- Да, - сказал я. - Ведь он был так беспомощен.
      - Значит, вы больны. Вы существуете за счет смерти. А не жизни.
      - Это зависит от ракурса.
      - Нет. От ваших убеждений. Ибо история, которую я рассказал, символизирует метанья Европы. Вот что такое Европа. Полковники Виммели. Безымянные мятежники. И Антоны, что разрываются меж теми и другими, а затем, все проиграв, кончают с собой. Будто дети.
      - А если иначе я не могу?
      Молча окинул меня взглядом. Я полной мерой ощутил его волю, его лютость, бессердечье, его досаду на то, что я так глуп, так нерешителен, так себялюбив. Его ненависть не ко мне лично - нет, ко всему, что, как он думал, во мне воплощено: вялость, вероломство, английскость. Он точно жаждал переделать весь мир; и не мог; и мучился собственным бессилием; и понимал, что ему не дано принять или отвергнуть вселенную; дано лишь принять или отвергнуть меня, ничтожный сколок вселенной.
      Я не выдержал его взгляда.
      - Итак, по-вашему, я - второй Антон. Это-то вы и хотели мне внушить?
      - Вы - человек, который не сознает, что такое свобода. Хуже того: чем глубже вы ее осознаете, тем меньше ею обладаете.
      Очередной парадокс, очередной орешек.
      - Вы раскусили меня и поняли, что полагаться на меня не стоит?
      - Что на вас не стоит тратить время. - Взял со стола папку. - По-моему, давно пора спать.
      - Нельзя так с людьми обходиться, - сказал я сварливо. - Точно они - сельчане, которых приговорили к расстрелу затем лишь, чтоб вы основали на этом очередное учение о свободе воли.
      Встав, он посмотрел на меня сверху вниз.
      - Это те, кто понимает свободу так, как вы сейчас изложили, становятся палачами.
      Я боролся с навязчивой мыслью об Алисон.
      - Почему вы так уверены, что видите меня насквозь?
      - На это я не претендую. Мой вывод исходит из той посылки, что сами вы себя насквозь никогда не увидите.
      - Нет, ну скажите, вы честно считаете себя богом?
      Самое жуткое, что он не ответил; посмотрел так, словно предоставлял мне самому решать - да или нет. Я аж фыркнул, давая понять, что я на сей счет думаю, и продолжал:
      - И что мне теперь прикажете делать? Собирать манатки и отправляться в школу?
      Неожиданно это его осадило. Он немного помедлил с ответом - красноречивое замешательство.
      - Как хотите. На утро намечен небольшой обряд прощанья. Однако без него можно обойтись.
      - Ага. Ладно. Такую возможность упускать жаль. Он внимательно, с высоты своего роста, изучил мою отчаянную улыбку, сухо кивнул.
      - Доброй вам ночи. - Я отвернулся; удаляющиеся шаги. Но у порога концертной он запнулся: - Повторяю. Никто не появится.
      Я и на это ухом не повел, и Кончис скрылся в доме. Да, он говорит правду: никто не придет; и тем не менее на моих губах проступила улыбка, невидимая во мраке колоннады. Угроза моего немедленного ухода, конечно, напугала его, хоть виду он не подал; заставила изобрести очередную суетливую приманку, повод задержаться до утра. А утром меня ждет испытанье, неведомый ритуал, открывающий доступ к сердцу лабиринта... а уж моя уверенность, что девушки на яхте, только окрепла. Шеренга, так сказать, вскинула автоматы, но на сей раз приговор все-таки отменят, в последний миг отменят. Ведь чем упорней он станет теперь отлучать меня от Жюли, тем плотнее совпадет с Виммелем внутренне... а Кончис же далеко не Виммель; просто свойства его натуры таковы, что ее благосклонность отливается в форму жестокости.
      Я выкурил сигарету, другую. Стояла страшная духота; спертая ночь глушила все звуки. Недозрелый месяц завис над планетой Земля, мертвый - над умирающей. Я встал из-за стола, неспешно пересек гравийную площадку, по пляжной тропке спустился к скамье.
      Нет, не такого финала я ждал - каменный гость у дверей Балагана. Но и Кончису невдомек, сколь важен для меня такой финал, именно такой. Он успокоился на том, что счел мою свободу свободой потакать личным прихотям, вспышкам мелочной гордыни. И противопоставил ей свободу, ответственную за каждое свое проявление; нечто куда более древнее, чем свобода экзистенциалистов, - нравственный императив, понятый скорее по-христиански, нежели с точки зрения политикана или народоправца. Я перебрал в уме события последних лет моей жизни с их борьбой за личную независимость - болезнью, поголовно сразившей всех моих сверстников, что сбросили с плеч уставной быт и компромиссы военной поры; с нашим бегством от обществ, от наций - бегством в самих себя. И я вдруг осознал, что дилемма Кончиса, выбор, вставший перед героем рассказанной им истории, мне не по зубам; что от этого выбора не убережешься, объявив себя жертвой эпохи, самим временем вылепленной на эгоистический лад, - точнее, осознал, что беречься от этого выбора я уже не вправе. Тавром на плечо, вурдалаком в загривок - старик вбуравил мне лишнюю заботу, тягостное знанье.
      И опять Алисон, а не Жюли явилась мне в серых безмолвных прогалах ночи. Глядя в морскую даль, я давил в себе навык воспринимать ее как девушку, до сих пор живущую (пусть даже в одной лишь памяти людской), до сих пор мерцающую в "теперь", вдыхающую воздух "теперь", подвижную и деятельную, - и постигал уменье думать о ней как о пригоршне развеянного по ветру пепла; как о порванном звене, сломанной ветке эволюции, вечной лакуне бытия, о структуре, некогда сложной, но тающей, тающей, миновавшей бесследно, - лишь черточка копоти на чистом листке.
      Как о душе, недостойной стенаний; само это слово старомодно и напыщенно, им пользовались Браун и Харвей {Джеймс Харвей (1714-1758) - религиозный эссеист, деятель методистского движения.}; но прав Джон Донн - ее небытие умаляет мое бытие {Имеются в виду слова Джона Донна: "Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством".}, и никуда мне от этого не спрятаться. Всякая смерть - неизлечимая рана для жизненной полноты; всякая смерть - неутолимая боль, неизгладимый грех, неизбывная горечь; искрящийся локон на ладони скелета.
      Я не молился за упокой, ибо молитвы тщетны; я не оплакивал - ни ее, ни себя, - ибо дважды оплакивают одно и то же лишь экстраверты; но, окутанный ночным безмолвием, неимоверно враждебным и человеку, и верности его, и любви, просто помнил о ней, помнил, помнил о ней.
     
     
      55
     
      Десять утра. Проспал! Я сорвался с постели, наспех побрился. Где-то внизу заколачивали гвозди, переговаривались два голоса - женский, похоже, Марии. Но когда я спустился под колоннаду, там было пусто. У стены стояли четыре деревянных контейнера. Три из них - плоские; для картин. Я сунулся обратно в концертную. Модильяни исчез; исчезли миниатюры Родена и Джакометти; а в двух других ящиках - полотна Боннара, висевшие на втором этаже, догадался я. При виде того, как демонтируют "декорацию", мои ночные надежды быстро улетучились. Я с ужасом заподозрил, что вчера Кон-чис вовсе не шутил.
      Мария принесла кофе. Я ткнул пальцем в контейнер.
      - В чем дело?
      - Фигуме. - Уезжаем.
      - О кирьос Конхис?
      - Та элти.
      Сейчас придет. Я отпустил ее с миром, выхлебал чашку кофе, потом другую. Чистый ветер, утро в духе Дюфи - сплошь трепет, мельканье, упругий колорит. Я подошел к краю площадки. А-а, яхта ожила, на палубе возятся какие-то люди, но женщин среди них, кажется, нет. Тут я обернулся к дому. Под колоннадой, будто выжидая, пока я вдоволь налюбуюсь, стоял Кончис.
      Вырядился он абсолютно некстати, словно на карнавал.
      Ну точь-в-точь деляга с претензиями на духовность: черный кожаный кейс, синий летний костюм, бежевая рубашка, неброский галстук-бабочка в горошек. В Афинах этот наряд был бы уместен, а на Фраксосе - смешон... да и нужен-то - ведь плавание займет часов шесть, и переодеться он сто раз успеет - затем лишь, чтобы подчеркнуть, что сердцем он уже далеко отсюда. Встретил он меня неласково.
