Мопс (37). Правда, чисто случайно, во время моих одиноких прогулок. В жаркое время дня он обычно прохлаждался под одним и тем же деревом - раскидистым буком. Играл на свирели, и если вы полагаете, что моя лютня расстроена... ну да ладно, все равно. За месяц до того, как моя мать... Вы знаете про моих родителей?
      Он кивает.
      - У нее была аллергия на пастухов. После развода.
      Он снова кивает.
      - Ну, вам все равно не понять, вы же мужчина. Я хочу сказать - двойня, и то уже достаточно трудно. А девятерня?! И все -дочери! Должен же был быть какой-то предел -даже в те времена. - Она смотрит на него, как бы ожидая возражений, но на лице его светится абсолютное понимание. - Все мое детство прошло под этим знаком. Постоянные скандалы из-за алиментов. Я не во всем виню папочку. Мать сменила больше адвокатов, чем примеряла платьев на распродаже. Да к тому же она немало заработала на нас девятерых, когда мы подросли. Стоит только о выездном паноптикуме вспомнить! Мы и дома-то почти не бывали, все в пути да в пути. Хуже, чем "Роллинг Стоунз"! Как перекати-поле. И менеджер у нас был отвратительный, наш так называемый музыкальный дядюшка, абсолютно голубой... конечно, мама потому его и выбрала: к женщинам его влекло, как кинозвезду к неизвестности. Мы с Талией (38) прозвали его "Тетушка Полли". Талия -единственная из моих сестер, обладающая чувством юмора. Он обычно бренчал на своей малышке кифаре, а мы должны были скакать под эту музыку, каждая в своем костюме, стараясь выглядеть ужасно душевными и умными, и всякое такое. Ну, я хочу сказать, в этом и состояло представление. Вы за всю свою жизнь ничего более жалкого и видеть не могли.
      Он высоко поднимает брови, выражая признательность за столь глубокое проникновение в древнегреческие верования.
      - На самом-то деле его звали Аполлон Мусагет (39). Это его сценическое имя.
      Рот слушателя раскрывается от удивления.
      - Потому я так и разозлилась, когда вы заговорили о пении в оливковых рощах. Куда там! Мы едва менструировать начали, как нас вытолкнули на первые гастроли. Пиндус, Геликон, да еще каждая несчастная горка между ними. Чесслово, к четырнадцати годам я как свои пять пальцев знала раздевалку в любом из храмов Греции. Нас рекламировали как Прославленных Муз. А на самом деле мы были всего лишь Дельфийскими Танцовщицами. В большинстве случаев это было так же интересно, как в Брэдфорде (40) выступать в дождливый воскресный вечер.
      Он делает соответствующий жест, моля о прощении.
      - Свинтус. Ну в общем, мама месяц назад перевела этого пастуха куда-то с нашей горы. Две из моих сестер пожаловались, что видели, как он что-то такое делал... мне не сказали, что именно. Очевидно, он как-то нехорошо поступил с одной из овечек. Да, именно так оно и было. И его прогнали. Не могу вообразить, с чего это он мне вспомнился как раз в тот день.
      Она слегка откидывается на спину, поднимает колени; потом вытягивает одну ногу вверх, поворачивая ступню то в одну сторону, то в другую, с минуту рассматривает собственную стройную щиколотку, прежде чем положить ногу рядом с ее напарницей.
      - Ну, если по правде... там было кое-что... наверное, лучше будет вам рассказать. Опять-таки совершенно случайно, как раз перед тем, как его выперли, я пошла на свою одинокую прогулку, и мне случилось пройти мимо этого его бука. День был ужасно жаркий. Меня удивило, что пастуха под деревом не видно, хотя все его вонючие овцы были там. Потом вспомнила- Олимп его знает почему, - что недалеко от этого места есть источник. Ручеек выбегает из небольшой пещеры и образует озерцо. Вообще-то, это озерцо было наше, оно как бы служило и ванной и биде для моих сестер - и для меня в том числе, но это к делу не относится. Все равно делать-то мне было нечего, все происходило в те дивные времена, когда алфавит и письмо не были еще изобретены: о Зевс Всемилостивый, если бы мы только знали! Мы должны были бы так радоваться! - Она бросает на него мрачный взгляд. - Словом, я пошла к озеру. Он купался. Естественно, я не хотела нарушить его уединение, так что взяла и спряталась за кустами. - Она бросает взгляд на мужчину, сидящего на стуле: - Я вам не наскучила?
      Он отрицательно качает головой.
      - Точно?
      Он кивает.
      - Мне было всего четырнадцать лет.
      Он опять кивает. Она поворачивается на бок, лицом к нему, слегка подтянув к животу колени. Ее правая рука разглаживает простыню.
      - Он вышел из Источника Пиерид (41) - это Тетушка Полли так претенциозно назвал наше озеро - и уселся на скале у берега - обсохнуть. И тут... ну конечно, он ведь был простой деревенский паренек. Ну, короче говоря, он стал... ну, играть на совсем другой свирели. Или - на трубе, мы с сестрами так эту штуку называли. Он, видимо, считал, что никого кругом нет. Откровенно говоря, я была совершенно шокирована. Отвратительно! Не в том дело, что мне не приходилось раньше видеть обнаженных мужчин, приходилось конечно. У тети, на Кипре. - Она поднимает на него глаза. - Я говорила вам, что она живет на Кипре?
      Он качает головой. Она снова принимается разглаживать простыню.
      - Ну ладно. Между прочим, я раньше всегда считала, что эти их висячие жалкие штучки выглядят довольно нелепо. И волосы вокруг - как шерсть, такие противные. Меня всегда поражало: бороду-то они ведь каждый день бреют, а там? Почему они не замечают, что моя тетя, и ее подруги, и я тоже - все мы гораздо красивее выглядим? - Она снова поднимает на него глаза: - Надеюсь, вы-то заметили?
      Он улыбается и кивает.
      - Она терпеть не может ничего такого, что портит естественную линию. Из чисто эстетических соображений.
      Он разводит руками.
      - Полагаю, вы считаете, что это тоже одно из моих извращенных понятий.
      Он отрицает это, но одновременно едва заметно пожимает плечами, будто тайное сомнение уступает его желанию из вежливости не затевать спора. Она разглядывает его вежливо улыбающееся лицо, затем приподнимается на локте.
      -Речь идет о скульптурности. У моей тетушки полно самых разных друзей -замечательных служителей искусства. И все согласны с этим. - Он разводит руками. - И суть не только в визуальной стороне дела. Пластика тоже имеет огромное значение. - Он кивает. Она изучает выражение его лица. - Вы все-таки считаете, что это извращенность, да? Правда? - Он улыбается ей слегка смущенно и опускает глаза. Она следит за ним еще минуты две, чуть нахмурив брови, потом рывком поднимается и стоит на коленях посреди кровати, совершенно прямо, повернувшись к нему лицом, колени плотно сжаты. - Послушайте. Я вас нисколечко не простила, и пусть вам ничего такого в голову не приходит, но, поскольку это консультация научного руководителя, а вы, кажется, не понимаете, о чем идет речь, я даю вам разрешение однократно и быстро оценить... этот последний аспект. - Руки ее опускаются и проводят две симметричные линии. - Между прочим, это названо в честь моей тетушки. Ямочки Афродиты. - Она поднимает на него глаза. - Так ее звали.
      Он кивает. Теперь, заложив руки за спину, она пристально смотрит на стену позади него, словно школьница, ожидающая награды. Он встает со стула, подходит к кровати и садится на краешек, у самых нагих колен; проводит кончиками пальцев вдоль "пластического аспекта".
      -Я это делаю специальным эпилятором. Травяным. От одного человечка. Из Ктимы. Это совсем недалеко от тетушкиного дома.
