- Простите, доктор.
      - Сколько раз я вам говорила, что здесь мы используем последовательность Хопкинса-Сещольского?
      - Я забыла.
      - Уже третий раз на одной неделе.
      - Но ведь сработало, доктор.
      - Вопрос не в том, сработало или не сработало. Я говорю о правилах, существующих в нашем отделении. Для вашего же блага, сестра. Я постоянно повторяю вам, что гиперстимуляция только удваивает количество работы. Поэтому я и настаиваю на Хопкинсе-Сещольском. Вы прекрасно это знаете. - И добавила с назидательностью, свойственной людям, с удовольствием подчеркивающим свое более высокое положение: - Мне не хотелось бы обращаться из-за вас к старшей сестре.
      Сестра Кори, стоя с противоположной стороны кровати, в ужасе взглянула на нее:
      - О, пожалуйста, не говорите ей, доктор Дельфи. Пожалуйста. Эта старая корова у меня уже вот где сидит.
      - Сестра! Вам не следует говорить так о старших по должности при пациентах!
      Сестра снова опускает голову:
      - Просто все так про нее говорят, доктор.
      - Это не оправдание.
      - Честно, я больше не буду, доктор. Чтоб мне провалиться.
      Доктор Дельфи смягчается:
      - Прекрасно. Но смотрите, чтобы мне не пришлось снова вести с вами этот разговор. - Наконец она отводит взгляд от сестры и обращает его вниз, на пациента. - Пожалуйста, простите меня, мистер Грин. Сестра Кори еще не закончила период обучения в нашем отделении. - Теперь она смотрит на нижнюю часть его тела. - Так. Давайте посмотрим, как поживает ваша самая чувствительная и здравомыслящая часть.
      Он чувствует, как она взвешивает на руке эту часть и оценивает ее твердость. Он закрывает глаза.
      - Давайте-ка попробуем чуть-чуть это увеличить. На сантиметрик, не больше. - Она поглаживает эту часть пальцами. - Чудесно. Так. Еще. Еще разок. Прекрасно. - Голос ее приобретает новый тон, почти хвалебный, в нем даже звучат удивленные нотки. Она снова выпрямляется, стоит прямо над ним. - Я сама закончу процедуры сегодня, поскольку это наш первый сеанс. В дальнейшем это будут делать сестры. Я, разумеется, буду время от времени приходить и проверять, как вы прогрессируете. Согласны?
      Он открывает глаза, но не может произнести ни слова, все, на что он сейчас способен, - это не обещающий ничего хорошего взгляд, который она игнорирует. Без всякого предупреждения, оперев левое колено о кровать, она легким движением гимнастки оказывается верхом на своем пациенте.
      - Введение осуществит сестра.
      А он способен только смотреть, не в силах поверить в происходящее, несмотря на то что оно уже происходит. Он чувствует, как доктор Дельфи, опираясь на руки, со знанием дела опускает к нему лоно, приподнимается, выгибается, приноравливается. Введение осуществляется. Он попал в переплет... он тонет... он погребен...
      - Надеюсь, вы не испытываете неудобства?
      Он смотрит не отрываясь. Кажется, она обрела совершенно иную индивидуальность. В ней нет ни раздражения, ни злости, только спокойная сосредоточенность. Она снова говорит с ним, не замечая ни его пристального взгляда, ни того, что этот взгляд пытается выразить.
      - Руки мне на грудь, пожалуйста.
      Он закрывает глаза. Что-то заставляет его поднять руки и положить ладони ей на грудь.
      - Вот это сила духа! Попытайтесь теперь оттянуть свой оргазм. У меня его не будет. - Она начинает медленно двигаться вверх-вниз, по-прежнему опираясь на руки. Прижавшись к нему лобком, она на мгновение приостанавливается: - Мне хотелось бы задержать вас как можно дольше, так что, пожалуйста, сообщите мне, если найдете эти движения гиперстимулирующими.
      Он плотно сжимает губы, решив, что не произнесет ни слова. Проходит полминуты или около того. Поясничные упражнения продолжаются.
      - Очень хорошо. Прекрасная выдержка.
      Терпение его лопается, он открывает глаза:
      - Не представляю себе, как вы можете даже думать о том, чтобы делать такие вещи!
      Она снисходительно, сверху вниз, одаряет его мимолетной улыбкой:
      - Полагаю, это потому, что у вас нет научного образования, мистер Грин.
      - Как уличная женщина!
      - Боюсь, среди современных социологов вы найдете не очень много таких, кто не считал бы, что проститутки выполняют весьма полезную социальную функцию. - Ее лобок снова на миг замирает, прижавшись к нему, и снова отстраняется. - Начнем с того, что случаи изнасилований значительно возросли бы в числе, если бы не было проституток. К тому же имеется достаточно свидетельств, что они снижают давление личных - а следовательно, и коллективных -стрессов иного характера. - Она вдруг прекращает движение их соединенных чресел. - Теперь мы немного отдохнем.
      Он опускает руки.
      - Но ведь именно это здесь и происходит. Изнасилование. Только наоборот.
      - Да полно вам, мистер Грин! Не хотите же вы сказать, что только из-за того, что я временно завладела несколькими дюймами вашего тела, медицински и биологически уже давно утратившими свое значение... Я полагала, что этот вид инфантильной мужской фобии сохранился лишь в самых примитивных обществах. - Он закрывает глаза. - У меня и сил не хватило бы с вами справиться. Я ведь всего-навсего обнаженная женщина, мистер Грин.
      - Это я успел осознать.
      - Думаю, вы это осознали бы гораздо успешнее, если бы открыли глаза и более эффективно воспользовались руками. Мне хотелось бы, чтобы вы увидели и почувствовали мою беззащитность. Увидели, как я мала и слаба по сравнению с вами... иначе говоря, как легко меня изнасиловать. - Он не поддается. - Мистер Грин, я не хочу показаться тщеславной, не хочу хвастаться своим профессионализмом, но я достаточно долго проработала
      | в этом отделении, чтобы понимать, что ваше нежелание дать волю совершенно естественным инс" тинктам абсолютно необычно. Одна из причин, которую я уже теперь могу определить, заключается в том, что вы отдаете предпочтение вербализации чувства вместо прямого осуществления этого чувства на практике, что в свою очередь означает...
      - О Господи! Да кто же тут больше всех говорит-то?!
      Теперь ее голос обретает невыносимо чопорный, строго научный - если бы только этот эпитет не противоречил физическим обстоятельствам дела - тон:
      - Я говорю, чтобы объяснить. И выяснить, подтверждает ли эрекция словесно выраженную враждебность. Рада отметить, что не подтверждает.
      - Подтверждала бы, если бы я мог хоть как-то повлиять на эту чертову штуку.
      Она улыбается:
      - Ну вы и правда уникум, мистер Грин. Вначале- боязнь кастрации. Теперь- боязнь наслаждения. Боюсь, нам придется сделать из вас чучело и экспонировать в музее.
      - Могу сообщить вам, что теперь единственное наслаждение, о каком я мечтаю, - это не оплатить представленный вами счет.
      - Мистер Грин, в этом нет никакой необходимости, если только ваши угрозы не возбуждают вас еще больше: в этом случае, прошу вас, продолжайте. Мы здесь прекрасно знаем, что для некоторых мужчин понятие совокупления неотделимо от понятия осквернения, профанации, связанного с неразрешенной...
      - Я могу сообщить вам и еще кое-что. Эта ваша сестра разбирается в том, как надо обращаться с пациентами в тыщу раз лучше, чем вы. Она по крайней мере делала свое дело с увлечением. Это вам надо у нее поучиться, а не наоборот.
      - Я уже объяснила, почему не могу проявить к вам никаких чувств, мистер Грин. Боюсь, вам придется к этому привыкнуть. Как, кстати говоря, и сестре Кори. Потому я и отчитала ее. Наша единственная функция - обеспечить вам источник эротического возбуждения. В этой области, в области различных методик совокупления - разумеется, в разумных пределах и в зависимости от состава сотрудников, - вам следует только попросить, и мы сделаем все, что в наших силах. Если вы предпочитаете иные позы, мы можем предложить вам почти все имеющиеся в "Кама Сутра", в "Хокуата Моносаки", у Аретино, Кинси, Сьестрема - исключая, разумеется, бразильскую вилку, о чем я вас уже предупреждала, - Мастерса и... (12)
      - А знаете, что я вам еще скажу? В вас самой эротики - как в том гребаном айсберге!