      - Давно пора отправляться. - Взглянул на часы - не помню, чтоб он нацеплял их раньше. - Завтра в это же время мне надо быть в Париже.
      Ветер зашелестел в лоснящихся, сочных, стеклянных пальцах пальм. Последний акт игрался в ускоренном темпе.
      - Торопитесь опустить занавес?
      - В настоящем спектакле занавеса не бывает. Как только его доиграют, он принимается играть сам себя. Мы обменялись взглядами.
      - А девушки?
      - Возьму их с собой в Париж. - Сдержавшись, я скорчил ироническую гримасу. - Вы очень наивны, - сказал он.
      - Почему это?
      - Потому что думаете, что богатым надоедают куклы.
      - Жюли и Джун не куклы. - Он хмуро улыбнулся, а я со злобой продолжал: - Больше вы меня не облапошите.
      - По-вашему, ум и вкус, не говоря уж о красоте, не продаются? Глубоко ошибаетесь.
      - Ну тогда наложницы не больно-то вам преданы. Мои наскоки его только забавляли.
      - Состаритесь - поймете, что плотская неверность ничего не решает. Я покупаю их внешность, их общество, их уменье вести беседу. А не их тела. В моем возрасте с этим проще.
      - Вы что ж, хотите, чтоб я и вправду...
      Оборвал меня:
      - Я знаю, что у вас на уме. Что я запер их где-нибудь в каюте. Под замок посадил. Что ж, после всей ахинеи, какую мы тут вам нагородили, ничего удивительного. - Покачал головой. - В прошлые выходные мы с вами не виделись по очень простой причине. Лилии нужно было время, чтобы обдумать, предпочтет ли она стать женою нищего и, как я полагаю, бездарного учителишки, - или останется там, где денег больше и жизнь веселей.
      - Если она такая, как вы изображаете, - чего ж ей зря колебаться?
      Скрестил руки на груди.
      - Да, она колебалась, - коли это льстит вашему самолюбию. Но под конец у нее хватило ума понять: долгие, унылые, расчисленные годы - слишком дорогая плата за утоленье мимолетной телесной привязанности.
      Я ненадолго умолк, отставил чашку.
      - Лилия? А другую вы, кажется, Розой обозвали?
      - Вчера вечером я все вам растолковал.
      Поглядев на него, я вынул бумажник, отыскал там письмо из банка Баркли и сунул ему. Листочек он взял, но едва обратил на него внимание.
      - Фальшивка. Вы уж простите.
      Я выхватил у него письмо.
      - Г-н Кончис, мне надо увидеться с обеими девушками. Я ведь знаю, под каким предлогом вы их сюда заманили. Полиции будет чем поживиться.
      - Да, только афинской полиции. Ибо девушки в Афинах. Приеду, расскажу им, в чем вы тут собрались меня обвинять - смеху будет!
      - Ни единому слову не верю. Они на яхте.
      - Ну давайте поднимемся на борт, давайте. Раз вам так хочется. Ищите где пожелаете. Допрашивайте матросов. Перед отплытием мы высадим вас на берег.
      Возможно, блефует, - но мне вдруг показалось, что нет; да и под замок их сажать он сообразил бы не на яхте, а подальше от чужих глаз.
      - Хорошо. Вы убедили меня, что не способны на такую глупость. Но дайте только до деревни добраться, - я напишу в британское посольство и все им выложу.
      - Не думаю, что они придут в восторг. Когда выяснят, что какой-то горе-влюбленный жаждет использовать их авторитет в своих целях. - И быстро, точно застеснявшись нелепости собственной угрозы, продолжил: - А теперь вот что. Два члена труппы хотят с вами попрощаться. - Отошел к углу колоннады.
      - Катрин!
      Повернулся ко мне.
      - Мария, естественно, далеко не простая греческая крестьянка. - Но я не дал сбить себя с толку. И опять набросился на него:
      - Кроме всего прочего, у Жюли... даже если вы сказали о ней правду... хватило бы смелости сообщить мне все это самой.
      - Подобные сцены характерны для старой драматургии. Для новой - нет.
      - К новой драматургии Жюли не имеет отношения.
      - Может, как-нибудь потом вы с ней и повстречаетесь. Вот тогда и предавайтесь своим мазохистским утехам.
      Нашу перебранку прервало появление Марии. Все та же морщинистая старушка; но одета в элегантный черный костюм с позолоченной гранатовой брошью на отвороте. Чулки, туфли с зачатками каблуков, немного пудры и румян, губная помада... ни дать ни взять зажиточная шестидесятилетняя хозяйка, каких часто видишь на центральных улицах Афин. Она остановилась передо мной, слабо улыбаясь: сюрприз, фокус с переодеванием. Кончис сухо посмотрел на меня.
      - Это мадам Катрин Атанасулис, ее амплуа - роли крестьянок. Давняя моя помощница.
      Он бережно поддержал ее за локоть, и она подошла ближе. Неловко развела руками, словно сожалея, что так нагло меня обманывала. Я посмотрел на нее - холодно, в упор: комплиментов ты не дождешься. Протянула руку. Я не шевельнулся. Помедлив, старательно присела.
      - Les valises? - спросил Кончис.
      - Tout est pret. - Она не сводила с меня глаз. - Eh bien, monsieur. Adieu {Вещи уложили? - Все готово... Ну что ж, мсье. Прощайте (франц.).}.
      Ретировалась столь же достойно, как появилась. Меня понемногу одолевало ошеломление, а от него и до отчаяния недалеко. Я знал: Кончис врет; но врал он до того вдохновенно, до того мастерски... не давая мне передохнуть, повернулся к гравийной площадке.
      - Ладно. Вон идет Джо. Мы это называем дсзинтоксикацией.
      С пляжа по тропе поднимался негр в модном костюме кофейного цвета, в розовой рубашке, в галстуке, в темных очках. Завидев нас, помахал рукой и направился через площадку; Кончису улыбнулся широко, мне - уголком рта, как от сердца оторвал.
      - Это Джо Харрисон.
      - Салютец.
      Я не ответил. Он покосился на Кончиса, протянул мне руку.
      - Извини, приятель. Шеф так распорядился.
      Он не из Вест-Индии - из Америки. И эту руку я как бы не заметил.
      - Старались вы вовсю.
      - Ах, ну да, да, - все мы, черномазые, только что с дерева слезли. Обзывайте нас евнухами, нам это божья роса. - Он говорил беззаботным тоном, будто не придавал нашей недавней стычке никакого значения.
      - Я не хотел вас обидеть.
      - Ладно, проехали.
      Мы настороженно посмотрели друг на друга, и он обернулся к Кончису:
      - Сейчас заберут вещи.
      - Еще кое-что наверху есть, - сказал Кончис. И мы с Джо остались вдвоем. По тропе поднялись матросы, четверо или пятеро, в синих фуфайках и белых тортах. Все они, кроме пятого, белобрысого, как скандинав или немец, были типичные греки. Девушки почти ничего мне не сообщали о составе команды, - так, "греческие матросы". Я вновь ощутил укол ревности, а потом и неуверенности, - похоже, меня и вправду отставляли в сторонку, сбрасывали как обузу... дуралей ты, дуралей. Все они понимают, какой я дуралей. Я уставился на Джо, лениво подпиравшего колонну. Шанс невелик, но он как-никак последний.
      - Где девушки?
      Темные очки нехотя обратились на меня:
      - В Афинах. - Но тут он воровато стрельнул глазами в сторону двери, за которой скрылся старик. И опять посмотрел на меня - с сочувственной ухмылочкой. Качнул головой: я тебя понимаю.
      - Зачем?
      Пожал плечами - так уж надо.
      - Вы точно знаете? - спросил я.
      - Как посмотреть, - чуть слышно шепнул он. Поднявшись под колоннаду, матросы взялись за контейнеры. Вот из-за угла вывернул Гермес с чемоданами в руках, перешел площадку, исчез за обрывом. По пятам его следовала Мария во всей своей красе. Джо отделился от колонны, шагнул ко мне, протягивая американские сигареты. Поколебавшись, я взял одну, наклонился к нему прикурить. Он тихо пробормотал:
      - Она просит у тебя прощенья. - Я выждал, пока он оторвет глаза от огонька, и заглянул ему в лицо. - Никакой лажи. Она правду говорила. Усек? - Я смотрел на него в упор. Он снова покосился на дверь, точно боялся, что нас застукают за приватной беседой. - У тебя, чувак, паршивая пара против джокера и каре. Безнадега. Впитал?
