Фамилия ему незнакома. Я повторил по буквам. Спросив мою, он попросил минуточку подождать.
      Минуточка затягивалась; наконец к телефону подошла женщина с греческо-американским выговором. Не та ли девушка, что дежурила, когда я дожидался Алисон у стойки?
      - Простите, а кто ее спрашивает?
      - Да так, знакомый.
      - Вы местный?
      - Местный.
      Замялась. Все пропало. Зря я лелеял в душе знобкую, крохотную надежду. Глаза мои блуждали по бывалому зеленому ковру, устилавшему номер.
      - Вы разве не в курсе?
      - То есть?
      - Она умерла.
      - Умерла?
      Похоже, в моем голосе не слышалось ни грана удивления.
      - Месяц назад. В Лондоне. Я думала, все уже знают. Приняла чрезме...
      Я положил трубку. Навзничь вытянулся на кровати. И долго лежал так, пока не накопил в себе силы спуститься в бар и заказать первую рюмку, первую из многих.
      Наутро я явился в Британский совет. Сообщил своему куратору, что контракт со мной разорван "по личным обстоятельствам" и, памятуя неопределенное обещание, данное Мавромихалису, ввернул-таки, что Совету не стоит посылать людей в столь уединенные места. Чиновник понял мой упрек по-своему.
      - Да я не любитель мальчиков, не подумайте, - сказал я.
      - Мил человек, мамой клянусь, я не то имел в виду. - Суетливо угостил меня сигаретой.
      Мы галопом обсудили проблему одиночества, жизнь на островах, тупость посольских, которые никак не возьмут в толк: Совет им напрямую не подчиняется. Под конец я между прочим поинтересовался, не слыхал ли он о человеке по фамилии Конхис. Он не слыхал.
      - А кто это?
      - Да просто один тип, я с ним на острове познакомился. Вроде к Англии неровно дышит.
      - Это у них новая мода. Стравливают нас с янки. - Молодцевато захлопнул личное дело. - Что же, Эрфе, огромное спасибо. Надо покумекать над тем, что вы сказали. Жаль только, что у вас все накрылось. Но ни одно ваше слово для нас даром не пропадет, не сомневайтесь.
      Пока мы дошли до двери, он, должно быть, совсем расчувствовался и пригласил меня отужинать.
      Но уже на середине площади Колонаки, где помещается Совет, я пожалел, что согласился. От всей их конторы так и несло чем-то чуждым - английским; я, к собственному ужасу, я поймал себя на том, что пытаюсь приспособиться к этой атмосфере, примириться с ней, умоститься там поуютнее, чтоб по головке погладили. Как там говорилось G квартальном отчете? Целенаправленно избирает среду, которая вынуждает к бунту? Нет уж, хватит мучиться "рефлексом непреодолимых препятствий"; а значит, надо найти в себе смелость отречься от прежнего опыта, от прежних ориентиров. Лучше в золотари, чем в учителя; лучше в учителя, чем в касту английских небогатых служак.
      Сотрудники Совета казались абсолютно чужими; а греки, спешащие мимо по своим делам, - родными и близкими.
      Регистрируясь в "Гран-Бретань", я полюбопытствовал, не останавливались ли недавно в гостинице двойняшки англичанки, светленькие, лет двадцати трех. Нет, заверил портье; другого ответа я не ждал и быстро успокоился.
      Из Британского совета я направился в министерство внутренних дел. Выдавая себя за автора будущих путевых заметок, проник в отдел, где хранились криминальные отчеты времен войны, и через четверть часа заполучил английский перевод рапорта, составленного настоящим Антоном. Внимательно прочел; все, кроме незначительных деталей, совпадало с рассказом Кончиса.
      Я спросил архивиста, жив ли еще Кончис. Тот углубился в скоросшиватель, из которого вынул рапорт. Тут указан только адрес на Фраксосе. Больше он ничем помочь не может. О Кончисе впервые слышит, в архив его определили недавно.
      Третьим своим визитом я удостоил французское посольство. Девушка, ведущая прием посетителей, после нескольких неудачных попыток выцарапала атташе по культуре из его кабинета. Представившись, я заявил, что мне приспичило ознакомиться с трудами одного выдающегося французского психолога об искусстве как санкционированной иллюзии... он было загорелся, но, стоило мне упомянуть Сорбонну, сник. Он почти уверен, что тут какая-то ошибка: в Сорбонне нет медицинского факультета. Тем не менее отвел меня в библиотеку, к справочному стеллажу. Вскоре я выяснил множество увлекательных подробностей. В Сорбонну и нога Кончиса не ступала (как, впрочем, и в остальные французские университеты), его не было в регистре докторов наук, он не опубликовал ни одной работы на французском языке. В Тулузе отыскался некий профессор Морис Анри де Конше-Веронвей, автор ряда трактатов о вредителях виноградной лозы, но его кандидатуру я отмел с порога. Улизнув от атташе, я проникся приятным чувством, что внес свои скромным вклад во взаимопонимание между нашими народами- укрепил галлов в их и без того твердом мнении о британцах как племени темном и бесноватом.
      По знойным предвечерним улочкам я поплелся в гостиницу. Портье встрепенулся, подал мне ключ от номера, а вместе с ключом - письмо. На конверте - ничего, кроме моей фамилии и пометки "Срочно". Трясущимися руками я вскрыл послание. Листочек с номером дома и названием улицы. "Сингру, 184".
      - Кто его принес?
      - Мальчик. Рассыльный.
      - Откуда?
      Развел руками: понятия не имею.
      Мне приходилось бывать на Сингру - одном из широких бульваров, соединяющих Афины с Пиреем. Не поднимаясь к себе, я поймал такси. Мы лихо развернулись у трехколонного храма Зевса Олимпийского и покатили в сторону Пирея; вскоре водитель притормозил у особняка с порядочным садовым участком. Цифры на облупившейся табличке свидетельствовали, что это и есть э 184.
      Сад как-то нехорошо разросся, окна заколочены досками. Сидевший под перечным деревом неподалеку продавец лотерейных билетов спросил, чего мне надо, но я не обратил на него внимания. Толкнул парадную дверь, потом зашел к дому с тыла. Ба, да от него только стены остались. Несколько лет назад здесь явно случился пожар; плоская крыша провалилась внутрь. Не отступаясь, я углубился в сад. Первое впечатление не обмануло: сушняк, дебри, глушь. Черный ход нараспашку. Внутри, средь рухнувших стропил и обуглившихся кирпичей, виднелись следы пребывания валашских цыган; в заброшенном очаге кто-то не так давно разводил огонь. Поколебавшись, я интуитивно почувствовал, что ловить тут нечего. Ложная тревога.
      Желтое такси поджидало меня. Квелый ветерок пригоршнями поднимал с земли сухую пыль и обдавал ею кроны тощих олеандров, и без того побуревшие. По Сингру в обе стороны неслись автомобили, пальма у ворот мелко трясла пальцами. Продавец билетов беседовал с таксистом. Живо обернулся ко мне.
      - Зитас каненан? - Кого-нибудь ищете?
      - Чей это дом?
      Был он небрит, облачен в потертый серый костюм и грязную белую сорочку без галстука; в руках янтарные четки. Помахал ими в воздухе: ни сном ни духом.
      - Ну, это... не знаю. Ничей.
      Я посмотрел на него сквозь стекла темных очков. И произнес одно-едннственное слово:
      - Кончис.
      Лицо его сразу прояснилось, будто он сподобился высшего знанья.
      - Ах! Понятно, понятно. Вы ищете кирьоса Конхиса?
      - Да, да, ищу.
      Развел руками:
      - Он умер.
      - Когда?
      - Четыре, пять лет назад. - Выставил четыре пальца; провел ладонью по горлу и выкрикнул: - Капут!
      Я внимательно поглядел на длинную, прислоненную к спинке стула палку, к которой были прикреплены шелестящие на ветру лотерейные билеты. Потом, едко улыбнувшись, спросил по-английски:
      - Вы где служите? В Государственном театре?
      Помотал головой, как бы не понимая:
      - Богатый был, очень богатый. - Теперь он обращался за сочувствием не ко мне, а к таксисту. - Похоронен на святого Георгия. Кладбище - просто картинка. - В этой ухмыляющейся физиономии патентованного греческого лоботряса и в том, с какой непринужденностью он делился не идущими к делу сведениями, была такая жизненная правда, что я чуть было не поверил: он - тот, за кого себя выдает.
      - My, все, что ли? - спросил я.
      - Нэ, нэ. Побывайте на могилке-то. Могилка упоительная.
      Я залез в такси. Он сбегал за палкой и принялся пихать ее в окошко.
      - Вам повезет. Англичанам всегда везет. - Отцепил билетик, проткнул мне. И внезапно добавил по-английски:
      - Во г. Одни билет, и ваших нет.
      Я прикрикнул на шофера, чтоб поторапливался. Тот сделал разворот, по ярдов через пятьдесят, у входа в кафе, я снова остановил его. Подозвал официанта.
      Известно ему, чей это дом вон там, сзади?
      Да. Вдовицы по фамилии Ралли, она на Корфу живет.
      Я оглянулся и через заднее стекло увидел, что продавец удаляется, прямо-таки улепетывает, в противоположную сторону; скрывается в боковой аллее.
      В четыре, когда жара спала, я доехал до кладбища на автобусе. Располагалось оно за городской чертой, на лесистом склоне Эгалеоса. Пожилой привратник и не подумал играть в молчанку; охая, провел меня в сторожку, раскрыл толстенный гроссбух и сообщил, что до могилы можно добраться по главной аллее, пятый поворот налево. Вдоль дорожки тянулись макеты ионических храмов, бюсты на высоких постаментах, неуклюжие стелы - кущи эллинской безвкусицы; но все это тонуло в зелени и прохладе.
      Пятый налево. Здесь-то, меж двух кипарисов, осененная понурым ландышем, и покоилась неказистая плита пентеликского мрамора. Под распятием высечено имя:
      МОРИС КОНХИС
      1896 - 1949
     
