что бы я ни попросила. Знает все мои размеры. Я рисую то, что мне нужно. Смешиваю краски, чтобы он знал, чем руководствоваться при выборе цвета. Он даже белье мне покупает сам. Я просто не могу надеть все то розовое и черное, что он накупил раньше. Попросила его купить что-нибудь поскромнее. А он спрашивает:
      "Можно, я куплю сразу много?" Конечно, он стесняется покупать для меня некоторые вещи (как, например, он выглядит в аптеке?), поэтому и хочет покончить со всеми покупками одним махом. Но что о нем подумают? Дюжина трусиков, три комбинации и куча ночных рубашек и лифчиков? Я спросила, что ему сказали, когда он все это заказывал, и он покраснел. "Мне кажется, они подумали, что у меня с головой не все в порядке", - ответил он. И впервые за все время, что я здесь, мне стало по-настоящему смешно.
      Каждый раз, когда он что-нибудь мне покупает, я думаю - вот еще одно доказательство того, что он не собирается меня убивать или сделать мне какую-нибудь гадость.
      Это ужасно, но теперь я радуюсь, когда он возвращается к обеду из своих поездок. Всегда привозит множество свертков. Ощущение такое, как в канун Рождества. И даже не нужно выражать благодарность Деду Морозу. Иногда он привозит мне то, о чем я и не просила. Всегда приносит цветы, и это приятно. Шоколадные конфеты. Только сам он съедает их гораздо больше, чем я. И все время спрашивает, что мне еще купить.
      Я понимаю, он - дьявол, демонстрирующий мне мир, который я могу обрести. Поэтому не соглашаюсь продать себя. Он много тратит на меня по мелочам, но я знаю, он хочет, чтобы я попросила у него что-нибудь значительное. До смерти жаждет заставить меня быть ему благодарной. Не выйдет.
      Сегодня мне в голову пришла страшная мысль: ведь они могут заподозрить Ч. В. Кэролайн обязательно даст полиции его адрес. Бедняга. Он не удержится от сарказма, боюсь, полицейским это может прийтись не по вкусу.
      Сегодня попыталась набросать его портрет. Странно. Совершенно безнадежно: ничего похожего.
      Я хорошо помню, он невысок. Всего на десяток сантиметров выше меня. (Всегда мечтала о высоких мужчинах. Глупость несусветная.)
      Он лысеет, и нос у него еврейский, хоть он и не еврей (а даже если бы и еврей, мне совершенно все равно). И лицо слишком широкоскулое. Усталое, в морщинах: морщины застыли, словно маска, и трудно бывает поверить, что это лицо на самом деле выражает его чувства. Иногда мне кажется: вот удалось поймать что-то, пробивающееся из-за маски, но я никогда не бываю полностью в этом уверена. Иногда его лицо принимает особенно сухое и холодное выражение - специально для меня. Я даже вижу, как это выражение возникает. Но в этом совершенно нет неискренности, просто такой уж Ч.В. человек. Жизнь - это что-то вроде шутки, глупо принимать ее всерьез. Серьезного отношения заслуживает лишь искусство, а все остальное следует воспринимать иронически. Он ни за что не скажет: "В день, когда будет сброшена ядерная бомба", а - "В день всемирного барбекю {Барбекю - пикник или прием на открытом воздухе, когда гостей угощают мясом, жаренным на вертеле.}". У него болезненно обостренное восприятие всего на свете. Ирония помогает ему выжить, сохранить себя.
      Невысокий, коренастый, широкоскулый, нос крючком, пожалуй, больше всего похож на турка. На вид - совершенно ничего английского.
      У меня глупейшие представления об истинно английской внешности. Мужчины с обложек журналов и рекламных проспектов.
      Мальчики из частной школы в Ледимонте.


      27 октября

      Подкоп около двери - единственное, на что я могу надеяться. Чувствую, что просто должна сделать эту попытку. И как можно скорее. Сегодня очень тщательно осмотрела дверь. Толстые доски, с моей стороны обитые железным листом. Ужасно прочная. Мне ее ни за что не выломать и с петель не снять. Да и он очень постарался, чтоб я не отыскала тут ничего, чем это можно было бы сделать.
      Начала собирать кое-какие "орудия". Бокал - его можно разбить. Все-таки что-то острое. Вилка и две чайные ложки. Алюминиевые, но могут пригодиться. Больше всего мне нужно что-нибудь очень твердое и острое, чтобы выковыривать цемент, скрепляющий каменные плиты. Если удастся пробиться под плиты, не очень трудно будет выбраться в наружный подвал.
      Чувствую себя очень деловой. Очень практичной. А ничего еще не сделала.
      Полна надежд. На что - не знаю. И все-таки - надеюсь.


