Я представился.
      - Мистер Эрфе, вы знаете, сколько лет мне было в четырнадцатом году?
      - Судя по вашему виду, немного.
      Она улыбнулась, хотя явно считала, что в Англии комплименты неуместны и обременительны.
      - Десять. - Оглянулась на сына, нагружавшего корзину. - Вот как Бенджи.
      - А эти имена вам... знакомы?
      - Боже мой, конечно, но... этот Морис, или как его там, он что, бывал у них?
      Я покачал головой. Кончис снова поставил меня в глупое положение. Имя Монтгомери он, очевидно, нашел в старой адресной книге; ему оставалось лишь уточнить, как звали дочерей. Но отступать все-таки рано.
      - Он был сыном кого-то из них. Кажется, единственным. Очень музыкальный ребенок.
      - Боюсь, вы ошибаетесь. У Чарльзвортов детей не было, а сын Хэмилтон-Дьюкса... - Она помедлила, как бы что-то припомнив. - Он погиб на войне.
      - По-моему, вы сейчас подумали о ком-то другом.
      - Нет... то есть да. Не знаю. Вы сказали "музыкальный"? - И нерешительно: - Ведь это не мистер Крыс? - Засмеялась, сунула руки в карманы брюк. - "Ветер в ивах" {Роман-сказка (1908) Кеннета Грэма.}. Итальянец, он учил нас играть на фортепьяно. Меня и сестру.
      - Молодой?
      Она пожала плечами.
      - Довольно-таки.
      - Что вы еще о нем помните?
      Опустила глаза.
      - Гамбеллино, Гамбарделло... что-то в этом духе. Гамбарделло? - Она произнесла это со смешком.
      - Это фамилия. А имя?
      Она не смогла припомнить.
      - Почему "мистер Крыс"?
      - У него были такие внимательные карие глаза. Как же мы его мучили! - Виновато оглянулась на сына, подталкивавшего ее сзади, словно мучили именно его. И не увидела, как я оживился; нет, фамилию Кончис взял не из адресной книги.
      - Он был низенький? Ниже меня?
      Напрягая память, она комкала платок. Потом испуганно посмотрела на меня.
      - Вы знаете, да... Но ведь это не...
      - Будьте добры, позвольте мне расспросить вас. Десять минут, не больше.
      Она заколебалась. Я был вежлив, но настойчив: всего десять минут.
      - Бенджи, бегом, скажи Гунхильд, пусть сварит нам кофе. И принесет в сад.
      Он посмотрел в глубь конюшни.
      - А Сачок?
      - Сачок подождет.
      Бенджи убежал в дом, а г-жа де Сейтас, стягивая перчатки, развязывая платок, повела меня по ивовой аллее, вдоль кирпичной стены, через калитку, в чудесный старый сад; озеро осенних цветов; у дальнего края дома - лужайка, кедр. Мы поднялись на веранду. Качалка с козырьком, гнутые чугунные стулья, выкрашенные белой краской. Нетрудно догадаться, что скальпель принес сэру Чарльзу Пенну Монтгомери целое состояние. Она опустилась в качалку, а мне указала на стул. Я промямлил что-то насчет сада.
      - Он ничего, правда? Муж сам за ним ухаживает, а сейчас ему, бедняжке, приходится так редко тут бывать. - Улыбка. - Он экономист. Торчит в Страсбурге. - Она задрала ноги; было в ней что-то легкомысленное, кокетливое; деревенская скука, что ли, так действует? - Но к делу. Расскажите мне про вашего знаменитого писателя, о котором я слышу впервые в жизни. Вы с ним знакомы?
      - Он умер во время оккупации.
      - Бедный. От чего?
      - От рака. - Я поднажал. - Он был очень скрытен, и его прошлое приходится восстанавливать по намекам, разбросанным в его произведениях. Известно, что он был грек, но мог выдавать себя и за итальянца. - Вскинувшись, я поднес огонь к ее сигарете.
      - Вряд ли это мистер Крыс. Тот - просто забавный коротышка.
      - Он играл только на фортепьяно или на клавикордах тоже?
      - Клавикорды - это такая тарахтелка? - Я кивнул, но она развела руками. - Вы же говорили, он писатель?
      - Начинал он как музыкант. Понимаете, в его ранних стихах и в этом... в романе - множество упоминаний о безответной, но незабываемой любви, которую он пережил в Англии. Пока, конечно, трудно сказать, что было на самом деле, а что он домыслил.
      - А... мое имя там тоже есть?
      - Анализируя текст, я пришел к выводу, что имя девушки - это название цветка. Что жила она неподалеку. И что свела их музыка.
      Она наклонилась вперед, вся внимание.
      - Но почему вы решили, что это именно мы?
      - Ну... по ряду причин. Есть и прямые указания. Известно, что рядом был крикетный стадион. В одном... фрагменте он говорит, что у девушки - старинная фамилия. Да, и отец - известный врач. Я вооружился адресными книгами, и...
      - Просто поразительно.
      - Иначе нельзя. Бьешься, как рыба об лед, пока что-нибудь не забрезжит.
      Она с улыбкой обернулась к дому.
      - Вот и Гунхильд.
      За три-четыре минуты, пока сервировался кофе, я успел деликатно расспросить Гунхильд о Норвегии; севернее Тронхейма ей бывать не приходилось. Появился Бенджи, но его отослали; я снова остался наедине с... хм... Лилией.
      Для пущей важности я вытащил блокнот.
      - Разрешите задать вам несколько вопросов.
      - Я чувствую, вы собираетесь меня обессмертить. - Глупо и вульгарно захихикала; мое внимание ей льстило.
      - Я думал, он был вашим соседом. Оказывается, нет. Где же он жил?
      - Да понятия не имею. В этом возрасте такими вещами разве интересуешься?
      - Знали ли вы его родителей? - Покачала головой. - А ваши сестры... они не могут знать больше?
      Она помрачнела.
      - Старшая сестра - в Чили. Она старше меня на десять лет. А Роза...
      - Роза?!
      Улыбка.
      - Роза.
      - Боже мой, это потрясающе. Все сходится. В цикле, посвященном... вам, есть загадочное стихотворение. Весьма туманное, но теперь, когда мы знаем, что у вас есть сестра...
      - Была. Роза умерла примерно тогда же. В 1916-м.
      - От брюшного тифа?
      Я сказал это с такой уверенностью, что она растерялась; потом улыбнулась.
      - Нет. Желтуха дала какое-то редкое осложнение. - Несколько мгновений она смотрела поверх моей головы. - Моя первая невосполнимая потеря.
      - А чувствовали вы, что он неравнодушен к вам... или к вашим сестрам?
      Она снова улыбнулась, вспоминая.
      - Нам казалось, он тайно влюблен в Мэй, старшую. У нее, конечно, был жених, но она любила смотреть, как мы занимаемся. Да-да... господи, вот так штука, я как сейчас все это вижу... когда она приходила, он начинал важничать - ну, мы это так называли. Играл головоломные пьесы. А ей нравилась одна вещь Бетховена - "К Элизе", кажется? Мы часто ее напевали, чтоб подразнить его.
      - Роза была старше вас?
      - На два года.
      - Значит, две вредные девчонки и нудный учитель-иностранец?
      Она принялась раскачиваться.
      - Знаете, это ужасно, но я не помню. То есть да, мы мучили его, паршивки этакие. Но тут началась война, и он исчез.
      - Куда?
      - Ой. Не могу вам сказать. Понятия не имею. Но вместо него у нас появилась мерзкая старая кувалда. Вот ее мы не-на-ви-дели. Что там, мы скучали по нему. Пижонства в нас было много. Дело прошлое.