      Четыре года как мертв.
      У нижнего края надгробья - зеленый горшочек с белой арумной лилией и красной розой в оправе какой-то бледной мелюзги. Присев на корточки, я вынул цветы из вазы. Срезаны недавно, чуть не сегодня утром; вода чистая, свежая. Я верно понял его подсказку: я был прав, погоня за уликами заведет в тупик, к фальшивой могиле, к очередной хохме, к призрачной усмешке Чеширского кота.
      Поставил цветы обратно в горшочек. Одно из нежных бледных соцветий при этом выпало, я подобрал его, понюхал: сладковатый, медовый аромат. Наверно, эти цветочки, как и роза с лилией, тут неспроста Я сунул стебель в петлицу и сразу о нем забыл.
      На выходе спросил привратника, не осталось ли у покойного Мориса Конхиса родственников. Он снова заглянул в гроссбух - никого. Видел ли он, кто принес на могилу цветы? Нет, с цветами тут много кто ходит. Ветерок вздыбил жидкие волоски над его морщинистым лбом. Изнуренный старик.
      Небо сияло голубизной. Над равнинами Аттики заходил на посадку самолет. Привратник захромал прочь, встречая новых посетителей.
      Вечерок выдался препохабный, великолепный образчик английского пустословия. Собираясь на ужин, я заготовил парочку историй из жизни Бурани; то-то они поахают. Но уже минут через пять скис. За столом было восемь человек: пятеро из Совета, секретарь британского посольства, пожилой кургузый гомик - литературовед, приглашенный в Афины прочесть несколько лекций, - и я. Трепались в основном о литературе. Голубой волчонком набрасывался на каждое всплывавшее в разговоре имя.
      - Последний опус Генри Грина читали? {Генри Грин (наст. имя Генри Винсент Йорк, 1905-1973) - модный писатель-интеллектуал. Речь идет о его романе "Любовь пунктиром" (1952)} - спрашивал, например, посольский.
      - Жуткая муть.
      - А мне понравилось.
      - Ну, вы ведь помните, - говорил гомик, оправляя бант на шее, - что ответил лапочка Генри, когда его...
      На десятый раз я обвел взглядом присутствующих, надеясь учуять среди них хоть одного единомышленника, которого, как меня, распирает желание гаркнуть: литература - это тексты, а не грязное белье сочинителей! Не учуял; булатные забрала лбов, стегозавровы щитки, наливные сосульки. Весь вечер в ушах отдавался хруст льдистых игл. Это вялые, неловкие мысли моих сотрапезников пытались перебраться через стальную ограду слов, подтягивались - дзинь-дзинь - и срывались обратно.
      Они говорили о чем угодно, кроме того, что думали и чувствовали на самом деле. Ни один не проявил широты взглядов, душевности, непосредственности; и беседа все сильнее отдавала мелодрамой. Я догадывался, что хозяин и его жена по-настоящему любят Грецию, но любовь комом застревала в их глотках. Критик обронил дельное замечание о Ливисе {Фрэнк Реймонд Ливис - выдающийся критик и литературовед, автор нашумевшей книги "Величие традиции" (1948).}, но тут же все изгадил плоским злопыхательством. Да и я был не лучше прочих; хоть и старался помалкивать, но ни за искреннего, ни за самостоятельного не сошел. У стола, точно агенты госбезопасности, высились Прародина, Ее Величество, Среднее и Высшее образования. Литературная речь, Люди нашего круга, готовые задушить под своими обломками росточки здравого европейского гуманизма, буде таковые проклюнутся.
      Символично, что собеседники то и дело ссылались на "кое-кого": кое-кто считает... кое-кто водит знакомство с... кое-кто нанимает в услужение только.. кое-кто превыше других ставит книги... кое-кто, приезжая в Грецию... и вот чудовищно безликий, злопамятный кумир британской буржуазии, Кое-кто, закопченным идолом увенчал нашу вечеринку.
      Критик жил в той же гостинице, что и я; мы отправились в "Гран-Бретань" вместе. По дороге я мучительно затосковал о светоносных просторах Фраксоса, обо всем, чего не вернуть.
      - В Британский совет будто нарочно одних зануд набирают, - пожаловался мой попутчик. - Но хочешь жить, умей вертеться. - У входа в гостиницу он меня покинул Сказал, что пройдется до Акрополя и назад. Однако свернул к парку Заппион, где кучковались мальчишки из провинции, которые, ошалев от недоедания, стекаются в Афины продавать свои ледащие тела за плошку жратвы.
      А я добрел до ресторана Зонара, что на Панепистемиу, заказал двойной бренди. За время ужина я по горло насытился Англией, а ведь мне туда, бр-р-р, возвращаться. Вернусь или нет - родина отторгла меня навсегда. Нет, я не имел претензий к родине; но тщетно метался в поисках товарищей по изгнанию.
      В номере я оказался около половины первого. Тут стояла душная жарища, какой вообще отличаются летние ночи в Афинах. Я разделся и только собрался под душ, как на столике у кровати зазвонил телефон. Я подошел к нему в чем мать родила. Мило будет, если это литературовед. Убрался небось из Заппиона несолоно хлебавши, а теперь рыщет, не зная, на кого бы излить свои нежные воспоминания о сотнях и сотнях "лапочек".
      - Алло.
      - Мистер Урф? - Голос ночного портье. - Соединяю.
      Щелк.
      - Алло?
      - Уй. Это г-н Эрфе? - Какой-то незнакомый мужчина. Греческий акцент почти неразличим.
      - Слушаю. Кто говорит?
      - Будьте любезны, посмотрите в окно.
      Щелк! Молчание. Я постучал по рычажку - безрезультатно. Повесили трубку. Захватив с кровати халат, я выключил свет и рванулся к окну.
      С четвертого этажа открывался вид на боковую улочку.
      На той ее стороне, чуть ниже по склону холма, задом ко мне стоял у обочины желтый таксомотор. Стоял себе и стоял. Как раз на гостиничном пятачке. Из-за угла появился человек в белой рубашке, торопливо прошел по дальнему тротуару. Вровень с моим окном пересек мостовую. Человек как человек. Пустынная улица, фонари, закрытые магазины, темные конторы, случайное такси. Прохожий исчез из поля зрения. И сразу...
      Прямо напротив и чуть пониже меня на стене противоположного здания горел фонарь, освещая вход в какой-то торговый пассаж. Со своего места вглубь заглянуть я не мог.
      Из пассажа вышла девушка.
      Мотор такси заурчал.
      Она знала, что я на нее смотрю. Встала на бровку, щупленькая, та же - и не та, подняла голову, встречая мои взор. Свет фонаря выхватывал из темноты загорелые руки, но лицо оставалось в тени. Черный сарафан, черные туфли, строгая черная сумочка на левом предплечье. Позировала на свету, как гулящая; как позировал Роберт Фулкс. Ни шага, ни жеста, лишь взгляд - наклонный мост. Раз-два-три... секунд через пятнадцать все было кончено. Такси тронулось с места, подкатило к ней задним ходом. Открылась дверца, девушка юркнула на сиденье. Желтый автомобиль вихрем понесся прочь. Жгуче всхлипнули тормоза на повороте.
      Кристаллик - вдребезги.
      Все ложь, ложь.
     