      28 октября

      Ч.В. - художник. Высказывание Кэролайн в том духе, что Ч.В. "второсортный Пол Нэш", - свинство, но что-то в этом все-таки есть. Конечно, в его работах нет того, что он сам назвал бы "фотографированием", но они не абсолютно индивидуальны. Думаю, он просто пришел к такому же восприятию мира. Может быть, он даже видит, что в его пейзажах есть что-то от Нэша, а может быть, и не видит. И в том и в другом случае его можно подвергнуть критике: за то, что не способен увидеть или - что не хочет признаться вслух.
      Стараюсь отнестись к нему объективно. Говорю о недостатках.
      Злое неприятие абстрактной живописи, даже таких художников, как Поллок и Никольсон. Откуда это? Разумом я уже почти согласна с ним, но если говорить о чувстве - я все еще чувствую, как прекрасны некоторые картины, которые он ругает. Мне кажется, он завидует. Слишком многое отвергает.
      Ну и что? Это совсем не важно. Просто я пытаюсь быть честной, говоря о нем. И о себе. Он терпеть не может людей, которые "ни о чем не задумываются", а он - задумывается. Даже слишком. Но он - человек с принципами (если речь идет не о женщинах). Рядом с ним многие из тех, кто считают себя людьми, так сказать, принципиальными, выглядят пустыми жестянками из-под консервов.
      (Помню, он как-то сказал о Мондриане {Мондриан Питер Корнелис (1872-1944) - нидерландский художник-абстракционист. Его картины представляют собой сочетания простейших геометрических фигур, причем художник при их изображении использовал лишь основные цвета.}: "Тут дело не в том, нравится вам это или нет на самом деле, а в том, должно ли это нравиться". Я хочу сказать, он отвергает абстрактное искусство в принципе. Не желает принимать во внимание то, что он сам чувствует.)
      Самое дурное оставляю напоследок. Женщины.
      Это случилось в третий, а может, в четвертый мой визит.
      У него была эта женщина. Нильсен ее зовут. Наверное (это я сейчас только поняла), они только что встали. Спали вместе. Я была тогда ужасно наивна. Но они, кажется, ничего не имели против моего прихода. Ведь могли бы и не открывать, когда я позвонила в дверь. Она была со мной очень мила и гостеприимна, прямо сверкала улыбками, хотела, чтобы я поняла: она-то здесь - дома. Ей, наверное, лет сорок, что он в ней нашел? Потом как-то, уже много времени прошло, кажется в мае, я зашла к нему вечером. Я и накануне вечером приходила, но его не было дома (а может, они не хотели открывать?), но на этот раз он был дома и в одиночестве, и мы с ним разговаривали (он рассказывал мне о Джоне Минтоне {Минтон Джон (1917-1957) - английский художник, работавший в жанре пейзажа, портрета, композиций с фигурами, театральной живописи. Иллюстрировал книги. Посткубист парижской школы, позднее - романтик, примыкавший к группе Г.Сазерленда. Покончил жизнь самоубийством.}), а потом он поставил ту индийскую пластинку, и мы молчали. Но на этот раз он не закрывал глаза, смотрел на меня в упор. И я смутилась. Когда музыка кончилась, такая воцарилась долгая тишина... Потом я сказала, поставить то, что на обороте? Но он ответил "нет". Он лежал на кушетке, лицо было в тени, мне плохо было видно.
      Вдруг он сказал:
      - Хочешь, иди ко мне.
      Я сказала, нет.
      Это было так неожиданно, он застал меня врасплох. И мой ответ прозвучал глупо. Будто я перепугалась. Он сказал:
      - Десять лет назад я бы на тебе женился. И это был бы уже второй злополучный брак.
      На самом деле это было не так уж неожиданно. Назревало давно.
      Он встал, подошел ко мне.
      - Ты уверена, что не хочешь?
      - Я вовсе не за тем сюда пришла.
      Все это так не похоже было на него. Грубо, примитивно. Сейчас-то я думаю, просто уверена, он поступил честно и на самом деле был добр со мной. Нарочно был груб, нарочно сказал все, всеми буквами. Чтоб было ясно. Точно так же, как иногда позволял мне выиграть у него в шахматы.
      Пошел приготовить турецкий кофе и сказал из кухни:
      - Вы неправильно себя ведете. Вводите в заблуждение.
      Я подошла и встала в дверях, а он не отрываясь следил за джезвой. Потом мельком взглянул на меня:
      - Мог бы поклясться, что вы иногда сами этого хотите.
      Я говорю, сколько вам лет?
      - Я вам в отцы гожусь. Вы это хотите сказать?
      - Терпеть не могу неразборчивости в отношениях. И вовсе не думала, что вы мне в отцы годитесь.
      Он стоял ко мне спиной. Я злилась - он вдруг показался таким несерьезным, безответственным. И я добавила, кроме того, в этом смысле вы вовсе не кажетесь мне привлекательным.
      Он спросил, по-прежнему не оборачиваясь:
      - А что вы называете неразборчивостью? Я ответила, когда отправляются в постель ради минутного наслаждения. Без любви. Просто секс и больше ничего.
      А он:
      - Значит, я ужасно неразборчив. Никогда не отправляюсь в постель с теми, кого люблю. Хватило одного раза.
      Я говорю, вы же сами предостерегали меня от Барбера Крукшэнка.
      - А теперь предостерегаю от себя самого. - А сам все смотрит на джезву, не оборачивается. - Вы помните картину Учелло {Учелло Паоло ди Доно (1397-1475) - художник итальянского Возрождения, резчик, создатель мозаик. Значительно развил учение о перспективе.} в Музее Ашмола {Музей Ашмола - музей и библиотека древней истории, изящных искусств и археологии при Оксфордском университете. Основан в 1683 г., назван по имени основателя.}? "Охота". Нет? Композиция потрясает сразу, с первого взгляда. Прежде чем все остальное, техника, детали... Просто сразу сознаешь - картина безупречна. Профессора жизни не жалеют, чтоб докопаться, что в ней за секрет, что за великая тайна, отчего это с первого взгляда осознаешь ее совершенство? Ну вот. В вас тоже есть эта великая тайна. Бог его знает, что это такое. Я не профессор. Мне вовсе не важно, как это получается. Но в вас есть некая цельность. Вы - словно шератоновский шедевр {Шератон Томас (1751-1806) - английский краснодеревщик, создатель стиля мебели XVIII в., отличающейся неоклассической простотой формы и тонким изяществом.}, не распадаетесь на составные части.