      - И долго он давал вам уроки?
      - Два года? - Почти вопрос.
      - Не выказывал ли он особого расположения... к вам?
      Надолго задумалась, покачала головой.
      - Вы хотите сказать, что он был... извращенец?
      - Нет-нет. Ну, к примеру, вы хоть раз оставались с ним наедине?
      Шутливое возмущение.
      - Ни разу. С нами всегда была гувернантка или сестра. Или мать.
      - Вы совсем ничего о нем не помните?
      - Сейчас я бы подумала: какой милый человечек. Не знаю...
      - Вы или ваша сестра играли на флейте или на рекордере?
      - Боже мой, нет. - Она усмехнулась этому дикому предположению.
      - Весьма интимный вопрос. Можно ли сказать, что в детстве вы были редкостно красивы?.. Я в этом уверен, но сознавали ли вы, что вы не такая, как все?
      Она разглядывала сигарету.
      - В интересах, как бы это выразиться, в интересах ваших исследований я, старая крашеная развалина, отвечу вам: да. С меня даже написан портрет. Он имел большой успех. Признан лучшим на вернисаже Королевской академии в 1913 году. Он тут, я вам его покажу.
      Я уткнулся в блокнот.
      - Так вы не можете вспомнить, куда он делся, когда началась война?
      Она закрыла лицо ладонями.
      - Господи, вы же не думаете, что... Наверно, его интернировали... но клянусь, я...
      - Может, ваша сестра в Чили лучше помнит? С ней можно связаться?
      - Конечно. Дать вам адрес? - И я записал его под диктовку.
      Прибежал Бенджи, остановился ярдах в двадцати, у астролябии на каменном постаменте. Весь его вид говорил: мое терпение вот-вот лопнет. Она подозвала его, ласково потрепала по голове.
      - Милый, твоя бедная мамаша на седьмом небе. Оказывается, она - муза. - Взглянула на меня. - Я правильно говорю?
      - Что еще за муза?
      - Это леди, которой джентльмен посвящает стихи.
      - Вот этот джентльмен?
      Рассмеявшись, она повернулась ко мне.
      - Он и правда знаменит?
      - Расцвет его славы еще впереди.
      - Дайте почитать.
      - Его книги не переведены. Но их переведут.
      - Вы?
      - Возможно... - Я притворился скромником.
      - Честно говоря, не знаю, что еще могу добавить, - сказала она. Бенджи что-то зашептал ей на ухо. Она засмеялась, вылезла из-под козырька, взяла его за руку. - Вот покажем мистеру Орфе картину - и за работу.
      - Только не Орфе, а Эрфе.
      Пристыженная, она зажала рот рукой.
      - Ну вот, опять я... - Мальчик тянул ее за собой; ему тоже стало неловко от ее промаха.
      Мы вошли в дом, миновали гостиную, просторную прихожую и очутились в боковой комнате. Длинный обеденный стол, серебряные подсвечники. В простенке меж окон висел портрет. Бенджи шустро включил подсветку. Настоящая Алиса, длинноволосая, в матроске, выглядывает из-за двери, словно она спряталась, а ищут ее не там, где надо. Глаза живые, горящие, взволнованные, но совсем еще детские. На раме - черная табличка с позолоченной надписью; "Сэр Уильям Блант, К. А. {Королевская академия.} Шалунья".
      - Прелестно.
      Бенджи заставил мать нагнуться и что-то шепнул ей.
      - Он хочет сказать вам, как мы ее называем в семейном кругу.
      Она кивнула, и он выкрикнул:
      - "Наша мама - сю-сю-сю"! - И улыбнулся, а она взъерошила ему волосы.
      Картина не менее прелестная.
      Она извинилась, что не приглашает меня к столу: нужно ехать в Хертфорд, "на курсы домохозяек". Я пообещал, что, как только стихи Кончиса выйдут в свет в английском переводе, пришлю ей экземпляр.
      В разговоре с ней я понял, как все-таки завишу от старика: не хотелось расставаться с тем образом богатого космополита, который они с "Джун" мне внушили. Теперь я вспоминал, что в его рассказах то и дело возникал отзвук резкого поворота судьбы в 20-х. Я снова принялся строить догадки. Талантливый сын бедного грека-эмигранта, скажем, с Корфу или с Ионических островов, он мог, стыдясь своего греческого имени, принять итальянское; попытки найти себе место в чуждой эдвардианской столице, отречься от прошлого, от корней, маска, постепенно прирастающая к лицу... и все мы, пленники Бурани, обречены были расплачиваться за отчаяние и унижение, испытанные им в те далекие годы в доме Монтгомери, да и в других таких же домах. Я жал на газ и улыбался - во-первых, тому, что за всеми его наукообразными построениями скрывалась чисто человеческая обида, и во-вторых, тому, что теперь у меня есть новая убедительная версия, которую надо проверять.
      В центре Мач-Хэдема я посмотрел на часы. Половина первого; до Лондона далеко, неплохо бы перекусить. Затормозил у открытого бара, отделанного деревом. Я оказался единственным посетителем.
      - Проездом? - спросил хозяин, наливая пиво.
      - Нет. Был тут неподалеку. В Динсфорд-хаусе.
      - Уютно она там устроилась.
      - Вы с ними знакомы?
      Галстук-бабочка; гнусный смешанный выговор.
      - Не знаком, а знаю. За бутерброды - отдельно. - Дребезжание кассы. - Детишки ихние к нам забегают.
      - Кое-какие справки наводил.
      - Ну ясно.
      Пергидрольная блондинка вынесла блюдо с бутербродами. Протянув мне сдачу, он спросил:
      - Она ведь в опере пела?
      - По-моему, нет.
      - А болтают, что пела.
      Я ждал продолжения, но он, видно, иссяк. Я съел полбутерброда. Задумался.
      - Чем занимается ее муж?
      - Мужа нету. - Он поймал мой удивленный взгляд. - Я уж два года тут, а о нем ни слуху ни духу. Вот приятели всякие... этого, говорят, хватает. - И подмигнул.
      - Ах, вот как.
      - Земляки мои. Из Лондона. - Молчание. Он повертел в руках стакан. - Красивая женщина. Дочерей ее видели? - Я покачал головой. Он протер стакан полотенцем. - Высший класс. - Молчание.
      - Молоденькие?
      - А мне все одно теперь, что двадцать лет, что тридцать. Старшие, между прочим, близнецы. - Если б он протирал стакан с меньшим усердием, - знаю я этот фокус: хочет, чтоб его угостили, - то заметил бы, как окаменело мое лицо.
      - Двойняшки. Есть просто близнецы, а есть двойняшки. - Посмотрел через стакан на небо. - Говорят, даже родная мамаша их отличает то ли по шраму, то ли еще по чему...
      Я вскочил и бросился к машине - он и рта не успел открыть.
     
     
      72
     
      Сперва я не чувствовал злости; мчался как сумасшедший, чуть не сшиб велосипедиста, но большую часть пути ухмылялся. На сей раз я без церемоний въехал в ворота, поставил машину на гравийной дорожке у черного хода и задал дверному молотку с львиной головой такую трепку, какой он за все двести лет не пробовал.
      Г-жа де Сейтас сама открыла дверь; она успела лишь сменить брюки. Посмотрела на мою машину, словно та могла сообщить ей, почему я опять тут. Я улыбнулся.
      - Вижу, вы решили остаться дома.
      - Да, я все перепутала. - Стянула рубашку у горла. - Вы о чем-нибудь забыли спросить?