     
      67
     
      В последний миг я хрипло выкрикнул ее имя. Может, откопали где-то дублершу, похожую на нее как две капли воды? Да нет, эту походку не собезьянничаешь. Походку, осанку.
      Скакнув к телефону, я вызвал портье.
      - Можете вычислить, с какого аппарата звонили? - Он не понял, что значит "вычислить". - Откуда звонили, с какого номера?
      Нет, не может.
      Не болтались ли в холле посторонние? В кресле посидеть никто не забредал?
      Нет, мистер Урф, никто не забредал.
      Я закрутил кран в ванной, кое-как оделся, выбежал на площадь Конституции. Прочесал все кафе, заглянул во все такси, совершил рейд к Зонару, к Тому, к Запорити, побывал в остальных ближних забегаловках; соображать я не мог, мог только без конца повторять ее имя, хрупать ее именем, словно ореховой скорлупой.
      Алисон. Алисон. Алисон.
      Теперь все ясно, ох, до чего ясно! Очевидность есть очевидность, против нее не попрешь: Алисон на их стороне. Но как же она согласилась? Как, отчего? Отчего, отчего?
      Я вернулся в гостиницу.
      Кончис, несомненно, пронюхал о нашей ссоре, а то и подслушал ее: где кинокамера, там и микрофоны, и магнитозапись. А ночью или рано утром вошел с ней в контакт... циркуляры в Hope: касаточка. Постояльцы в Пирее, видевшие, как я скребусь в дверь ее номера. Услышав от меня о существовании Алисон, Кончис, похоже, навострил ушки; узнав же, что она приезжает в Афины, усложнил первоначальный сценарий. Его люди не спускали с нас глаз ни на секунду; а ночью он подступил к ней с уговорами, использовал все свое обаяние, даже прилгнул для начала... укол бесполой ревности: вот он рассказывает ей правду; я-де собираюсь преподать вашему самонадеянному приятелю урок на всю жизнь. По странной ассоциации я вспомнил, на каких высоких тонах мы с Алисон, бывало, обсуждали новых писателей и художников. Выпячивать их недостатки было куда приятней, чем выслушивать ее восторги; я и тут чувствовал себя ущемленным... а она, умница, отважно бросала: да не кипятись, от тебя не убудет.
      Или это Кончис, а не случай свел меня с Алисон? Разве не он вынудил меня ехать в Афины, отменив каникулы на вилле? Разве не предлагал свой деревенский дом, если мы захотим пожить на острове? Правда, "Джун" в последней нашей беседе призналась, что эксперимент строился на импровизации, что "мышь" и наблюдатель возводили лабиринт на паритетных началах. Похоже, она не врала: итак, после свары в пирейской гостинице они в лепешку расшиблись, но уломали Алисон помогать им, уломали с помощью своей извращенной логики, с помощью маниакальной лжи, с помощью денег... а может, открыли ей главную тайну, разгадка которой мне до сих пор недоступна: почему выбор пал именно на меня. Как припомнишь, сколько лжи я нагородил об Алисон, а они прекрасно понимали, что я вру... я аж застонал от стыда.
      И потом, если рассуждать здраво, "Джун" они почемуто не дали как следует развернуться. Судя по богатому выбору маскарадных костюмов в Hope, до того, как в "спектакль" вмешалась Алисон, второй двойняшке предназначалась одна из ключевых партий. Первое же столкновение с нею лицом к лицу, губами к губам, - скрытый вызов моему мужскому постоянству, навязчивая ахинея вокруг повести "Сердца трех", - свидетельствовало об их изначальных планах. Воскресный пляж, бесстыдство ее наготы... наверно, сразу-то Кончис поостерегся целиком положиться на Алисон и заготовил запасной вариант. Постепенно Алисон доказала, что не лыком шита, и "Джун" отставили в сторонку. Отсюда же - резкая перемена рисунка и пафоса роли Лилии: из призрачной невесты она мигом перевоплотилась в коварную Цирцею.
      Портшез-катафалк. Он вовсе не был пуст; они пожелали, чтоб Алисон воочию убедилась в эффективности их методик. Безжалостный хлыст полосовал мою душу, одну за другой сдирая с нее защитные оболочки. Суд: "Девушки не раз становились жертвами..." - это она, она им рассказала. И про свои угрозы наложить на себя руки перед моим отъездом. Все, что им известно о моем прошлом, рассказала она.
      Я обезумел от ярости. Какая горькая, искренняя кручина одолела меня при известии о ее смерти! А она все это время сшивалась в Афинах; или в деревенском доме; или на том берегу, в Бурани. Подглядывала за мною. Лилия была Оливией, я - Мальволио, Алисон - невидимкой Марией; голова кругом от шекспировских аллюзий.
      Я мерил шагами номер, предвкушая расправу. Ну, попадись мне, измордую так, что свои не узнают, горючими слезами умоешься.
      И вновь я поразился Кончису, его тайному могуществу, его уменью обрабатывать сообразительных девушек вроде Лилии и своенравных вроде Алисон. Он точно владел неким знанием, коим делился с ними, а взамен обращал их в рабство; а со мной не делился, выталкивал в ночь, вон из круга.
      Итак, я не Гамлет, оплакивающий Офелию. Я Мальволио, вечный юродивый, я Мальволио.
      ***
      Сна ни в одном глазу; съездить, что ли, в Элиникон, свернуть шею девушке за стойкой? И подошедший к телефону мужчина, и сама девушка как-то слишком упорно выясняли, кто я такой; их явно попросили подыграть, Алисон-то и попросила. Но там я ничего не добьюсь. Скорее всего, они сунут мне под нос те же подложные вырезки.
      Но что-то ведь надо предпринять! Я спустился в холл и разыскал ночного портье.
      - Мне нужно срочно позвонить в Лондон. Вот по этому телефону. - Записал номер на бумажке. Вскоре портье указал на одну из кабинок.
      Стоя там, я прислушивался к вяканью звонка в своей бывшей квартире на Рассел-сквер. Трубку долго не брали. Наконец чей-то голос:
      - Что за черт... кто это?
      - Вас Афины вызывают, - сообщила телефонистка.
      - Какие еще Афины?
      - Порядок, - вмешался я. - Алло?
      - Да кто это, а?
      Постепенно девушка на том конце провода совсем проснулась и стала отвечать охотней. Разговор с ней влетел мне в четыре фунта, но я о них ничуть не пожалел. Выяснилось, что Энн Тейлор действительно уехала в Австралию, но шесть недель назад. Рук на себя никто не накладывал. Официальной съемщицей квартиры Энн числилась теперь какая-то девушка, "кажется, подружка"; но моя собеседница "вот уже месяц, что ли" ее не видела. Да-да, блондинка; они только два раза встречались; да, вроде бы тоже из Австралии. А в чем, собственно...
      Вернувшись в номер, я вспомнил о цветочке, который вечером вдел в петлицу пиджака. Тот порядком скукожился, но я вынул его из петлицы и поставил в стакан с водой.
      Неожиданно меня сморил богатырский сон. Проснулся я поздно. Повалялся в постели, вслушиваясь в рокот уличного транспорта и размышляя об Алисон. Попробовал воссоздать в памяти вчерашнее выражение ее запрокинутого лица: сарказм? сострадание? обещанье лучшего? худшего?.. Времени, чтобы воскреснуть, у нее было в обрез. Очутившись в Лондоне, я мгновенно бы все выяснил: поэтому воскресение и состоялось тут, в Афинах.
      И мне предстоит взять след.
      Увидеть ее, встретиться, поговорить с ней, вытянуть, вытрясти правду, втолковать, до чего гнусно она меня предала. Пусть осознает, что и проползи она на карачках вдоль всего экватора, я не прощу. С нею покончено. Меня от нее выворачивает. Дезинтоксикация удалась вдвойне. Господи боже, только бы до нее добраться. Но я не стану, ни в коем случае не стану идти по следу.
      Затаюсь. Теперь они сами приведут ее ко мне, дайте срок. И на сей раз я не выпущу плеть.
      К завтраку я спустился в полдень; и обнаружил, что в засаде сидеть не придется. Ибо меня дожидалось новое рукописное послание. Не в пример предыдущему, оно состояло из одного слова: "Лондон". Я вспомнил циркуляр, найденный в Hope: К концу июля сворачиваем всю активность, кроме сердцевинной. Алисон и есть сердцевина. Алисон и есть Незримая Астарта.
      Я отправился в трансагентство выкупать билет на вечерний лондонский рейс. На стене висела карта Италии. Пока оформляли билет, я отыскал на ней Субьяко; и решил выкинуть фортель. Пускай теперь кукловоды денек поскучают без своей марионетки.
      На обратном пути я зашел в центральный книжный магазин на углу Стадиу и потребовал определитель травянистых растений. С водой я спохватился поздновато, цветочек пришлось выбросить. На английском у нас ничего нет, сказала продавщица, но есть дорогой французский атлас, где приведены названия на разных языках. Я для вида полюбовался цветными таблицами, затем открыл указатель. Alyssum, стр.69.
      Вот он, на вкладке: узкие листочки, бледное соцветьице. Alysson maritime... parfum de miel... {Бурачок матросский... медовый аромат...(франц.).} от греч. а (отрицательный префикс), лисса (безумие). По-итальянски называется так-то, по-французски так-то.
      По-английски: медовая алисон.
     