      - Спасибо, что упомянули об этом, мистер Грин. Я глубоко верю в успех нашей терапии, особенно в тех случаях, когда достигается полное сотрудничество с пациентом. И вижу, что в данном случае показано балансирующее применение оральных процедур.
      Прежде чем он мог произнести хотя бы слово в ответ, руки ее подогнулись и она упала ему на грудь. Он было попытался в последний момент ее оттолкнуть, но было слишком поздно. Несколько мгновений спустя она приподнялась на локтях, теперь лицо ее нависало прямо над его лицом. Он вглядывался в ее глаза ошеломленно и озадаченно, пытаясь понять, что же кроется в их глубине, за темно-карими радужками, но безуспешно.
      - Ну вот, мистер Грин. Надеюсь, это убедит вас, что методика нашей клиники не исключает некоторых взаимных уступок эрогенным реалиям. - Она бросила взгляд на его губы, наклонилась и легко поцеловала их напоследок. - Чувствую, вы станете одним из моих лучших пациентов. - Она снова поднялась на руках. - Посмотрим, сумеем ли мы довести вас до соответствующей кульминации. Сестра! Вы готовы?
      - Да, доктор.
      Он глянул в сторону и увидел, как сестра, теперь уже полностью облаченная в униформу, поднялась со стула у углового столика, где до сих пор сидела, и подошла к ним. Тут он почувствовал, как напряглись вагинальные мускулы доктора Дельфи.
      - Прекрасно, мистер Грин. Отличная работа. Теперь несколько ускорим темп. Не могли бы вы положить руки мне на бедра? Сожмите их покрепче. Я хочу, чтобы вы сами задавали ритм. - Процедура возобновляется в убыстренном темпе. - Не переусердствуйте, мистер Грин. Просто равномерно распределяйте толчки. Держитесь как можно дольше. - Она еще ниже наклоняет голову, вглядываясь туда, где соединяются их тела. - Замечательно. Отдых... Толчок! Еще раз. Вот и все, что вам нужно делать, мистер Грин. Отдых -толчок. И снова. Уверенный ритм, без перебоев, вот и весь секрет. Блеск! Еще раз. Со всего размаха. Прекрасно. Всем телом, пожалуйста. Держите ритм. Так полезней для вас, полезней и для вашего новорожденного.
      - Для моего новорожденного?!
      Однако доктор Дельфи слишком занята своим терапевтическим курсом, чтобы откликнуться. Он бросает отчаянный взгляд на сестру Кори, стоящую у изголовья кровати:
      - О чем это она? Какой еще новорожденный?
      Сестра прикладывает палец к губам:
      - Вы просто сконцентрируйтесь, мистер Грин. Теперь уже недолго.
      - Но я же мужчина, в конце-то концов!
      - Вот и наслаждайтесь! - И сестра подмигивает ему.
      -Но...
      Тут резко вмешивается доктор Дельфи:
      -Мистер Грин, прекратите вербализацию! - Дыхание ее стало прерывистым, ей приходится умолкать после каждой фразы. - Так. Последнее усилие. Я чувствую его приближение. Хорошо. Хорошо. Прекрасно. От бедер. Изо всех сил. - Голова ее по-прежнему низко наклонена, - видимо, доктор Дельфи наблюдает за все усиливающимися, убыстряющимися движениями их слившихся чресел. - Ну вот... вот мы какие... великолепно. Великолепно. Теперь все в порядке. Продолжайте. Не останавливайтесь. Вплоть до последнего слога! Сестра!
      Он смутно отмечает, что сестра Кори прошла к изножью кровати и исчезла из виду, так как энергично работающая доктор Дельфи, все еще опираясь на вытянутые руки, загораживает обзор.
      - Ну, последний толчок. Еще один. Еще. Самый последний!
      Она коротко вскрикивает, будто и вправду разрешилась от бремени, и движение прекращается. Молчание. Он сознает, что сестра Кори опять отошла к столу в углу комнаты. Доктор Дельфи не поднимает головы, концы ее шарфика спустились совсем низко. Она пытается отдышаться, делая частые вдохи, будто только что ныряла на большую глубину. Потом без сил опускается ему на грудь. Кожа ее стала влажной от пота, и он слышит, как колотится у нее в груди сердце. Но ее изнеможение - совершенно явно - результат физических усилий, а вовсе не бурных эмоций, так как лицо она от него отвернула.
      Примерно полминуты или около того он взирает на потолок в состоянии запоздалого шока. Под конец ему все же не удалось настолько полно сохранить объективность, насколько хотелось бы, но он и не настолько увлекся, чтобы не отметить некоторые странные слова и неверные концепции... им овладевает ужасное подозрение: что, если, несмотря на ее утверждение обратного, он все же оказался в сумасшедшем доме, учреждении для умалишенных, и каким-то образом попал в руки двух других пациентов... пациенток... по недосмотру настоящих сестер и врачей? Но с какой стати мог он очутиться в подобном учреждении? И с какой стати мог подобный недосмотр иметь место?
      Он незаметно глянул через всю комнату в сторону сестры Кори. Она сидела к нему спиной - не совсем, вполоборота, склонившись над бумагами, лежавшими на столе, - видимо, над историей его болезни. Ничто в ней не говорило о сумасшествии; наоборот, она так усердно вчитывалась в текст, останавливаясь то на одном, то на другом параграфе, что в ней приоткрылась теперь иная черта - старательность усердной ученицы. Да и тело той, что всей своей тяжестью лежала теперь на нем, выглядело не иначе как абсолютно нормальным. Ни рыданий, ни кудахтающего довольного смеха. Как ни странно, он находил молчание доктора Дельфи, ее очевидное изнеможение довольно трогательным; ему хотелось утешить ее, как хотелось бы утешить бегунью, выбившуюся из сил на дистанции, но так и не добившуюся победы (поскольку память о чем-либо ином, кроме его профессии - да даже и это, как он подозревал, представлялось хоть и вполне возможным, но все-таки недостаточно точным, - оставалась по-прежнему мучительно вне пределов досягаемости); так что он с некоторым опозданием позволил себе приобнять доктора Дельфи иг легонько прижать к себе.
      Теперь, в состоянии относительного покоя, в размеренно тикающей тишине, он принялся размышлять. Может быть, за этим фрейдистским жаргоном, в том, что говорила доктор Дельфи, все-таки кроется зернышко истины, какая-то строго клиническая правда? Если дать себе время подумать, может, лучше ему подождать с обличительно-разоблачительной речью в парламенте? Необходимо продолжить изучение вопроса. В конце концов, первейший долг каждого честного политика сегодня не столько разоблачать дурное, сколько не быть втянутым в это дурное - ни за что, ни при каких обстоятельствах.
      Его взгляд снова устремляется в угол комнаты - туда, где виднеется затянутая в аккуратную униформу фигура сестры Кори, по-прежнему погруженной в изучение истории болезни. Изящные смуглые руки, стройные щиколотки и лодыжки под краем крахмальной голубой юбки... если его болезнь действительно настолько тяжела - а именно такое предчувствие у него теперь возникло, - тогда ему придется смириться с тем, что лечение может оказаться весьма долгим, и принять эту неизбежность, как подобает мужчине. Он вдруг испытывает необычайно сильное желание прошептать несколько слов в этом смысле, зарывшись лицом в темные волосы у самой своей щеки, но удерживается - это было бы самую малость преждевременно. Надо прежде всего подумать о том, как это повлияет на дальнейшее. Тем не менее он осторожно гладит влажную спину доктора Дельфи, по-доброму, по-братски, как бы молчаливо кое за что извиняясь, просто чтобы дать понять: он признает - она сделала все, что в ее силах, хоть и не добилась успеха.
      Доктор Дельфи не откликалась. Он заподозрил, что она на миг задремала. Что ж, он не против; наоборот, хоть и невольно, это его еще больше растрогало. Это доказывало, что ничто человеческое ей не чуждо. Вес ее стройного, изящного тела вовсе не был ему неприятен, формы у нее были почти столь же хороши, что и у сестры Кори. Вряд ли можно было при данных обстоятельствах считать, что, словно кошка, он сумел упасть на все лапы; но что-то подсказывало ему, что все могло бы быть гораздо хуже. Если подумать, он и сам ощущал приятную усталость во всем теле и потеря памяти тревожила его гораздо меньше, чем раньше.