      - Да. Забыл.
      - Понятно. - Я молчал, и она простодушно спросила (вот только паузу чуть-чуть передержала): - О чем же?
      - О ваших дочерях. О двойняшках.
      Выражение ее лица изменилось; она взглянула на меня - нет, не виновато; почти ободряюще, со слабой улыбкой. И как я не заметил сходства: глаза, большой рот? Видно, фальшивый снимок, показанный Лилией, крепко засел в моей памяти: клуша со взбитыми волосами. Она впустила меня в дом.
      - Действительно забыли.
      В другом конце прихожей появился Бенджи. Закрывая входную дверь, она ровно произнесла:
      - Все в порядке. Иди доедай.
      Я быстро пересек прихожую и склонился над ним.
      - Бенджи, скажи-ка мне одну вещь. Как зовут твоих сестер-двойняшек?
      Он смотрел с тем же недоверием, но теперь я различал в его глазах еще и страх: малыш, вытащенный из укрытия. Он взглянул на мать. Она, видимо, кивнула.
      - Лил и Роза.
      - Спасибо.
      Смерив меня напоследок взглядом, исполненным сомнений, он исчез. Я повернулся к Лилии де Сейтас.
      Размеренной походкой направляясь в гостиную, она сказала:
      - Мы назвали их так, чтоб задобрить мою мать. Она обожала жертвоприношения. - Ее поведение сменилось вместе с брюками; смутное несоответствие между внешностью и манерой выражаться сгладилось. Теперь верилось, что ей пятьдесят; и не верилось, что еще недавно она казалась недалекой. Я вошел в гостиную следом за ней.
      - Простите, что отрываю вас от завтрака. Холодно взглянула на меня через плечо.
      - Я не первую неделю жду, когда вы меня от чего-нибудь оторвете.
      Усевшись в кресло, она указала мне на широкий диван в центре комнаты, но я покачал головой. Она держала себя в руках; даже улыбалась.
      - К делу.
      - Мы остановились на том, что у вас есть две шибко деловые дочки. Послушаем, что вы про них придумаете.
      - Боюсь, придумывать мне больше не придется, осталось лишь сказать правду. - Она не переставала улыбаться; улыбаться тому, что я серьезен. - Морис - крестный двойняшек.
      - Вы знаете, кто я? - Если ей известно, что творилось в Бурани, почему она так спокойна?
      - Да, мистер Эрфе. Я оч-чень хорошо знаю, кто вы. - Ее глаза предостерегали; дразнили. - Дальше что? Посмотрела на свои ладони, снова на меня.
      - Мой муж погиб в сорок третьем. На Дальнем Востоке. Он так и не увидел Бенджи. - Мое нетерпение забавляло ее. - Он был первым учителем английского в школе лорда Байрона.
      - Вот уж нет. Я видел старые программки.
      - В таком случае вы помните фамилию Хьюз.
      - Помню.
      Скрестила ноги. Она сидела в старом, обтянутом золотистой парчой кресле с высокими подлокотниками, наклонившись вперед. Деревенской неотесанности как не бывало.
      - Присядьте, прошу вас.
      - Нет, - сурово ответил я.
      Она пожала плечами и посмотрела мне в глаза; взгляд проницательный, беззастенчивый, даже надменный. Потом заговорила.
      - Мне было восемнадцать, когда умер отец. Я неудачно - и очень глупо - вышла замуж; в основном, чтобы сбежать из дому. В 1928-м познакомилась с моим вторым мужем. С первым развелась через год. Мы поженились. Нам хотелось отдохнуть от Англии, а денег было не густо. Он нанялся учителем. Он был специалист по античной литературе... Грецию обожал. Мы познакомились с Морисом. Лилия и Роза зачаты на Фраксосе. В доме, где Морис пригласил нас пожить.
      - Не верю ни единому слову. Но продолжайте.
      - По моему настоянию мы вернулись в Англию, чтобы обеспечить близнецам нужный уход. - Она взяла сигарету из серебряной коробки, стоявшей на трехногом столике у кресла. Предложила и мне, но я отказался; и огонь не стал подносить. Она не отреагировала; настоящая хозяйка. - Девичья фамилия матери - де Сейтас. Можете пойти в Сомерсет-хаус {Здание в Лондоне, где размещается архив управления налоговых сборов.} и проверить. У нее был брат-холостяк, мой дядя, весьма состоятельный. Он относился ко мне, особенно после смерти отца, как к дочери - насколько мать ему позволяла. Она была очень властная женщина.
      Кончис говорил, что поселился в Бурани в апреле 1928-го.
      - Вы хотите сказать, что познакомились с... Морисом только в 1929 году?
      Улыбка.
      - Конечно. Детали того, что он вам рассказывал, ему сообщила я.
      - И про сестру Розу?
      - Пойдите в Сомерсет-хаус.
      - И пойду.
      Она разглядывала кончик сигареты; я ждал.
      - Родились двойняшки. Через год дядя умер. Оказалось, он завещал мне почти все, что имел, при условии, что Билл добровольно возьмет фамилию де Сейтас. Даже не де Сейтас-Хьюз. Эта низость - целиком на совести матери. - Взглянула на ряд миниатюр, висящих тут же, у каминной доски. - Последним отпрыском мужского пола в семье де Сейтас был дядя. Муж взял мою фамилию. Как японец. Это тоже можно проверить. - И добавила: - Вот и все.
      - Далеко не все, черт побери!
      - Можно мне называть вас Николасом? Я ведь столько о вас слышала.
      - Нельзя.
      Потупилась; опять эта невыносимая улыбочка, блуждавшая на губах ее дочерей, на губах Кончиса, даже на губах Антона и Марии (хоть и с иным оттенком), словно их тренировали улыбаться загадочно и высокомерно; может, и правда тренировали. И подозреваю: тренером в таком случае была женщина, сидящая передо мной.
      - Думаете, вы первый молодой человек, который вымещает на мне свою злость и обиду на Мориса? И на всех нас, его помощников. Думаете, вы первый, кто отвергает мою дружбу?
      - Я бы хотел задать вам несколько неприятных вопросов.
      - Задавайте.
      - Но начнем не с них. Почему в деревне говорят, что вы пели в опере?
      - Пела иногда на местных концертах. У меня музыкальное образование.
      - "Клавикорды - это такая тарахтелка"?
      - Но ведь они действительно тарахтят.
      Я повернулся спиной к ней, к ее мягкости, к ее смертоносной светскости.
      - Уважаемая г-жа де Сейтас, никакое обаяние, никакой ум, никакая игра в слова вам не помогут.
      Она помолчала.
      - Ведь это вы заварили кашу. Неужели не понимаете? Явились и начали лгать. Думали застать здесь то, что вам хотелось застать. Ну, и я лгала. Чтобы вы услышали то, что хотели.
      - Ваши дочери здесь?
      - Нет.
      Я повернулся к ней.
      - А Алисон?
      - С Алисон мы очень подружились.
      - Где она?
      Покачала головой; не ответила.
      - Я требую, чтобы мне сказали, где она.
      - В этом доме не требуют. - Она смотрела кротко, но внимательно, как шахматист - на доску.
      - Отлично. Интересно, что на это скажет полиция.
      - Ничего интересного. Скажет, что у вас не все дома. Я снова отвернулся, чтобы вытянуть из нее хоть что-нибудь. Но она молча сидела в кресле; я спиной чувствовал ее взгляд. Чувствовал, как она сидит там, в пшенично-золотом кресле, словно Деметра, Церера, богиня на троне; не просто пятидесятилетняя умница в современной комнате, куда с полей проникает ропот трактора; но актриса, столь беззаветно преданная учению, которого я не мог понять, и людям, которых я не мог простить, что ее игра уже не была собственно игрой.