      Тишина. Вдруг она вынимает обе руки из-за спины и резко отталкивает его прочь:
      -Я просила вас оценить лишь внешнюю форму! С чисто художественных позиций! Вы хуже ребенка! С вами совершенно невозможно вести серьезный разговор. - Она поворачивается и садится в прежней позе, откинувшись на подушки и скрестив руки на груди. -Свинтус. -Она дрыгает левой ногой в сторону. - Да сидите вы, где сидели! Если вам так необходимо. Только руки попридержите. - Он остается сидеть на краю кровати; наклоняется; выпрямляется; вглядывается в ее темные глаза. - Извращенец!
      Он чуть придвигается к ней по краю кровати.
      - Вам только палец дай.
      Он садится так, что рука, на которую он опирается, оказывается закинутой за ее талию. Она крепко берет его пальцами за эту руку, удерживая его на достигнутом расстоянии.
      - То, что на мне нет никакой одежды, вовсе не означает, что вы можете вести себя как неандерталец. Аналогия, которую я пыталась вам предложить, - нечто вроде классического симпозиума. Вы только что выдумали совершенно несуществующий светильник. Почему же, интересно мне знать, вы не можете создать вторую кровать или, скажем, аттическое ложе? Этого я понять просто не могу.
      Он улыбается. Она вскипает:
      - Я знаю мужчин, которые отдали бы правую руку, только бы услышать эту очень личную главу из моей автобиографии. И с чего это я выбрала именно вас... Я уже почти совсем приняла решение замолчать. - Он выжидает. - И замолчала бы, если б не знала, что вы будете ходить и всем рассказывать, что я струсила, когда дело дошло до дела. Такого удовольствия я вам не доставлю! - Она смотрит куда-то мимо него. - Все равно вам от меня не отделаться - придется выслушать.
      Она теснее скрещивает на груди руки; затем, избегая встречаться с ним глазами, продолжает:
      - Теперь-то я знаю, что моя визуальная инициация была проведена необычайно хорошо оснащенным юным представителем мужского пола. Каким-то странным образом я вдруг ощутила, что мое отвращение сменяется чувством жалости к этому существу. Пожалуй, он был немного похож на вас. Такой же бьющий в нос нарциссизм, так что применить к нему обычные стандарты было бы просто невозможно. Это всегда было моей слабостью. Я слишком добросердечна, психологические уроды вызывают мое сочувствие. Ну да ладно. В конце концов мне захотелось подойти к нему и попросить, чтобы он бережнее к себе относился. Казалось, он так странно, так жестоко с собой обращается. Я решила, он на эту свою штуку рассердился или еще что. Разумеется, я ничего подобного не сделала, постеснялась. Мне ведь было всего тринадцать. Я потихоньку ушла оттуда, пыталась притвориться, что этого никогда не было. Но я всегда отличалась довольно живым воображением. Хорошо запоминала образы. - Она прерывает себя. - Да вы не слушаете!
      Он поднимает глаза и кивает.
      - Если вы полагаете, это дает мне возможность, хотя бы в малой степени... Ну не знаю. Я умываю руки! -Она приподнимает правое колено. - Думаю, дети... Ладно, можете продолжать. Перерыв тридцать секунд. - Она закидывает руки за шею и умиротворенно опускает голову на верхнюю подушку; некоторое время она созерцает потолок, потом закрывает глаза. К концу тридцатисекундного перерыва, воспользовавшись тем, что глаза ее закрыты, он целует все это прелестное греческое тело, от колен к шее, по красоте своей соперничающей лишь с шеей Нефертити; однако, когда он склоняется к ее губам, руки ее упираются ему в плечи и отталкивают его прочь.
      - Нет!
      Он по-прежнему склоняется над ней. Она глубже утопает в подушках, словно пытается избежать его прикосновений, и мрачно вглядывается в его лицо.
      - Вам не удастся меня остановить. Я все равно закончу. Так что и не пытайтесь.
      Он согласно кивает.
      - Если каким-то чудом вам посчастливится увести свои мысли с того единственного пути, которым они только и способны следовать спокон веку, может, вы припомните, что все это началось на моем лугу. - Он кивает. - Если уж быть вполне откровенной, закончив умащивать тело маслом, я улеглась на живот - совершенно невинно, словно школьница. -Она вглядывается в его глаза. - Ах, если бы вы могли нарисовать себе эту картину! Как беззащитна я была, как всему открыта! - Он чуть отводит глаза, нахмурясь. - О Господи, да вы просто невозможны! Вы - как весь ваш век! Слова для вас все равно что серая каша-размазня. Ничего реально не можете себе представить, пока на телеэкране не увидите! - Жертва судьбы и истории, он лишь пожимает плечами. Она колеблется, испускает вздох и переворачивается на живот; лежит щекой на подушке. - Ну, может быть, теперь вы сумеете получить смутное представление об этой сцене. И между прочим, это еще не все. Получилось ужасно неудачно: небольшая травянистая кочка просто впивалась в меня, и я попыталась примять ее движениями бедер. Теперь-то я понимаю, что мое поведение могло быть истолковано совершенно превратно.
      Тишину в комнате нарушает лишь новый нетерпеливый вздох рассказчицы. Она продолжает:
      - Они такие коварные животные! Он, должно быть, подкрался сквозь подлесок. И хуже того, они ведь обладают телепатическими способностями, умеют мысли читать. Это как-то связано с их звериной половиной. Так что он не только видел, что я там делаю, он прекрасно знал, о чем я думаю. И тут, в самый... неловкий момент, когда я как раз представляла себе, что делает со мной тот юный пастух... я слишком скромна, чтобы описать что именно... и я ни за что и никогда не допустила бы, чтобы он сделал это со мной в действительности... я вдруг почувствовала, как мохнатое тело нарушителя моего уединения и... и что-то еще легло на мою невинную, умащенную оливковым маслом попку. Мне ведь было всего двенадцать лет! - Молчание. - Ой, ну чесслово! Почему вам надо всегда воспринимать все так буквально! - Он целует ее шею у самого затылка. - Я хотела закричать, сопротивляться. Но поняла - все будет напрасно. Вопрос стоял так: либо уступить, либо расстаться с жизнью. Вообще-то, он вовсе не был жесток. Он укусил мне шею, но лишь играючи. Потом принялся нашептывать всякие вещи. Совершенно ужасные, но я заставила себя слушать. О других женщинах, о девушках, даже - я была просто поражена - об одной из моих сестер, о старшей - той самой, что подняла такой скандал из-за того юного пастуха. Она оказалась невероятной лицемеркой. Если бы только историки... Впрочем, не важно. -
      Она на миг замолкает. - Между прочим, через некоторое время он показался вовсе не таким противным, как я ожидала. У него замечательная смуглая кожа, а та часть тела, что покрыта шерстью, оказалась гораздо приятнее, чем можно было себе представить. Шерсть вовсе не грубая. Как мохер. Или ангора. - Она делает короткую паузу. - И он меня вовсе не пытался расплющить в лепешку. - Ее слушатель чуть приподнимается. Она с усилием вывертывает шею, чтобы посмотреть назад и вверх, и недоверчиво глядит на него уголком глаза. - И он не сделал ничего такого, что сейчас заполняет ваше гиперактивное воображение. На самом-то деле ему хватило порядочности меня перевернуть. - Несколько мгновений спустя она продолжает, теперь уже глядя ему прямо в глаза: - К этому моменту я была уже не в силах сопротивляться. Стала как воск в его руках. Могла только смотреть в его похотливые, развратные глаза. Можете себе представить?
      Он улыбается, глядя в ее темные глаза, и кивает.
      - Вовсе не смешно.
      Он отрицательно качает головой.