      Он закрыл глаза, но какой-то звук заставил его снова раскрыть их. Сестра Кори поднялась от стола и шуршала бумагами, постукивала ими по столу, складывая их вместе, выравнивая края. Она обернулась к нему, весело и живо, вполне оправившаяся от выволочки, и вернулась к кровати; глаза ее были устремлены на него, небольшая стопка листков прижата к груди.
      - Ну, мистер Грин, ну молодец мальчик! И кому это тут удача привалила?
      - Какая удача?
      Она подошла на шаг ближе, встала совсем рядом и бросила взгляд на листки, перегнувшиеся через прижатую к груди правую руку; потом кокетливо и лукаво улыбнулась ему:
      - Какой рассказ написал! И совсем один, без чужой помощи.
      Ничего не понимая, он смотрел на ее глупо-сентиментальную улыбку. Сомнения, которые он так успешно отверг, охватили его с новой силой. Он в психиатрической больнице, девушка безумна, обе они безумны. Они наверняка знают, что он - значительная персона, почти наверняка Член Парламента. А теперь она пытается намекнуть, что он какой-то писака, жалкий новеллист или что-то вроде того. Это же абсурдно! Но дальше все стало еще абсурднее, так как сестра, явно пользуясь кажущимся забытьем доктора Дельфи и снова нарушив все правила поведения медперсонала, уселась на край кровати.
      - Вот постойте-ка, мистер Грин. Послушайте. - Она склонила хорошенькую головку, увенчанную белой шапочкой, и принялась читать верхнюю страницу, осторожно ведя пальцем по словам, словно касалась носика новорожденного или его крохотных сморщенных губ: - "ОНО сознавало, что погружено в пронизанную светом бесконечную дымку, как бы парит в ней, словно божество, альфа и о-ме-га..." - Она живо сверкнула улыбкой в его сторону. - Вы это так произносите, мистер Грин? Это греческое слово, да? - Не ожидая ответа, она продолжала читать: - "...сущего, над океаном легких облаков, и смотрит..."
      ТР-РАХ!
     
     
     
      II
     
      Мнемозина - дочь Урана и Геи (13), меть девяти муз, рожденных от Зевса, который принял образ пастуха, чтобы насладиться ее обществом; имя ее по-гречески означает "память". Мнемозине приписывается искусство рассуждения и наречения соответствующими именами всех вещей, с тем чтобы мы могли их описывать и беседовать о них, их не видя.
      Lempriere. Under "Mnemosine" (14)
     
      Эрато- покровительствовала лирике, нежной и любовной поэзии; изображалась в венце из роз и цветов мирта, с лирой в руке, с видом задумчивым, но иногда и весело оживленным; к ней обычно взывали влюбленные, особенно в апреле.
      Lempriere. Under "Erato" (15)
     
     
     
      Дверь палаты распахивается от яростного пинка ногой. В проеме возникает невообразимо злобное привидение, прямиком из ночного кошмара... Или, точнее, прямо с рок-фестиваля панков... черные сапоги, черные джинсы, черная кожаная куртка. Пол привидения не сразу становится очевиден: более всего оно наводит на мысль о гермафродитизме. Единственное, что можно сказать совершенно определенно,- это что оно в ужасающем гневе. Под черной курткой, увешанной невероятного размера английскими булавками (еще одна такая булавка свисает с мочки левого уха) и значками с изображением свастики, виднеется белая футболка с намалеванным на груди пистолетом. Торчащие иглами во все стороны волосы на голове тоже белые, абсолютно белые, как у альбиноса, невозможно понять отчего - от краски, от перекиси или от ужаса при виде лица, над которым растут.
      Глаза пугающе обведены внушительными кругами черной туши, заставляя думать не столько о косметике, сколько о недавно проигранной кулачной схватке; это вполне сочетается с тем, как выглядит рот: губы, по всей видимости, начищены той же ваксой, что и сапоги на ногах, только что пинком распахнувших дверь. Левая рука с тесно сжатыми в кулак пальцами покоится на бедре, в то время как правая стиснула шею почти бестелесной электрогитары. За гитарой тянется недлинный хвост - обрывок разлохмаченного на конце шнура, выдранного из звукоусилителя с такой яростью, что шнур оборвался посередине.
      Но запредельный ужас оставлен напоследок. Как ни трудно поверить, и в позе, и в строении лица кошмарного привидения, несмотря на отвратительную маскировку, видится что-то явно знакомое. Постепенно становится ясно, что это вовсе не гермафродит, не оно, а она, и не просто она, а абсолютный двойник доктора Дельфи, лежащей на кровати. Это можно определить по обведенным черными кругами глазам. А еще -по реакции того, на кого направлен злобный и обвиняющий взгляд этого жуткого клона. По некоторым признакам предполагаемый Член Парламента, хоть и явно потрясенный, не так уж удивлен. Высвободившись- с быстротой и энергией, до тех пор вовсе не характерных для его поведения, - он садится, опираясь на одну руку, бросает мимолетный взгляд на все еще лежащую ничком партнершу и снова всматривается в невероятную фигуру, торчащую в дверях; потом решается заговорить с ней:
      - Вы...- Он сглатывает комок в горле.- Я... - Он снова сглатывает.
      Единственная реакция дьявольского двойника заключается в том, чтобы прошагать на середину комнаты и резко там остановиться, широко расставив ноги. Гриф гитары теперь угрожающе выставлен вперед, словно дуло пулемета, и нацелен на бедную беззащитную докторицу. Рука с грязными ногтями поднимается и резко ударяет по струнам - так мог бы какой-нибудь головорез в Глазго полоснуть бритвой по лицу. В палате раздается неописуемо громкий звон истерзанного арпеджо. Миг - и на кровати уже нет доктора Дельфи, лишь чуть заметная вмятина на подушке, где покоилась ее голова.
      Сестра Кори, в испуге вскочившая на ноги, открывает рот, пытаясь закричать, но безжалостная гитара уже рывком направлена в ее сторону, и грязные пальцы успевают злобно полоснуть по стальным струнам. И вот сестра - изящные смуглые руки, бело-голубая униформа, испуганные глаза - мгновенно, как не бывало, растворяется в воздухе, оставив за собой лишь трепетание рассыпающихся машинописных листков. Бам-трам-блям - гремит кошмарная гитара... в ничто бесследно уходит каждый листок.
      Завершив безжалостную и молниеносную бойню в честь дня святого Валентина, Немезида (16) устремляет взор пылающих гневом глаз на пациента: словно менада (17), она все еще пребывает во власти испепеляющей ярости. Она говорит, и речь ее звучит словно взрыв:
      - Ах ты, ублюдок!
      Майлз Грин выбирается из постели, торопливо стягивая за собой резиновую подстилку и используя ее как импровизированный передник.
      - Минуточку! Вы, кажется, перепутали палату. Забыли, куда шли. И что хотели сказать.
      - Женофоб гребаный! Шовинист!
      -Спокойно, спокойно!
      - Вот я покажу тебе "спокойно"! Дерьмец занюханный!
      - Но не можете же вы...
      - Чего это я не могу?
      - Как вы выражаетесь?!
      Ее черные как смоль губы искривляются в яростной издевательской ухмылке.
      - Я, блин, могу выражопываться как захочу. И буду, будь спок.
      Он отступает, плотно прижимая к животу резиновую подстилку.
      - И этот наряд. Вы же на себя не похожи.
      Она угрожающе наступает - один шаг, другой...
      - Но нам ведь удалось как-то распознать, кто я. - Губы снова презрительно искривляются. - Несмотря на наряд. Не так, что ли?
      Он отступил бы еще дальше, но обнаруживает, что стоит у обитой мягкой тканью стены.
      - Просто мне пришла в голову эта мысль.
      - Ни хрена тебе не пришло. Нечего лапшу на уши вешать.
      - Маленький тест. Первые наметки.
      - Катись в зад.
      - Я думал, больше никогда вас не увижу.
      - Ну вот, блин, ты меня опять, блин, видишь. Усек, нет?