      И почему-то эти слова, наперекор моей воле, убедили меня сильней, чем все стариковские разглагольствования. Я у; к собрался ответить Джо какой-нибудь грубоватой мужской репликой, но, пока формулировал ее про себя, время было упущено. В дверях вырос Кончис с чемоданчиком в руке. Заговорил по-гречески с одним из матросов. Джо тронул меня за плечо, будто подтверждая нашу тайную солидарность, и подошел к Кончису, чтоб забрать у того чемодан. Проходя мимо меня, скривился:
      - Слыхал про бремя белого человека? Белые навалят, а нам таскать.
      Небрежно махнул на прощанье и отправился вслед за Гермесом и Марией. Матросы уволокли ящики, и мы с Кончисом снова остались один на один. Он раскинул руки - без улыбки, чуть не брезгливо: настал момент истины.
      - Вы не дали мне последнего слова, - сказал я.
      - Мне нельзя глупить. В Греции богатство - стиль жизни.
      - Как и садизм, впрочем.
      Напоследок оглядел меня с головы до ног.
      - Гермес вот-вот вернется, чтобы запереть дом. - Я промолчал. - Вы упустили свой шанс. Советую поразмыслить, что именно в вашем характере этому способствовало.
      - Идите вы в задницу.
      В ответ он не проронил ни звука, лишь посмотрел прямо в глаза, будто внушая, чтоб я извинился.
      - Если я говорю "в задницу", я это и имею в виду, - сказал я.
      Помолчав, он медленно покачал головой.
      - Вы еще сами не знаете, что имеете в виду. И что имею в виду я, тоже не знаете.
      Вовремя сообразив, что руку я ему жать не стану, направился прочь. Однако на лестнице остановился, оглянулся.
      - Чуть не забыл. На ваш желудок мой садизм не посягает. Гермес выдаст вам обед в кулечке. Он уже приготовлен.
      Достойный ответ пришел мне в голову, когда Кончис был уже на середине площадки. Тем не менее я заорал вдогонку:
      - Сандвичи с синильной кислотой?!
      Что об стенку горох. Вот сейчас догоню, схвачу за руку, никуда не пущу, никуда; нет, не выйдет. Прямо за Кончисом из-за обрыва возникла фигура Гермеса. У мостков затарахтел мотор ялика, готового к первой ходке. Те двое сошлись на краю, коротко переговорили, пожали друг другу руки, и погонщик устремился ко мне. Кончис скрылся из виду. Дойдя до лестницы, Гермес запнулся, выпучил на меня бельмастые глаза; помахал связкой ключей.
      - Девушки... они на яхте? - спросил я по-гречески.
      Он вывернул нижнюю губу: не знаю.
      - Ты их видел сегодня?
      Вздернул подбородок: нет.
      Я гадливо повернулся кругом, вошел в дом, поднялся наверх. Гермес неотступно сопровождал меня и только у двери моей комнаты отцепился, принялся обходить второй этаж, закрывая все окна и ставни... впрочем, едва я оказался в своей спальне, мне стало не до него, ибо я, как выяснилось, удостоился прощального подарка. На подушке лежал конверт, набитый греческими банкнотами. Я их пересчитал: двадцать миллионов драхм. Даже если сделать скидку на нынешнюю гиперинфляцию, выйдет двести фунтов с приличным гаком, - учителем я б и за четыре месяца столько не заработал. Вот зачем старик перед самым отбытием заскакивал наверх. Я попросту взбесился; этой подачкой он как бы подчеркивал, что купить можно все на свете, в том числе и меня; последняя капля унижения. Сумма, однако, порядочная. Добежать, что ли, до причала, швырнуть деньги ему в лицо? время еще есть, шлюпку разгрузят и пригонят за оставшимся барахлом; да нет, никуда я не побегу. За стеной послышались шаги Гермеса, и я суетливо запихал купюры в походную сумку. Стоя на пороге, он следил, как я собираю свое нехитрое добро; и вниз меня отконвоировал, будто ему строго-настрого наказали не спускать с меня глаз.
      Я в последний раз пересек концертную. Вбитый в стену гвоздь отмечал место, где еще недавно висел холст Модильяни. Пустынная колоннада, скрежет ключа в замочной скважине - Гермес запирает концертную изнутри. Снова приближается к берегу лодка, не поздно спуститься и... но хватит красивых жестов, лучше займусь чем-нибудь действенным. Можно уломать сержанта в деревенском участке, чтоб допустил меня на пост береговой охраны, к рации, - вдруг выгорит? Пускай он примет меня за идиота, мне все равно. Я схватился за последнюю соломинку: видно, Кончис опять запудрил близняшкам мозги, чтоб под благовидным предлогом удалить их с острова. Небось наболтал про меня такие же мерзости, как и мне про них: я-де куплен с потрохами, а Жюли только голову морочил... нет, увидеться с ними необходимо, хоть бы и для того, чтобы узнать, что на сей раз Кончис сказал о них правду. Пока они сами мне не подтвердят, я в эту его правду не поверю. Предо мною мелькали воспоминания о Жюли: ночное море, минуты предельной искренности; наша общая родина, Англия, годы детства и студенчества. Дабы сделаться игрушкой - даже игрушкой Кончиса, - надо выжечь из себя чувство юмора, здравый смысл, весь объем собственной души; лишь тогда посмеешь променять честь на роскошь, дух на плоть... но зачем, зачем? Здесь, в прогнившей, продажной Европе, я так и не уронил с ладони терпкий плод английского сарказма, но и с его помощью не постичь, отчего столь привлекательные девушки запросто обходятся без воздыхателей, отчего прячутся под паранджой, угождая Кончису; не постичь его корневой власти над Жюли, ауры его богатства, не постичь невольных оговорок, обличающих девушек в том, что здешняя пышность им куда больше по нутру, чем они хотели бы мне показать. Ну все, хватит.
      Я услышал, как Гермес выбрался на боковую колоннаду через дверь с молотком в форме дельфина, которой тут почти не пользовались, захрустел ключом. Итак, решено: чем раньше я примусь за дело, тем лучше. Я развернулся, спрыгнул на гравий и зашагал к воротам. Гермес хрипло окликнул меня:
      - Кирьос, еда!
      Я отмахнулся, не сбавляя ходу: еду засунь туда же, в задницу. У хижины томился на привязи основательно навьюченный ослик. Островитянин, словно поддавшись дебильной панике при мысли, что буква указаний Кончиса не будет соблюдена, рванул вдоль колоннады, через двор, к своему ослу. Я шел себе и шел, приметив краем глаза, что Гермес сдернул что-то с крючка, прибитого к кухонной притолоке. По гравию за моей спиной зашуршали торопливые шаги. Я обернулся, чтобы отослать его восвояси. И вдруг застыл, позабыв опустить руку.
      Он протягивал мне плетеную корзинку. Знакомую корзинку - Жюли носила ее с собой весь тот воскресный день, когда мы были наедине. Я медленно поднял глаза на Гермеса. Тот еще подался ко мне: ну возьмите, умоляю, возьмите. И произнес по-гречески: для вас, для вас. Впервые с начала нашего знакомства губы его тронуло подобие улыбки.
      Переборов себя, я отшвырнул походную сумку, взял из его рук корзину, открыл. Два яблока, два апельсина, два бережно перевязанных сверточка белой бумаги - и из этой снеди торчит бутылка шампанского с золотою фольгой на горлышке. Я сдвинул сандвичи в сторону, взглянул на этикетку: "Крюг". Повернулся к Гермесу, ошарашенный до потери пульса. Тот выговорил одно-единственное слово:
      - Перимени.
      Она ждет.
      Кивком указал себе за спину, на скалы к востоку от частного пляжа. Я вперился туда, ища глазами женский силуэт. В утренней тиши стучал мотор невидимой лодки, что добралась до яхты и тронулась в обратный путь. Гермес ткнул пальцем в скалы и повторил то же самое слово.
      Вы еще не знаете, что я имею в виду.