      И все это говорится таким равнодушным тоном. Холодным.
      - Разумеется, вам просто повезло. Сочетание генов.
      Он снял джезву с огня в самый последний момент. И продолжал:
      - Только вот что интересно. Что это за алый отблеск замечаю я в вашем взгляде? Что это может быть? Страсть? Или стоп-сигнал?
      Теперь он повернулся и смотрел на меня, пристально и сухо.
      Я сказала, во всяком случае, не желание отправиться с вами в постель.
      - А если не со мной?
      - Ни с кем.
      Я села на диван, а он - на высокий табурет, рядом с верстаком.
      - Я вас шокировал.
      - Меня предупреждали.
      - Тетушка?
      - Да.
      Он опять отвернулся и очень медленно, очень осторожно разлил кофе по чашкам. И снова заговорил:
      - Всю жизнь мне нужны были женщины. И всю жизнь они почти ничего не приносили мне, кроме горя. И больше всего - те, к кому я питал самые, так сказать, чистые и самые благородные чувства. Вон, смотрите, - и он кивнул на фотографию двух его сыновей, - прелестные плоды весьма благородных и чистых взаимоотношений.
      Я пошла и взяла свой кофе и прислонилась к верстаку, подальше от Ч.В.
      - Роберт всего на четыре года младше вас, - сказал он. - Подождите пить, пусть отстоится.
      Казалось, ему неловко говорить. Но необходимо. Будто он защищается. Хочет, чтобы я в нем разочаровалась и - в то же самое время - чтобы сочувствовала.
      Он сказал:
      - Секс - это ведь просто. Взаимопонимание достигается сразу. Либо оба хотят отправиться вместе в постель, либо один не хочет. Но любовь... Женщины, которых я любил, всегда упрекали меня в эгоизме. Это мой эгоизм привлекает, а потом - отталкивает их от меня. А знаете, что они принимают за эгоизм?
      Теперь он пытался соскрести остатки клея с бело-голубой китайской вазы; он купил - разбитую - на Портобелло-Роуд {Портобелло-Роуд - уличный рынок в Лондоне, известен своими антикварными лавками. Называется по имени улицы, на которой расположен.} и склеил: два дьявольски разъяренных всадника гнались на ней за маленькой робкой ланью. Короткопалые, уверенные, сильные руки.
      - Не в том дело, что я пишу картины по-своему, живу по-своему, говорю по-своему, - против этого они ничего не имеют. Это им нравится, даже возбуждает. Но они терпеть не могут, когда мне не нравится, что они сами не способны поступать по-своему.
      Он говорил со мной так, словно я - мужчина.
      - Люди вроде вашей чертовой тетки считают, что я циник, разрушитель семейных очагов. Распутник. А я в жизни своей не совратил ни одной женщины. Я люблю женщин, люблю женское тело, мне нравится, что даже самая пустая, вздорная бабенка превращается в прекрасную женщину, когда с нее спадает одежда, когда ей кажется, что она совершает решительный и ужасный шаг. Все они так думают в первый раз. А знаете, что совершенно отсутствует у особей вашего пола?
      Он взглянул на меня искоса. Я покачала головой.
      - Невинность. Единственный раз, когда ее можно заметить, это - когда женщина раздевается и не может поднять на тебя глаза. (В тот момент и я не могла.) Только в этот самый первый Боттичеллиев миг, когда она раздевается в самый первый раз. Очень скоро этот цветок увядает. Праматушка Ева берет свое. Потаскуха. Роль Анадиомены {Анадиомена (греч.) - "появившаяся на поверхности моря" - одно из прозвищ Афродиты Пенорожденной - богини любви и красоты, вечной весны и жизни.} окончена.
      - А это кто?
      Он объяснил. Я подумала, не надо позволять ему так говорить со мной, он меня как сетями опутывает. Даже не подумала - почувствовала.
      Он сказал:
      - Я много встречал женщин и девушек вроде вас. Некоторых хорошо знал, с некоторыми спал - а лучше бы не надо; на двух даже был женат. Других и вовсе не знал, просто стоял рядом на выставке или в метро, да это и не важно - где.
      Помолчал немного. Потом спросил:
      - Вы Юнга {Юнг Карл Густав (1875-1961) - швейцарским психолог, врач-психиатр.} читали?
      - Нет.
      - Он дал название подобным вам особям вашего пола. Правда, это все равно не помогает. Болезнь от этого не становится легче.
      - А какое название?
      - Болезням бесполезно сообщать, как они называются.
      Потом была странная тишина, будто мы сами и все вокруг нас замерло, остановилось. Казалось, он ждет от меня какой-то иной реакции, ждет, что я ужасно рассержусь или буду еще сильнее шокирована. Я и была и сердита и шокирована - только позже (и совсем не поэтому). Но я рада, что тогда не убежала, не хлопнула дверью. Это был такой вечер... В такие вечера сразу взрослеешь. Я вдруг поняла, что стою перед выбором: либо вести себя, как девчонка, год назад еще бегавшая в школу, либо быть взрослой.
      Наконец он нарушил молчание:
      - Вы странная девочка.
      - Старомодная.
      - Если бы не ваша внешность, с вами можно было бы помереть со скуки.
      - Благодарю вас.
      - На самом деле я и не думал, что вы отправитесь со мною в постель.
      - Я знаю.
      Он смотрел на меня долго-долго. Потом настроение у него изменилось, он достал шахматы и, когда мы играли, дал мне себя обыграть. Не признался, но я уверена, он это сделал нарочно. Мы больше не разговаривали, казалось, каши мысли передаются через шахматные фигуры, и в том, что я его обыграла, было что-то символическое. Он хотел, чтобы я почувствовала. Не знаю, что именно. Не знаю, хотел ли он, чтобы я думала, что моя "добродетель" одержала верх над его "греховностью", или имел в виду что-нибудь более тонкое, ну, что вроде иногда побежденный оказывается победителем. Не знаю.