      - Он заставил меня раздвинуть ноги... я все-таки сопротивлялась... немножко, но он был очень сильный и очень возбужден. - Она закрывает глаза. - Я до сих пор это чувствую. - Она снова умолкает. Потом поднимает веки и пристально смотрит - глаза в глаза. Ее ноги перекрещиваются, замыкая его в кольцо. - Это было отвратительно: чистейшее биологическое доминирование! Мой нежный, наивный ум не мог с этим примириться. Мне ведь едва исполнилось одиннадцать! Мне было ненавистно это зверское, отвратительное насилие. С первого до последнего момента. Я решила, что никогда его не прощу. И всех особей его пола. Что с этого момента и навсегда, на всю мою жизнь, я объявляю войну, войну до победного конца, всему, что относится к мужскому полу. Буду изводить и мучить любого мужчину, кто попадется мне на пути. Я даже могу позволить им думать, что их ласки доставляют мне наслаждение, что мне приятны их поцелуи, их ласкающие руки. Но в глубине души, даже после дефлорации, я всегда оставалась девственницей - девственницей навеки. - Она одаряет его серьезным, даже торжественным взглядом. - Пусть ни одна душа никогда ни за что не узнает об этом. Я запрещаю вам кому-нибудь об этом говорить.
      Он мотает головой: никогда.
      - Один раз я уже кое-кому про это рассказала. Как последняя идиотка.
      Он всем своим видом демонстрирует удивление.
      - И конечно, он растрепал об этом на весь мир, при первой же возможности. И с типично женофобских позиций. А ведь это с полной очевидностью был лично мой сюжет. Я могу быть всем, чем угодно, но никак уж не парой дурочек-нимф в придумке какого-то поэта-лягушатника (42). Да еще в день отдыха. - Она прерывает себя: - И пожалуйста, пусть присутствующие возьмут это себе на заметку. А если вы интересуетесь, почему он сделал двоих из меня одной, могу вам сообщить, что он был пьян вдребезину. Как всегда. Его звали Верлен.
      Он энергично трясет головой.
      - Или как-то еще. Один из этих (43).
      Он пытается губами изобразить правильное имя (44). Она внимательно за ним наблюдает.
      - У вас руки болят? (45) Ну, надо было хорошенько подумать, прежде чем разрешить вашей смехотворной докторице использовать ту позу. Вы такой же, как все порнографы. Как только речь заходит об удовольствиях его сиятельства, реальность выбрасывается в окно. - Она пристально смотрит на его губы, потом снова вглядывается ему в глаза. - Ну, чесслово, я начинаю думать, что, когда вы молчите, вы еще отвратительней, чем когда разговариваете. Теперь уже можете говорить. Если уж вы так настаиваете на этом. - Однако, прежде чем он успевает раскрыть рот, она продолжает: - И только в том случае, если вы не считаете, что плотский аспект нашей беседы хоть как-то влияет на мое истинное мнение о вас. Или на мое метафорическое отвращение ко всему тому, что отстаиваете вы и все особи вашего пола, вместе взятые. И не думайте, что я не разглядела кричаще явных маневров, какие вы предпринимали, чтобы заставить меня оказаться в этом положении. - Кольцо ее ног сжимается несколько плотнее, и она спускается чуть ниже. - Все это никакого удовольствия мне не доставляет. Думаю, и вам тоже. Уверена, вы предпочли бы скорее устроить тягуче-нудную дискуссию о параметрах современных нарративных структур.
      - Сжалься же наконец! Руки меня и в самом деле скоро совсем доканают!
      - Можете опуститься на локти. Не более того.
      Он опускается, и лицо его оказывается прямо над ее лицом.
      - Очень хочется тебя поцеловать.
      - Ну, с этим можно и подождать. Я еще не закончила историю о том, что случилось на той горе. Только я забыла, на чем остановилась.
      - На дефлорации. Осуществленной фавном после полудня.
      - Они совсем не такие, как обыкновенные мужчины. Они тетрорхидны (46), если хотите знать. И могут повторять это снова и снова. Так он и делал.
      - И всегда одинаково?
      - Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.
      - Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был...
      - Ну, если бы уже был изобретен.
      - Двадцать шесть раз?!
      - Очнитесь! Мы же в Греции.
      - Двадцать четыре?
      - Плюс еще несколько дифтонгов.
      - Ну, этих я как-то не усматриваю. В данном контексте.
      - Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем, я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.
      - Это несправедливо!
      - Как вы можете судить? Каждый раз я думала - ну это последний. И каждый раз он умел как-то по-новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами... часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где-то, начиная от сигмы (47), я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.
      Она умолкает.
      - И это все?
      - Вы и не слушали вовсе.
      - Слушал.
      - Вы бы не спросили: "И это все?" - таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда-нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое-то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.
      Он проводит пальцем по абрису ее губ.
      - Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!
      - Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.
      Он щелкает ее по носу:
      - А это уже прямой плагиат из "Carmina Priapea" (48).
      - Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.
      - Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.
      Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.
      - Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?
      Он снова насмешливо щелкает ее по носу:
      - Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры - чистейший миф.
      На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.
      - Ах вот как?
      Он все еще улыбается.
      - Вот так.
      - Вы делаете мне больно. Грудь...
      Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.
      - Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.
      - Но я У правда сердита.
      - Да ладно тебе. Уж и пошутить нельзя.
      - Вы хотите сказать, что не верите ни одному слову из того, что я рассказала? Вы это хотите сказать?
      - По-моему, мы уже наговорились.
      - Я жду ответа.
      - Да ладно тебе.
      - Мне очень хотелось бы, чтобы вы перестали использовать это дурацкое клише. - На лице ее не видно и следа иронии. - Вы верите или не верите тому, что я только что вам рассказала?
      - Аллегорически.
      Она мерит его ледяным взглядом:
      - Вам нужно, чтобы отныне все было именно так, да?
      Он больше не улыбается.
      - Не имею ни малейшего представления, о чем ты толкуешь.
      - Вам нужна ничем не приукрашенная правда, да?
      - Ну, ты же прекрасно знаешь, почему тебе досталась художественная литература. Никакого отношения к невезенью, к вытянутой тобой короткой соломинке это не имеет. Просто ты всегда умела лгать в десятки раз искуснее, чем все твои сестры, вместе взятые.
      - Какие еще сестры? Нет у меня никаких сестер.
      - О, конечно! И тебя не зовут Эрато, и ты...
      - Нет, меня не зовут Эрато! И вы абсолютно правы. Действительно, сатиры - чистейшей воды миф. Действительно, этой гротескной сцены никогда не было. Тем более что в ней были заняты не одно, а два совершенно мифических существа.
      Он пристально смотрит вниз - на ее лицо.
      Она отвечает ему полным ярости взглядом.
      - Интересно, что все это должно означать?
      - Просто я не позволю всякому эталонно-отвратительному женофобу взять меня на пушку - вот что это должно означать. А еще я скажу вам, что такое современный сатир. Это тот, кто изображает женщину на бумаге, чтобы заставить ее говорить и делать такое, чего ни одна реальная женщина в здравом уме и твердой памяти в жизни не скажет и не сделает.
      - Не понимаю, что ты пытаешься...
      - Я из кожи вон лезу, чтобы вести себя, как вам этого хочется. Насколько мне это удается без чувства физического отвращения. И вот все, что я в конце концов получаю в виде благодарности: одни насмешки!
      - Эрато!
      -Да не смеши ты меня! Какая я тебе Эрато! Ее и на свете-то никогда не было. И даже если бы она существовала, ты что, думаешь, она приблизилась бы хоть на десять световых лет к этой отвратительной палате, не говоря уж о том, чтобы раздеться и позволить тебе... Ну, чесслово! Ты когда-нибудь повзрослеешь?!
      - Тогда кто же ты, по-твоему, черт возьми?