      Из последних сил сдерживаясь, я чинно дошел до лесенки, ведущей через овраг; однако, едва нога коснулась верхней ступеньки, я наплевал на приличия, кубарем слетел вниз по склону, взвился на противоположный откос. Бронзовый Посейдон высился посреди залитого солнцем прогала, но вид у него был вовсе не царственный. На вытянутой длани болтался самодельный указатель, колеблемый ветерком, точно носовой платок, забытый на бельевой веревке. Наспех нарисованная рука указывала на поросшие лесом скалы. И я пошел, куда она манила, через кустарник, напролом.
     
     
      56
     
      И почти сразу же - сквозь штриховку сосновых стволов - увидел Жюли. Та стояла на гребне - сизые брюки, темно-синяя блузка, розовая панама, - стояла и смотрела на меня. Я помахал ей, она помахала в ответ, а потом, к моему изумлению, не бросилась навстречу, но повернулась и юркнула на дальнюю сторону круто нависавшего над морем утеса. Я был слишком обрадован и окрылен, чтобы раздумывать, что ей там понадобилось; верно, хочет подать на яхту условный сигнал: все в порядке. Я перешел на бег. С момента, когда я заметил ее, и двадцати пяти секунд не прошло, а я уже домчался до места, где она стояла... и затоптался там, недоверчиво озираясь. Склон уходил из-под ног ярдов на двадцать вниз, дальше начинался обрыв. Укрыться здесь было негде: россыпь булыжников и обломков, пара кустиков меньше фута ростом; и все-таки Жюли пропала бесследно. А ведь она так броско одета... выпустив из рук корзинку и походную сумку, я прошел по хребту утеса в том направлении, в котором исчезла Жюли... безуспешно. Ни зубцов, ни потайных расщелин. Я немного прополз по откосу на карачках; спуститься ниже удалось бы лишь опытному альпинисту, да и то с помощью страховки.
      Это противоречило всем законам физики. Она растворилась в воздухе. Я взглянул, что творится на яхте. Шлюпку поднимают на борт, на палубу высыпало человек десять - матросы и пассажиры; стройный корпус уже пришел в движение, неспешно скользит в мою сторону, словно готовя заключительное мое публичное поруганье.
      Вдруг сзади кто-то театрально откашлялся. Я крутанулся на месте - и замер от удивления. Посреди склона, ярдах в пятидесяти, из земли высовывались голова и плечи Жюли. Она упиралась локтями в откос, а позади нее зловещим, кощунственным нимбом чернел зазубренный круг. Но в лукавом лице ее ничего зловещего не чувствовалось.
      - Ты что-то потерял? Давай вместе поищем.
      - Господи Иисусе.
      Я подобрался ближе, остановился футах в шести, глядя сверху вниз на ее улыбающуюся мордашку. Кожа ее заметно покоричневела - загаром Жюли сравнялась с сестрой. Круг за ее плечами оказался железной откидной крышкой наподобие тех, какими снабжены канализационные люки. Камни вокруг отверстия схвачены цементным раствором. Жюли находилась внутри железной трубы, вертикально уходящей в толщу утеса. От крышки тянулись вниз два стальных тросика - похоже, деталь какого-то запорного механизма. Прикусив губу, Жюли поманила меня согнутым пальцем.
      - "Заходи-ка, муха, в гости", - приглашает... {Оборванная строка из стихотворения Мэри Хауитт (1799-1888) "Паучок и муха".}
      Точнее не скажешь. На острове и вправду водился паучок, устраивавший по отмелям хитроумные туннельчики-ловушки; я не раз наблюдал, как ребятня старается выманить оттуда хозяина. Внезапно Жюли переменилась в лице:
      - Уй, бедненький, что у тебя с рукой?
      - Он разве не рассказал? - Участливо помотала головой. - Да ерунда. Все уже зажило.
      - Жуткое зрелище.
      Выбралась на поверхность. Мы секунду постояли лицом к лицу, затем она подалась ко мне, взяла мою оцарапанную руку в свои, осмотрела со всех сторон, настойчиво заглянула мне в глаза. Я улыбнулся:
      - Это что... Ты еще не знаешь, какую свистопляску он мне тут со вчерашнего закатил.
      - Я так и думала, что закатит. - Вновь уставилась на мою руку. - Не болит, нет?
      - Тут не в боли дело, а в хамстве. - Я кивнул на дыру. - Что это за чертовщина такая?
      - Немцы выкопали. Во время войны.
      - О господи. Как я не сообразил!
      Наблюдательный пункт... Кончису оставалось лишь замаскировать вход и присыпать грунтом смотровые щели. Мы подошли к краю. В глубине трубы густела темнота. Я различил лесенку, увесистые грузила на концах тросиков, сумрачный клочок цементного пола на дне. Жюли нагнулась, хлопнула по крышке. Та мягко опустилась вровень с землей, на бугристое кольцо камней, пригнанных друг к другу плотно, будто кусочки змейки-головоломки. Со стороны ничего не заметно; разве что, ступив на люк, поразишься, в какой странный узор сами собой сложились здесь камешки, однако микроскопическую выпуклость крышки подошвой ни за что не ощутишь.
      - Глазам своим не верю, - сказал я, глядя на Жюли.
      - Неужто ты решил, что я... - Не договорила.
      - Каких-то полчаса назад он сообщил, что ты его любовница. И что мы с тобой никогда больше не увидимся.
      - Любовница?!
      - Да, и Джун тоже.
      Настал ее черед изумляться. С подозрением взглянула на меня, словно ожидая подвоха, протестующе фыркнула.
      - И ты ему поверил?! - Наконец-то я расслышал в ее голосе знакомую дрожь. - Если поверил - я с тобой не вожусь.
      Я не мешкая обнял ее, наши губы встретились. Поцелуй вышел кратким, но вполне убедительным. Она нежно отстранилась.
      - За нами, кажется, следят.
      Я покосился на яхту и отпустил талию Жюли, но руки ее удержал в своих.
      - А Джун где?
      - Угадай.
      - У меня угадайка сломалась.
      - Мне сейчас пришлось-таки промять ноги. Чудесная получилась прогулка.
      - Ты из деревни пришла? Из Гермесова дома?
      - Мы туда еще в четверг въехали. Совсем рядом с тобой. Я просто извелась вся.
      - Так Морис...
      - Сдал нам его до конца лета. - Рот до ушей. - Да, да. Я тоже сперва подумала, не во сне ли я.
      - Бог ты мой. А как же его новые опыты?
      - Отложены. Раз вечером он вдруг ляпнул, что на них времени не хватит. Вроде бы эксперимент переносится на будущее лето, хотя... - Повела плечиком. Ради того, чтоб быть вдвоем, и потрудиться не грех. Я пристально взглянул на нее.
      - Не передумала? Останешься?
      Стыдливо потупилась.
      - А ты уверен, что в нормальной обстановке, безо всей этой романтики, мы друг Другу не разонравимся?
      - Я на дурацкие вопросы не отвечаю.
      С улыбкой подняла глаза.
      - Видишь, уже разозлился.
      Яхта загудела. Взявшись за руки, мы обернулись к ней. Теперь она стояла прямо напротив нас, ярдах в трехстах от берега. Жюли вскинула ладонь, помахала; слегка замявшись, я последовал ее примеру. Вон Кончис и Джо, между ними черная фигурка Марии. Они тоже нам замахали. Кончис что-то крикнул матросу на мостике. Там расцвел султанчик дыма, бабахнул выстрел, взмыл в небеса черный снарядик. Достиг высшей точки, лопнул. На лазурной тверди замерцала пригоршня ярчайших, потрескивающих звезд; вторая, третья. Фейерверк в честь закрытия сезона. Долгий вопль сирены, трепет машущих рук. Жюли забросала стоящих на палубе воздушными поцелуями, я еще помахал. Стройный белоснежный корпус стал забирать мористее.
      - Он правда сказал, что я его содержанка?
      Я дословно воспроизвел утренние намеки Кончиса. Жюли глядела вслед яхте.
      - Ну и наглец.
      - Да я понял, что это туфта. Ты ж его знаешь, картежника: врет и не краснеет.
      - Вот схлопочет по морде, небось покраснеет. Джун его в порошок сотрет, попадись он ей. - С улыбкой обернулась ко мне. - Слушай-ка... - Дернула меня за руку. - Я аппетит нагуляла.
      - Покажи, где вы тут прятались.
      - Ну, потом. Сперва давай перекусим.