      В следующий мой визит он подарил мне рисунок: джезва и две чашки на верстаке. Замечательный рисунок, совершенно простой, сделанный без всякой суеты и нервозности, абсолютно без самолюбования, какое бывает у способной студентки художественного училища, когда она рисует простые предметы. То есть у меня.
      Просто две чашки и маленькая медная джезва и его рука. Или - просто чья-то рука. Рядом с одной из чашек, как гипсовый слепок. На обороте он написал:
      "Apres..." - и число. А ниже: "Pour une princesse lointaine" {"После... Единственной принцессе Грезе" (фр.).}. "Une" он подчеркнул очень жирной чертой.
      Хотела еще написать про Туанетту. Но очень устала. Когда пишу, хочется курить, а от этого здесь становится очень душно.


      29 октября

      (Утро.) Он уехал. Куда? В Луис.
      Туанетта.
      После той истории с пластинкой прошел месяц... Я должна бы догадаться - уж так она со мной мурлыкала, так лукаво посматривала. Я подумала, что-нибудь у нее с Пирсом. А потом, как-то вечером, позвонила в дверь, вижу - не заперто, и вошла. Взглянула наверх, и как раз в это время Туанетта приоткрыла дверь из студии и посмотрела вниз. Так мы и смотрели друг на друга с минуту. Потом она вышла на площадку, полуодетая. Ничего не сказала, просто махнула мне рукой, чтоб я поднялась наверх. Хуже всего было то, что я прямо залилась краской, а она - нет. Ей все это показалось забавным.
      - Неужели это тебя шокирует? - спросила она. - Да брось ты. Он сейчас вернется. Вышел за...
      А я уже не слышала, за чем он там вышел: бросилась прочь.
      По-настоящему я до сих пор не пыталась анализировать, что меня так рассердило, так шокировало, отчего мне было так больно. И Дональд, и Пирс, и Дэйвид, буквально все знают, что в Лондоне она ведет себя точно так, как раньше в Стокгольме. Она и сама мне говорила, и все они тоже. А Ч. В. ведь очень четко объяснил мне, каков он сам.
      Думаю, дело не просто в ревности. Как мог такой человек, как Ч.В., сблизиться с ней - такой практичной, неглубокой, такой фальшивой и распущенной. Впрочем, какой резон был ему со мной считаться? Вовсе никакого.
      Он старше меня на двадцать один год. Всего на девять лет младше П.
      Потом, очень долго, я испытывала отвращение не к Ч.В., а к себе самой. К своей собственной узколобости. Заставляла себя встречаться с Туанеттой, слушать ее болтовню. Она вовсе не хвасталась, не торжествовала. Наверное, Ч. В. запретил ей.
      После того, как мы у Ч. В. были втроем, на следующий день она пошла к нему, будто бы извиниться. И (по ее словам) "так уж вышло".
      Мне было завидно. Глядя на них, я чувствовала себя просто старухой. А они вели себя, как расшалившиеся дети. Радовались, что у них есть тайна. Веселились. А я вдруг испугалась: может быть, я - фригидна? Перестала видеться с Ч. В. Просто не могла его видеть. В конце концов, примерно через неделю, он позвонил мне домой, к Кэролайн. Разговаривал обычным тоном, вовсе не виноватым. Я сказала, что ужасно занята, просто не выберу времени его повидать. Нет, и сегодня вечером не смогу зайти.
      Если бы он настаивал, я бы продолжала отказываться. Но он уже готов был повесить трубку, и я сказала, что зайду завтра. Мне так хотелось, чтобы он увидел - я обижена. Невозможно выглядеть обиженной по телефону.
      А Кэролайн сказала:
      - Мне кажется, ты слишком часто с ним видишься.
      Я ответила, у него роман с этой девушкой из Швеции.
      Мы с ней даже побеседовали на эту тему. Я была ужасно объективна. Я его защищала. Но - когда отправилась спать - долго про себя обвиняла его во всех смертных грехах. Не могла остановиться.
      На следующий день он сразу же спросил (без всякого притворства):
      - Она что, наговорила вам гадостей?
      Я ответила, совсем нет. И добавила, будто мне все равно, с чего бы вдруг?
      Он улыбнулся. Будто хотел сказать, знаю, знаю, каково тебе сейчас. И мне захотелось дать ему пощечину. Я не могла больше делать вид, что мне все равно. И от этого чувствовала себя еще хуже.
      А он сказал:
      - Все мужчины - подлецы.
      Я ответила, подлее всего, что они способны улыбаться, признаваясь в этом.
      - Вы правы, - сказал он. И замолчал. Надолго. Я пожалела, что пришла. Что не могу вычеркнуть его из своей жизни. Взглянула на дверь в спальню. Она была приоткрыта, и можно было видеть изножье кровати.
      Потом сказала, просто я еще не умею делить свою жизнь, как вагон - на купе. В одном купе то, в другом - это. Вот и все.
      - Миранда, послушайте. Эти долгие двадцать лет, что нас разделяют... Я лучше знаю жизнь, я прожил дольше и больше предавал и больше видел людей, которых предал кто-то другой. Вы же полны светлых идеалов. Так и должно быть - возраст у вас такой. Вам кажется, что раз я способен иногда различить, что в искусстве тривиально, а что существенно, значит, я должен быть преисполнен добродетелей. Но это не так. Да я и не стремлюсь быть добродетельным. Вас влечет ко мне (если и в самом деле влечет) моя откровенность. И опыт. А вовсе не мои прекрасные качества. Их нет. И может быть, в том, что касается этики, морали, я даже моложе вас. Вы понимаете, что я хочу сказать?
      Он говорил именно то, что я чувствовала, но не могла сформулировать. Я закостенела, а он сохранил гибкость, но ведь должно было быть совсем наоборот. И вина тут была только моя, моя собственная, я не могла не думать о том, что он пригласил меня на концерт, а потом вернулся сюда, к ней. Я вспоминала случаи, когда звонила у его двери и никто не откликался. Теперь я понимаю, это была самая настоящая ревность, но тогда мне все это казалось предательством, отказом от собственных принципов. (Я и сейчас ни в чем не уверена, все в голове перемешалось, не могу здраво рассуждать.)
      Я сказала, очень хочется послушать ту индийскую пластинку. (Не могла же я сказать - я вас прощаю.)
      Послушали пластинку. Потом играли в шахматы. И он выиграл. И ни слова о Туанетте. Только уже потом на лестнице, когда я уходила, он сказал:
      - С этим покончено.
      Я ничего не ответила.
      - Она просто развлекалась. И все.
      Но все уже было не так, как раньше. Словно мы заключили перемирие. Мы еще несколько раз виделись, но больше не оставались вдвоем. Я написала ему из Испании два письма, и он ответил открыткой. Потом я как-то виделась с ним в начале октября. Но про это я напишу в другой раз. И еще напишу про странный разговор с этой Нильсен.