      - Откуда мне знать? Просто еще одна из жалких фантастических фигурок, какие твой больной ум создает из ничего. - Она отворачивает лицо, смотрит в сторону. - О Господи, у меня одно лишь желание - чтобы ты поскорей уже трахнул меня и дело с концом! А потом бросил в очередной костер.
      Он смотрит на повернутое в профиль лицо на подушке:
      - Фантастическим фигуркам не дозволено иметь желаний. Так что могу тянуть с этим столько времени, сколько мне заблагорассудится. Пардон -поправочка. Заколебанного времени.
      - Я-то думала, такие, как ты, вымерли вместе с Оттоманской империей.
      - А могу еще дольше. Поскольку ты ведь не настоящая.
      Она снова сердито смотрит ему в лицо:
      - Я кажусь реальной только из-за твоего тошнотворного представления, что по-настоящему совершенно нереальный персонаж, воплощением которого я, как предполагается, являюсь, должен таким казаться. На самом же деле реальная я в этой ситуации избегала бы вообще всякого упоминания об этом деле, и прежде всего потому, что ни за что не оказалась бы в подобной ситуации. Если бы имела возможность выбора. А у нее такой возможности нет. Поскольку она нереальна, - Она приподнимается с подушки и с упреком качает головой. - Просто ты занимаешься тем же, чем и всегда: думаешь, что ловишь ускользающую тему, а на деле - гоняешься за собственным хвостом.
      - Ах как смешно! А откуда тебе известно, чем я всегда занимаюсь?
      - А я и не знаю.
      - Но ты ведь только что...
      Она отворачивает лицо.
      - Я всего лишь как попугай повторяю слова, которые ты мне подсказываешь. Они -твои. Вовсе не мои.
      - Ни хрена себе. - Она по-прежнему полна отвращения и не поворачивает головы. - Ты - всего лишь мои собственные слова? Всего лишь воск в моих руках?
      - Я бы сказала- дешевый пластилин. Это больше подходит.
      Он на миг задерживает дыхание.
      - Что же, ни шепота сердца, ни малейшего признака собственной воли?
      - Да я бы ушла из этой комнаты сто лет назад, будь моя воля.
      - И я мог бы делать с тобой что в голову придет и ты бы так и лежала тут?
      - Вот уж нет. - Она презрительно фыркает. - Я же знаю, какой смрадный гарем живет в твоем воображении! Я бы извивалась и дразнилась и подстрекала бы тебя по-всячески.
      Он ловит ее на слове:
      - Откуда это ты знаешь, какое у меня воображение?
      -"Знать" в данных обстоятельствах-Просто эпистемологическая бессмыслица.
      - Не важно. Ты же это слово употребила.
      - Оттого что твое воображение так грубо повторяет себя, достаточно оказаться его жертвой всего на нескольких страницах, чтобы догадаться, как оно всегда работает.
      - И ради всего святого, объясни - как это гарем может быть смрадным?
      - А ты попробуй поживи в нем. Вместо того чтобы им владеть.
      Он пристально смотрит вниз - ей в глаза:
      - Я ни одного из этих слов тебе в уста не вкладывал.
      - Да я скорее бы умерла, чем попала в твой диалог. По собственной воле. Если бы она у меня была.
      - Если хочешь знать, ты говоришь исключительно так, как тебе самой хочется. То есть как испорченная сучонка, которая так же прямодушна, как поворот под прямым углом, и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе.
      - Благодарю вас.
      - Меня не так легко одурачить. Такие вот ситуации тебе особенно по душе. Появляешься, а потом капризничаешь и сопротивляешься - с самого первого слова и до конца. И более того, сама прекрасно это сознаешь. Разве не так?
      - Как скажешь. То есть если ты скажешь, что "как скажешь" и есть то, что ты хочешь, чтобы я сказала. А так оно, очевидно, и есть.
      - Я требую настоящего ответа.
      - Наконец-то он заговорил по-настоящему.
      - Я полагаю, что имею право на настоящий ответ.
      - Тогда тебе лучше его по-настоящему придумать.
      - Но это же не ответ.
      Она пожимает плечами:
      - Попробуй еще раз. Ты же хозяин. Мастер слова.
      Он сердито вглядывается в ее отвернувшееся лицо. Молчание. Потом он говорит:
      - Я все-таки тебя поймал.
      - Как это?
      - Велев тебе что-то сделать. А ты не сделала.
      - Я же мысли не читаю. Я просто твоя надувная кукла.
      - Прекрасно. Я хочу, чтобы моя надувная кукла сказала, что она меня любит. Страстно. Сейчас же.
      - Я люблю тебя. Страстно...
      - Не так. С чувством. Con amore (49).
      - Не думаю, что сумею.
      - Так-так-так!
      Она смотрит на него презрительно:
      - Не моя вина, что я к тому же еще и запрограммирована рабски подчиняться любому дурацкому настроению, какое тебе заблагорассудится придумать. Какой бы неуклюжий набор женских эмоций ты для меня ни состряпал. Не говоря уж о твоем собственном персонаже. Я замечаю, что тут нет ни единого слова о его весьма сомнительном статусе. Интересно, кто дергает его за ниточки?
      - Я сам. Я - это и есть я. Не смеши меня.
      Она одаряет его саркастической усмешкой и отводит глаза.
      - О Господи, до чего же ты наивен!
      - Это ты наивна. Я ни за что не мог бы приказать моему собственному персонажу хотя бы намекнуть, что я - это на самом деле не я.
      - А тогда почему он повсюду обозначается как "он"? Что это ты пытаешься скрыть?
      Он на минуту умолкает.
      - Слушай-ка, я эту абсолютную дичь даже и обсуждать не собираюсь. Ведь на самом деле ты просто пытаешься уйти от объяснений, почему ты не хочешь выполнить мою просьбу.
      - Ну, я, может, и сумела бы симулировать это чисто физически. Впиваться в тебя ногтями и стонать. Это подойдет?
      - Нет, не подойдет.
      - Тогда я предлагаю, чтобы этим занялся твой персонаж. Заставь его сказать мне, что он меня страстно любит. - Она опять отворачивает от него лицо. - Я жду.
      - А я знаю, что тебя грызет. Ты просто классическая зануда- всегда все удовольствие испортишь. Как только начнешь испытывать наслаждение от чего-то, сразу же чувствуешь себя виноватой. И ускользаешь -скрываешься за этой дерьмовой болтовней о реальном и нереальном.
      - На твоем месте я бы не решилась заводить этот разговор.
      - Что ты имеешь в виду?
      - Боже мой, только подумать - в этот день, в этом веке... такая жалость! Весь мир полон вполне приемлемых ситуаций типа "мужчина-женщина", литературно-художественное исследование каковых представляет собой параллель жизненной социологической функции, а ты не можешь придумать ничего получше. Музы... Ну, я хочу сказать... Господи! Это же так все запутывает! Даже смущает. Неужели хоть одна современная женщинасуществующая в действительности- стала бы разговаривать в таком отвратительно взбалмошном и жеманном стиле о пастухах, свирелях и...
      - Ну знаешь ли, женщины, толкующие о литературно-художественных исследованиях, каковые представляют собой параллель жизненной социологической функции, нисколько не лучше.
      - О, я прекрасно понимаю, что с нашей стороны это никуда не годится. Показывать, что мы на самом деле умеем мыслить. Что же еще ты мог бы сказать?
      - Ты жестоко и совершенно садистски нарушаешь все и всяческие правила.
      Она поворачивает к нему вспыхнувшее лицо:
      - Твои правила!
      - Хорошо. Мои правила.
      Она опять отворачивается.
      - Они мне до смерти надоели. Надо притворяться, что я существую в таком виде, в котором ни за что бы и не подумала существовать, если бы и вправду существовала.
      - Но ты, черт возьми, все равно для меня существуешь. Такая, какая есть.
      - Хайль Гитлер!