      Он пытается ускользнуть вбок, вдоль стены, но обнаруживает, что загнан в угол и стоит, прижавшись спиной к девичьим грудкам обивки, лицом к грозному гитарному грифу. Его награждают кислотно-щелочным взглядом, потом возмущенно трясут пальцем перед самым его носом.
      - Ты хоть понимаешь, чего натворил, блин? Испортил мне самое клевое из выступлений за много лет. Мне стоило только один гребаный аккорд взять, и шестнадцать тыщ ребят тащились, как бешеные.
      - Легко могу поверить.
      - Думаешь, у меня получше дела не найдется, чем тут, как дерьмо в проруби, болтаться да порнуху разводить? У тебя что, совсем мозга за мозгу зацепилась?
      - У меня создается впечатление, что уровни дискурса у нас с вами не вполне совпадают.
      Она оглядывает его с ног до головы: во взгляде - тотальное презрение; потом лицо ее складывается в насмешливую гримасу.
      - А как же! Совсем из памяти вон. Плюс обычные детали. - Углы ее губ саркастически ползут вниз. - Более глубокие уровни смыслов. Ха! - Она смотрит так, будто вот-вот плюнет ему в лицо. - Жалкий притворщик. Ты же, блин, теперь даже не представляешь, где они и что.
      - Если вы не против, я бы осмелился заметить, что вы несколько переигрываете с "блином" и прочими вещами в избранной вами стихомитии (18).
      - Да пошел ты знаешь куда, с твоими стебаными замечаниями! - Она снова бросает на него испепеляющий взгляд. - Чесслово, блин, от тебя уже рвать тянет. Доктор А. Дельфи (19) - ни хрена себе! Это что, по-твоему, каламбур? Дерьмо собачье! А сестра Кори? (20) Господи помилуй! Вонючее снобистское хлебово. Ты что, решил, весь долбаный мир до сих пор по-грецки разговаривает?
      Он бросает на нее взгляд искоса, в котором сомнение и вопрос.
      - Не в политику ли вы вдруг ударились?
      Она трясет головой, снова впадая в ярость:
      - Которые произведенья честные, то есть немещанские, всегда политические. Если их пишут не буржуйские зомби вроде тебя.
      - Но вы же раньше...
      - Не смей мне в нос тыкать тем, что я раньше. Не моя, блин, вина, если я оказалась жертвой исторического заговора фашиствующих мужиков.
      - Но в последний раз, когда мы...
      - Хватит заливать!
      Он опускает глаза. Потом делает новую попытку:
      - Очень многим и в голову бы никогда не пришло.
      - Да пошли они все! - Она сердито тычет большим пальцем себе в грудь, туда, где на футболке намалеван пистолет. - Учти - сестричку охмурить не так-то легко. Не надейся и не жди. Кто ты есть-то? Типичный капиталистический сексуальный паразит. Только горя с тобой и нахлебалась, идиотка такая, с тех пор как решила время на тебя потратить. - Он и рта не успевает раскрыть - она продолжает: - Трюки всякие. Игрушечки. Только и пытается эксплатнуть, и в хвост и в гриву. Но так и знай - это в последний раз тебе со мной удается, ты, подонок! - Она лягает пяткой кровать. - Что ты из моего лица-то сделал? Из моего тела? Вырезалку картонную?
      - Но я же дал всего лишь общее описание.
      -Дерьмо!
      - Мы же когда-то были такими друзьями!
      Она передразнивает его тон:
      - "Мы же когда-то были такими друзьями!" - и снова трясет головой в его сторону. -
      Я тебя с незапамятных времен насквозь вижу. Все, чего тебе надо, - это разложить меня по-быстрому.
      - По-моему, вы меня с кем-то путаете. С Вальтером Скоттом. А может, с Джеймсом Хоггом (21).
      Она прикрывает веки, будто считает до пяти, потом снова впивается в него уничтожающим взглядом:
      - Господи, вот если бы ты тоже был персонажем! И я могла бы просто стереть тебя со всеми твоими бездушными, бесполыми, бумажными марионетками.
      Она отирает рот тыльной стороной ладони. Он предпочитает немного помолчать.
      - Вы сознаете, что ведете себя, скорее, как мужчина?
      - Эт ты что хочешь этим сказать?
      - Моментальные оценочные суждения. Интенсивное сексуальное предубеждение. Не говоря уже о попытке укрыться за ролью и языком, свойственными среде, к которой вы вовсе не принадлежите.
      - Закрой варежку!
      - Начнем с того, что вы смешали формы трех совершенно различных субкультур, а именно спутали бритоголовых с "Ангелами ада" и панками.
      А они, знаете ли, совершенно не похожи друг на друга.
      - Да заткнешься ты когда-нибудь, черт стебаный!
      Глаза ее снова мечут черный огонь, но Майлз Грин чувствует, что ему наконец удалось ответить, пусть и не таким уж сильным, но все-таки ударом на удар, потому что она вдруг отворачивается от него, по-прежнему стоящего в углу, через голову стягивает с плеча лямку гитары и сердито швыряет инструмент на кровать. С минуту она так и стоит отвернувшись. Куртка ее на спине украшена изображением черепа - белого на черном, под черепом - слова, начертанные нацистски-готическим шрифтом, заглавными буквами: "СМЕРТЬ ЖИВА!" Потом она поворачивается, протянув руку и уставив в него указательный палец:
      - А теперь запомни. Отныне правила устанавливаю я. Понятно, нет? Если ты когда-нибудь еще... kaput! Представление окончено. Это ясно?
      - Как солнце вашей родины.
      Она смотрит на него не мигая.
      - Тогда пошел вон. - Скрестив на груди руки, она указывает головой куда-то вбок. - Пошел. Вон отсюда!
      Он приподнимает резиновую подстилку на один-два дюйма:
      - Но я же раздет.
      - Здорово! Теперь весь распрогребаный мир увидит, что ты на самом деле такое. А еще - надеюсь, ты схватишь смертельную простуду.
      Он колеблется, пожимает плечами, делает пару шагов босиком по изношенному ковру цвета увядающей розы, направляясь к двери, но останавливается.
      - Может, хоть руки друг другу пожмем?
      - Ты что, шутишь? Совсем с ума сбесился?
      - Мне и вправду кажется, что приговор вынесен без суда и следствия. Я ведь просто пытался слегка откомментировать...
      Она подается вперед:
      - Слушай. Каждый раз, как я что-нибудь себе всерьез позволяла, ты принимался издевки строить. Не-ет, я тебя раскусила, дружище. Такой свиньи еще свет не видал. Numero Uno! (22)-Она сверкает глазами в сторону двери, и снова ее похожая на изображение черепа голова, увенчанная белыми иглами волос, делает движение вбок. - Вон!
      Он совершает еще два шага, двигаясь спиной вперед, словно придворный перед королевой давних времен, поскольку резиновая подстилка недостаточно широка, чтобы обернуть ее вокруг пояса, и опять останавливается.
      - Я ведь мог все это сделать много хуже.
      - Ах вот как?
      - Мог бы изобразить, как вы, слащаво напевая, бродите в оливковых рощах, облаченная в прозрачную ночную сорочку, словно Айседора Дункан в свободное от спектаклей время.
      Она упирает руки в бока. Голос звучит, как змеиное шипение:
      - Ты что, блин, настолько обнаглел, что предполагаешь...
      - Уверен, это имело какой-то смысл. Во время оно.
      Она стоит - руки в боки, ноги врозь. Впервые в ее глазах помимо гнева брезжит что-то еще.
      - Но теперь-то такое только ржать нас может заставить, нет, что ли? Ты про это?
      Он скромно пожимает плечами:
      - Это и в самом деле представляется некоторой нелепостью. Раз уж вы сами об этом упомянули.
      Она кивает несколько раз. Потом говорит сквозь зубы:
      - Ну, валяй дальше.
      - Разумеется, ни в коем случае не как чисто литературная концепция. Или как часть иконографии ренессансного гуманизма. Ботичелли и всякое такое.
      - И все-таки - хренотень?
      - Мне и в голову не пришло бы такое неприличное слово употребить. Мне самому.
      - Ну ладно, выкладывай. Какое слово ты сам бы употребил?