      Вот что еще Туанетта рассказывала. Он говорил ей про сыновей. И мне так его стало жалко. Как они его просили не приезжать к ним в эту их пижонскую частную школу, а встречаться с ними в городе. Стеснялись, не хотели, чтобы его в этой школе видели. Как Роберт, (он теперь в колледже в Мальборо {Мальборо Колледж - мужская привилегированная частная средняя школа в г. Мальборо, в графстве Уилтшир. Основана в 1843 г.}) разговаривает с ним свысока.
      Со мной он об этом никогда не говорил. Может быть, в глубине души он считает, что и я из этих. Добродетельная мещаночка, резонерствующая тупица из частного пансиона.


      (Вечер.) Сегодня опять пыталась по памяти сделать карандашный портрет Ч.В. Безнадежно.
      После ужина К. сидел у меня и читал "Над пропастью во ржи". Несколько раз - думая, что я не вижу, - проверял, сколько еще ему страниц надо прочесть.
      Читает, только чтобы показать мне, как он старается.
      Сегодня проходила мимо парадной двери (после ванны) и говорю ему: "Ну, благодарю вас за чудесный вечер, мне пора. Всего вам хорошего". И дернула дверь. Конечно, заперта на все замки. "Не открывается, видно, заело", - говорю. Он даже не улыбнулся. Стоял и смотрел. Я сказала: "Шучу, конечно". - "Я понял", - говорит. Странно - я почувствовала себя полной идиоткой. Просто потому, что он не улыбнулся.
      Конечно, Ч.В. хотел, чтобы я согласилась спать с ним. Не знаю отчего, только сейчас я это понимаю гораздо лучше, чем тогда. Он меня дразнил, говорил колкости, не хамил, нет, но ему удавалось меня шокировать. Он никогда не нажимал, не уговаривал. Ни разу, даже случайно, ко мне не прикоснулся... Я хочу сказать, что по-своему он даже относился ко мне с уважением. Не думаю, что он сам четко это осознавал. Он стремился шокировать меня и тем привлечь. Или оттолкнуть. Как получится.