      - Ну ладно. Просто в качестве аргумента: Гитлер утверждает, что ты существуешь. Такая, как есть.
      - Ничего у него не выйдет. Чтобы существовать, нужно обладать определенными степенями элементарной свободы.
      - Если хочешь знать, будь здесь сейчас кто-нибудь еще, он пришел бы к выводу, что в настоящий момент ты вполне реальна. Чертовски реальна к тому же.
      - А если ты хочешь знать, я считаю, что ты - самый неуклюжий, неприятный, бестактный и бесчестный из всех мужчин, с которыми мне когда бы то ни было приходилось спать в одной постели!
      - А это - самый доказательный пример твоей ослиной, типично женской логики! Сначала ты вообще не существуешь. Потом тебя без конца трахают какие-то другие мужики. Давай, ради всего святого, реши наконец, что ты выбираешь - то или другое?
      - Я вполне способна сделать то сравнение, которое могла бы сделать, если бы существовала в том виде, какая я есть на самом деле. Если бы я такой была.
      - Но ты же не можешь не существовать и быть на самом деле. Одно и другое взаимоисключаются.
      - Понятно. Теперь меня даже воображения лишают.
      - О Господи! Я сдаюсь.
      - Мне даже не дозволено думать о том, какой я могла бы быть, если бы не имела несчастья быть созданной тобой. Не дозволено думать обо всех тех чутких, умных, интеллектуально утонченных художниках, которые могли бы выдумать меня раньше, чем ты. Вместо этого мне приходится довольствоваться всего лишь гнилым плодом, прирожденным "сапожником", слоном в посудной лавке, не способным и за миллиарды лет оценить мою ранимость, деликатность и острый ум.
      - Ах ты неблагодарная... да без меня ты была бы просто ничто!
      - И было бы чудесно! С тобой-то я хуже чем ничто. - Она взирает на него с глубочайшим презрением. - А по-честному, истинная правда заключается в том, что ты еще и не начал осознавать, каким потенциалом я обладаю. - Она отворачивается. - Думаю, это даже не твоя вина. При твоей технической неуклюжести ничего другого и ожидать было нельзя.
      - Что ты имеешь в виду? Какая еще техническая неуклюжесть?
      - От твоего внимания, по всей видимости, ускользнуло то, что было бы непременно замечено каким-нибудь злосчастным третьим лицом, будь оно свидетелем происходящего: мы оба по-прежнему пребываем в смехотворной и нелепой позе сексуального совокупления.
      - Это не так уж трудно исправить.
      Он резко отстраняется и встает с кровати, возвращается к стулу, садится и скрещивает руки, а затем и ноги. Старательно смотрит через всю комнату на противоположную стену. Его собеседница бросает на него огорченный взгляд, приподнимается на локте и поворачивается спиной. Воцаряется молчание. Наконец она говорит потухшим, сдавленным голоском:
      - Надеюсь, я не слишком многого требую, и вы не станете возражать, если я попрошу вас придумать на этот раз что-нибудь практичное, в виде исключения. Вроде одежек для меня. Тогда я могла бы одеться и уйти. Что-нибудь совсем простое. Домашний халат какой-нибудь.
      - Сначала я должен тебе кое-что сказать.
      - Все уже сказано. Ad nauseam (50).
      - Нет, не все.
      Обнаженная юная женщина на кровати издает вздох и упирается кулачком в бедро, высоко вздернув локоть; она молчит, но жест ее красноречиво говорит о том, что уступает она по принуждению. Он молча смотрит на ее спину, потом начинает говорить более спокойным тоном:
      - Я признаю, что сделал одну серьезную ошибку. Не в отношении тебя, но в отношении ее. Ну ладно, допустим, ее не существует в историческом или научном смысле. Но раз уж у тебя столь острый ум, уверен - ты согласишься, что она обрела некую апострофическую и просопопеическую (51) реальность.
      - Продолжайте, продолжайте. Только не надо разговаривать, как толковый словарь.
      Он глубоко вздыхает:
      - Но поскольку ее не существует, а мы оба теперь согласны, что она - это не ты, я могу быть совершенно откровенен. Ошибка моя заключалась в том, что я пытался воплотить абсолютно аморальную и настырную старую потаскухуесли бы она существовала - в образ весьма привлекательной (хотя бы внешне) девушки, очень похожей на тебя. Я хочу сказать, кем же она была бы сейчас, в реальности, - если бы она существовала? Она же четыре тыщи лет только и делала, что отдавалась любому писаке, всем этим Томам, Дикам и Гарри, каждому, кто умел пером по бумаге водить: была фактически всего лишь парой вечно раздвинутых ног, вот и все. Мне следовало изобразить ее старой, заезженной клячей-сифилитичкой. Тогда по крайней мере я хоть чуть-чуть приблизился бы к истине. Ты не согласна?
      - Мы закончили?
      - Более того, она должна была бы - если бы существовала - провести некоторый маркетинг в отношении себя самой. Попробовать постучаться в одну дверь, в другую... "Привет. Я - Эрато. Продаю вдохновение и витание в облаках. В рассрочку. А эпиталамы (52) вас не интересуют? А новые строки, писанные персонализированной алкеевой строфой? (53)" Да всякий ей просто рассмеялся бы в лицо! Если бы не думал, что она сбежала из соседней психушки. - Он упирается взглядом в повернутую к нему спину. - Да все равно, теперь они при помощи компьютера и блока обработки словарных данных могут делать все то, что когда-то делала она, да к тому же в сотню раз лучше. Мне даже ее немножко жаль: бедная, досуха выдоенная корова! Если бы она существовала.
      Теперь глубоко вздыхает лежащая на кровати девушка. Однако смотрит она по-прежнему в дальний угол комнаты.
      - Мне достаточно лишь взглянуть на тебя, как ты лежишь тут в позе Венеры Роксби, чтобы понять, как все это было нелепо. Вполне очевидно, что к сегодняшнему дню она превратилась бы в склочную старуху, в бесформенном драном пальто, из тех, что роются в помойках, бормоча что-то себе под нос... если бы она и вправду существовала.
      Эта несколько неожиданная концовка (или апосиопесис (54)) вызвана предшествовавшим ей движением той, что лежит на постели. При упоминании Венеры Роксби она повернулась и села совершенно прямо. Теперь, скрестив на груди руки, она взирает на мужчину на стуле; губы ее плотно сжаты, глаза тверды, словно обсидиан.
      - Ну, теперь вы наконец закончили?
      -Да.
      - Уверена - ей очень хотелось бы быть старой, заезженной клячей. Тогда по крайней мере она могла бы уйти на покой. Куда-нибудь в такое место, где нет - просто не существует - мужчин.
      - Но это вряд ли имеет хоть какое-то значение. Ее ведь тоже не существует.
      - Я говорю так, опираясь на ваше же допущение.
      - Которое сугубо гипотетично - до смешного.
      - И сугубо шовинистично - по-мужски.
      Он встряхивает головой и принимается рассматривать пальцы на собственной, закинутой на колено ноге.
      - Поразительно, что именно ты так говоришь.
      - Что я принимаю сторону представительницы моего пола?
      - Ведь если бы она существовала и ее здесь не было - это означало бы, что делать всю грязную работу она предоставляет тебе. Именно твоему телу придется подвергнуться грязным домогательствам и сексуальному унижению, удовлетворяя мои желания. А это превращает ее просто в сводню. Нет?
      - Я замечаю, что вы весьма типично оставляете без учета всю связанную с ней историческую ситуацию.
      - Я вовсе не уверен, что мне нравится тот чисто теоретический элемент, который ты... вы пытаетесь ввести в нашу дискуссию.
      - В отличие от вас, я - по воле случая - обладаю развитой способностью к состраданию и сочувствию. Я просто ставлю себя на ее экзистенциальное место.