      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
     
      Поистине, философия достигнет вершин успеха, если ей когда-нибудь удастся обнаружить средства, используемые Провидением с тем, чтобы привести человека к своему предназначению. Только тогда мы сможем предписывать несчастному двуногому животному определенные способы поведения, указав ему верный путь среди житейских терний. Только тогда человек освободится от причудливых капризов судьбы, которой мы даем двадцать различных имен, поскольку ничего конкретного о ней не знаем.
      Де Сад. "Несчастная судьба добродетели"
     
      68
     
      Рим.
      Я покинул Грецию несколько часов назад, а казалось - несколько недель. Солнце тут светило в упор, манеры были изящнее, архитектура и живопись - разнообразнее, но итальянцы, подобно их предкам, римлянам, словно бы прятались от света, правды, от собственной души за тяжелой ширмой роскоши, за маской изнеженности. Мне так недоставало греческой прекрасной наготы, человечности; низменные, расфуфыренные жители Рима отталкивали меня, как иногда отталкивает твое отражение в зеркале.
      Встав пораньше, я успел на электричку до Тиволи и Альбанских холмов, пересел на автобус, трясся на тем до Субьяко, там перекусил и по краю зеленого ущелья отправился в горы. Дорога привела меня в безлюдный дол. Далеко внизу слышались шум воды, птичье пенке. Тут начиналась тропинка, бегущая меж тенистых падубов к узким ступенькам, вырубленным в отвесной скале. Обитель прилепилась к ней, как ласточкино гнездо, и потому напоминала греческий православный монастырь. Над ущельем кокетливо нависала стрельчатая аркада, а ниже по склону спускались возделанные терраски. Изысканные фрески на внутренней стене; прохлада, спокойствие.
      У дверей галереи сидел старый монах в черном. Я спросил, можно ли видеть Джона Леверье. И пояснил: англичанина, который нашел здесь приют. К счастью, я захватил его письмо. Старик придирчиво изучил подпись, потом, когда я совсем было решил, что след ложный, кивнул и, ни слова не говоря, стал спускаться по какой-то лестнице. Я вошел в приемную, украшенную мрачными росписями; смерть протыкает мечом юного сокольничего; средневековый комикс: сот девушка прихорашивается перед зеркалом, вот она же в гробу, вот ее скелет, обтянутый лопнувшей кожей, вот жалкая горстка костей. Послышался смех, старый монах что-то весело выговаривал по-французски своему молодому товарищу; оба они приближались ко мне из глубины приемной.
      - Oh, si tu penses que le football est un digne sujet de meditation... {Ну, коли ты считаешь футбол подходящей темой для размышлений... (франц.).}
      Появился и третий; вздрогнув, я понял: это и есть Леверье.
      Высокий, с короткой стрижкой, худым загорелым лицом, очки в стандартной отечественной оправе; англичанин до кончиков ногтей. Он помахал рукой: вы хотели меня видеть?
      - Я Николас Эрфе. С Фраксоса.
      Он как-то сразу и удивился, и смутился, и рассердился. После долгого колебания протянул руку. Мне, взопревшему после ходьбы, она показалась сухой и прохладной. Он был дюйма на четыре выше меня, на столько же лет старше и вел себя иронично, словно старшекурсник с абитуриентом.
      - Вы что, специально ехали в такую даль?
      - Нет, просто заскочил по дороге.
      - По-моему, я ясно дал понять, что...
      - Дали, но...
      Обменявшись этими незаконченными фразами, мы не удержались от кислых улыбок. Он решительно посмотрел мне в глаза.
      - Боюсь, вы все-таки напрасно приехали.
      - Честно говоря, я и помыслить не мог, что вы... - Я робко указал на его одеяние. - Я думал, монахи подписываются...
      - "Ваш брат во Христе"? - Слабая улыбка. - Здесь забываешь о формальностях. Не знаю, хорошо это или плохо.
      Он опустил голову, повисла неловкая пауза. Может, лишь для того, чтобы прервать эту неловкость, он смягчился.
      - Что ж. Коль скоро вы здесь, я покажу вам монастырь. Я открыл рот, чтобы сказать, что я не турист, но он уже вел меня во внутренний двор. Я осмотрел непременных воронов {Ворон - эмблема монашеского ордена бенедиктинцев.} и ворон, священную ежевику, на которой расцвели розы после того, как туда упал святой Бенедикт. У меня слишком живое воображение, чтобы относиться к таким вещам подобающим образом; вот и сейчас, вместо того чтобы размышлять об умерщвлении плоти, я представил себе человека, споткнувшегося на буераке и голышом влетевшего в колючие кусты... Нет, работы Перуджино произвели на меня более сильное впечатление.
      О лете 1951 года я не выяснил ровным счетом ничего, зато кое-что узнал о самом Леверье. В Сакро Спеко он всего несколько недель, а раньше проходил послух в одном из швейцарских монастырей. Он изучал историю в Кембридже, бегло говорил по-итальянски, "совершенно незаслуженно считался" знатоком английского монашества второй половины XV века, - собственно, он и попал в Сакро Спеко, чтобы покопаться в знаменитой библиотеке; в Грецию ни разу не возвращался. Он и тут оставался английским интеллектуалом - боялся показаться смешным и делал вид, что всего лишь притворяется монахом, а на самом деле этот маскарад ему даже чуточку в тягость.
      На закуску он провел меня по террасам, где размещались угодья. Я через силу восторгался огородами и виноградниками. Наконец он направился к деревянной скамье под смоковницей. Мы сели. Он все отводил глаза.
      - Вы разочарованы. Но - я предупреждал.
      - Приятно встретить товарища по несчастью. Даже если он немой.
      Перед нами была клумба, обсаженная самшитом, а за ней - голубое марево раскаленных солнцем склонов. Из глубины ущелья доносился рокот реки.
      - Товарища - да. Но по несчастью ли?
      - Я просто думал, что мы можем обменяться впечатлениями.
      Помолчав, он сказал:
      - Сущность его... системы - именно в том, чтобы отучить вас "обмениваться впечатлениями". - Это прозвучало как намеренная грубость. Он только что не гнал меня взашей. Я искоса посмотрел на него.
      - Ведь вы здесь потому...
      - Когда дорога забирает вверх, понимаешь, что идти скоро станет труднее. Но почему она забирает вверх - не понимаешь.
      - Со мной все могло быть не так, как с вами.
      - Ас какой стати должно было быть именно так? Вы католик? - Я помотал головой. - Хотя бы христианин?
      - Я снова помотал головой. Он пожал плечами. Под глазами у него обозначились темные круги усталости.
      - Но я верю в людское мило...сердие.
      - От меня, друг мой, вы не милосердия добиваетесь. А признаний, к которым я не готов. Мне как раз кажется, что по-настоящему милосердным будет не делать этих признаний. Будь вы на моем месте, вы бы поняли. - И добавил:
      - Чем скорее мы расстанемся, тем раньше вы поймете. В его голосе послышалось раздражение, он умолк. Потом сказал:
      - Простите. Вы вынудили меня на резкость. Сожалею.
      - Я, пожалуй, пойду.
      С видимым облегчением он встал.
      - Я не хотел вас обидеть.
      - Понимаю.
      - Я провожу вас до ворот.
      И мы пошли обратно: через беленую дверь, вделанную в скалу, через комнатки, похожие на тюремные камеры, в приемную с загробными сюжетами на стенах: тусклые зеркала вечности.
      - Забыл расспросить вас о школе, - сказал он. - Там был ученик по фамилии Афендакис, очень способный. Я по нему скучал.
      Мы задержались под аркадой, у фресок Перуджино, и поговорили о школе. Видно было, что она его не интересует, что он просто пытается сгладить свою резкость, смирить гордыню. Но и тут он следил за собой, боясь показаться смешным.
      Мы пожали друг другу руки.
      - Это одно из священнейших мест Европы, - сказал он. - Наставники учат, что наши гости - какому бы богу они ни молились - должны уходить отсюда... кажется, так:
      "обновленными и утешенными". - Он умолк, словно ожидая возражений, колкостей, но я не проронил ни слова.
      - Еще раз подчеркиваю, что молчал столько же в ваших интересах, сколько в своих.
      - Хотелось бы верить.
      Учтивый кивок, скорее в итальянском, чем в английском духе; каменная лестница, тропинка меж падубов.
      Из Субьяко автобус отправился только вечером. Он мчался по долгим зеленым долинам, мимо горных селений, вдоль осиновых рощ, уже тронутых желтизной. Небо из нежно-синего стало янтарно-розовым. Старики отдыхали у своих хижин; попадались лица, напоминавшие о Греции - загадочные, уверенные, спокойные. Я понял - может быть, благодаря бутылке вердиччо, которую выпил, чтобы скоротать ожидание, - что мир, чья печать врезана в меня навсегда, первичнее мира Леверье. И сам он, и его вера мне неприятны. Казалось, эта неприязнь и полупьяная нежность к древнему, неизменному греко-латинскому миру - одно. Я
      - язычник, лучшее во мне - от стоиков, худшее - от эпикурейцев; им и останусь.
      Пока ждал электричку, выпил еще. Станционный бармен все втолковывал мне, что там, на сиреневом холме под лимонным с прозеленью небом, было поместье поэта Горация. Я пил за здоровье Сабинского холма; один Гораций - лучше десятерых святых Бенедиктов; одно стихотворение - лучше десяти тысяч проповедей. Потом-то я понял, что в данном случае Леверье, пожалуй, согласился бы со мной; ведь и он обрек себя на изгнание; ведь иногда безмолвие - это и есть стихи.
     