      Сегодня К. опять фотографировал. Не очень много. Я сказала, болят глаза от вспышки. И мне не нравится, как он заставляет меня делать то одно, то другое. Он вежлив до подобострастия: пожалуйста, будьте добры, не соблаговолите ли... Нет, он, разумеется, не говорит "соблаговолите". Но это даже кажется странным.
      - Вам бы в конкурсах красоты участвовать, - сказал он, перематывая пленку.
      Спасибо, говорю. (Мы разговариваем, как двое сумасшедших. Увидела это только сейчас, когда записала. Он говорит так, будто я вольна в любой момент идти куда заблагорассудится, а я отвечаю в том же духе.)
      - Честное слово, вы бы здорово смотрелись в этом, как его...
      Я только посмотрела удивленно.
      - Ну, в этих французских купальных штучках, как их там...
      - Бикини? - И посмотрела на него ледяным взором. Не могу же я позволить ему так со мной разговаривать.
      - Ну, только чтоб сфотографироваться, - говорит. И весь залился краской.
      Самое удивительное, что я верю, он только это и имел в виду. Ничего неприличного. Ни на что не намекал. Просто неловко выразился. Как всегда. Имел в виду буквально то, что сказал. Интересно было бы сфотографировать меня в бикини.
      Раньше я думала, это сидит в нем. Глубоко запрятанное, подавленное, но сидит.
      Теперь я так не думаю. Не думаю, что это запрятано. Ему просто нечего прятать, нечего подавлять.


      30 октября

      Прелестная вечерняя прогулка. Широкие просветы безлунного ночного неба сквозь деревья, с алмазной россыпью звезд, ярких, словно добела раскаленных, и замечательный ветер. Западный. Я заставляла его снова и снова ходить со мной по саду, мы сделали десять или двенадцать кругов. Шуршали ветви, вдали в лесу ухала сова. И небо - свободное, неприрученное, все из воздуха и ветра, из пространства и звезд.
      Ветер, полный запахами дальних мест. Надежд. Моря. Я совершенно уверена, что почувствовала запах моря. Спросила (потом, когда вернулись, ведь в саду рот у меня был заклеен): "Море близко?" Он ответил:
      "В десяти милях отсюда". - "Рядом с Луисом?" - "Не могу вам сказать".
      Словно ему кто-то другой строго-настрого запретил говорить. (Я часто ощущаю это, общаясь с ним: жалкий, маленький, съежившийся от страха уродец - его добродушие - раболепно подчиняется могущественному великану подлости и зла.)
      А в доме... Разве можно сравнивать... мы снова говорили о его семье. Я здорово много выпила. Специально (иногда) пью, чтобы заставить его напиться и утратить бдительность, но до сих пор он ни разу даже не пригубил. А говорит, что вовсе не такой уж трезвенник. Так что и это - воздержание тюремщика. Не поддается соблазнам.


      М. Расскажите еще что-нибудь о себе.
      К. Да нечего больше рассказывать. Такого, что вам интересно.
      М. Это не ответ.
      К. Никакого значения все это для вас не может играть.
      М. Не может иметь.
      К. Раньше все говорили, что я правильно говорю, грамотно. Пока не встретился с вами.
      М. Не обижайтесь.
      К. Вы-то, видно, всегда отличницей были.
      М. Да.
      К. А у меня четверки были по биологии и математике.
      М. (я в это время считала петли - джемпер - из очень дорогой французской шерсти). Молодец... семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...
      К. И еще я приз получил на конкурсе увлечений.
      М. Умница. Расскажите еще о своем отце.
      К. Рассказывал уже. Он был представителем фирмы. Писчебумажные и галантерейные товары.
      М. Коммивояжер.
      К. Теперь их называют представителями.
      М. Он погиб в автокатастрофе как раз перед войной. А ваша мать сбежала с каким-то мужчиной.
      К. Она была ничтожеством. Вроде меня. (Я посмотрела на него холодно-прехолодно. Слава Богу, чувство юмора у него просыпается весьма редко.)
      М. И тетушка взяла вас к себе.
      К. Да.
      М. Как миссис Джо и Пип {Миссис Джо и Пип - персонажи романа Чарлза Диккенса "Большие ожидания" (1861).}.
      К. Кто?
      М. Не важно.
      К. Она хорошая женщина. Если бы не она, быть бы мне в сиротском доме.
      М. А ваша двоюродная сестра? Мейбл? Вы ничего о ней не рассказывали.
      К. Она старше меня. Ей тридцать. Еще у нее брат есть, старший. Он после войны уехал в Австралию, к дяде Стиву. Дядя - настоящий австралиец. Целую вечность там прожил. Я и не видал его никогда.
      М. А еще родные у вас есть?
      К. Родственники дядюшки Дика. Только они с тетушкой Энни не больно ладили.
      М. А как выглядит Мейбл? Вы мне не рассказывали.
      К. Она калека. Припадочная. Здорово умная. И всюду свой нос сует, вечно ей все про всех знать надо.
      М. Она что, совсем не может ходить?
      К. Только по дому. Мы вывозили ее в специальном кресле.
      М. Кажется, я ее видела.
      К. Вы очень наблюдательная.
      М. Разве вам ее не жалко?
      К. Ну, получается, вроде бы ты обязан ее все время жалеть. Это тетушка Энни виновата.
      М. Как это?
      К. Она вроде так как-то делает, что все вокруг тоже кажутся ненормальными. Не могу толком объяснить. Вроде как никто вокруг не имеет права быть нормальным. Я не хочу сказать, что она все время жалуется. Она просто смотрит. И надо всегда быть начеку. Ну вот, к примеру, скажешь вечером, ни о чем таком вовсе не думая: "Сегодня утром чуть на автобус не опоздал, пришлось мчаться со всех ног". И тут уж тетушка шанса не упустит, наверняка скажет: "Ну и радуйся, что у тебя-то ноги есть" А Мейбл промолчит, но так взглянет, сам не рад будешь, что рот раскрыл.
      М. Свинство какое.
      К. Над каждым словом более тщательнее приходилось думать.
      М. Более тщательно.
      К. Ну да, я так и хотел сказать.
      М. Почему же вы не ушли от них? Не сняли себе комнату?
      К. Подумывал об этом.
      М. Потому что тогда эти две женщины остались бы совершенно одни. Вы поступили как настоящий джентльмен.
      К. Да куда там. Скорей уж, как настоящий лопух. (Эти его жалкие попытки казаться циничным!)
      М. А теперь они обе досаждают родным в Австралии.
      К. Похоже на то.
      М. Пишут вам письма?
      К. Да. Только не Мейбл.
      М. Вы мне не почитаете какое-нибудь?
      К. А зачем?
      М. Мне было бы интересно.
      К. (тяжкая внутренняя борьба). Как раз сегодня утром получил. Кажется, оно у меня с собой. (Споры, споры, уговоры, но в конце концов письмо извлечено на свет Божий.) Они же глупые, необразованные.
      М. Да какое это имеет значение! Прочтите вслух. Все целиком.