      - Наивность? Сентиментальность? Легкое сумасшествие? - Он торопливо продолжает: - Я хочу сказать, ну вот Богом клянусь, - вы ведь можете выглядеть потрясающе. Этот черный костюм в облипочку, что был на вас в прошлый раз...
      Руки ее резко опускаются вниз, кулаки сжаты. Он менее уверенно продолжает:
      -Поразительно!
      - Поразительно?
      - Совершенно поразительно. Незабываемо.
      - Ну да. Мы все знаем, какой у тебя вкус, блин. Только тебе и судить. Особенно когда дело доходит до того, чтобы унижать женщин, превращая нас в одномерные объекты сексуальных притязаний.
      - Я полагаю, двухмерные были бы...
      - Да заткнись ты! - Она некоторое время рассматривает его, потом отворачивается и берет с кровати гитару. - Думаешь, ты такой, на хрен, умный, да? "Иконография ренессансного гуманизма", Господи Ты Боже мой! Да ты и не знаешь ни фига! Не представляешь даже, как я на самом деле выглядела, когда только начинала. Да я прошла такие ренессансы, и столько их было, что ты столько хлебцев поджаренных за всю жизнь на завтрак не съел.
      - Понимаю.
      - Ишь ты какой- понимает он! Ты всю жизнь на это напрашивался. Вот теперь и получай! Ублюдок самодовольный!
      Ее правая рука начинает перебирать струны, негромко наигрывая мелодию давних времен, в лидийском стиле (23). Преображение происходит не сразу, образ словно тает, медленно, едва заметно, и все же поражает воображение. Волосы становятся мягче и длиннее, полнятся цветом; безобразный грим исчезает с лица, теряет цвет одежда, да и сама одежда растворяется, меняет форму, превращается в тунику из тяжелого белого шелка. Туника плотно окутывает тело, оставляя обнаженными обе руки и одно плечо, и спускается ниже колен. У талии она перехвачена шафрановым поясом. В тех местах, где шелк натянут, он не совсем непрозрачен. Исчезают сапоги: теперь ее ноги босы. Волосы, ставшие совсем темными, стянуты в узел - в греческом стиле. Лоб опоясывает изящный венок из нежно-кремовых розовых бутонов вперемежку с листьями мирта, а гитара превратилась в девятиструнную лиру, на которой теперь, когда метаморфоза свершилась, она наигрывает ту же давнюю лидийскую гамму - в обратном порядке.
      Лицо будто бы то же самое, но моложе, словно ей удалось сбросить лет пять; на ее коже играет золотисто-медовый теплый отблеск, его выгодно подчеркивает белизна прилегающей к телу туники. Что же касается общего впечатления... лица, посылавшие в плавание тысячи кораблей, - ничто по сравнению с этим. Это лицо могло бы заставить вселенную остановиться в своем вечном движении и оглянуться. Она роняет лиру, позволяя ему глазеть раскрыв рот на это несомненное чудо - божество древнейших времен. Несколько мгновений проходят в молчании, но тут она упирает руку в бок. Кое-что, как видно, остается без изменений.
      - Итак... Мистер Грин?
      Голос ее тоже успел утратить былые, не вполне безопасные акценты и интонации.
      - Я был целиком и полностью не прав. Вы выглядите ошеломляюще. Не от мира сего. - Он пытается найти подходящее слово- или делает вид. - Почти как ребенок. Кажетесь такой ранимой. Нежной.
      - Более женственной?
      - Несравненно.
      - Легче такую эксплуатировать?
      - Я вовсе ничего такого не имел в виду. Правда... просто мечта! Такую девушку хочется пригласить домой - с мамочкой познакомить. А розовые бутончики - ну восторг!
      В ее голосе звучат нотки подозрения:
      - Что плохого в моих розовых бутонах?
      - Это - гибридная чайная роза "офелия". Боюсь, ее не выращивали до тысяча девятьсот двадцать третьего года.
      - Как это типично! Вы просто чертов педант.
      - Прошу прощения.
      -Между прочим, это моя любимая роза. С двадцать третьего года.
      - Моя тоже.
      Она поднимает лиру.
      - Такую же - или то, что от нее осталось, - можно увидеть в музее "Метрополитан", в Нью-Йорке. Пока вы не начали и на эту тему каламбурить.
      - Она выглядит абсолютно как настоящая.
      - Она и есть настоящая.
      - Ну разумеется.
      Она бросает на него неприязненный взгляд:
      - И вот что. Пока мы тут рассуждаем, перестаньте разглядывать мою грудь с таким явно недвусмысленным видом.
      Он переводит взгляд на ее прелестные босые ноги:
      - Прошу прощения.
      - Я же не виновата, что бюстгальтеры тогда еще не изобрели.
      - Разумеется, нет.
      - Эти чудовищные цепи, сковывающие истинную женственность.
      - Слушайте, слушайте!
      Она смотрит на него в задумчивости:
      - Я ничего не имела бы против случайного беглого взгляда. Это еще один из ваших недостатков. Вы никогда ничего не оставляете воображению.
      - Постараюсь исправиться.
      - Только не здесь. Я все это сделала лишь для того, чтобы показать вам, что вы упустили. Впрочем, вы, видимо, не способны это оценить. - Она отворачивается. - Если хотите знать, все порядочные мужчины падают на колени, когда впервые видят меня. Такой, какая я на самом деле.
      - А я и стою на коленях. В душе. Вы выглядите потрясающе.
      - Этим вы всего-навсего хотите сказать, что меня хочется трахнуть? Вы забываете, что я вас насквозь вижу. Вместе с вашим жалким мономаниакальным умишком. Я для вас всегда была и останусь просто еще одной цыпочкой - из многих.
      - Неправда.
      - Конечно, я вовсе не жду, что вы начнете сочинять гимны и оды в мою честь и совершать возлияния, и... - она чуть приподнимает лиру и снова опускает ее на бедро, - и всякое такое. Вот когда мир был еще хоть немножко цивилизованным... Я прекрасно понимаю, что в вашем грубо-материалистическом веке ни от кого нельзя ожидать слишком многого. - Она бросает на него полусердитый, полуобиженный взгляд через обнаженное плечо. - Все, о чем я прошу, - это минимальное признание моего метафизического статуса vis-a-vis (24) с вашим.
      - Прошу прощения.
      - Слишком поздно. - Она устремляет взгляд чуть вверх, будто обращается к гребню далекого горного хребта.- Ваша безобразная выходка была последней каплей. Я могу закрыть глаза на многое, но не допущу, чтобы моя естественно скромная манера вести себя подвергалась такому бессовестному осмеянию. Все знают - я по природе застенчива и склонна к уединению. Я не допущу, чтобы меня превращали всего лишь в женское тело, лишенное мозгов и готовое по мановению пальца удовлетворять ваши извращенные потребности. И вы забываете, что я не просто что-то такое из книжки. Я в высшей степени реальна. - Она опускает взор долу, разглядывая ковер, и произносит, понизив голос: - И между прочим, я - богиня.
      - Но я же этого и не отрицаю!
      - Нет, отрицаете! Каждый раз, как раскрываете свой дурацкий рот. - Она опускает лиру на кровать и, избегая его взгляда, скрещивает на груди руки. - Думаю, мне следует предупредить вас, что я всерьез собираюсь поднять этот вопрос на нашем следующем ежеквартальном собрании. Потому что, по сути, оскорбление нанесено не только мне, но всему моему семейству. И, откровенно говоря, нам надоело. Слишком уж много такого случается в последнее время. Давно пора на чьем-нибудь примере всех проучить.
      - Я и правда прошу прощения.
      Она внимательно смотрит на него и опять отводит глаза.
      - Придется вам поискать более убедительное доказательство того, что вы сознаете свою вину. - Она поднимает к глазам кисть левой руки, по рассеянности, видимо, позабыв на миг, что в классические времена часов, как и розы "офелия", не существовало. В раздражении она оглядывается на часы с кукушкой. - У меня сегодня очень напряженный график. Даю вам еще десять предложений, для того чтобы вы могли принести полные, соответствующие нормам официальные извинения. Это ваш последний шанс. Если я сочту извинения приемлемыми, я буду готова отложить решение о занесении вас в черный список. Если нет, вы должны будете понести ответственность за свои поступки. В таком случае я, по всей справедливости, должна буду настоятельно посоветовать вам в течение всей вашей дальнейшей жизни держаться подальше от отдельно стоящих деревьев и от домов без громоотводов. Особенно во время грозы. Это ясно?