     
      69
     
      Если Рим, город дурного тона, после Греции нагоняет одну тоску, то уж Лондон, город мертвенной желтизны, в пятьдесят раз тоскливее. На просторах Эгейского моря я [644] забыл, как он огромен, как уродлив, как по-муравьиному суматошен. Словно вам подсунули мусор вместо бриллиантов, серую чащобу вместо солнечного мрамора; и пока автобус из аэропорта буксовал в безбрежном предместье между Нортолтом и Кенсингтоном, я гадал, как можно вернуться к этой природе, к этим людям, к этой погоде по собственной воле. По грязно-синему небу ползли вспученные белые облака; а рядом кто-то сказал: "Отличный денек выдался!" В ореоле блекло-зеленого, блекло-серого, блекло-коричневого лондонцы за окнами двигались однообразно, как заводные. В Греции каждое лицо говорит о цельном, оригинальном характере; я так привык к этому, что перестал замечать. Ни один грек не похож на другого; лица же англичан в тот день сливались в одно лицо.
      В четыре я сидел в гостинице у аэровокзала и думал, что предпринять. В десять минут пятого - снял трубку и набрал номер Энн Тейлор. Никто не подошел. Без двадцати пять я позвонил еще раз, снова безрезультатно. Целый час я заставлял себя читать журнал; опять длинные гудки. Я поймал такси и поехал на Рассел-сквер. Алисон ждет меня там, а нет - оставила записку, где ее найти. Сейчас что-нибудь выяснится. Зачем-то я зашел в бар, заказал виски и выждал еще четверть часа.
      Наконец я направился к дому. Дверь подъезда, как всегда, на задвижке. Звонок на третий этаж - никакой таблички. Я поднялся по лестнице, остановился у двери, прислушался, ничего не услышал, постучал. Тишина. Еще постучал, еще. Музыка! - нет, сверху. Я последний раз постучал в квартиру Энн Тейлор, поднялся на четвертый. В тот вечер мы всходили по этим ступенькам вместе с Алисон: ей нужно было принять ванну. Сколько жизней прошло с тех пор? И все-таки Алисон где-то здесь, рядом. Да, рядом: в верхней квартире. Я сам не понимал, что делаю. Наитие вытеснило логику.
      Я зажмурился, сосчитал до десяти, постучал.
      Шаги.
      Открыла девушка лет девятнадцати, в очках, полная, губы вымазаны помадой. Я заглянул ей за плечо, через прихожую - в комнату. Парень и еще одна девушка застыли в нелепых позах - видно, они показывали хозяйке новые танцевальные па; джаз, вся комната в лучах заката; три неподвижные фигуры, словно остановленные неким современным Вермеером. Заметив, как я расстроен, девушка у двери ободряюще улыбнулась.
      Я отступил назад.
      - Простите. Ошибся квартирой. - И стал спускаться. Она вдогонку спросила, кто мне нужен, но я ответил: - Да все в порядке. Второй этаж. - Надо было торопиться, пока она не выстроила простейшую цепочку: мой загар, бегство, загадочный звонок из Афин.
      Я вернулся в бар, а потом пошел в итальянский ресторанчик, который мы когда-то любили; точнее, Алисон любила. Там все гужевался блумсберийский полусвет: аспиранты, безработные актеры, газетчики (в основном молодежь) и люди вроде меня. Завсегдатаи были те же, зато я изменился. Чем дольше я слушал их болтовню, тем яснее мне открывалось, сколь узок круг их интересов, сколь они парадоксально неопытны, тем сильнее чувствовал свою инородность. Я оглядывался, ища, с кем бы мне хотелось познакомиться поближе, подружиться - и не находил. Еще одно доказательство, что я утратил английскость; и я вдруг подумал, что так, наверное, не раз было с Алисон: радость и замешательство при встрече с англичанами - у вас общий язык, общее происхождение, и при всей этой общности ты никогда не станешь одним из них. У тебя не просто нет родины. У тебя нет национальности.
      Я снова наведался на Рассел-сквер, но на третьем этаже свет не горел. И я вернулся в гостиницу ни с чем. Старик, глубокий старик.
      Утром я отправился в агентство по найму жилья, надзиравшее за домом на Рассел-сквер. Размещалось оно на Саутгемптон-роуд, над какой-то лавчонкой, в занюханной анфиладке комнат, обмазанных зеленой краской. Ко мне вышел насморочный клерк - тот, с которым я имел дело в прошлом году; он меня тоже припомнил, и скоро я вытянул из него те немногие сведения, какими он располагал. Квартира числилась за Алисон с начала июля - с нашей поездки на Парнас прошло недели две. Жила она там или нет, он не знает. Заглянул в копию нового договора. Адрес прежней съемщицы не изменился.
      - Наверно, вместе жили, - сказал клерк.
      Вот и все.
      Почему бы не успокоиться? Зачем продолжать поиски?
      Но, вернувшись из агентства, я весь вечер просидел в номере, ожидая известий. Назавтра я переехал в гостиницу "Рассел", так что теперь мне достаточно было нескольких шагов, чтобы увидеть дом на том конце площади, чтобы караулить, когда зажгутся темные окна третьего этажа. Прошло четыре дня, окна не загорались; ни писем, ни звонков, ни малейшей надежды.
      Я издергался и пал духом, подкошенный этим необъяснимым затишьем. Я волновался, не потеряли ли они меня, знают ли, где я, и злился, что волнуюсь.
      Меня душила жажда увидеть Алисон. Увидеть. Чтобы вырвать у нее разгадку, чтобы... я сам не сознавал, что. Целую неделю я ходил в кино, в театры, лежал в номере и глядел в потолок, надеясь, что молчащий телефон сжалится и зазвонит. Чуть не отправил в Бурани телеграмму с собственным адресом; гордость не позволила.
      Наконец я сдался. Гостиница, Рассел-сквер, пустые окна осточертели мне. На витрине табачного киоска я увидел объявление: "Сдается квартира". Собственно, квартирой это назвать было нельзя: душная мансарда двухэтажной швейной на северном конце Шарлотт-стрит, по ту сторону Тоттнем-Корт-роуд. Дороговато, но с телефоном; а хозяйка, хоть и жила в полуподвале, оставалась истинной шарлоттстритской богемой разлива тридцатых годов: неряха, тертый калач, заядлая курильщица. Не прошло и пяти минут, как она сообщила, что Дилан Томас был ее "близким другом" - "Господи, сколько раз я его, бедолагу, в постель укладывала". Верилось с трудом; на Шарлотт-стрит говорят "Дилан здесь ночевал" (или "отходил") с тем же упорством, с каким в провинциальных гостиницах твердят то же самое о Елизавете II. Но она пришлась мне по душе - "Я Джоан, но все меня называют Кемп". В голове у нее, как и на кухне, и на полотнах, царил полный бардак; однако сердце было золотое.
      - По рукам, - сказала она, когда я осмотрел квартиру и согласился. - Пока платите, живите. Водите кого угодно и когда угодно. До вас тут жил сутенер. Само очарование. На той неделе его сцапали подлые фашисты.
      - О господи.
      Она указала подбородком:
      - Вон те.
      Оглянувшись, я увидел на углу двух молодых полицейских.
      Обзавелся я и подержанной тачкой. Корпус никуда не годился, крыша протекала, но мотор, пожалуй, год-два еще мог протянуть. Для начала я торжественно вывез Кемп в "Замок Джека Соломины". Она пила и ругалась как извозчик, но в остальном не обманула ожиданий; отнеслась ко мне с участием и доверием, сразу приняла резоны, по которым я не устраивался на работу; ее теплая горечь помогала мне свыкаться с Лондоном и англичанами; и - хотя бы на первых порах - скрашивала мою застарелую бесприютность, мое одиночество.
     