      Встала, подошла к конторке в углу, вернулась, положила на стол у дивана какие-то фотографии. Опять села в кресло; я не удержался, посмотрел. Вот она в качалке, на фоне веранды. С другой стороны - Кончис; между ними - Бенджи. Вот Лилия и Роза. Лилия улыбается фотографу, и Роза смеется, повернувшись в профиль, как бы проходя за спиной сестры. Позади виднелась та же веранда. И пожелтевший снимок. Я узнал Бурани. На ступенях перед домом стоят пятеро. В центре Кончис, рядом красивая женщина - несомненно. Лилия де Сейтас. Ее обнимает высокий мужчина. На обороте надпись: "Бурани, 1935".
      - А кто остальные двое?
      - Один - наш друг. А второй - ваш предшественник.
      - Джеффри Сагден? - Она кивнула, не справившись с удивлением. Я положил снимок и решил немного отыграться. - Я нашел человека, который работал в школе до войны. Он рассказал мне много любопытного.
      - Да что вы говорите? - Спокойный тон с оттенком сомнения.
      - Так что давайте без вранья.
      Повисла неловкая пауза. Она испытующе взглянула на меня.
      - Что он рассказал?
      - Достаточно.
      Мы смотрели друг другу в глаза. Затем она поднялась и подошла к письменному столу. Вынула оттуда письмо, развернула последний лист; пробежала глазами, подошла и протянула мне. Это был второй экземпляр полученного мной письма Невинсона. Сверху он нацарапал: "Надеюсь, эта пыль не засорит глаза адресата на веки вечные!" Отвернувшись, она рассматривала книги в шкафу у стола, потом приблизилась и молча дала мне три томика в обмен на письмо. Проглотив колкость, я посмотрел на верхний - школьная хрестоматия в голубой обложке. "Греческая антология для внеклассного чтения. Составил и прокомментировал магистр Уильям Хьюз. Кембридж, 1932".
      - Это по заказу. Но две других - по любви. Вторая - малотиражное издание Лонга в английском переводе, помеченное 1936 годом.
      - 1936-й. Все-таки "Хьюз"?
      - Автору не запретишь подписываться, как он считает нужным.
      Холмс, Хьюз; мне вспомнилась одна деталь из рассказа ее дочери.
      - Он преподавал в Уинчестере?
      Улыбка.
      - Недолго. Перед женитьбой.
      Третья книга - сборник стихотворных переводов Паламаса, Соломоса и других современных греческих поэтов, в том числе даже Сефериса.
      - Морис Кончис, знаменитый поэт. - Я кисло взглянул на нее. - Удачно я придумал, ничего не скажешь.
      Она взяла у меня книги, положила на стол.
      - Поучилось довольно убедительно.
      - Хоть я и глуповат.
      - Ум и глупость друг друга не исключают. Особенно у мужчины вашего возраста.
      Снова уселась в кресло, снова улыбнулась моей серьезности; подкупающе нежная, дружеская улыбка достойной, неглупой дамы. Словно все идет как надо. Я подошел к окну. Солнечный свет лег на мои руки. У веранды Бенжди играл в салки с норвежкой. До нас то и дело доносились их возгласы.
      - А если бы я поверил в историю про мистера Крыса?
      - Тогда я припомнила бы про него что-нибудь важное.
      - И?
      - Вы ведь приехали бы послушать?
      - А если б я вас так и не нашел?
      - В таком случае некая миссис Хьюз вскоре пригласила бы вас позавтракать.
      - Ни с того ни с сего?
      - Ну почему? Она написала бы вам что-нибудь в таком духе. - Откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. - Уважаемый мистер Эрфе, ваш адрес мне дали в Британском совете. Мой муж, первый учитель английского в школе лорда Байрона, недавно скончался, и в его дневниках обнаружились упоминания о неких удивительных событиях, о которых он никогда не рассказывал... - Открыла глаза, подняла брови: ну как?
      - И когда я должен был получить письмо? Сколько мне оставалось ждать?
      - Этого я вам, к сожалению, сказать не могу.
      - Не хотите.
      - Да нет. Просто решаю не я.
      - Нетрудно догадаться, кто. Она решает?
      - Вот именно.
      Протянула руку к каминной полке и вынула из-за какой-то безделушки фотографию.
      - Нерезко получилось. Это Бенджи снимал своим "брауни".
      Три женщины на лошади. Лилия де Сейтас, Гунхильд, а между ними - Алисон. Вот-вот свалится, хохочет, глядя в объектив.
      - Ас дочерьми вашими она... уже познакомилась?
      Серо-голубые глаза посмотрели на меня в упор.
      - Можете взять карточку себе.
      Но я стоял насмерть.
      - Где она?
      - Хотите обыскать дом?
      Она не сводила с меня глаз; рука подпирает подбородок; желтое кресло; невозмутимая; уверенная. В чем - непонятно; но уверенная. А я - как несмышленый щенок, что гонится за бывалым зайцем: щелкаешь зубами, а во рту лишь ветер. Повертев снимок, я разорвал его на четыре части и кинул в пепельницу на столике у окна. Она неожиданно заговорила.
      - Послушайте-ка меня, бедный мой, сердитый юноша. Подчас любовь - это просто твоя способность любить, а не заслуга того, кого любишь. И у Алисон, по-моему, редкая способность к преданности и верности. Мне такая и не снилась. Драгоценное свойство. А я только убедила ее, что нельзя разбрасываться своими богатствами, как она, очевидно, разбрасывалась до сих пор.
      - Очень мило с вашей стороны.
      Вздохнула.
      - Опять ирония.
      - Ну а вы чего хотели? Слез раскаянья?
      - Ирония вам не к лицу. Она делает вас беззащитным. После паузы она продолжала:
      - Как вы счастливы и как слепы! Счастливы потому, что в вас есть нечто, перед чем женщина не может устоять, хотя на меня вы свои чары тратить явно не собираетесь. А слепы потому, что держали в руках частичку истинно [675] женственного. Поймите, Алисон щедро одарена тем единственным качеством женщины, без которого мир бы перевернулся. Рядом с ним образование, происхождение, деньги - ничто. А вы упустили ее.
      - С помощью ваших дочурок.
      - Мои дочери - всего лишь олицетворение вашего собственного эгоизма.
      Во мне закипало тупое, подспудное бешенство.
      - В одну из них я, между прочим, влюбился - сдуру, не обольщайтесь.
      - Как беспечный коллекционер влюбляется в вожделенную картину. И все готов отдать, лишь бы завладеть ею.
      - Нет уж, то была не картина. А девчонка, у которой столько же порядочности, сколько у последней шлюхи на Пляс-Пигаль.
      Чуть-чуть помолчав - изящный салонный укор, - она ровно произнесла:
      - Сильно сказано.
      Я повернулся к ней.
      - Начинаю подозревать, что вам не все известно. Во-первых, ваша подгулявшая дочка...
      - Мне известно все, что она делала, в точности. - Она спокойно смотрела на меня; только слегка наклонялась вперед. - Известны и мотивы, которыми она руководствовалась. Но рассказать вам о них - значит рассказать все.
      - Позвать тех, внизу? Скажите сыну, как его сестрица крутит - кажется, это так называется, - неделю со мной, неделю с негром.
      Она снова замолчала, словно желая приглушить мои слова; так оставляют вопрос без ответа, чтобы одернуть спрашивающего.