      - Ясно, но несправедливо.
      Она бросает на него прозорливый взгляд:
      - Это не только справедливо, но невероятно снисходительно при данных обстоятельствах. А теперь - хватит спорить. - Она поворачивается, чтобы взять лиру, потом слегка расправляет плечи. - Можете начать с того, чтобы опуститься на колени. Мы можем опустить целование следов моих ног - ведь я спешу. В вашем распоряжении десять предложений. Не более, но и не менее. А потом - прочь!
      Твердой рукой удерживая импровизированный передник на месте, он довольно неуклюже опускается на колени, попирая ими бледно-розовый ковер.
      - Всего лишь десять?
      - Вы меня слышали.
      Она смотрит в дальний угол палаты; ждет. Он прочищает горло.
      - Вы всегда были для меня самой совершенной из женщин.
      Она поднимает лиру, щиплет струну:
      - Осталось девять. Тошнотворная банальность.
      - Несмотря на то что я никогда не мог вас понять.
      Она снова щиплет струну:
      - Это верно. Можно было бы и повторить.
      - До конца.
      - Семь.
      - Это же не предложение. Там нет сказуемого.
      -Семь!
      Он вглядывается в строгий профиль:
      - Ваши глаза - словно косточки локвы (25), амфисские оливки, черные трюфели, мускатный виноград, хиосский инжир... они не отрываются...
      - Шесть.
      - Я же не закончил!
      Она фыркает:
      - Нечего было делать из этого целое меню.
      - Никто никогда всерьез не занимал мои мысли, кроме вас.
      - Врун паршивый. Пять.
      - Прекрасно понимаю, почему вы сводите всех мужчин с ума.
      - Четыре. И женщин тоже.
      Он замолкает, вглядываясь в ее лицо:
      - Честно?
      Она бросает быстрый взгляд вниз, на него:
      - Не пытайтесь меня отвлечь.
      - Я и не пытаюсь. Просто интересно.
      Она говорит, обращаясь к стене:
      - Если хотите знать, та старая горбатая калоша с Лесбоса так и не оправилась после того, как увидела меня раздевающейся перед утренним купанием.
      - И это все, что было?
      - Конечно, это все, что было.
      -А я-то думал...
      Она бросает на него нетерпеливый взгляд:
      - Послушайте! Один из пятидесяти тысяч фактов, которые вам так и не удалось осознать, - это что я не вчера на свет родилась. - Она отводит глаза. - Конечно, она пыталась... все эти ее лесбийские штучки... Хотела сфотографировать меня в бикини и всякое такое.
      - Сфотографировать вас в...?!
      Она пожимает плечами, трясет головой:
      - Ну, как там это тогда называлось. Скульптуру с меня сделать, или что... Не могу же я мельчайшие детали помнить. Ну же, ради всего святого, давайте кончать. Три предложения у вас еще осталось.
      - Четыре.
      Она сердито отдувается:
      - Ну ладно. Четыре. И лучше бы они были удачнее, чем предыдущие.
      - То, как вы появляетесь, как исчезаете...
      Она дважды щиплет струны лиры.
      - Осталось два.
      - Но это же смешно! Там совершенно явственно была запятая!
      - По тому, как вы это сказали, не было.
      - Просто я сделал паузу. Для риторического эффекта. Эти два понятия тесно связаны. Появление. Исчезновение. Любому ясно. - Она предостерегающе устремляет вниз взгляд. Он медленно произносит: - Вы ведь и на самом деле самое эротичное существо во вселенной, понимаете вы это?
      Она смотрит в сторону:
      - Теперь определенно два.
      - Я тоже умею играть по правилам, как видите.
      - Одно.
      Она стоит в позе, намекающей, что она обладает неким высшим внутренним знанием, и видом своим не так уж отдаленно напоминает знаменитую мраморную голову с Киклад (26), что совершенно непереносимо. Он набирает в легкие побольше воздуха.
      - То (запятая) о чем я и вправду подумал (запятая) заключалось в следующем (двоеточие) а нет ли здесь на самом деле (запятая) вопреки вашей явно преувеличенной обиде из-за одного-двух заключений (запятая) которые я был вынужден сделать (запятая) создавая ваш литературный образ (запятая) за что вам в любом случае следовало бы винить более всего собственную крайнюю неискренность (скобка) если не явную кокетливость
      (тире) я говорю об этом как человек (запятая) который гораздо чаще (запятая) чем ему хотелось бы помнить (запятая) был выставлен вами на посмешище без малейшего предупреждения о том (запятая) что вы сводите счеты с кем-то другим (скобки закрыть и запятая) касательно неких областей (запятая) заслуживающих тщательного исследования со стороны как описываемой (запятая) так и описателя (запятая) или (запятая) если хотите (запятая) меж персонифицированной histoire и персонификатором в виде discourse (27) (запятая) или (запятая) проще говоря (запятая) вами и мной (точка с запятой) и я почти уверен (запятая) что у нас обоих есть одна общая черта (двоеточие) взаимное непонимание того (запятая) как ваше в высшей степени реальное присутствие в мире литературы могло остаться незамеченным (скобка) хотя вы могли бы счесть такое отсутствие внимания поистине благом (скобки закрыть) штатными университетскими профессорами-штамповщиками (запятая) структуралистами (запятая) деконструктивистами (запятая) семиологами (запятая) марксистами и всеми прочими (точка с запятой) и более того (запятая) я уверен (запятая) что поистине всеобъемлющий семинар a deux (28) на тему о нас самих займет достаточно времени (запятая) а я испытываю некоторое неудобство из-за необходимости прикрывать интимные части своего тела резиновой подстилкой (запятая) тогда как вы (запятая) напротив (скобка) хотя вы и вправду выглядите совершенно восхитительно и божественно (запятая) положив прелестные пальчики вот так на струны вашей абсолютно настоящей лиры (скобки закрыть и запятая) создаете впечатление (тире) если только это не остатки той отвратительной черной туши вокруг глаз (тире) человека несколько утомленного (запятая) что вполне понятно (запятая) ведь вы так любезно решились проделать такой долгий путь (запятая или, если хотите, точка с запятой) вот мне и пришло в голову (запятая) что было бы вовсе не плохо (запятая) если бы мы позволили себе немного расслабиться (тире) исключительно (запятая) спешу я добавить (запятая) для пользы дискуссии (запятая) что само собой разумеется (точка с запятой) и я мог бы добавить (запятая) что кровать замечательно удобна (запятая) если вы испытываете желание прилечь на несколько минут (запятая) однако я...
      - Это ни к чему не приведет, не надейтесь.
      Он улыбается:
      - Боюсь, я еще не закончил.
      Она смотрит на него молча, потом возмущенно отворачивается и присаживается на край кровати, положив лиру рядом с собой. Скрещивает на груди руки и многозначительно устремляет взгляд на часы с кукушкой.
      - (многоточие) Возвращаясь к сказанному (тире) однако я должен заявить (запятая) что следует понять (двоеточие) хотя я могу продолжать в этом духе бесконечно (запятая) пока вам не придется улечься в постель в полном изнеможении (запятая) нам нужно согласиться (запятая) что формальным основанием для дискуссии должно стать ваше признание неопровержимого факта (запятая) что если бы вы несколько ранее обозначили себя в тексте (запятая) против которого вы так бурно возражаете (тире) особенно в этом потрясающем классическом одеянии (запятая) или в хитоне (запятая, тире) нарративное развитие (запятая) которое вам так исключительно не по душе (запятая) почти наверняка вовсе не имело бы места и мы теперь (запятая) соответственно (запятая) не стояли бы на коленях и не сидели бы на кровати в этой идиотской палате (запятая) описать которую толком (запятая) в солидной старой манере (запятая) у меня не хватило терпения (запятая) не говоря уже о стиле nouveau roman (29) (точка с запятой) но (запятая) учитывая (запятая) что именно так я и должен был начать (запятая) потому что вы действительно всегда были и есть (тире) а я вовсе не (подчеркнуто) женофоб и не шовинист (тире) одна из самых чудовищных динамисток во всей истории нашей планеты (запятая) и я иногда думаю (запятая) насколько облегчилось бы все это дело (запятая) если бы все мы были голубыми (запятая) а если вы будете продолжать в том же духе (запятая) так оно скорее всего и случится (запятая) а тогда где вы сами окажетесь (тире) снова будете бродить в печали на Богом забытой горе (запятая) воющим голосом выпевая жалкие песни на никому не понятном ионическом (30) диалекте (запятая) бренча на этой кошмарной лире (запятая, тире) а пока вы этим будете заниматься (запятая) мне хотелось бы (запятая) чтобы вы все-таки ее поднастроили (запятая) басовые струны фальшивят по меньшей мере на полтона (запятая) и (запятая) чтоб не забыть (запятая) вы всех нас очень обяжете (запятая) если попросите вашу сестрицу Эвтерпу (31) (запятая) или святую Цецилию (32) (запятая) или любого (запятая) кто хоть сколько-нибудь прилично владеет бузукой (33) (запятая) дать вам несколько элементарных советов (запятая) как правильно держать медиатор и...