     
      70
     
      На протяжении августа глубокое отчаяние то и дело сменялось полным безразличием. Я задыхался в сером воздухе Англии, как рыба в застойной воде. Изгнанный Адам, я вспоминал светоносные пейзажи, соль и тимьян Фраксоса; вспоминал Бурани, где со мной произошло невероятное, и к концу одного вялого лондонского дня понял: у меня уже нет сил жалеть, что оно все-таки произошло, и нет сил простить Кончису роль, которую он заставил меня играть. Ибо речь, как постепенно прояснялось, шла лишь о смиренной констатации факта, о забвении вреда, мне причиненного; я и мысли не допускал, что сам причинил кому-то вред.
      Например, Лилии. Как-то я чуть не разбил машину, затормозив при виде стройной длинноволосой блондинки, сворачивающей за угол. Наспех припарковался, побежал следом. Но, не успев догнать, понял: нет, не Лилия. Я бросился за незнакомкой потому, что хотел увидеть Лилию, поговорить с ней, постичь, наконец, непостижимое; а не потому, что тосковал по ней. Тосковать можно было по отдельным ее ипостасям - но именно эта дробность исключала всякую вероятность любви. Ее первый, светлый лик был для меня чем-то вроде романтического воспоминания, нежного, но отдаленного; темный же, теперешний, вызывал лишь ненависть.
      С середины августа, чтобы отвлечься от ожидания, от привкуса пережитого, что неуклонно просачивался в повседневность, я пытался напасть на след Кончиса и Лилии; а значит, и на след Алисон.
      Эти разыскания служили пусть непрочной и обманчивой, но защитой; они смягчали бесплодную тоску по Алисон. Бесплодную, ибо иное чувство пробивалось во мне, чувство, которое я силился и не мог выполоть - в основном потому, что знал: это Кончис заронил его в мою душу и теперь орошает пустотой и молчанием, которыми умышленно меня окружил; чувство, не утихающее ни днем, ни ночью, презренное, лживое, постылое, но растущее, как нежеланный плод растет в материнском чреве, вселяя ярость, но в минуты гармонии осеняя... я боялся произнести чем.
      И тогда его заслонили розыски, версии, переписка. Я решил забыть все, что наговорили мне Кончис и девушки: где там правда, где ложь? Большей частью я просто искал хоть какой-то след, хоть какую-то улику: ведь даже гений обмана иногда пробалтывается.
      Заметка о смерти Алисон. Судебный репортаж мог появиться только в "Холборн газетт", но там они набираются иначе.
      Брошюра Фулкса. В отличие от брошюры Кончиса, числится в каталоге Британского музея.
      Военная история. Письмо майора Артура Ли-Джонса.
     
      Уважаемый м-р Эрфе!
      Боюсь, что Вы, как сами предполагаете, хотите невозможного. В нефшапельской бойне участвовали в основном регулярные войска. Маловероятно, чтобы туда попали добровольцы Кенсингтонского полка принцессы Луизы, даже при описанных Вами обстоятельствах. Впрочем, документы тех безумных лет не дают полной картины, и я могу лишь предполагать.
      Упоминаний о капитане Монтегю найти не удалось. Конкретного офицера установить обычно легче. Но он мог быть прикомандирован к какой-либо части.
     
      Де Дюкан. Этой фамилии нет ни в Готском альманахе, ни в иных источниках такого рода. Живре-ле-Дюк не отмечен даже на самых подробных картах Франции. Паук Theridion deukansii: не существует, хотя есть род Theridion.
     
      Сейдварре. Письмо Юхана Фредриксена.
      Уважаемый сэр!
      Мэр Киркенеса передал мне, который являюсь школьным учителем. Ваше письмо ответить. Есть в Пасвикдале место Сейдварре и была там семья Нюгор много лет назад. Неизвестно, к сожалению, что случилось с этой семьей.
      Очень рад быть Вам полезным.
     
      Я обрадовался еще больше него. Кончис был там, там что-то произошло. Хоть капля правды.
      Мать Лилии. Я съездил в Серн-Эббес, не надеясь отыскать там ни Эйнсти-коттедж, ни вообще чего-либо стоящего. И не отыскал. Заехал позавтракать в маленькую гостиницу и сказал управляющей, что знал девушек из Серн-Эббес, очень симпатичных, но позабыл их фамилию. Чем привел ее в полное недоумение: она знала в деревне каждую собаку, но ума приложить не могла, о ком я говорю. "Директор" школы оказался директрисой. Письма, несомненно, были сфабрикованы на Фраксосе.
      Шарль-Виктор Брюно. У Гроува {Обиходное название "Словаря музыки и музыкантов", первое издание которого осуществлено Джорджем Гроувом (1820-1900).} не значится. Человек из Королевской музыкальной академии, с которым я разговаривал, никогда не слышал о нем; и тем более о Кончисе.
      Костюм Кончиса на "суде". Возвращаясь из Серн-Эббес, я заехал в Хангерфорд пообедать и по дороге к гостинице увидел антикварную лавку. В витрине красовались пять старинных карт таро. На одной из них был изображен человек, одетый в точности как Кончис тогда, даже рисунки на плаще те же самые. Подпись: "LE SORCIER" - колдун. Лавка была на замке, но я записал адрес, и эту карту мне потом прислали - "прелестная вещица XVIII века".
      Увидев ее в витрине, я похолодел, оглянулся по сторонам - словно ее выставили тут специально для меня, словно за мной наблюдают.
      "Психологи" на суде. Я навел справки в Тавистокской клинике и в американском посольстве. Имен, названных мной, никто не знал, хотя некоторые институты и существовали. Дальнейшие изыскания никаких сведений о Кончисе не принесли.
      Невинсон. Так звали человека, преподававшего в школе лорда Байрона до войны; его оксфордский колледж был указан в книге, найденной мною в библиотеке. Канцелярия Бейлиола выслала мне его теперешний адрес - в Японии. Я написал туда. Через две недели пришел ответ.
     