      - А будь он белым, вы бы не так возмущались?
      - Будь он белым, возмущался бы так же.
      - Он умен, очарователен. Они довольно давно спят вместе.
      - И вы это одобряете?
      - Мое одобрение никого не интересует. Лилия - взрослый человек.
      Горько усмехнувшись, я посмотрел в окно.
      - Теперь ясно, зачем вам столько цветов. - Она повернула голову, не понимая. - Чтоб не так несло серой.
      Она встала, взялась за каминную полку, следя, как я расхаживаю по комнате; спокойная, внимательная, она забавлялась мной, как воздушным змеем: взмывай ввысь, спускайся ли - веревка крепка.
      - Вы можете выслушать меня и не перебивать?
      Я взглянул на нее; согласно кивнул.
      - Отлично. А теперь оставим эти разговоры о том, что пристойно, а что непристойно. - Тон размеренный, деловой, как у тех врачих, что на работе стараются выглядеть бесполыми. - Если я живу в особняке начала XVI!! века, это не значит, что и мораль у меня, как у большинства теперешних англичан, тогдашняя.
      - Что-что, а это мне и в голову не приходило.
      - Так будете слушать? - Я подошел к окну, стал к ней спиной. Нужно, наконец, припереть ее к стенке; это было бы только справедливо. - Как вам это объяснить? Морис на моем месте сказал бы, что секс отличается от других удовольствий интенсивностью, но не качеством. Что это лишь часть, причем не главная, тех человеческих отношений, что зовутся любовью. И что главная часть - это искренность, выстраданное доверие сердца к сердцу. Или, если угодно, души к душе. Что физическая измена - лишь следствие измены духовной. Ибо люди, которые подарили друг другу любовь, не имеют права лгать.
      Я разглядывал дальний край лужайки. Все заготовлено заранее - все, что она говорит; может, она даже выучила сей ключевой монолог наизусть.
      - Кто вы такая, чтоб читать мне рацеи, г-жа де Сейтас?
      - А кто вы такой, чтоб отказываться от проповеди?
      - Послушайте...
      - Нет, это вы послушайте, будьте добры. - Я не внял бы просьбе, будь в ней хоть какая-то настойчивость, хоть какое-то высокомерие. Но нет, она прозвучала обескураживающе мягко, почти заискивающе. - Я пытаюсь объяснить, что мы за люди. Морис убедил нас - больше двадцати лет [677] назад, - что надо отказаться от привычных сексуальных табу. Не потому, что мы развратнее остальных. Потому, что мы чище. И мы отказались, в меру своих сил. И детей я воспитывала так, чтобы табу для них не существовали. Как объяснить вам, что мы, помощники Мориса, не отводим сексу такого уж значительного места? Того места, которое он занимает в жизни остальных? У нас есть занятия поважнее.
      Я не оборачивался.
      - До войны я дважды играла роль, в чем-то похожую на ту, которую играла перед вами Лилия. Ей доступно то, что мне не удавалось. Слишком многие запреты мне нужно было переступить. Не забудьте, у меня был муж, которого я любила - и физически, и в иных, более важных смыслах. Но, коль уж мы так серьезно вмешались в вашу судьбу, знайте: даже при жизни мужа я, всякий раз с его ведома и согласия, отдавалась Морису. А на войне он, в свою очередь, завел возлюбленную, индианку, с моего ведома и согласия. И при всем том у нас была крепкая, очень счастливая семья, ибо мы соблюдали два основных правила. Во-первых, никогда не лгали друг другу, а во-вторых... но для этого я должна узнать вас поближе.
      Я гадливо обернулся. Ее спокойствие начинало пугать; сквозь него прорывалось безумие. Она снова села.
      - Если вы привыкли принимать на веру авторитетные нормы, мое поведение, поведение моей дочери вы, конечно, осудите. Дело ваше. Но помните, возможна и иная точка зрения. Если вы станете на нее, то восхититесь отвагой Лилии. Ни я, ни мои дети не притворяемся такими, как все. Они не так воспитаны, чтобы быть как все. Мы богаты, восприимчивы, и жизнь у нас богатая, насыщенная.
      - Вам везет.
      - Конечно. Везет. И мы сознаем ответственность, которую налагает на нас везение в жизненной лотерее.
      - Ответственность? - Я снова резко обернулся.
      - Вы что, действительно считаете, что мы для вас старались? Что на наших... картах не намечен курс? - И, на полтона ниже: - Нами движет необходимость. - Она имела в виду: не просто жажда развлечении.
      - Да, добровольное бесстыдство ставит свои требования.
      - Требования ставит сложнейший эксперимент.
      - Я - за эксперименты попроще.
      - Время простых прошло.
      Воцарилось молчание. Во мне все ныла тоска; а сейчас еще и непостижимый страх при мысли, что Алисон - в руках этой женщины, словно любимый мною край заграбастали строительные подрядчики. Меня снова оставили за бортом, снова отвергли. Я чужой на этой далекой планете.
      - Многие вам бы позавидовали.
      - Вряд ли, узнай они, как все было.
      - Только посочувствовали бы вашей ограниченности. Подошла, взяла меня за плечо, повернула к себе.
      - Похожа я на исчадие ада? А дочери мои похожи?
      - Дела у вас адские. Не внешность. - Мой голос задрожал; хотелось отбросить ее руку, вырваться отсюда.
      - Вы совершенно уверены, что мы не причинили вам ничего, кроме зла?
      Я опустил глаза. Не ответил. Она убрала руку, но не отошла.
      - Поверьте мне... поверьте хоть самую малость. - Я молчал, и она продолжила. - Звоните в любое время. Захотите осмотреть дом - осматривайте. Но предупреждаю, вы не найдете тех, кто вам нужен. Только Бенджи и Гунхильд, да еще двое моих детей - они на той неделе приезжают из Франции. Вам ведь не они нужны, другая.
      - Она могла бы объяснить сама. Посмотрела в окно, потом на меня.
      - Мне так хочется помочь вам.
      - Помощь мне не нужна. Мне нужна Алисон.
      - А теперь можно называть вас Николасом? - Я отвернулся; подошел к столику у дивана, склонился над фотографиями. - Ну хорошо. Больше не стану просить.
      - Вот отправлюсь в газету и расскажу там всю эту историю. И конец вашему подлому...
      - Не отправитесь. Не ударили же вы мою дочь плетью. Я злобно посмотрел на нее.
      - Так это вы были? В портшезе?
      - Нет.
      - Алисон?
      - Вам же сказали. Он был пуст. - Встретила мой подозрительный взгляд. - Честное слово, не Алисон. И не я. - Я все еще не верил; она улыбнулась.
      - Ну что ж, возможно, там кто-нибудь и сидел.
      - Кто?
      - Ну, одна... знаменитость. Которую вы узнали бы. Все, никаких вопросов.
      Ее вкрадчивая доброжелательность подточила-таки мой гнев. Решительно повернувшись, я направился к выходу. Она догнала меня, захватив со стола листок бумаги.
      - Возьмите, пожалуйста.
      Перечень имен; даты рождения; "Хьюз - на де Сейтас, 22 февраля 1933 года"; номер телефона.
      - Это ничего не доказывает.
      - Доказывает. Сходите в Сомерсет-хаус.
      Я пожал плечами, запихал бумагу в карман и пошел дальше, не глядя по сторонам. Распахнул входную дверь, спустился по ступенькам. Она остановилась на пороге. Не садясь, я пронзил ее взглядом.
      - Если я и вернусь, то лишь после того, как отыщу Алисон.