      Мы поднялись на гребень, к корзинке, и обосновались в тени сосны. Жюли развернула сандвичи, я откупорил шампанское; бутылка успела нагреться, и часть ее содержимого выплеснулась на землю. Впрочем, это не помешало нам выпить за здоровье друг друга. Поцеловавшись, мы набросились на еду. По просьбе Жюли я подробно описал вчерашние события, а затем и то, что им предшествовало - ночную облаву, мое подложное письмо, где говорилось, что я болен...
      - А мое письмо с Сифноса ты получил?
      - Получил.
      - Мы вообще-то подозревали, что твоя болезнь - очередной финт. Но Морис был так обходителен с нами. Это наш взбрык подействовал.
      Я спросил, чем они занимались на Крите и ближайших островах. Жюли поморщилась:
      - Загорали и дохли от скуки.
      - Никак не возьму в толк, зачем ему понадобилась эта отсрочка.
      Жюли замялась.
      - В прошлые выходные он попытался уговорить нас... ну, короче, чтобы Джун тебя у меня отбила. Кажется, ему до сих пор жаль этой своей придумки.
      - Ты сюда посмотри. - Дотянувшись до походной сумки, я вынул оттуда конверт с деньгами; назвал ей сумму, признался, что не могу ее принять. Жюли заспорила с полоборота:
      - Ну что ты ломаешься! Ты их честно заработал, а от него не убудет. - Улыбка. - Тебе ж надо как-то меня прокормить. Мой контракт разорван.
      - Больше он вас деньгами не соблазнял?
      - По правде - соблазнял. Либо ты и дом в деревне, либо полная выплата по контракту.
      - А Джун что выигрывает?
      Хмыкнула.
      - Ей голоса не давали.
      - Панама у тебя потрясающая.
      Мягкая, девчачья, с узкими полями. Жюли стянула ее с макушки и повертела в руках, - ну в точности угловатая девчонка, которой впервые в жизни отвесили комплимент. Я нагнулся к ней, поцеловал в щеку, обнял за плечи, привлек к себе. Яхта уже отошла на две или три мили; вот-вот пропадет за восточной оконечностью Фраксоса.
      - Ну, а коренной вопрос? Так и остался без ответа?
      - Ой, ты не представляешь. Наутро мы чуть не на коленях перед ним ползали. Но это его второе условие. Или прежний бред продолжается, или мы никогда не узнаем, зачем он был ему нужен.
      - Вот если б выяснить, что тут творилось прошлым летом. И позапрошлым.
      - Они тебе на написали?
      - Ни словечка. - И добавил: - Хочу повиниться перед тобой. - Тут я рассказал, как наводил о ней справки, и вытащил письмо из лондонского банка.
      - Нехорошо это, вот что я тебе скажу, Николас. Ишь ты, не поверил! - Закусила губу. - Джун тоже нехорошо поступила, когда позвонила в Афины, в Британский совет, чтоб узнать, тот ли ты, за кого себя выдаешь. - Я ухмыльнулся. - Десятку мне проспорила.
      - Ты меня так дешево ценишь?
      - Не тебя, а ее.
      Я посмотрел на восток. Яхта скрылась из виду, пустынный простор обдавал своим тихим дыханьем кроны сосен над головой, завитки волос Жюли. Я сидел, прислонясь спиной к стволу, она притулилась сбоку. Плоть моя дрогнула блесткой недавнего фейерверка, вспенилась выпитым до капли шампанским. Я взял Жюли за подбородок, и мы слились в поцелуе; затем, не разнимая губ, легли рядом, вытянулись в ажурной тени ветвей. Я вожделел ее, но не столь жадно, как раньше - впереди ведь целое лето. Пока мне довольно и ладони меж спиной и блузкой, довольно ее языка меж моими зубами. Она шевельнулась, легла сверху, вперекрест, уткнулась носом мне в щеку. Молчание.
      - Скучала? - прошептал я.
      - Много будешь знать, скоро состаришься.
      - Вот так бы ночи напролет, всю жизнь, всю жизнь.
      - Ночь напролет не выйдет. Ты костлявый.
      - Не вяжись к словам. - Я обнял ее крепче. - Скажи: да. Сегодня ночью - да.
      Потеребила мою рубашку.
      - Хорошо с ней было в постели? С австралийской подружкой?
      Я мигом заледенел, глаза мои налились небом, голубеющим в сосновой хвое, в горле зашевелилось признание... нет-нет, еще не пора.
      - Про нее - в другой раз.
      Ласково ущипнула меня.
      - А я думала, ты уже все о ней рассказал.
      - Почему ж спрашиваешь?
      - Потому.
      - Ну, почему?
      - У меня вряд ли выйдет так... ну, ты понял.
      Я изловчился, поцеловал ее макушку.
      - Ты уже доказала, что гораздо ее талантливей.
      Помолчала, точно я ее не убедил.
      - Я еще ни разу ни с кем не спала по любви.
      - Это не порок.
      - Незнакомая территория.
      - Будь как дома.
      Опять помолчала.
      - Почему у тебя нет брата. Он достался бы Джун.
      - Она тоже не хочет уезжать?
      - Немного побудет. - И шепнула: - Вот почему плохо быть двойняшками. Пристрастия совпадают.
      - Не думал, что вам нравятся мужчины одного типа. Чмокнула меня в шею.
      - Нет, но этот вот тип нам обеим нравится.
      - Она просто подначивает тебя.
      - Ты, верно, жалеешь, что не пришлось разыгрывать "Сердца трех".
      - Да уж, зубами скриплю от обиды.
      Еще щипок, почувствительней.
      - А если честно?
      - Ты иногда ведешь себя как ребенок.
      - Я и есть ребенок. Моя кукла, моя!
      - Возьмешь сегодня куклу к себе в постель?
      - Кровать односпальная.
      - Значит, там не хватит места для ночной рубашки.
      - Я тут научилась обходиться без нее.
      - Не буди во мне зверя.
      - Это во мне зверь просыпается. Когда лежу без ничего и представляю, что ты рядом.
      - И что я делаю?
      - Пакости всякие.
      - Например?
      - Я о них не словами думаю.
      - Ну, хоть грубый я или ласковый?
      - Разный.
      - Ни про одну пакость не расскажешь?
      Помявшись, прошептала:
      - Я убегаю, а ты меня ловишь.
      - А потом что? - Молчание. Я провел ладонью по ее спине. - Кладу через колено и лупцую по попе?
      - Начинаешь поглаживать, тихонечко, тихонечко.
      - Чтоб не напугать? Ты ведь ни с кем не спала по любви.
      - Ага.
      - Дай я тебя раздену.
      - Сперва придется отнести меня в деревню на закорках.
      - Сдюжу как-нибудь.
      Оперлась на локоть, нагнулась, поцеловала меня, улыбнулась слегка.
      - Ночью. Честное слово. Джун все для нас приготовит.
      - Давай спустимся в ваше убежище.
      - Там страшно внутри. Как в склепе.
      - Мы скоренько.
      Заглянула в глаза, точно ни с того ни с сего собралась меня отговаривать; затем улыбнулась, встала, протянула мне руку. Мы спустились по осыпи до середины склона. Жюли наклонилась, надавила на один из камешков; зазубренная крышка откинулась, приглашая нас в зияющий люк. Жюли повернулась к нему спиной, стала на колени, вытянула ногу вниз, нашаривая первую перекладину лестницы, и начала спуск. Вот ее запрокинутое лицо уже смотрит на меня с пятнадцатифутовой глубины.
      - Осторожней. Там ступеньки сломаны. Я полез к ней. В трубе было как-то тесно и неуютно. Однако внизу, напротив лесенки, обнаружилось квадратное подземелье, примерно пятнадцать футов на пятнадцать. Я еле различил двери, прорезанные в боковых стенах, а в обращенной к морю - задраенные апертуры щелей, пулеметных ли, смотровых. Стол, три деревянных стула, крохотный буфет. Воздух тяжелый, затхлый; должно быть, это запах самой тишины.
      - У тебя спичек нет?
      Жюли достала откуда-то походный фонарь; я зажег его фитилек. Левую стену украшала неумелая роспись - пивной погребок, шапки пены на глиняных кружках, грудастые подмигивающие девчата. Блеклые ошметки краски свидетельствовали, что первоначально фреска была цветной, но теперь на штукатурке уцелел лишь ее серый контур. Он казался древним, точно стенные росписи этрусков; след цивилизации, безвозвратно канувшей в небытие. На правой стене картинка была не такая бездарная: уходящая вдаль улица некоего австрийского города... вероятно, Вены. Похоже, правильно выстроить перспективу художнику помог Антон. Боковые двери формой напоминали те, что проделывают в корабельных переборках. На каждой по увесистому замку.