      - Если бы оно существовало. - Она возводит очи к потолку. - Ведь нам обоим ясно, что мы ведем совершенно абстрактный и ирреальный диспут. По сути своей подпадающий под ту же категорию, что старый схоластический спор о том, сколько ангелов могут играть в скакалки на острие иглы. -Он разводит ладони: -Слово предоставь, ляется вам.
      Она пристально смотрит на него.
      -Подозреваю, что вам никогда не приходило в голову, как ужасно было бы занимать место - если бы оно существовало - и выполнять роль и функцию, которые никак не подпадают ни под один из биологических законов. В полном одиночестве. Без помощи извне. Без выходных. Постоянно переодеваться -то так, то этак, меняя обличья. Какая невероятная скука. Однообразие. Сплошное сумасшествие. День за днем подвергаться грубым издевательствам в мозгах самых разных людей, страдать от непонимания, профанации, унижений. И никогда - ни слова благодарности. Никогда...
      - Минуточку! А как же насчет...
      Она повышает голос:
      -Никогда и мысли о ней как личности, только о том, какую бы выгоду из нее извлечь. Никогда никакого сочувствия ее переживаниям. Вечно воображения не хватает, чтобы понять, что она, может быть, просто мечтает о капле нежности и симпатии, что она тоже женщина и в определенных ситуациях, в определенных обстоятельствах и настроении не может обойтись без мужского внимания, без услуг мужского тела - совершенно естественно, как всякая женщина; и, между прочим, это ничего общего не имеет с какими-то там унижениями и... - Она переводит дух. - Но какое все это имеет значение, если его сиятельство, кто бы он ни был, желает иного. Если он желает играть в собственные игры, оставляя ее...
      - Да не я же все это начал!
      - ...рыдать от отчаяния. - Она отворачивается, устремляет взгляд на стену. - Если бы она существовала, разумеется.
      Он опять принимается рассматривать пальцы на ноге.
      - Так насчет халата. Вы предпочитаете какой-то определенный цвет? И ткань?
      - Я вас ненавижу!
      - Как насчет зеленого?
      - Вам это такое удовольствие доставило бы, правда? У нее хватило наглости возражать против того, чтобы с ней обращались всего лишь как с объектом сексуальных притязаний, так пусть катится. Отбросим ее назад, в ничто, как сношенный башмак.
      - Но ты же сама об этом просила, всего минуту назад.
      Она яростно взирает на него - миг, другой, потом быстро поворачивается и ложится на бок, спиной к нему, лицом к противоположной стене.
      - Ни слова больше не скажу. Ты просто невозможен.- Пять секунд длится молчание.- Ты точно такой же, как все мужчины. Как только этот ваш нелепый клочок плоти между ногами получил свое, тут же стремитесь от нас избавиться поскорей.
      - Если бы это соответствовало действительности, я бы уже давным-давно от тебя избавился. Просто ты только что убедила меня, что я могу делать все, что мне заблагорассудится.
      - Точно.
      - Что точно?
      - У меня нет никаких прав. Сексуальная эксплуатация не сравнима с онтологической (55). Можешь уничтожить меня через пять строк, если тебе так захочется. Выбросить в мусорную корзину и даже думать обо мне забыть.
      - Боюсь, для этого нет ни малейшей возможности.
      - Забудешь, забудешь. Как все другие.
      - Какие еще другие?
      - Что за абсурдный вопрос? - Она бросает на него презрительный взгляд через плечо. - Ты что, хочешь сказать, что я у тебя - первая?
      - Н-ну... возможно, что не совсем первая.
      - И возможно, что и не последняя?
      - Возможно.
      - Значит, это более чем возможно, что я просто самая последняя из целой серии несчастных воображаемых женщин, которым выпал злой жребий попасть к тебе в руки. Чтобы быть выставленными прочь, как только кто-то более привлекательный появится на твоем пути.
      - Между прочим, мой послужной список свидетельствует, что мои с ними отношения всегда были - и продолжают быть - глубоко гуманными и плодотворными для обеих сторон. В каждом отдельном случае мы всегда остаемся добрыми друзьями.
      - С твоих слов, они представляются мне чудной компанией, где каждая - просто первоклассное воплощение дядюшки Тома в юбке.
      - На такие слова я отвечать вообще не собираюсь.
      - Вот удивил!
      - Не далее как на днях одна из них сама сказала мне, что я предоставил ей слишком болыпую свободу в рамках нашего союза.
      - Перед тем, как ее уничтожить.
      - Я никогда не уничтожаю женщин, которые были мне друзьями.
      - Ну да! Ты их собираешь всех в одном месте и мумифицируешь. Запираешь в погребе и ходишь туда глазеть и наслаждаться, тайно злорадствуя. Как Синяя Борода.
      - Я нахожу это сравнение просто единственным в своем роде по оскорбительности!
      - Оно вполне заслуженно. За множественные гадостные привычки. Их еще называют некрофилией.
      Он поднимается на ноги:
      - Ну ладно. Хватит. Ты только что заявила, что лучше тебе возвратиться в ничто без меня, чем быть хуже чем ничто - со мною. Так что - пока! Сама сделала выбор. Дверь вон там. - Он тычет большим пальцем в сторону двери. - Вот, пожалуйста. Видишь - там зеленый халат висит. Махровый. Все очень просто. Поднимайся с кровати, шагай к двери, облачайся в халат, и забудем обо всем, что было. Ничего этого не было. Твой ход.
      Она бросает взгляд на дверь и снова отворачивается. Молчание. Она подтягивает колени к животу и отворачивается еще решительнее.
      - Я замерзла.
      Он идет к двери, берет купальный халат и, вернувшись, небрежно окутывает ее плечи зеленой махровой тканью. Затем снова опускается на свой стул. Она не произносит ни слова, но вдруг, странно медленно, будто надеясь, что он не заметит, позволяет себе расслабиться: тело ее обмякает, лицо утопает в подушке. Молчание растет и ширится. Ее левая рука осторожно выпутывается из складок халата и подбирается к глазам. Раздается чуть слышный, тщетно подавляемый всхлип. Человек, сидящий на стуле, поднимается, подходит к кровати и почти уже протягивает руку - коснуться плеча, но передумывает. Слышится новый всхлип. Человек садится на край кровати, спиной к лежащей; он старается ее не коснуться, но говорит более нейтральным тоном:
      - Мы не очень последовательны.
      Ее голос - почти шепот, на грани срыва:
      - Потому что ты никогда не признаешь, что хоть в чем-то можешь быть не прав. Ты так недобр ко мне. Не понимаешь, как мне одиноко.
      - Но ведь нам обоим было так хорошо вместе! Пока ты...
      - Мне не может быть хорошо, когда у меня нет вообще никакого статуса. Когда я и представления не имею, кем я на самом деле должна быть. Когда я знаю, что все может кончиться в любой момент.
      - У меня и намерения не было все это кончить.
      - Откуда мне было знать?
      - Просто я тебя поддразнивал. Шутя.
      - Ничего подобного. Ты все время надо мной издевался. Пользуясь моей беспомощностью.
      - А сейчас у тебя просто приступ паранойи.
      - Вовсе нет!
      Он чувствует, что она подвинулась за его спиной, и оборачивается. Она смотрит на него, укрывшись до подбородка халатом; глаза ее все еще влажны, лицо - само воплощение всех обиженных и беспомощных женских лиц от начала времен, выражающих одновременно и упрек и мольбу о сочувствии.
      - Всего несколько часов тому назад меня и на свете не было. Я чиста и невинна, как новорожденное дитя. А ты этого не осознаешь (1)
      Лицо ее в слезах еще более прекрасно и соблазнительно, чем в других состояниях. Он резко отворачивается:
      - Не я все это начал.