      Английский факультет
      Осакского университета
      Уважаемый м-р Эрфе!
      Спасибо за письмо. Оно пришло словно из давнего прошлого, удивив меня необычайно! Однако я счастлив слышать, что школу пощадила война; надеюсь, Вам там понравилось так же, как и мне.
      Про Бурани я и позабыл. Теперь припоминаю и виллу, и (очень смутно) ее хозяина. Не с ним ли мы жарко спорили о Расине и предопределении? Кажется, с ним, хотя точно сказать не могу: столько воды утекло!
      Что до других довоенных "жертв" - тут от меня, увы, мало толку. С моим предшественником я не встречался. Знал я Джеффри Сагдена, он там работал через три года после меня. О Бурани он ничего примечательного не сообщал.
      Если окажетесь в наших краях, буду рад поболтать о днях былых и угостить Вас хоть и не узо, но сакэ пу на пинете.
      Искренне Ваш
      Дуглас Невинсон.
     
      Виммель. В конце августа - неожиданная удача. У меня заболел зуб, и Кемп отправила меня к своему дантисту. В приемной, просматривая старый киношный журнал (за январь прошлого года), я наткнулся на фото лже-Виммеля. Чуть ли не в том же фашистском мундире. Под снимком - врез:
     
      Игнаций Прушинский, играющий жестокого немца, коменданта города, в лучшем польском фильме о Сопротивлении, "Тяжелые испытания", в жизни исполнял совсем иную роль. Во время оккупации он возглавлял подпольную группу, за что удостоен польской награды, примерно соответствующей нашему "Кресту Виктории".
     
      Гипноз. Я прочел о нем пару книг. Кончис, несомненно, владел этими навыками профессионально. Постгипнотическое внушение - команды, выполняемые по условному сигналу, когда испытуемый уже вышел из транса и внешне вернулся в нормальное состояние, - "технически несложно и часто демонстрируется". Но, сколько я ни вспоминал, не смог вспомнить ни одного момента, когда, побуждаемый подсознанием, вел себя иначе, чем диктовало сознание. Под гипнозом меня, конечно, "заряжали". Но поступки, совершаемые мною по собственной воле, делали всякое внушение излишним - за исключением каких-нибудь частностей.
      Руки над головой. Кончис заимствовал этот жест из древнеегипетских обрядов. То был знак Ка, употребляемый жрецами, чтобы "управлять сверхъестественной энергией космоса". Воспроизведен на многих надгробных памятниках. Его смысл: "Я обладатель чар. Я повелитель сил. Я указую силам". Крест с кольцом на верхушке, нарисованный на стене зала суда - другой египетский знак, "ключ жизни"
      Лента на ноге, оголенное плечо. Атрибуты масонских ритуалов, восходящие, как полагают, к элевсинским таинствам. Ассоциируются с обрядом посвящения.
      "Мария". Возможно, и вправду была крестьянкой, из сообразительных. По-французски она произнесла два-три слова, на суде сидела молча, с отсутствующим видом. В отличие от остальных, она могла быть тем, чем казалась.
      Банк Лилии, На письмо мне ответил подлинный управляющий филиалом банка Баркли. Его звали не П. Дж. Фирн; бланк был другим, чем тот, что я получил на острове.
      Ее школа. Жюли Холмс в списках выпускниц нет.
      Митфорд. Я послал открытку по прошлогоднему нортамберлендскому адресу и получил ответ от его матери. Александр в Испании, сопровождает группу туристов. Я связался с агентством, где он работал: вернется только в сентябре. Я оставил ему записку.
      Картины в Бурани. Я начал с Боннара. И в первом же альбоме наткнулся на девушку с полотенцем. Заглянул в список иллюстраций. Оригинал находится в картинной галерее Лос-Анджелеса. Альбом издан в 1950 году. Потом я "нашел" второго Боннара - в Бостонском музее изящных искусств. На вилле висели копии. Модильяни я так и не разыскал; подозреваю, что, судя по кончисовским глазам на портрете, то была даже не копия.
      "Ивнинг стандард" от 8 января 1952 года {По рассеянности или недоброму умыслу Фаулза, Николас ищет фотографию близнецов не в той подшивке. Вырезка, показанная ему Лилией (гл. 46), была датирована 8 января 1953 года.}. Фото Лилии нет ни в одном из выпусков.
      "Астрея". Мог ли Кончис сыграть на том, что я считал себя отдаленным потомком д'Юрфе? Сюжет "Астреи" таков: пастушка Астрея, наслушавшись гадостей о пастухе Селадоне, порывает с ним. Начинается война, Астрею сажают в тюрьму. Селадон умудряется вызволить ее оттуда, но она непреклонна. Чтобы получить ее руку, ему приходится превратить в каменные статуи льва и единорогов, пожирающих неверных любовников.
      Шаляпин. В июне 1914 года пел в "Ковент-Гарден", и именно в "Князе Игоре".
      "Вас еще призовут". Говоря это во время нашей первой захватывающей встречи, он имел в виду "Я решил вас использовать" - вот и все. Так же следовало понимать и его прощальные слова: "Вот вы и призваны". То есть: "Я-таки использовал вас".
      Лилия и Роза. В Оксфорде или Кембридже сестры-близнецы, красивые и способные (хотя классическое образование Лилии теперь казалось сомнительным), должны были сиять в два раза ярче, чем Зулейка Добсон {Заглавная героиня романа (1911) Макса Бирбома.}. Оксфорд исключался - я сам учился там примерно в те же годы, - и я ткнулся к "чужим". Листал университетские журналы, рассматривал запечатленные в них сцены из студенческих спектаклей, отважился даже навести справки в канцеляриях женских колледжей... все впустую. Она говорила о Джертоне
      - ни одной подходящей кандидатуры. В Лондонском университете - тоже по нулям.
      Обращался я и в столичные театральные агентства. Трижды мне показывали фотографии двойняшек, всякий раз
      - не тех. У Бермена и других костюмеров мне повезло не больше. В "Тавистоке" "Лисистрата" ни разу не ставилась. Королевская театральная академия была бессильна мне помочь. Все, что я вынес из моих блужданий (причем каждый запрос требовал новых вымышленных предлогов)
      - это запоздалое и завистливое восхищение близнецами, так мастерски умевшими врать.
      Во всей этой выдумке с "Жюли Холмс" была одна ключевая хитрость. Людям, чей жизненный путь сходен с нашим, трудно не доверять. Она училась в Кембридже, я - в Оксфорде и так далее.
      "Отелло", акт I, сцена 3.
     
      ...Она погублена, погибла,
      Ее сманили силой, увели
      Заклятьем, наговорами, дурманом.
      Она умна, здорова, не слепа
      И не могла бы не понять ошибки,
      Но это чернокнижье, колдовство!
     
      И далее:
     
      Шагнуть боялась, скромница, тихоня,
      И вдруг, гляди, откуда что взялось?
      Все побоку - природа, стыд, приличье,
      Влюбилась в то, на что смотреть нельзя!
      {Перевод Бориса Пастернака.}
     
      Легендарная шлюха Ио. Лемприер {Джон Лемприер (ум. 1824) - автор энциклопедии "Классическая библиотека" (1788).}: "В древней варварской традиции Ио и Гио означали землю, в то время как Изи или Иза - лед или воду как первичную стихию; и то и другое - имена богини, воплощавшей земное плодородие". Индийская Кали, сирийская Астарта (Астарот), египетская Изида и греческая Ио, как полагают, одна и та же богиня. Ее цвета (в зале суда они преобладали) - белый, красный и черный: фазы луны и периоды жизни женщины (девушка, мать, старуха). Лилия была, несомненно, богиней белого, девственного периода; возможно, и черного тоже. Розу предназначали для красного; но потом эту роль взяла на себя Алисон.
      Киностудия "Полим". И как я сразу не заметил эту букву, переставленную из конца в начало?
      Тартар. Чем больше я читал, тем определеннее Бурани
      - особенно на заключительной стадии - отождествлялся для меня с Тартаром. Там правил царь Гадес (Кончис); царица Персефона, носительница разрушения (Лилия) - "шесть месяцев в году она пребывала с Гадесом в царстве мертвых, а шесть - на земле, со своей матерью Деметрой". Был в Тартаре и высший судия - Минос (бородатый председатель?); и, конечно, Анубис-Цербер, черный пес с тремя головами (три обличья?). Именно в Тартар спустилась Эвридика, разлученная с Орфеем.
      Сознавая, что роль сыщика, охотника не слишком достойна, я наводил справки с некоторой прохладцей. Но внезапно одна, причем отнюдь не самая убедительная, версия принесла существенные результаты.
     