      Она уже открыла рот, чтобы ответить, но передумала. На лице ее появилось что-то вроде упрека; и страдальческая кротость, с какой смотрят на непослушного ребенка. Первый я счел незаслуженным, вторую - вызывающей. Влез в машину и включил зажигание. На выезде из ворот в зеркальце мелькнула ее фигура. Она все стояла там, под итальянским крылечком, словно - вот смех-то! - ей было жаль, что я уезжаю так рано.
     
     
      73
     
      Но и тогда я понимал, что далеко не так сердит, каким хочу выглядеть; что противопоставляю неприязнь ее спокойствию просто потому, что она противопоставляет спокойствие моей неприязни. Но ничуть не жалел о своей невежливости, о том, что отверг ее мирные инициативы; а насчет Алисон я сказал почти правду.
      Ибо теперь главная загадка заключалась вот в чем: почему мне не позволяют увидеться с Алисон? От меня ждут каких-то действий, каких-то Орфеевых подвигов, открывающих путь в преисподнюю, где ее прячут... или сама она прячется. Меня испытывают. Но ясных указаний на то, что именно я должен совершить, нет. Несомненно, мне удалось отыскать вход в Тартар. Но это не приблизило меня к Алисон.
      И рассказ Лилии де Сейтас не приблизил меня к разгадке давней тайны: какой курс, какие карты?
      Злость целый день поддерживала во мне боевой дух; но на другой я отправился в Сомерсет-хаус, выяснил, что каждая строчка в списке Лилии де Сейтас - чистая правда, и этот факт почему-то вверг меня в уныние. Вечером я позвонил в Мач-Хэдем. Подошла норвежка.
      - Динсфорд-хаус. Кто это? Вас не слышно. - Я молчал. Девушку, видимо, о чем-то спросили, и она сказала:
      - Никто не отвечает.
      В трубке возник новый голос.
      - Алло! Алло!
      Я отключился. Она еще там Но заговорить с ней? Ни за что!
      Назавтра - после визита в Динсфорд-хаус прошло три дня - я с утра пил и сочинял горькое письмо в Австралию. Я решил, что Алисон именно там. Изложил все, что наболело; перечитывал раз двадцать, словно это могло воплотить в жизнь содержавшуюся в нем ложь о моей невинности и ее вероломстве. Но отправить все не решался, и в конце концов письмо заночевало на камине.
      В эти три дня, обидевшись на весь род человеческий, я изменил обыкновению по утрам спускаться к Кемп. До готовки у нее руки не доходили, но кофе она варила неплохой; а на четвертое утро мне смертельно захотелось кофе.
      При моем появлении она отложила "Дейли уоркер" (в "Уоркер" она искала "правду", а в других газетах - "сраное вранье") и осталась сидеть, дымя и глядя на меня. Без сигареты ее рот напоминал яхту без мачты; несомненный признак катастрофы. Мы обменялись парой фраз. Она умолкла. Но вскоре я понял, что под прикрытием милосердной завесы табачного дыма - с утра она выглядела как чистая Горгона - меня скрупулезно изучают. Я притворился, что читаю газету, но ее не проведешь.
      - Что стряслось, Ник?
      - В каком смысле?
      - Ни друзей. Ни баб. Никого.
      - Что за разговоры в такую рань?
      Она развалилась на стуле в своем старом красном халате, нечесаная, древняя, как время.
      - Работу не ищешь. Это все я, жопа, виновата.
      - Не смею спорить.
      - Я стараюсь помочь.
      - Знаю, Кемп.
      Я взглянул на нее. Одутловатое, рыхлое лицо, глаза вечно прищурены из-за дыма; почти как маска театра Но, парадоксально личащая атавизмам выговора кокни и нарочито грубой манере выражаться. И вдруг, с неожиданной сентиментальностью, она перегнулась через стол и похлопала меня по руке. Будучи пятью годами моложе Лилии де Сейтас, выглядела она лет на десять старше. Таких называют охальницами; горластый рядовой того полка, который мой отец ненавидел больше всех, который он ставил ниже "чертовых социалистов" и "мудрил из Уайтхолла" - полка Волосатиков. На миг он возник в дверях мастерской. Злобные голубые глаза, кустистые полковничьи усы, неубранная кушетка, зловонная, заросшая плита, мусор на столе, развеселые утробно-похабные абстракции на стенах; вязь бросовой посуды, тряпок, газет. Но в ее скупом жесте, во взгляде, что сопровождал его, таилось больше истинной человечности, чем во всем доме моих родителей. И все же родительский дом, годы, проведенные там, не отпускали меня; я подавил естественную реакцию. Наши взгляды встретились над пропастью, и перебросить мост через нее я был бессилен; грубоватая ласка: хочешь, я побуду твоей мамой? - и бегство: я блудный сын, им и останусь. Она убрала руку.
      - Долго объяснять, - сказал я.
      - У меня весь день впереди.
      Ее лицо маячило передо мной, затянутое сизым дымом, и мне вдруг почудилось, что это лицо тупого, грозного чужака. Она хорошая, хорошая, но ее любопытство стягивает меня, как сеть. Я - будто уродливый паразит, который может существовать лишь при удачном стечении обстоятельств, в неком непрочном симбиозе. Те, на суде, ошиблись, сочтя, что я - охотник за женщинами. На самом деле достичь комфорта, искренности в общении, духовной свободы я могу только с помощью женщин, которые охотятся за мной. Я жертва, не палач.
      Нот, говорить я буду лишь с одним человеком. И до тех пор не в состоянии шевелиться, идти вперед, строить планы, развиваться, становиться лучше... до тех пор моя тайна, моя загадка окутывает меня защитным покровом; она - мой единственный товарищ.
      - В другой раз, Кемп. Не сейчас.
      Пожала плечами; бросила на меня увесистый взгляд пророчицы, предчувствующей беду.
      За дверью завопила старушка, раз в две недели убиравшая лестницу. У меня звонит телефон. Я взлетел наверх и поднял трубку - похоже, в последний момент.
      - Слушаю. Николас Эрфе.
      - А, доброе утро, Эрфе. Это я. Санди Митфорд.
      - Вернулся?!
      - Почти что, старичок. Почти что. - Он откашлялся. - Получил твою записку. Не хочешь где-нибудь перекусить?
      Через минуту, условившись о времени и месте, я перечитывал письмо к Алисон. Из-за каждой фразы выглядывал оскорбленный Мальволио. Еще через минуту письмо, подобно всему, что связывало меня с миром, превратилось в струп пепла. Слово редкое, но точное.
      Митфорд совсем не изменился - я готов был поклясться, что и одежда на нем та же: темно-синий пиджак, темно-серые фланелевые брюки, клубный галстук. Все это слегка потерлось, как и сам владелец; он был уже не такой разбитной, каким я его помнил, хотя несколько порций джина возродили в нем былое партизанское нахальство. Все лето он "разъезжал по Испании со сворой америкашек"; нет, моего письма с Фраксоса он не получил. Должно быть, они его уничтожили. Значит, Митфорд мог рассказать нечто, для них неудобное.
      За бутербродами мы поболтали о школе. О Бурани - ни слова. Он все твердил, что предупреждал меня, и я поддакивал: предупреждал. Я искал предлог, чтобы перейти к тому, что меня по-настоящему интересовало. И тут, как я и надеялся, он сам заговорил на эту тему.
      - Ну, а в зале ожидания был?
      Я сразу понял, что вопрос не так случаен, как кажется; что ему и страшно, и любопытно; что оба мы шли на эту встречу с одной и той же целью.