      Он сидел у двери, а я вязала, вязала, вязала... не помню слово в слово, но письмо звучало примерно так:


      "Дорогой Фред. (Она так меня называет, ей не нравится имя Фердинанд, - а сам весь красный от смущения.) Рада была получить от тебя ответ, и как в последнем писала, это твои деньги. Бог был к тебе так милостив, не оскорби Его, употребив во зло, помни про Мне отмщение {"Мне отмщение" - часть цитаты из Послания апостола Павла к Римлянам - "Мне отмщение, Аз воздам, - говорит Господь" (Рим., 12, 19).}, и зря ты сделал такой шаг, дядя Стив говорит, недвижимость дело хлопотное, затраты не окупаются, не стоит того. Ты, видно, нарочно не отвечаешь на мои вопросы, кто приходит прибирать, может, какая женщина согласилась. Я мужчин хорошо знаю, и не зря говорят - чистота залог здоровья и Богу угодна. Фред, я знаю, у меня прав таких нету и ты был очень к нам щедрый, только дядя Стив и мальчики, и Герти тоже, в толк не возьмут, чего ты с нами не поехал, Герта даже сказала, как раз нынче утром, тебе стыдно должно быть, что ты не с нами, твое место здесь, в семье, только не думай, что я тебе не благодарная. Уповаю на Бога, что простит мне излишества, только все было очень необыкновенно, а Мейбл ты бы и не узнал, она загорела на здешнем солнце, и тут очень мило и прилично, если бы не пыль. Все тут очень быстро пачкается, и живут они все совсем не так, как мы жили дома, в Англии, и по-английски говорят как все равно американцы какие, даже дядя Стив. Так что мне не жаль было бы вернуться домой в Блэкстоун, сырость и пыль очень действуют на нервы, и еще надеюсь, ты сделал, как я велела, проветрил комнаты, и белье просушил, как я учила, и пригласил хорошую уборщицу это все сделать, как я говорила, а ты обещал. Надеюсь на тебя.
      Фред, очень я волнуюсь, чтоб все эти деньги тебе боком не вышли, не теряй голову, в наши дни очень много бесчестных людей развелось. (Она имеет в виду женщин, - пояснил он.) Так и шнырят вокруг, я тебя растила и воспитывала, как умела, и если ты пойдешь по дурной дорожке, грех все равно как мой. Мейбл я это все не покажу, она говорит, тебе не по душе такое читать. И я понимаю, ты уже давно в возраст взошел (она хочет сказать, я уже совершеннолетний и сам могу за себя отвечать), только я все равно об тебе беспокоюсь, потому как все так случилось. (Она имеет в виду, что у меня родителей нет.)
      Мельбурн нам понравился. Город большой. На будущей неделе вернемся в Брисбейн, погостим у Боба с женой. Она нас пригласила письмом. Очень достойно с ее стороны. Встретят нас на вокзале. Дядя Стив, Герта и мальчики шлют привет. Мейбл тоже, как и твоя любящая я".


      - Потом она пишет, чтоб я не беспокоился, деньги пока еще не кончились. И опять пишет, чтоб я старушку пригласил прибирать в доме, она, мол, все более тщательнее сделает, молодые теперь так не умеют.
      (Потом мы долго молчали.)


      М. Как вам кажется, хорошее письмо?
      К. Она всегда так пишет.
      М. Меня от него просто тошнит.
      К. Ну, она ведь совсем необразованная.
      М. Да дело же не в том, как она пишет, а в том, что думает! Ужасная гадость.
      К. Она же меня забрала и столько лет держала.
      М. Еще бы, забрала и держала, и держит до сих пор, не выпускает. Сделала из вас тупицу и хочет, чтоб вы навсегда таким и оставались.
      К. Премного благодарен.
      М. Но ведь это действительно так!
      К. Да правы вы, правы. А как же. Вы ж всегда во всем правы.
      М. Зачем вы так? (Я отложила вязанье и глаза закрыла.)
      К. Во всяком случае, она и вполовину так меня не гоняла, как вы гоняете.
      М. Да кто вас гоняет? Я просто пытаюсь хоть чему-то вас учить.
      К. Вы меня учите ее презирать и думать, как вы, а потом уедете, а я с кем останусь? Совсем один?
      М. Ох, как вам себя жалко!
      К. Вот этого вам никогда не понять. Вам стоит только в комнату войти, и вы уже всем по душе, умеете поговорить со всяким и разбираетесь во всяких вещах, а я...
      М. Да бросьте вы хныкать! И без того смотреть на вас тошно.