     
      71
     
      А что, если Кончис и в самом деле провел детство в Лондоне, а в Сент-Джонс-вуд действительно жила некая Лилия Монтгомери? Убежденный, что гипотеза не подтвердится, как-то в понедельник я тем не менее отправился в Марилебонскую центральную библиотеку и заказал адресные книги 1912-1914 годов. Фамилия Кончис в них, конечно, не значится; а Монтгомери? Экейше-роуд, Принц-Альберт-роуд, Хенстридж-плейс, Куинс-гроув... сверяясь с алфавитным перечнем фамилий, я исследовал все подходящие улицы к востоку от Веллингтон-роуд. И вдруг в глаза мне бросилась строчка: "Монтгомери, Фред-к, Эллитсен-роуд, 20".
      Фамилии соседей - Смит и Меннингем; правда, второй в 1914 году переехал, уступив место Хакстепу. Я выписал адрес и продолжал поиски. Почти сразу, через пару кварталов, я наткнулся на другого Монтгомери, с Элм-Три-роуд. Впрочем, эту находку вряд ли можно было назвать удачной, ибо полное его имя звучало так: сэр Чарльз Пенн Монтгомери; судя по длинным аббревиатурам, светило хирургии; Кончис рассказывал явно не о нем. Соседи - Хэмилтон-Дьюкс и Чарльзворт. На Элм-Три-роуд жил еще один сэр; престижное место.
      Дальнейшая сверка новых Монтгомери не выявила.
      Я обратился к позднейшим адресным книгам. Монтгомери с Эллитсен-роуд исчез в 1922 году. На Элм-Три-роуд Монтгомери, как ни странно, продержались дольше, хотя сэр Чарльз, похоже, умер в 1922-м; домовладелицей до 1938 года была леди Флоренс Монтгомери.
      Позавтракав, я поехал на Эллитсен-роуд. И по прибытии понял, что тут ловить нечего. Домики с верандами вместо "особняков", которые описывал Кончис.
      До Элм-Три-роуд я добрался за пять минут. Застройка подходящая: особняки, бывшие конюшни, коттеджи середины прошлого века раскинулись живописной дугой. Время здесь словно остановилось. Дом 46 - из самых представительных. Припарковавшись, я прошел к парадному входу по дорожке, обсаженной гортензиями; позвонил.
      Но дом был пуст - до начала сентября. Хозяева уехали отдыхать. Я нашел в справочнике имя владельца: некий Саймон Маркс. В старом выпуске "Кто есть кто" я вычитал, что знаменитый сэр Чарльз Пенн Монтгомери имел трех дочерей. Как их звали, я выяснять не стал, к тому времени уже давясь изысканиями, словно ребенок - остатками пирожного. И потому, однажды увидев у заветного подъезда машину, только что не расстроился: вот-вот развеется очередная робкая надежда.
      Дверь открыл итальянец в белой тужурке.
      - Скажите, можно увидеть хозяина? Или хозяйку?
      - Вас ожидают?
      - Нет.
      - Хотите что-нибудь продать?
      Меня выручил чей-то хриплый голос:
      - Кто там, Эрколе?
      Лет шестьдесят, еврейка, богато одетая, с умным взглядом.
      - Вы знаете, я пишу книгу, и в связи с этим меня интересуют Монтгомери.
      - Сэр Чарльз Пенн? Хирург?
      - По-моему, он жил здесь.
      - Да, он жил здесь. - Слуга не двигался с места, пока она не отпустила его царственным помаванием руки; я сперва подумал, что жест относится ко мне.
      - На самом деле... как бы это объяснить... я разыскиваю Лилию Монтгомери.
      - Да. Я ее знаю. - Она, похоже, не заметила моей ошарашенной улыбки. - Вы ее ищете?
      - Книга - об известном греческом писателе, то есть в Греции известном, и, по моим сведениям, он дружил с мисс Монтгомери, когда жил в Англии, много лет назад.
      - Как его звали?
      - Морис Кончис. - Имя явно ничего ей не говорило. Романтика поиска в конце концов пересилила недоверие.
      - Сейчас поищу адрес. Заходите.
      Я ждал в роскошной прихожей. Аляповатость мрамора и позолоченной бронзы; трюмо; картина, похожая на Фрагонара. Давящее изобилие, нервная дрожь. Через минуту она вернулась с визитной карточкой. "Г-жа Лилия де Сейтас, Динсфорд-хаус, Мач-Хэдем, Хертфордшир" - прочел я.
      - Мы не виделись несколько лет, - сказала дама.
      - Очень вам благодарен. - Я попятился к двери.
      - Может, чаю? Выпьете что-нибудь?
      Теперь в ее глазах светилась сдерживаемая алчность, будто она уже предвкушала, как высосет мою кровь. Богомолиха в драгоценной клетке. Я поспешно отказался.
      Сев в машину, я в последний раз оглядел окрестности дома 46. Где-то здесь, возможно, прошла юность Кончиса. За домом высилось нечто вроде фабрики, но из справочника я знал, что это крикетный стадион. Садовых участков за высокими стенами не видно; "садик" теперь, скорее всего, задавлен нависающими трибунами. Ведь построены они, очевидно, после первой мировой.
      Назавтра, в одиннадцать утра, я достиг Мач-Хэдема. День выдался погожий, безоблачный, синий, какие бывают ранней осенью; казалось, я снова в Греции. Динсфорд-хаус стоял в стороне от деревни и, хотя я ожидал большего, впечатление производил; элегантный широкий фасад с изящным, ненавязчивым орнаментом, красно-белый; ухоженный участок величиной примерно с акр. Тут дверь открыла прислуга-скандинавка. Да, г-жа де Сейтас дома - она сейчас в конюшне, сюда, за угол.
      Гравийная дорожка ныряла в кирпичную арку. За двумя гаражами виднелась конюшня; я почувствовал запах лошадей. В дверях появился мальчуган с корзиной. Заметив меня, крикнул: "Мама! Тут какой-то дядя!" Следом вышла стройная женщина в брюках для верховой езды, в перчатках, красном платке и красной клетчатой рубашке. На вид ей было не больше сорока: еще не старая, энергичная, со здоровым румянцем.
      - Чем могу быть полезна?
      - Вообще-то я к г-же де Сейтас.
      - Г-жа де Сейтас - это я.
      А я-то думал, она седая, ровесница Кончиса. Вблизи проявились морщины у глаз, легкая, но красноречивая дряблость шеи; пышные каштановые волосы, скорее всего - крашеные. Пожалуй, ей пятьдесят, а не сорок; но все равно лет на десять меньше, чем нужно.
      - Г-жа Лилия де Сейтас?
      -Да.
      - Ваш адрес мне дала миссис Саймон Маркс. - Она скорчила гримаску, и я понял, что это не лучшая рекомендация. - Я пишу книгу, и вы можете мне помочь.
      - Я?
      - Ведь ваша девичья фамилия - Монтгомери?
      - Но отец...
      - Книга не о вашем отце. - В конюшне заржал пони. Мальчик смотрел на меня недоверчиво; мать велела ему не глазеть и живо наполнить корзину. Я пустил в ход все свое оксфордское обаяние. - Если я не вовремя, назначьте любой другой день.
      - Да мы просто навоз убираем. - Отставила метлу. - Если не об отце, то о ком?
      - Я работаю над биографией... Мориса Кончиса. Я смотрел во все глаза; в лице ее ничто не дрогнуло.
      - Мориса... как-как?
      - Кончиса. - Я произнес фамилию раздельно. - Это знаменитый греческий писатель. В молодости он жил в Англии.
      Она неуклюже откинула с лица прядь волос; типичная деревенская англичанка, которую интересуют лишь лошади, хозяйство да дети.
      - Право, мне очень жаль, но тут какая-то ошибка.
      - Вы могли знать его как... Чарльзворта. Или Хэмилтон-Дьюкса. Давным-давно. Во время первой мировой.
      - Но, друг мой... то есть не друг мой, а... - Очаровательная заминка. Собеседник из нее был, как из слона балерина; но разве можно сердиться на этот загар, на ясные глаза, тронутые голубизной, на крепкое тело? - Как вас зовут? - спросила она.

К титульной странице
Вперед
Назад