      - Вот там была наша комната, - кивком указала Жюли. - А в другой спал Джо.
      - То еще местечко. Ну и запах.
      - Мы его прозвали Норой. Знаешь, как пахнет в лисьей норе?
      - А почему двери заперты?
      - Понятия не имею. Они никогда не запирались. Наверно, кто-нибудь на острове тоже знает про наблюдательный пункт. - Криво усмехнулась. - Ты ничего не потерял. Там просто одежда. Кровати. И росписи, такие же кошмарные.
      Свет фонаря выхватывал из мрака ее лицо.
      - Ты храбрая девушка. Не боялась тут ночевать.
      - Нас аж трясло. Столько квелых, несчастных мужиков. Сидели себе тут взаперти, света белого не видя. Я тронул ее за руку.
      - Ладно. Посмотрели - и будет.
      - Фонарь потушишь?
      Я привернул фитиль, и Жюли устремилась вверх по лесенке. Стройные, обтянутые синим икры, блистающий свет над головой. Я выждал у подножья лестницы, чтобы не ткнуться в ее каблук, и полез следом. Вскидывая глаза, я видел подошвы туфель Жюли.
      Вдруг она закричала:
      - Николас!
      Кто-то - один или двое - выскочил из-за поднятой крышки и ухватил Жюли за запястья. Ее рывком вытянуло, выдернуло из трубы, как пробку, и отбросило прочь - она успела кое-как брыкнуть ногой, пытаясь зацепиться за тросики запорного механизма. Снова позвала меня, но ей зажали рот; шорох камешков сбоку от люка. Я молнией преодолел оставшиеся ступеньки. На долю секунды в отверстии мелькнуло чье-то лицо. Молодой блондин, стриженный ежиком, - матрос, которого я видел утром у виллы. Заметив, что от верха меня отделяют еще две перекладины, он поспешно захлопнул люк. Грузила рассерженно забарабанили по металлической обшивке на уровне моих щиколоток. Очутившись в кромешной тьме, я заорал:
      - Бога ради! Эй! Минуточку!
      Изо всех сил надавил плечом в крышку. Та едва-едва подалась, будто сверху на ней сидели или стояли. А со второго жима ее и вовсе заклинило. В трубе было слишком тесно, чтоб упереться половчее.
      И все-таки я поднатужился в третий раз; потом замер, прислушался. Полная тишина. Я последний раз толкнулся в крышку, махнул рукой и слез обратно на дно. Чиркнул спичкой, вновь зажег походный фонарь. Подергал ручки тяжелых дверей. Те были неприступны. Я настежь распахнул дверцы буфета. Там имелось столько же посуды, сколько смысла - в том, что произошло минуту назад: ноль. Злобно ворча, я вспомнил отплытие Кончиса. Этакая фея-крестная из сказки: разудалое прощанье, салют, бутылка "Крюга". Дворцовые празднества завершились. Вот только свихнувшийся Просперо ни за какие коврижки не выпустит Миранду из лап.
      Стоя у подножья лесенки, я кипел от ярости, тщась постигнуть заячьи петли безжалостного старца, расшифровать сочиненный им палимпсест. Пресловутый "театр без зрительного зала" - чушь, эта фраза ничего не объясняет. Без зрителей ни одному актеру (или актрисе) не обойтись. Возможно, в своих действиях он отчасти и руководствуется некой театральной концепцией, но, пользуясь его собственным выражением, "домашний спектакль - всего лишь метафора.". Что ж получается? Речь идет о новой, непостижимой философии - о метафоризме? Похоже, он воображает себя профессором умозрительного переносного факультета, Эмпсоном {Скорее всего, имеется в виду Уильям Эмпсон - поэт, критик, автор редактировавшегося Ф. Р. Ливисом журнала "Скрутини" - органа "кембриджской школы" литературоведения, требовавшей от литературных произведений прежде всего внятности содержания.} случайных сплетений. Наконец голова моя загудела от умственных потуг, а в итоге зона неопределенности только расширилась. Накрыла, кроме Кончиса, и Жюли, и Джун. Взять хотя бы дни, когда Жюли прикидывалась шизофреничкой. Прикидывалась? Да-да, все было рассчитано заранее, меня обрекли на вечную жажду, на вечную муку, меня дразнили, как боги дразнили Тантала. Но разве может девушка так живо играть любовь - а я точно въяве ощущал на себе ее поцелуи, вновь слышал ее неприкрыто страстный, настойчивый шепот, - ни капли ни любя? Если она и вправду не страдает умственным расстройством, если не убеждена подсознательно, что вольна предать свои прежние обеты?
      И человек, называющий себя врачом, смотрит на все это сквозь пальцы! Чудовищно.
      После получаса безуспешных попыток крышка люка нехотя поддалась моему нажиму. Раз, два, три, - я вновь на воле. Море и лес совершенно пустынны. Я взобрался на гребень, чтобы расширить обзор. Ясное дело, ни души. В алеппских соснах хозяйничал ветер, ровный, высокомерный, неземной. Клок белой бумаги, обеденная обертка, лениво колыхался на смилаксовых колючках ярдах в пятидесяти от меня. Корзинка и сумка лежали там, где мы их оставили; розовая панама - там, куда ее положила Жюли.
      Через две минуты я добрался до виллы. Тут с моего ухода ничего не изменилось; ставни все так же заперты. Я заспешил по колее к воротам. И здесь, как и в первый приход, в глаза мне бросилась подсказка-самоделка.
      57
     
      Точнее, две подсказки.
      Они свисали с сосновой ветки неподалеку от ворот, на середине колеи, футах в шести над землей, покачивались на ветерке, беззлобные и праздные, вскользь тронутые солнцем. Кукла. И человеческий череп.
      Череп - на черном шнурке, продетом в дырочку, бережно просверленную в затылочной кости, кукла - на белом. Петля охватывала ее шею. Повешена во всех смыслах слова. Дюймов восемнадцати ростом, грубо вырезанная из деревяшки и покрашенная черным, с впопыхах процарапанными ухмылкой и зенками. Единственное одеяние - привязанные к лодыжкам пучки белой шерсти. Кукла изображала Жюли и подразумевала, что Жюли - это зло, что под белой оболочкой безгрешности в ней таится чернота.
      Перекрутив шнурок, я пустил череп вертеться в воздухе. В глазницах метались тени, челюсти мрачно скалились по сторонам.
      Увы, бедный Йорик.
      Выпотрошенные сестры.
      Или Фрейзер, "Золотая ветвь"? Вспомнить бы, что там написано. О чучелах, которые вешали в запретных кущах.
      Я осмотрелся. Откуда-то за мной наблюдают. Но вокруг - ни шевеленья. Сухостой на прямом солнце, кустарник в бездыханной тени. И вот снова жуть, жуть и тайна нахлынули на меня. Ветхий невод действительности, этот лес, этот свет. Безмерное пространство пролегло меж родиной и мною. Истинное расстояние по карте не измеришь.
      Ты в лучах солнца, ты на древесной аллее. И куда ты ни глянешь - все проложено тьмой.
      Тою, что пребывает безымянно.
      Череп и его женушка подпрыгивали на ветряных перекатах. Блюдя их тайный союз, я поспешил прочь.
      Догадки опутывали меня, будто лилипутские канаты - Гулливера. В сердце саднила единая боль, единая горечь - Жюли; и в сердце, и в мире. В школу я брел как пышущий местью воитель исландских саг, но при этом лелеял мизерную надежду, что Жюли уже там, ждет меня. Распахнул дверь настежь - настежь распахнул дверь своей пустой комнаты. Пойти, что ли, к Димитриадису, вытрясти из него всю правду? силком повести на очную ставку с естественником? Или лучше сразу отправиться в Афины? Я снял чемодан с верхней полки платяного шкафа, но вдруг передумал. Нельзя пренебрегать тем, что до конца семестра осталось целых две недели; две недели, на протяжении которых нас с Жюли можно еще вдоволь помучить. Или меня одного.