      Я встала и убрала вязанье. Обернулась, а он стоит с раскрытым ртом, хочет что-то сказать и не может. И я поняла, что причинила ему боль. Конечно, он вполне этого заслуживает, но мне вдруг стало его жалко. Ему было по-настоящему больно. Он оскорбился. До глубины души. И я подумала, ведь он разрешил мне погулять в саду. И почувствовала себя ужасно подлой.
      Подошла к нему и попросила прощенья и протянула ему руку, но он не захотел ее пожать. Странно, тут он держался с достоинством, был поистине оскорблен (может быть, в том-то и дело?) и не скрывал этого. Тогда я взяла его под руку, усадила и сказала, а сейчас я расскажу вам сказку.
      - За синими морями, за зелеными лесами (начала я, а он грустно-грустно глядел в пол) жило страшное чудовище. Оно захватило в плен принцессу и держало у себя в замке, в темнице. Каждый вечер чудовище заставляло принцессу садиться рядом с ним и говорить:
      "Вы прекрасны, милорд". Но каждый вечер она говорила: "Ты ужасно, чудовище". И чудовище мрачнело и грустно глядело в пол. И вот как-то вечером принцесса сказала: "Если ты сделаешь то-то и то-то, ты сможешь стать поистине прекрасным". - "Не могу, никак не могу",- отвечало чудовище. А принцесса сказала:
      "Попытайся". - "Нет, не могу".
      Так повторялось каждый вечер. Чудовище просило, чтобы принцесса солгала, а она всегда говорила правду. И тогда она подумала: "А может быть, ему нравится быть таким страшным?" И вот как-то увидела принцесса. что чудовище плачет. Это было после того, как она в сотый раз повторила, что оно ужасно. И тогда она сказала:
      "Ты сможешь стать очень красивым, если сделаешь то, что я попрошу. Обещай мне". И чудовище наконец согласилось и обещало сделать, как она велит. И она сказала: "Отпусти меня на волю". И чудовище ее отпустило. И вдруг на месте чудовища оказался прекрасный принц, раньше он был заколдован. И принц последовал за принцессой, и они жили долго и счастливо.
      Ужасная глупость. Я поняла это, еще не кончив говорить. Совершенно сумасбродная попытка. Он молчал. Сидел, уставившись в пол.
      Я сказала, а теперь ваша очередь рассказывать сказку.
      От ответил только: "Я люблю вас".
      Да, в тот вечер он вел себя с большим достоинством, а я почувствовала себя мелкой и подлой. Эти мои вечные насмешки, колкости, неприязнь к нему и стремление всячески ее выказать. Странно, мы сидели молча, лицом друг к другу, и у меня возникло ощущение, уже не в первый раз, какой-то необъяснимой близости, не любви, не симпатии, нет. Но соединенности судеб. Словно потерпевшие кораблекрушение на клочке земли... нет, на плоту... вдвоем. Против собственной воли, но - вдвоем. Вместе.
      И я вдруг осознала, как печальна жизнь, которую он ведет. Как и сестра его, и тетка, эти жалкие, несчастные люди. И их родственники в Австралии. Почувствовала тяжкую, тупую, всепоглощающую безнадежность такой жизни. Словно люди на рисунках Генри Мура {Имеется в виду серия рисунков Генри Мура, посвященных военным будням Лондона (первая половина 1940-х гг.).}, в темных туннелях метро, во время немецкой бомбежки. Им не надо видеть; чувствовать; танцевать; рисовать; плакать, слушая музыку; ощущать мир вокруг и западный ветер... им не дано быть в истинном смысле этого слова.
      Всего три слова. Я люблю вас. Они прозвучали так безнадежно. Будто он сказал: "Я болен раком". Вот и вся его сказка.


      31 октября

      Ничего не получается. Я устроила ему сегодня сеанс психоанализа.
      Он всегда такой застывший, когда сидит рядом со мной.
      Мы рассматривали офорты Гойи. Может быть, все дело в офортах, только мне показалось, что он сидит и лишь делает вид, что смотрит, а на самом деле поглощен мыслью, что вот мы сидим так близко друг к другу.
      Эта его вечная скованность. Абсурд! Я разговаривала с ним так, будто он вполне нормальный. Будто он не маньяк, заточивший меня в этом душном подвале. А милый юноша, которого надо расшевелить, и его веселая подружка пытается это сделать.
      Это потому, что я никого больше не вижу. Нормой становится он. Не с кем сравнивать. И я забываю это делать.


      Еще о Ч.В. Это случилось вскоре после знаменитого ледяного душа (его характеристика моих работ). Как-то вечером не могла места себе найти. Пошла к его дому. Около десяти. Он вышел в халате.
      - Как раз собирался лечь спать, - говорит.
      - А я хотела немножко послушать музыку. Сейчас уйду. - Но не ушла.
      Он сказал:
      - Уже поздно.
      А я в ответ: у меня очень скверно на душе. День был неудачный, да еще Кэролайн наговорила кучу глупостей за ужином.