      - Ну как же не ты! Это же ты дал мне изложить весь этот невозможный бред про сатира, а потом сразу обвинил меня во лжи. Ты сказал, что я так же чиста и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе. Знаешь, это все равно как если бы сутенер обозвал одну из своих девочек проституткой.
      - Беру эту фразу назад. Считай, что я ее стер.
      - Тогда я подумала, а что я здесь делаю, с этим совершенно чужим мне человеком, позволяя ему унижать меня, оскорблять, извращать мою истинную суть, то, какая я в реальности? Ну, я хочу сказать, я сознаю, что - в техническом смысле - я ничто. Но то, какой - я чувствую - я была бы, если бы не была этим "ничто". Мою истинную, серьезную суть.
      - Ну я же признал уже, что был не прав по отношению к ней. К Эрато.
      - Да она меня вовсе не заботит. Речь идет обо мне!
      - Хорошо.
      - Я совсем не такая. Я уверена, что не такая.
      - Ну я уже сказал - хорошо.
      - Это было так грубо. Так вопиюще вульгарно.
      -Я вполне готов признать, что было ошибкой с моей стороны сделать тебя такой невероятно прекрасной.
      - Ты ни на шаг не приблизился еще к пониманию того, зачем существуют женщины, подобные мне.
      - Я понимаю, мне надо было наделить тебя тяжелым подбородком, толстыми ногами, косоглазием, прыщами, дурным запахом изо рта... не знаю, чем еще. Всем, что могло бы заставить твою истинную, серьезную суть воссиять сквозь такую оболочку.
      Молчание.
      - С этим ты несколько запоздал.
      - Ну почему же. Я как раз подумал. Ведь я уже дважды менял твою внешность. На сей раз это будет после основательной консультации, разумеется. Ты сама подскажешь мне специфические черты, которые могут сделать тебя совершенно непривлекательной для мужчин.
      - Ты изменял только мою одежду. Вовсе не специфические черты моего тела. Это было бы просто абсурдно!
      - Я всегда могу вытащить deus ex machina (56). Дай-ка подумать. Мы вместе уходим отсюда. Уезжаем в автомобиле. Попадаем в ужасную катастрофу. Ты изуродована ужасно, становишься инвалидом на всю жизнь; я снова теряю память, через десять лет мы случайно встречаемся снова и я влюбляюсь в тебя, обреченную передвигаться в инвалидном кресле. Из чисто духовных побуждений, разумеется.
      Он украдкой бросает взгляд на ее лицо. Оно спрятано в подушку. Со слезами покончено, но теперь во всей ее фигуре заметна угрюмая замкнутость, погруженность в себя - такая бывает у детей после капризной вспышки: первое печальное провидение того, что несет с собой взрослость. Когда она начинает говорить, голос ее звучит ровно и холодно.
      - А я-то полагала, вы предпочитаете классические формы союза.
      - С Эрато - да. Но теперь, когда мы от нее отказались...
      - Мне это представляется ужасно надуманным. Автомобильная катастрофа.
      - Тогда - как насчет одного из тех восхитительно неопределенных концов?
      И опять она медлит с ответом.
      - Я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.
      - Ну вот, пожалуйста. У нас не сработало. Мы демонстрируем, какие мы оба замечательно зрелые и современные, согласившись признать, что у нас не сработало. Одеваемся, уходим... Да, я уже вижу это, это мне нравится. Мы выходим, покидаем больницу, проходим через двор, останавливаемся на улице. Обыкновенные мужчина и женщина в мире, где вообще ничто никогда не срабатывает.
      Нам даже не удается поймать такси для каждого из нас. Конечно, это не так уж страшно, но ведь нам обоим было бы намного легче при мысли, что мы больше никогда не увидим друг друга. Ты бы сказала: "Ну что ж..." И я бы в ответ произнес что-нибудь такое же банальное, вроде: "Ну что ж..." Мы бы улыбнулись друг другу - бегло и иронично, - подсмеиваясь над собственной банальностью, пожали бы друг другу руки. Повернулись спиной друг к другу и разошлись в разные стороны. Возможно, я обернулся бы украдкой- взглянуть на тебя в последний раз, но ты уже исчезла бы навек, растворилась в толпе прохожих, в облаках автомобильного чада. И мне не надо было бы сочинять мораль. Я иду в будущее, милосердно лишенный воображения. Ты уходишь в будущее, милосердно лишенная существования. Неплохо звучит, а? - Однако он продолжает, не ожидая ответа: - Критики будут в восторге. Они обожают полные пессимизма концы. Это доказывает им, какое мужество от них требуется, чтобы вести полную оптимизма жизнь.
      Довольно долго она ничего не отвечает. Приподнимается на локте и отирает не до конца высохшую влагу с глаз.
      - Полагаю, вам не очень трудно вообразить пару-тройку сигарет? И -зажигалку и пепельницу?
      Он поднимается, словно забывчивый хозяин, принимающий гостью.
      - О, конечно. Какой-нибудь особый сорт?
      - У меня такое чувство, что я скорее всего любила бы турецкие сигареты.
      - С травкой?
      Она энергично трясет головой:
      - Нет, нет. Уверена - этот период у меня уже позади.
      - Хорошо.
      Он трижды быстро щелкает пальцами- большим и указательным. Тотчас же рядом с ней на кровати возникают пепельница из оникса, золотая зажигалка и серебряная сигаретница; это происходит так быстро, что она в испуге отшатывается. Потом берет овальной формы сигарету. Склонившись над закутанной в зеленое фигуркой, он дотягивается до зажигалки и подносит ей огня. Она выдыхает душистый дым, затем держит сигарету в пальцах, изящно отведя руку.
      - Спасибо.
      Плотно стянув на груди полы халата, она подвигается и садится прямо; потом незаметно и тщательно подтыкает халат под мышки. Он снова заботливо склоняется над ней:
      - Что-нибудь еще?
      Она устремляет на его заботливое лицо застенчивый, чуть опечаленный взгляд:
      - Знаете... боюсь, я слишком многого требую... Мне кажется, я самую малость близорука.
      - Милая девочка, что же ты сразу не сказала? Какую оправу ты предпочитаешь?
      Она затягивается сигаретой, теперь глядя на дверь, выдыхает облачко дыма; потом обращает на него тот же застенчивый взгляд:
      - Мне думается, я обычно носила бы такие голубоватые очки, с большими круглыми стеклами, в золотой оправе. Кажется, специалисты называют их "Джейн Остен" (57).
      - Такие?
      К ней протягивается его рука с очками.
      - Блеск! Очень любезно.- Она надевает очки, прилаживает дужки и поднимает на него смущенный взор. - Такая глупость. Все эти мелочи. Смешные детали.
      - Нисколько, нисколько. Что еще?
      - Только если это не доставит вам беспокойства.
      - Пожалуйста, прошу.
      - Просто этот зеленый... - Она трогает пальчиком халат. - Подозреваю, это не совсем я.
      - Выбирай.
      - Что-нибудь такое... как темное вино? Как сок тутовых ягод? Я не знаю, припоминаете ли вы то место у Пруста... (58) О, это прелестно! Само совершенство! Именно то, о чем я думала. Спасибо огромное.
      - Кофе?
      - Нет. - Она взмахивает рукой с сигаретой. - Это замечательно.
      - Не стоит благодарности. Просто еще одна пара строк.
      - Действительно. Но все равно - спасибо.
      Несколько минут она молча курит, рассматривая собственные босые ступни, виднеющиеся из-под полы нового халата. Он сидит на стуле. Наконец, с робкой улыбкой, она произносит:
      - Майлз, мне не хотелось бы снова затевать спор... я могу называть вас "Майлз"?
      - Пожалуйста.
      - Вы были настолько любезны, что всего минуту назад заметили, что - хотя меня на самом деле и не существует - мне отныне будет все же позволено иногда высказываться (вы назвали это консультациями) по поводу наших отношений.