      В конце концов я направил стопы в деревню, прямиком к дому у церкви. Ворота отворены; к крыльцу через лимонную и апельсинную гущу ведет булыжная дорожка. Дом небольшой, но довольно нарядный: портик с пилястрами, на окнах причудливые наличники. Тень дрожала на беленом фасаде, сообщая ему оттенок, каким было окрашено в зените вечернее небо, только пожиже. Не успел я добраться до конца сумрачного и прохладного коридора фруктовых деревьев, как из парадной двери появился Гермес. Взгляд его заметался по сторонам, словно ему не верилось, что я пришел один.
      - Барышня тут? - спросил я по-гречески. Он воззрился на меня и обалдело развел руками. Я нетерпеливо продолжал: - А другая барышня, ее сестра?
      Вскинул голову. Нет.
      - Где же она?
      Села на яхту. После обеда.
      - Откуда ты знаешь? Тебя тут не было.
      Жена сказала.
      - Уплыли с г-ном Конхисом? В Афины?
      - Нэ. - Да.
      Завернув за восточный мыс, яхта вполне могла ненадолго пристать в гавани; Джун, похоже, удалось заманить на борт без лишнего шума, сообщив ей, что мы с Жюли уже там. А может, с ней обо всем договорились заранее. Я смерил взглядом Гермеса, отстранил его и вошел.
      Просторная прихожая, нежаркая и пустая; на одной стене - великолепный турецкий ковер, на другой - облупившийся герб, каких множество на английских надгробьях. В приоткрытую дверь направо виднелись контейнеры с холстами из Бурани. На пороге топтался мальчуган, - видимо, один из сыновей Гермеса. Погонщик что-то буркнул ему, и парень, важно поведя карими глазами, удалился.
      - Чего вам надо? - сказал мне в спину Гермес.
      - Где комнаты девушек?
      Поколебавшись, ткнул пальцем наверх. Казалось, он совершенно раздавлен происходящим. Я взбежал по лестнице. От площадки второго этажа в оба крыла уходили одинаковые коридоры. Я обернулся к Гермесу, шедшему за мной по пятам. Тот вновь заколебался; вновь вытянул палец. Дверь справа. Я очутился в жилой комнате с типичной для Фраксоса меблировкой. На кровати покрывало с народным орнаментом, паркетный лакированный пол, комод, элегантное кассоне, акварельные наброски деревенских улиц. Старательно стилизованные картинки напоминали суховатые штудии в искусстве перспективы и, хоть и не были подписаны, скорее всего принадлежали кисти того же Антона. Ставня окна, выходящего на запад, на три четверти длины задвинута и закреплена шпингалетом. На длинном подоконнике стоял запотевший канати, кувшин из пористой глины, какие в Греции помещают на сквознячке, чтобы охладить воду и заодно освежить воздух в комнате. На крышке кассоне - букет жасмина и свинцовок в вазочке с молочно-бежевым узором. Милый, незатейливый, гостеприимный интерьер.
      Я отодвинул ставню, чтобы усилить освещение. Гермес мялся в дверях, настороженно наблюдая за мной. Снова спросил, чего мне надо. Отметив, что поинтересоваться, где Жюли, он не решается, я пропустил вопрос мимо ушей. Мне даже хотелось, чтоб он применил ко мне силу, ибо телесное напряжение требовало какой-то разрядки. Он, однако, не двигался с места, и мне пришлось вымещать злобу на комоде. Там я не отыскал ничего, кроме одежды и - в глубине одного из ящиков - набора туалетных и косметических принадлежностей. Махнув на комод рукой, я огляделся. Дальний угол отгораживала занавеска на косой перекладине. Отдернув ее, я уткнулся в висящие рядком платья, юбки, летний плащ. Вот розовое платье, которое было на Жюли в тот воскресный день, когда я "узнал всю правду"; вернее, то, что принял тогда за правду. На полу за шеренгой обуви похилился у стенки чемодан. Я схватил его, шлепнул на кровать, для очистки совести проверил замки. Против ожидания, чемодан не был заперт.
      Опять шмотки: пара шерстяных джемперов, теплая твидовая юбка - летом в Греции все это ни к чему; две сумки на длинной ручке, местного производства, новехонькие, даже ценники не оторваны - словно куплены кому-то в подарок. На дне - несколько книг. Изданный до войны путеводитель по Греции, страницы переложены открытками с фото классических архитектурных сооружений и скульптур. На обороте пусто. Роман Грэма Грина. Американская книжонка о колдовстве; вместо закладки - конверт. Оттуда выпала карточка с типографским текстом. Приглашение на выпускной вечер, состоявшийся неделю назад в Лондоне, в той самой школе, где Жюли, по ее словам, работала. Письмо переслали в Бурани из Серн-Эббес, с ее дорсетского местожительства, почти месяц тому. И наконец, антология "Палатин" {Антология греческой эпиграммы, по преданию, составленная Мелеагром.}. Я раскрыл титульный лист. "Джулия Холмс, Джертон". На полях мелким почерком Жюли кое-где вписаны переводы стихов на английский.
      - Что вы ищете? - выдавил из себя Гермес.
      - Ничего, - пробормотал я. В душу закралось подозрение, что Кончис орудует людьми по принципу шпиона-резидента: подчиненным не полагается знать того, что не входит в их компетенцию... вот Гермес почти ничего и не знал; в лучшем случае его предупредили, что я могу заявиться с недовольным видом, а он должен меня задобрить. Оторвавшись от чемодана, я обернулся к погонщику.
      - А комната другой барышни?
      - Там пусто. Она все свои вещи забрала.
      Я заставил его показать мне и комнату Джун. Она располагалась по соседству и обставлена была точно так же. Правда, тут вообще не осталось следов чьего бы то ни было пребывания. Даже корзина для бумаг под столом пуста. Я снова подступил к Гермесу.
      - Почему она не взяла сестрины вещи?
      Он растерянно пожал плечами.
      - Хозяин говорил, ее сестра вернется. Вместе с вами.
      Спустившись, я приказал Гермесу позвать жену. Та оказалась островитянкой лет пятидесяти с желтушной кожей, в непременной черной одежде, но вроде бы побойчее и поречистей мужа. Да, матросы принесли ящики, и хозяин заходил. Около двух. Барышню он забрал с собой. Она расстроилась? Наоборот. Хохотала. Такая пригожая барышня, добавила моя собеседница. А в прошлые годы она тут появлялась? Ни разу. Она иностранка, присовокупила жена Гермеса, точно я этого сам не знал. Сказала она, куда уезжает? В Афины. А вернуться не собиралась? Женщина развела руками: не знаю. Потом проговорила: исос. Наверное. Дальнейшие мои расспросы не дали вразумительных результатов. Бросалось в глаза, что ни Гермес, ни его супруга сами не желают меня ни о чем спрашивать, но я уже убедился, что в этой истории они исполняют роль пешек; даже понимай они, что тут к чему, мне ни за что не скажут.
      Эйеле. Хохотала. Похоже, именно это греческое слово рассеяло мою решимость обратиться в полицию. Кончис мог увезти Джун обманом, но что-нибудь она бы да почуяла и хохотать не стала бы. Эта несообразность подтверждала худшие мои опасения. И потом - вещи Жюли, брошенные здесь на произвол судьбы; еще одна странность, но куда более утешительная. Всем их "приди ко мне - пошел прочь" еще не конец. Наверняка стоит выждать, перебороть уныние и досаду. Ждать.
      В понедельник за обедом мне вручили письмо от миссис Холмс. На штемпеле значилось "Серн-Эббес". Отправлено в прошлый вторник.
     
      Дорогой мистер Эрфе!
      Не извиняйтесь, никакого беспокойства. Я передала Ваше письмо мистеру Вэльями, директору начальной школы, он просто лапочка, пришел от Вашей идеи в восторг, французские и американские друзья по переписке уже навязли в зубах, правда же? Он Вам обязательно напишет.
      Я страшно довольна, что Вы дружите с Жюли и Джун, хоть один англичанин на этом острове нашелся. Они говорят, у вас там чудесно. Напоминайте им, чтоб писали. Им на меня абсолютно наплевать.
      С огромным уважением,
      Констанция Холмс.
     
      Вечером я заступил на дежурство, но, когда ребята улеглись, сбежал и отправился к дому Гермеса. Окна второго этажа не горели.