      - Господи, я как раз собирался спросить. Помнишь, не успели мы тогда попрощаться...
      - Да. - Скрытно-настороженный взгляд. - Был ты в бухте Муца? Южная сторона - рай земной, правда?
      - Ну да. Конечно.
      - Видел виллу на восточном мысу?
      - Да. Там никто не живет. Так мне сказали.
      - Ara. Интересно. Очень интересно. - Он задумчиво вперился в угол; я дрожал от нетерпения. Он медленно, по невыносимой восходящей дуге, поднес ко рту сигарету; выпустил из ноздрей султан дыма. - Ну и ладно, старина. Сказали и сказали.
      - Но почему "Не ходи..."?
      - Да ерунда. Е-рун-да на постном масле.
      - Расскажи, раз ерунда.
      - А я рассказывал.
      - Рассказывал?!
      - Как поцапался с коллаборационистом. Помнишь?
      -Да.
      - Это и есть хозяин виллы.
      - Стой, стой... - Я прищелкнул пальцами. - Подожди-ка. Как его звали?
      - Кончис. - Он проказливо ухмыльнулся, будто догадывался, что я сейчас скажу. Пригладил усы; только и знает, что охорашиваться.
      - А я понял, он как раз отличился во время Сопротивления.
      - Держи карман. Немцам прислуживал. Лично руководил расстрелом восьмидесяти крестьян. А потом подмазал приятелей-фрицев, чтоб и его внесли в список. Понял? И вышел храбрецом и праведником.
      - Но ведь он, кажется, был опасно ранен?
      Он выпустил клуб дыма, презирая мою наивность.
      - От карателей живым не вырвешься, старина. Нет, мерзавец ловко все обделал. Сперва предал, а потом прославился, как черт знает какой герой. Состряпал даже фальшивый немецкий отчет об этой истории. Надул всех, как мало кому удавалось.
      Я внимательно посмотрел на него. У меня возникло новое, страшное подозрение. Все дальше в лабиринт.
      - И неужели никто...
      Митфорд потер большой палец указательным; так в Греции обозначается взятка.
      - Ты так и не объяснил, в чем там дело с залом ожидания, - сказал я.
      - Так он называет свою виллу. Ожидание смерти или что-то в этом роде. К дереву прибита надпись по-французски. - Он вывел пальцем в воздухе: - Salle d'attente.
      - Что вы не поделили?
      - Да ничего, старик. Ровным счетом ничего.
      - Не жмись. - Я жизнерадостно улыбнулся. - Теперь-то я там побывал.
      Помню, ребенком, в Хэмпшире, я лежал на ветке ивы, нависающей над ручьем, наблюдая, как отец ловит форель. Он священнодействовал: забрасывал "муху" так, чтобы она едва касалась воды, словно пух чертополоха. Видно было, как форель, которую он собирался одурачить, поднимается со дна. Вот рыбина медленно подплыла, зависла под наживкой - бесконечный, захватывающий миг; и вдруг - удар хвостом, молниеносная подсечка отца; стрекот катушки.
      - Да ерунда, старик. Честно.
      - Кончай телиться. Рассказывай.
      - Чушь собачья. - Рыба на крючке. - Ну, пошел я как-то прогуляться. В мае, в июне - не помню. Достала меня школа. Подхожу к Муце, чтоб поплавать, спускаюсь, ну, ты знаешь, между деревьев, и вдруг - не просто две бабы. Две бабы почти без ничего. А у меня уж план операции готов. Подваливаю на бреющем, мне не привыкать, говорю что-то по-гречески, а они, ну и ну, по-английски отвечают. Оказалось, англичанки. Роскошь. Двойняшки.
      - Вот это да. Пойду еще джина принесу. У стойки, в ожидании заказа, я рассматривал себя в зеркале; чуть-чуть подмигнул.
      - Сийя. Ну, ясное дело, веду войну на два фронта. И тылы укрепляю. Выведал, кто такие. Крестницы старого хрыча, хозяина виллы. Высший свет, только что из Швейцарии и все такое. Сюда приехали на лето, старикан рад будет со мной познакомиться, почему бы нам не подняться и не выпить чаю. Заметано. Ноги в руки. Знакомлюсь со стариком. Пью чай.
      Он так и не отделался от привычки вздергивать подбородок, словно воротничок слишком жмет: мне палец в рот не клади.
      - А этот, как его, говорил по-английски?
      - В совершенстве. Всю жизнь мотался по Европе, сливки общества и все такое. Вообще-то одна из двойняшек не совсем годилась. Не в моем вкусе. Сосредоточил огонь на второй. Ну, старик и не та близняшка после чая куда-то слиняли, а эта Джун, так ее звали, повела меня осматривать владения.
      - Удачно все повернулось.
      - До рукопашной пока не дошло, но я смекнул, что она на все готова. Ну, ты ж только что с острова. Полный магазин, а стрелять не в кого.
      - Точно.
      Согнул руку, пригладил волосы на затылке.
      - Вот и я говорю. Ну, пора возвращаться в школу. Нежное прощание. Приглашает в субботу на обед. Через неделю я там, одетый с иголочки. И вообще - картинка. Киряем, девочки в ударе. И вдруг... - Интригующий взгляд. - Ну, словом, другая, не Джун, на меня взъелась.
      - О господи.
      - Я сразу раскусил. Шибко умная, знаешь? Сначала - не подступись, но пара рюмок джина - и как с цепи сорвалась. Смотрю, пахнет жареным. Непонятно, за что хвататься. Эта Жюли меня изводит, изводит. Я сперва и внимания не обращал. Ладно, думаю, не рассчитала. А может, женские дела. Но тут... тут она принялась форменно измываться, причем этаким идиотским манером.
      - Как?
      - Ну... понимаешь, передразнивала меня. Голос, выражения. Ловко у нее получалось. Но обидно до чертиков.
      - Что же она говорила?
      - Да кучу всякой фигни: пацифизм, ядерная война. Ну, ты их знаешь. А я к этому не привык.
      - А те двое что?
      - Слово вставить боялись. Растерялись вконец. Все ничего, но тут эта Жюли стала выдавать такие гадости, просто одну за другой! Совсем уж вышла из берегов. Все всполошились. Другая, Джун - к ней. Старикан затрепыхался, что твоя подбитая ворона. Жюли убегает. Сестра за ней За столом - только мы со стариком. Он заливает мне, что они рано осиротели. Извиняется, значит.
      - Что же это за гадости?
      - Да не помню уж, старина. Вожжа ей под хвост попала. - Погрузился в воспоминания. - Ну, обозвала меня фашистом.
      - Фашистом?!
      - Мы поспорили относительно Мосли.
      - Ты же не хочешь сказать, что...
      - Ну что ты, старичок. Побойся бога. - Рассмеялся, искоса взглянул на меня. - Но, без балды, Мосли иногда и дело говорит. Я тебе скажу, наша страна и вправду здорово распустилась. - Приосанился. - Порядка нам не хватает. Национальный характер...
      - Согласен, но Мосли...
      - Старик, ты не понял. С кем я, по-твоему, на войне сражался? Не в этом суть... Ну вот возьми Испанию. Посмотри, сколько сделал для нее Франко.
      - Наоткрывал в Барселоне десятки тюрем, только и всего.
      - Ты в Испании-то бывал, старичок?
      - Честно говоря, нет.
      - Так съезди, а я пока помолчу о том, что Франко сделал, а чего не сделал.
      Я сосчитал про себя до пяти.
      - Извини. Оставим это. На чем ты остановился?
      - Мне как-то попались сочинения Мосли, и там я прочел много дельного, - настырно чеканил он. - Очень много дельного.