      - Совершенно верно. Ты, например, говорила об определенных степенях элементарной свободы... Это я учел.
      - Только... Ну, я хочу сказать... прошу простить мне попытку снова перековать наши орала на мечи, но мне кажется, вы все-таки стараетесь в одиночку устанавливать законы, касающиеся нашего совместного будущего.
      - Это мне и в голову не приходило. Я просто высказал некоторую идею. Вполне открыт к любой дискуссии. Тебе что-то не нравится?
      Она разглаживает халат.
      - Ну, просто я подумала бы, что вам удалось бы более успешно добиться желаемого результата, если бы вы рассматривали все случившееся до сих пор как некую сюрреалистическую преамбулу... ну, если хотите, обратный ход нормального нарративного развития... к совершенно иному типу отношений между нами, включив их в гораздо более реалистический внешний контекст. - Она снова разглаживает халат на коленях. - Контекст, в котором мы встретились бы совершенно нормально и между нами развились бы совершенно обычные дружеские отношения. Я, разумеется, имею в виду, ну... эту вот сторону... как мы все время только и делаем, что отправляемся вместе в постель. Может быть, мы порой могли бы вместе отправиться и в театр. Обсуждать прочитанные книги. Посещать выставки. В таком вот роде.
      - А-а.
      - Я бы решилась предложить, поскольку все эти наскучившие постельные сцены уже имели место в фантастической преамбуле, вы могли бы найти гораздо более спокойный, гораздо более современный тон повествования и сконцентрировали бы внимание на более серьезных, взрослых предметах. Взять хотя бы наш культурный фон. Или вот, например, политика. Проблема абортов. Насилие на улицах. Ядерное разоружение. Экология. Киты. Белый хлеб. Все то, что мешает нам полностью сблизиться друг с другом.
      - Те самые - более тонкие - нюансы этакого либерального Angst 'a? (59)
      - Совершенно верно.
      - И что, ты видишь... культурный фон для себя самой?
      - Мне кажется, я хотела бы быть... может быть, выпускницей Кембриджа? Специальность - английский язык? Чувствую, я могла бы опубликовать одну-две книги стихов... Не очень успешных с коммерческой точки зрения, но в определенных кругах заслуживших вполне солидную репутацию. Что-нибудь в таком роде. Я могла бы быть заместителем главного редактора в каком-нибудь литературном журнале.
      - Очень сдержанная, утонченная, высокоморальная девица?
      - Если только вы не считаете, что это слишком тщеславно с моей стороны. Слишком не похоже.
      - Что ты, что ты. Вовсе нет.
      Она скромно опускает взгляд:
      - Благодарю вас.
      - Ну а я?
      Она постукивает сигаретой об оникс пепельницы.
      - Ну что ж. Вас я, пожалуй, вижу в роли преуспевающего бизнесмена с неявно выраженными художественными интересами. Имеющего весьма слабое представление о том, что такое - я, каково мое окружение, да и вообще о мире за стенами его кабинета. Делающего деньги. Полагаю, я могла бы сказать, что я его смущаю, даже пугаю превосходством своего интеллектуального опыта, гораздо более интеллектуальной среды, в которой работаю. Понимаете? - Она на миг замолкает, потом поспешно добавляет: - Исключительно для того, чтобы создать реалистический контраст всему вот этому. Само собой разумеется.
      - Понятно.
      Она с минуту рассматривает его сквозь голубоватые стекла очков, потом поднимает руку и приглаживает спутавшиеся волосы, снова тщательно и как бы незаметно подтыкает халат.
      - Майлз, я хотела бы сказать вам кое-что - теперь, когда мы стали более открыты друг другу. Я чувствую, что была некстати эмоциональна и прямолинейна несколько минут тому назад. Я вполне способна сочувствовать вашим проблемам. Особенно потому, что - как я понимаю - я сама составляю одну из них. Я сознаю, какое всепоглощающее значение господствующая капиталистическая гегемония придает сексуальности. И как трудно всего этого избежать. - Она слегка подтягивает колени и теперь сидит чуть боком, подогнув ноги, укрытая пурпурным халатом. Бросает на собеседника открытый, может быть немного совиный, взгляд через очки. - Я хочу сказать, ты, разумеется, можешь все это сделать, как ты находишь нужным. Если чувствуешь, что тебе не под силу то, что предлагаю я. Это вполне возможно.
      - Но мне хотелось бы попробовать.
      - Серьезно, я ведь вовсе не настаиваю.
      - Мне кажется, вы исключительно великодушны ко мне. Ведь я так безобразно все напутал.
      -Я же понимаю - нужно не только брать, но и давать.
      - Ну да. Только я до сих пор брал, ничего не давая.
      Она пожимает плечами:
      - Поскольку в техническом смысле я просто не существую...
      - Но вы существуете! Вы только что продемонстрировали наличие у вас собственной воли.
      Она строит чуть презрительную тоие (60), как бы осуждая себя:
      - Ну что ты, какая воля? Шепоток инстинкта.
      Минуты две в палате царит тишина. И снова она разглаживает махровый пурпур:
      - Просто божественный цвет. Обожаю приглушенный пурпур.
      - Я рад.
      Она молчит, потом возобновляет разговор на серьезные темы:
      - Кроме всего прочего, мне не хотелось бы, чтобы ты испытывал чувство вины из-за... из-за того, что только брал... Я не так уж слепа к биологическим реалиям жизни. Мне было бы неприятно, если бы ты решил, что я просто синий чулок. Твои ласки... ты скорее всего и сам заметил. То, что ты заставил меня делать в самом начале... вопреки самой себе, я... Что-то во мне было затронуто.
      - От этого, я думаю, все становится еще хуже. Я беспардонно воспользовался тем, что вы - нормальная женщина.
      - Но ведь и я вела себя не лучше. Это повествование о сатире... - От отвращения к себе она прикрывает ладонями глаза.
      - Так это же я вас спровоцировал!
      - Знаю. Но я сама разукрасила эту историю до предела. А должна была бы противиться, не соглашаться рассказывать ее вообще. Надеюсь, ты навсегда исключишь из текста ту часть, где... ну ты сам знаешь.
      - Это моя вина.
      - Мы оба виноваты.
      - Вы слишком к себе несправедливы.
      - Если по-честному, я так не думаю. - Она опять принимается разглаживать халат над коленями. - Дело в том, что ты просто взял и швырнул меня в омут. Сексуальный. Застал меня врасплох. С самой первой страницы своего существования я каким-то образом сознавала, что я по сути своей очень скромна и застенчива, хотя, видимо, вполне привлекательна для мужчин.
      - Весьма привлекательна.
      - Нет, серьезно, я бы предпочла оставить здесь "вполне". Может быть, не без определенного элемента латентной сексуальности, но совершенно определенно не слишком voulu (61). Из тех, кого нужно долго и нежно настраивать.
      - Понимаю.
      Глаз она не поднимает.
      - На самом деле я хочу сказать, что - мне так кажется - я была бы готова пойти на некоторый компромисс касательно характера наших отношений... где-то в будущем, если ты так настаиваешь. Если бы мы узнали друг друга получше.
      - Вы имеете в виду ту ситуацию, где вы - высоколобая дама-поэтесса, а я - неотесанный бизнесмен?
      Она бросает на него быстрый взволнованный взгляд, исполненный искреннего ужаса:
      - Пожалуйста, Майлз, не надо, я совершенно не имела в виду ничего подобного. Вовсе не неотесанный. Если бы это было так, я со всей очевидностью... мой персонаж и не посмотрел бы в твою сторону. Во всех отношениях очень милый человек. По-своему. Только самую малость... ограниченный, деформированный своей средой и профессией.

К титульной странице
Вперед
Назад