      Настал вторник. Я места себе не находил, маялся, не знал, за что ухватиться. К вечеру прошелся от набережной до площадки, где вершился расстрел. На школьной стене висела мемориальная доска. Ореховое дерево справа сохранилось, но решетчатые ворота заменили на деревянные. Рядом, у высокой стены, гоняли мяч мальчишки; я вспомнил комнату, вспомнил ту пыточную камеру, куда заглянул в воскресенье по дороге от Гермесова дома; школа была закрыта, но я обошел ее с тыла и посмотрел в окно. Теперь тут устроили кладовку, забили ее конторками, классными досками, сломанными партами и подобным хламом; и хлам вытравил всякую память о случившемся в этих стенах. А надо бы оставить все как было - кровь, электрический огнь, чудовищный стол посредине.
      Работа в эти дни здорово мне обрыдла. Состоялись экзамены; рекламный проспект обещал, что "каждый ученик в отдельности сдает письменный экзамен по английскому языку и литературе англоязычному профессору". То есть мне предстояло проверить примерно двести сочинений. В некотором смысле это помогало. До остальных забот и треволнений руки не доходили.
      Я ощутил в себе смутную, но значительную перемену. Понял, что никогда больше не поверю девушкам до конца - слишком уж туго завернут винт. Незадолго до того, как ее "похитили", Жюли вновь намекнула, что я-де неравнодушен к Джун, и по прошествии времени это воспринималось как грубейшая ошибка с ее стороны. Я бы сразу это понял, не заморочь она мне голову. Они явно, как и прежде, действуют по указке Кончиса; а значит, им, скорее всего, известно, причем известно с самого начала, какова его истинная цель. С этим выводом не больно-то поспоришь, а вот и второй: Жюли и впрямь питала ко мне нежные чувства. Если учесть то и другое, поневоле смекнешь, что все это время она вела как бы двойную игру: дурачила меня, чтоб угодить старику, а старика - чтоб угодить мне. А отсюда, в свою очередь, следует, что она была уверена: я никогда не откажусь от нее окончательно, и мукам нашим настанет-таки предел. Как жаль, что в удобный момент я не сказал ей о смерти Алисон, ведь коли я хоть чем-то дорог Жюли, наши идиотские прятки сразу бы закончились. Но то, что я промолчал тогда, имеет и свои плюсы. Головоломки продолжаются - значит, про Алисон ей заведомо ничего не известно.
      Среда выдалась не по-эгейски душной, солнце затянуло поволокой, точно перед Страшным Судом. Вечером я всерьез взялся за проверку сочинений. Завтра был крайний срок их сдачи в канцелярию директора. Сильно парило, и около половины одиннадцатого послышались первые раскаты грома. Близился благодатный дождь. Часом позже, когда я на треть разгреб завалы изгаженной бумаги, в дверь постучали. Войдите, крикнул я. Верно, кто-нибудь из учителей, а может, выпускник шестого класса, желающий выцыганить у меня послабление.
      Но это оказался барба Василий, привратник. В седых моржовых усах пряталась улыбка; и, едва он открыл рот, я вскочил из-за стола.
      - Сигноми, кирье, ма мья деспинис...
     
     
      58
     
      - Простите, сударь, вас там барышня...
      - Где?
      Он ткнул пальцем в направлении ворот. Я уже путался в рукавах плаща.
      - Очень красивая барышня. Иностранка, ух...
      Эти его слова я услышал, мчась по коридору.
      Оглянулся на его ухмыляющуюся физиономию, крикнул "То фос!" ("Включите свет!"), скатился по лестнице, выбежал в сад, на дорожку, ведущую к воротам. Над окном проходной торчала лампочка без колпака; островок белого света во тьме. Я думал застать Жюли там, но не застал. С наступлением ночи ворота запирались - у каждого учителя имелся ключ от калитки. Порывшись в карманах, я вспомнил, что оставил свой в старой тужурке, которую надевал, идя на урок. Приник к прутьям решетки. На улице никого, на бурьянной пустоши, что начинается в пятидесяти ярдах от стены и тянется до самого берега - никого, на берегу тоже никого. Я негромко позвал ее по имени.
      Но тень ее не мелькнула в ответ за школьной оградой. Я в гневе обернулся. Барба Василий, хромая, спешил ко мне от учительского корпуса.
      - Где же она?
      Он лет пятьсот возился со щеколдой боковой калитки. Наконец мы вышли на улицу. Старик махнул рукой в сторону, противоположную деревне.
      - Туда пошла?
      - Вроде.
      Я кожей ощутил очередной подвох. Улыбался дед как-то странно; предгрозовая ночь, безлюдная дорога... а впрочем, будь что будет, лишь бы что-нибудь.
      - Барба, вы мне свой ключ не дадите?
      Но он отдернул руку, отправился в сторожку разыскивать запасной. Нарочно тянет резину? В конце концов вынес мне ключ, и я нетерпеливо схватил его.
      Заспешил по дороге параллельно морю. Восточный небосклон прорезала молния. Ярдов через семьдесят - восемьдесят стена поворачивала под прямым углом. Наверно, Жюли там, за ее выступом. Ни души. До конца проселка оставалось не более четверти мили; за школьной оградой он чуть забирал в глубь острова, утыкался в пересохший ручей. Через русло ручья был перекинут мостик, а ярдах в ста левее и выше по течению виднелась одна из бесчисленных местных часовен; от дороги туда вела тропа, обсаженная стройными кипарисами. Луна едва выглядывала из-за клубящейся в вышине тучи, тускло, как на картинах Палмера {Сэмюэл Палмер - художник-пейзажист, ученик Уильяма Блейка, типичный представитель английского романтизма.}, освещая ландшафт. У моста я в нерешительности замедлил шаг: идти дальше или повернуть к деревне? Именно туда Жюли, скорей всего, и направилась. Но тут она окликнула меня.
      Голос ее доносился из глубины кипарисовой аллеи. Я поспешил к часовне. На полпути слева кто-то зашевелился. Жюли стояла в десяти шагах от меня, меж двух неохватных стволов. Темное летнее полупальто, косынка, брюки, кофточка, в темноте угольно-черная; мерцающий овал лица. Уже открыв рот, я почуял в том, как она стояла, выжидательно засунув руки в карманы, нечто чуждое.
      - Жюли?
      - Это я. Джун. Слава богу, явились.
      Я подошел ближе.
      - Где Жюли?
      Окинув меня долгим взглядом, театрально ссутулилась.
      - А мне казалось, вы просекли.
      - Что просек?
      - Что происходит. - Вскинула глаза. - Между нею и Морисом.
      Я не ответил, и она вновь опустила голову.
      - За кого вы меня держите, черт подери? - Она промолчала. - Вся эта комедия с любовницей миллионера давным-давно накрылась, к вашему сведению.
      Покачала головой.
      - Я не то имела в виду. Просто она... его орудие. Эротика тут ни при чем.
      Глядя на ее склоненное чело, я принял решение. Сейчас развернусь, отправлюсь обратно в школу, к себе в комнату, к письменному столу, к непроверенным сочинениям; фабула домашнего спектакля, как и положено, описала замкнутый круг. По сути, об этой девушке мне сегодня известно не больше, чем в тот вечер, когда я впервые увидел с террасы
      Бурани ее скользящую сквозь мрак нагую фигуру. И все же вернуться в школу я не в силах, как камень не в силах вернуться в бросившую его ладонь.
      - Ну, допустим. А вы тогда что тут забыли?
      - Я подумала - так нечестно.
      - Что нечестно?
      Взглянула на меня.
      - Все было подстроено заранее. Что ее от вас умыкнут. Она знала, что так и случится.
      - А этот ваш визит разве не подстроен?
      Задумчиво уставилась во тьму над моим плечом.
      - Не удивительно, что вы не верите.
      - Вы так и не ответили, где Жюли.
      - С Морисом. В Афинах.
      - И вы из Афин приехали? - Кивнула. - Но пароход еще днем пришел.
      - Я ждала в деревне, пока стемнеет.
      Я впился в нее взглядом. И на лице, и во всей позе - наглое выражение оскорбленной невинности, безусловной правоты. Явно переигрывает.
      - А у ворот меня почему не дождались?
      - Психанула. Старика слишком долго не было. Вспышка молнии. В лицо пахнуло близким дождем; с востока донесся тягучий, угрожающий рокот.

К титульной странице
Вперед
Назад