      Он наконец-то зашел слишком уж далеко. Она хватает лиру и вскакивает с кровати, угрожающе потрясая инструментом.
      - Если бы перенастраивать эту штуковину стоило не такого труда, я просто нанизала бы ее на вашу дурацкую голову. И не смейте отвечать! Одно только слово - и все будет кончено. Тотчас же!
      На миг у него от ужаса замирает сердце, ему кажется, что она осуществит свою угрозу, невзирая на последствия. Но она роняет лиру.
      - За все четыре тысячи лет мне не приходилось встречаться с подобным высокомерием. И с таким кощунством! Я не вдохновляю порнографию. И никогда не вдохновляла. А что касается того другого отвратительного слова... все и каждый знают, что самое главное во мне то, что я - наивысшее воплощение девической скромности, и - раз и навсегда - прекратите разглядывать мои соски, наконец! - Он поспешно опускает глаза и принимается разглядывать ковер. Она смотрит на него, потом на свою лиру, потом снова- на него. - Я ужасно, ужасно сердита. - Он кивает. - Бессмертно обижена. Не говоря уже ни о чем другом, вы, кажется, напрочь забыли, чья я дочь. - Он поспешно поднимает глаза и отрицательно мотает головой. Но успокоить ее не удается. -Я ничего не могу поделать с тем, кто он такой на самом деле. Я лезу из кожи вон, стараюсь вести себя по-человечески, быть как все вы. Не быть снобом, не бегать с жалобами к папочке, как какая-нибудь бедная богатенькая девочка. - Она сердито смотрит на ковер у своих ног. - А вы только и норовите в своих интересах воспользоваться моей порядочностью, моим стремлением не отставать от времени. - Она вот-вот заплачет. - Посмотрела бы я, как бы вы попробовали выглядеть вечно молодым и быть старым, под несколько тысяч лет от роду, и все в одно и то же время!
      Насколько позволяет его немота, он пытается выразить ей самое искреннее сочувствие. Она внимательно разглядывает его - тянется долгий миг; затем вдруг отворачивается и снова присаживается на край кровати, держа лиру на коленях; нервно водит пальцем по узору на одном из ее округлых боков.
      - Ну хорошо. Возможно, - Бог знает почему, из какого-то ложного чувства ответственности, - я и вдохновила вас, подсказав лишь самую суть представления о чем-то таком вроде совсем нового характера нашей с вами встречи. Но мне виделась лишь интересная вариация - небольшая, в современном духе - темы совершенно классической. Что-то такое для просвещенного читателя. А вовсе не эта непристойная... - Она машет рукой, указывая на изголовье кровати. - Я полагала, вам хватит ума хотя бы просмотреть для начала несколько классических текстов. - Ее пальчик не переставая бродит вверх-вниз по изогнутому лебединой шеей золоченому боку лиры. - Такая несправедливость! Я вовсе не ханжа. И такое унижение! Что, если вся моя злосчастная семейка услышит об этом? - В голосе ее все сильнее звучит обида. - Они и так думают, что все это шуточки. А все потому, что я, когда мы все впервые тянули жребий, подумала: какое везенье, что я вытянула любовную поэзию. А потом завязла во всей художественной литературе вообще. Мне приходится вкалывать в десять раз больше, чем всем им, вместе взятым.- Она погружается в печальные размышления о собственных бедах. - Конечно, в этом жанре теперь Бог знает что творится. Смерть романа - ой не смешите меня! Всем своим знаменитым родственничкам могу такого пожелать от всей души. Насколько легче всем было бы. - Она на миг замолкает. - Вот чего я терпеть не могу в этой вашей паршивой стране. А в Америке - и того хуже. Одни только французы изо всех сил стараются разделаться с этой тягомотиной раз и навсегда.
      Он поднимается с колен. Она все сидит, низко потупив голову, потом отбрасывает лиру. Минуту спустя поднимает руку и снимает со лба венок из розовых бутонов, с недовольным видом теребит его в пальцах.
      - Не знаю, с чего мне вздумалось вам все это рассказывать. Вам-то что за забота!
      Он осторожно приближается и, помешкав, присаживается на край кровати рядом с ней; между ними - лира. Она бросает на инструмент горький взгляд искоса:
      - Конечно, я знаю, что она фальшивит. Я вообще ее терпеть не могу. И кто это пустил слух, что весь мир замолкал, когда это всехнее посмешище, мой двоюродный братец (34), давал свои бесконечные концерты? Бог его знает. Динь-дзинь, бряк-бряк. Все, кого я знала, засыпали от бессмертной скуки во время его концертов. - Она теребит венок, будто это он во всем виноват. - И костюм этот идиотский. Не думайте, я прекрасно вижу - вы только притворяетесь, что он вам нравится.
      Темные глаза смотрят на него холодно и искоса - головы она не поворачивает.
      - Свинтус. - Она отрывает бутон. - Ненавижу. - Он ждет. - И все равно вы считаете, что у этой черной сестры грудь красивее, чем у меня.
      Он отрицательно качает головой.
      - Просто удивительно, как это вы и ее не трахнули под конец. Или нас обеих вместе. -Она вытягивает еще один бутон из венка и принимается обрывать лепестки - один за другим. - Если бы этот замысел развить должным образом, все могло быть сделано интересно и со вкусом. Я не предъявляю неразумных претензий. Я не стала бы возражать против некоторых осторожных нюансов, создающих романтический интерес. Я не так уж забывчива и сознаю, что вы - мужчина, а я - женщина.
      Он отталкивает лиру подальше и придвигается чуть ближе.
      - И не думайте, что это вам хоть как-то поможет.
      Он протягивает руку и берет ее ладонь в свою; она пытается выдернуть ладонь, но он не уступает. Их соединенные руки - тюремщик и арестанткалежат между ними на белой простыне. Она бросает на них презрительный взгляд и отворачивается.
      -Даже если вы будете молить меня, снова встав на колени. И еще одно. Это все - не для записи.
      Он теснее сжимает ее ладонь и придвигается еще чуть ближе; опять сжимает и, чуть погодя, обнимает ее за плечи. Она не реагирует.
      - Я прекрасно вижу, что вы намереваетесь делать. Может, я и не самая музыкальная в нашем семействе, но могу различить фуговую инверсию, когда сталкиваюсь с ней лицом к лицу.
      Он наклоняется и целует ее обнаженное плечо.
      - У меня не осталось к вам ни малейшего чувства любви или привязанности. Я просто слишком устала, чтобы обращать на все это внимание. Этот долбаный перелет был ужасно утомителен. Меня укачало.
      Он опять целует ее плечо.
      - А вы совершенно не сочувствуете моим чувствам.
      Он снимает резиновую подстилку. Она бросает беглый взгляд на его колени и отворачивается.
      - Вы порой бываете невыразимо вульгарны.
      Он пытается прикрыть ее ладонью свою невыразимую вульгарность, но она вырывается и, скрестив руки на груди, устремляет взор на обитую мягкой тканью стену.
      - Нечего думать, что я не заметила эту ухмылочку на вашем лице, когда говорила о своей девической скромности. И все из-за того, что я когда-то пару раз позволила себе расслабиться в вашем присутствии. Полагаю, вы думаете, что это не только непоследовательно, но и глупо. То, что я время от времени совершенно по-человечески позволяю себе поступать вопреки собственному, повсеместно сложившемуся образу.
      Он молча изучает ее профиль, потом начинает потихоньку стягивать белую бретельку туники с восхитительно округлого золотистого плеча. Но она резко прижимает локоть к боку, как только появляется угроза, что верх туники вот-вот соскользнет.
      - И чтоб вы не подумали, какой вы замечательный соблазнитель, я, пожалуй, напомню вам, что вы вовсе не один такой на свете. С меня снимали одежды гении - чуткие и нежные. И я не позволю себе увлечься сочинителем жалких эротических поделок.
      Он убирает руку. Воцаряется молчание. Немного погодя, все еще устремив взгляд на стену, она дает бретельке, упавшей с плеча, соскользнуть с локтя.
      Молчание все длится. Она не сводит взгляда со стены.
      - Я же не говорила, чтобы вы убрали руку.
      Он снова обнимает ее за плечи.
      - Хотя, конечно, мне абсолютно наплевать. В глубине души.
      Он очень бережно начинает играть шелком туники там, где кое-что мешает шелку соскользнуть к ней на колени.
      - Вы думаете, я ничего в мужчинах не понимаю. Должна вам сообщить, что мой самый первый любовник... да у него в ногте мизинца на ноге было больше сексуальности, чем у вас во всем вашем занудном теле! Или было бы, если бы у него был на ноге мизинец. Он не стал бы спокойно разглядывать груди Мисс Греции-тысяча девятьсот восемьдесят два! -Помолчав, она добавляет: -Тысяча девятьсот восемьдесят два - до новой эры, разумеется.
      Он повыше приподнимает руку, тогда как другая - та, что обнимает ее плечи, сползает к обнаженной теперь талии, и притягивает ее чуть ближе к себе. Наклоняется, пытаясь поцеловать ее в щеку, но напрасно. Она отворачивается.
      - И он не страдал преобразованно-инфантильным комплексом голливога (35). - Он откашливается. - Беру эти слова обратно. Во всяком случае, у него не было типично мужской псевдоинтеллектуальной женофобской уверенности, что траханье чернокожих медсестер свидетельствует о либеральных взглядах.
      Молчание. Она наблюдает за действиями его правой руки.
      - Пожалуй, надо мне вам о нем рассказать. Просто чтобы поставить вас на место. - Она с минуту продолжает за ним наблюдать. - Ну, это всего лишь непроизвольная реакция. Такого результата я могу добиться и собственными руками. - Она презрительно фыркает. - И мне довольно часто приходится это делать - ведь все вы, в большинстве своем, невежественны и ничего не умеете. - Рука его останавливается. Она раздраженно вздыхает: - Ох, Боже Ты мой! Да продолжайте же! Раз уж начали! - Он продолжает. - Не понимаю, отчего это мужчины так высоко ценят все это. На самом деле это вовсе не так уж увлекательно, как вы все с таким вожделением воображаете. Это всего лишь биологический механизм выживания. Способствующий выкармливанию. - Минуты две спустя она снова вздыхает и откидывается назад, опираясь на локти. - Честное слово. Вы все равно как лабораторные крысы. Чуть на кнопку нажмешь - и бегут со всех ног. - Она подвигается на кровати, опускаясь чуть ниже, но все еще опирается на локти. - Грызут и кусают. Кусают и грызут. - Молчание. Вдруг она садится и отталкивает его прочь. - Нечего все это делать, пока вы не развязали мой пояс. Все равно это только отвлекающий маневр с вашей стороны. Что вам сейчас и правда необходимо, так это ведро холодной воды. - Она шлепает его по руке. - Прекратите. Это очень хитрый узел. Если хотите в порядке исключения сделать что-нибудь полезное, лучше пойдите и закройте дверь. И раз вы уже встали, выключите по дороге свет.
      Он идет к двери и закрывает ее, отгораживаясь от непроницаемой ночной тьмы, что за нею стоит. Она тоже стоит у кровати, повернув к нему обнаженную спину, обе руки - у бока, развязывают шафрановый пояс. Но, не успев сбросить тунику на пол, она оборачивается к нему, глядит через плечо:
      - Будьте любезны! Мы и так слишком долго занимались вуаеризмом (36) в этой отвратительной палате!
      Он нажимает кнопку выключателя у двери. Белый плафон над кроватью гаснет, но другой - над самой дверью, видимо контролируемый снаружи, - по-прежнему светится. Не очень ярко, словно лунный свет в летнюю ночь.
      Он извиняющимся жестом разводит ладони.
      - Подлец! Вы сами это придумали. - Он поднимает руки, отрицая свою вину. - Нет, сами!
      Раньше об этом никаких упоминаний не было. - Тянется долгий миг: она пригвождает его к месту обвиняющим взглядом, потом поворачивается спиной и перешагивает через соскользнувшую на пол тунику. И вот уже стоит к нему лицом, держа свое одеяние перед собой, словно натурщица викторианских времен.
      - На самом-то деле вы ведь опять напрашиваетесь. Единственная удавшаяся вам строка была та, где доктор говорит, что из вас надо сделать чучело и выставить в музее.
      В сумеречном свете она ищет, куда бы повесить тунику; потом огибает изножье кровати и направляется в дальний угол, к часам с кукушкой. Там она вешает тунику на выступающую из-под угла крышки голову серны. Не глядя на него, возвращается к кровати, взбивает подушки и садится посредине, скрестив на груди руки. Он делает движение, пытаясь сесть рядом.
      - Вот уж нет. Можете взять себе стул, на него и сядете. - Указывает на ковер футах в десяти от кровати. - И попробуйте раз в жизни послушать, что вам другие говорят.
      Он приносит стул и садится, где указано, скрестив, как и она, руки на груди. Дева с греческой прической, сидящая на кровати, разглядывает его с неприкрытым подозрением и неприязнью; потом роняет взгляд на нижнюю часть его тела и сразу же с презрением переводит глаза на светящийся над дверью плафон. В воцарившейся тишине он не сводит глаз с ее обнаженного тела. Открывшееся во всей своей прелести, это тело не позволяет от себя оторваться - в любом смысле этого слова. Каким-то странным образом оно, в одно и то же время, выглядит и девственно-скромным и зовущим, классическим и современным, уникальным и подобным Еве, добрым и безжалостным, существующим в настоящем и в прошлом, реальным и пригрезившимся, нежным...
      Она бросает на него яростный взгляд.
      - Ради всего святого, перестаньте смотреть на меня точно пес, ожидающий, когда же ему бросят кость! - Он опускает глаза. - В отличие от вас, я привыкла думать, прежде чем приняться за рассказ. - Он наклоняет голову, выражая согласие. - Лучше отнеситесь к этому как к консультации с научным руководителем. И не только по поводу сексуального высокомерия. А о том, как просто и быстро подойти к делу, без того чтобы бесконечно ходить вокруг да около. Как некоторые мои знакомые.
      Снова наступает молчание, потом она начинает рассказ:
      - Если хотите знать, это случилось у меня на родине. Мне было всего шестнадцать. Было такое местечко, вроде альпийского луга, обрамленного густым подлеском, куда я любила ходить одна позагорать. Моя любимая тетушка - по правде говоря, я была для нее больше дочерью, чем племянницей, - всегда придерживалась нудистских принципов. Она первая научила меня не стыдиться собственного тела. Некоторые говорят, я на нее похожа. Она еще увлекается морскими купаньями - и летом, и зимой. Но это для вас никакого значения не имеет.
      Она размыкает руки и закидывает их за голову, по-прежнему глядя на огонек над дверью.
      - Ну да ладно. Так вот, я была на этом своем лугу. Парочка соловьев заливалась в соседних кустах. Луговые цветы, жужжащие пчелы - все, что полагается. Солнце играло на моей спине. Мне ведь было всего пятнадцать. Тут я подумала, что могу обгореть. Встала на коленки, принялась смазывать кожу оливковым маслом - я его с собой принесла. Даже не представляю, с чего бы вдруг, только, растирая масло по всему телу, вместо того чтобы размышлять о нудистских принципах, я стала думать о молодом пастухе. Я раза два встретила его - совершенно случайно. Звали его

К титульной странице
Вперед
Назад