      - Не сомневаюсь.
      Почистив таким образом перышки, он продолжал:
      - Моя близняшка вернулась, старый хрен отлучился ненадолго, и она вела себя ну просто как киска. Я времени не терял и намекнул, что прийти в норму мне поможет небольшая прогулка под луной. Прогулка? - говорит. А почему не купанье? Если бы ты слышал, как она это сказала! Сразу ясно, что от купания до других делишек, поинтереснее, рукой подать. В полночь на условленном месте, у ворот. Ладно, ложатся там в одиннадцать, я сижу, готовый к старту. Выхожу на цыпочках. Все спокойно. К воротам. Минут через пять является. И знаешь, старина, хоть мне и не впервой, но чтоб так, с полоборота... Ну, думаю, операция "Ночное купание" отменяется, приступим к делу. Но она говорит: хочу освежиться.
      - Хорошо, что ты не рассказал мне все это перед отъездом. Я бы умер от зависти.
      Он покровительственно улыбнулся.
      - Спустились к воде. Она: я без купальника, идите первым. То ли стесняется, то ли в кустики захотелось. Ну ладно. Разоблачаюсь. Она - в лес. Я мальчик послушный, отплыл ярдов на пятьдесят, барахтаюсь, жду две минуты, три, четыре, наконец, десять, замерз как цуцик. А ее и в помине нет.
      - И одежды твоей тоже?
      - Соображаешь, старик. В чем мать родила. Стою на этом чертовом пляже и шепотом ее кличу. - Я расхохотался, и он нехотя улыбнулся углом рта. - Такая вот хохма. Тут до меня доходит. Представляешь, как я рассвирепел? Ждал ее полчаса. Искал. Пусто. Почапал к дому. Чуть ноги не переломал. Прихватил сосновую ветку, причиндалы прикрыть в случае чего.
      - Потрясающе.
      Я сочувственно кивал, с трудом сдерживая ухмылку.
      - Ворота, дорожка, дом. Заворачиваю за угол. И как ты думаешь, что я там вижу? - Я пожал плечами. - Висельника!
      - Шутишь?
      - Нет, старина. Это они пошутили. Чучело, конечно. Как на штыковых учениях. Внутри солома. Петля на шее. В моих шмотках. И морда нарисована: Гитлер.
      - Силы небесные. А ты что?
      - А что мне оставалось? Отцепил, снял одежду.
      - А потом?
      - Все. Сбежали. Чистая работа.
      - Сбежали?
      - На каике. Я слышал шум на берегу. Может, рыбачий. Сумка моя на месте. В целости и сохранности. И я поперся в школу: четыре мили.
      - Ты, наверно, был вне себя.
      - Психанул слегка. Не без этого.
      - Но ты же не мог все это так оставить.
      Самодовольная улыбка.
      - Правильно. Я сделал просто. Сочинил донесеньице.
      Во-первых, про историю с немцами. Во-вторых, кое-что о теперешних убеждениях нашего друга, господина Кончиса. И послал куда следует.
      - Написал, что он коммунист? - С 1950-го, со времен гражданской войны, коммунистам в Греции спуску не давали.
      - Знавал их на Крите. Доложил, что парочку встретил на Фраксосе и проследил, что они пошли к нему. Большего им не требуется. Коготок увяз - всей птичке пропасть. Теперь понимаешь, почему тебя никто не морочил?
      Поглаживая ножку бокала, я думал, что, похоже, благодаря этому невозможному человеку, сидящему рядом, меня, напротив, как раз и "морочили". "Джун" сама призналась, что в прошлом году они жестоко просчитались и вынуждены были отступить; лисица не проявила нужной хитрости, и они свернули охоту в самом начале. Кажется, Кончис говорил, что, останавливая выбор на мне, они доверялись чистой случайности. Что ж, я сполна оправдал их ожидания. Я улыбнулся Митфорду.
      - Значит, ты смеялся последним?
      - Я иначе не умею, старик. Такой уж у меня характер.
      - Но зачем им это понадобилось, черт возьми? Ну хорошо, ты пришелся им не ко двору... ведь можно было сразу указать тебе на дверь.
      - Вся эта болтовня про крестных дочерей - полная чушь. Я, как дурак, поверил. Какие там крестницы! Первоклассные шлюхи. Когда эта Жюли начала чертыхаться, все стало ясно. И эта их манера смотреть на тебя... с поощрением. - Быстрый взгляд. - Такой балаган в Средиземноморье часто устраивают - особенно в Восточном. Я с этим не в первый раз сталкиваюсь.
      - То есть?
      - Ну, грубо говоря, старина, богатей Кончис сам-то уже не фурычит, но, что ли, кайф ловит, глядючи, как другие этим занимаются.
      Я снова исподтишка посмотрел на него; лабиринт нескончаемых отражений. Неужели он...
      - Но ведь они тебе ничего такого не предлагали?
      - Намекали. Я потом сообразил. Намекали.
      Он принес еще джина.
      - Ты должен был предупредить меня.
      - Я предупреждал, старина.
      - Не слишком вразумительно.
      - Знаешь, как поступал Ксан, Ксан Филдинг, с новичками, которых сбрасывали к нам в Левкийские горы? Сразу отправлял в дело. Ни советов, ни напутствий. "Не зевай", и все. Понял?
      Митфорд был мне неприятен не так своей ограниченностью и подловатостью, как тем, что в нем я видел шарж на самого себя, гипертрофию собственных недостатков; раковая опухоль, которую я заботливо прятал внутри, у него находилась снаружи, открытая взору. Даже знакомое болезненное подозрение, что он - очередной "саженец", проверка, урок, во мне не пробуждалось; при его непроходимой тупости не верилось, что он такой искусный актер. Я подумал о Лилии де Сейтас; видно, я для нее - то же, что он для меня. Варвар.
      Мы вышли из "Мандрагоры".
      - В октябре еду в Грецию, - сказал он.
      - Да что ты?
      - Фирма хочет будущим летом и там экскурсии наладить.
      - Странная идея.
      - Грекам это на пользу. Выбьет дурь у них из головы. Я обвел глазами людную улицу Сохо.
      - Надеюсь, сразу по прибытии Зевс поразит тебя молнией.
      Он решил, что я шучу.
      - Эпоха толпы, старичок. Эпоха толпы.
      Он протянул руку. Знай я приемы, выкрутил бы ее и перебросил его через себя. Долго еще перед глазами маячила его темно-синяя спина, удаляющаяся к Шефтсбери-авеню; вечный триумфатор в схватке, где побеждает слабейший.
      Через несколько лет я выяснил, что тогда он действительно блефовал, хоть и не в том вопросе. Я наткнулся на его имя в газете. Его арестовали в Торки за подделку эмиссионных чеков. Он гастролировал по всей Англии под видом капитана Александра Митфорда, кавалера ордена "За безупречную службу" и Военного креста.
      "Хотя, - гласило обвинительное заключение, - подсудимый и находился в Греции в составе освободительной армии после поражения Германии, в движении Сопротивления он участия не принимал". И далее: "Выйдя в отставку, Митфорд вскоре вернулся в Грецию и получил там место учителя, предъявив фальшивые рекомендации. Уволен за профнепригодность".
      Ближе к вечеру я позвонил в Мач-Хэдем. Долго слушал длинные гудки. Наконец - голос Лилии де Сейтас. Она запыхалась.
      - Динсфорд-хаус.
      - Это я. Николас Эрфе.
      - А, привет, - как ни в чем не бывало произнесла она.
      - Простите. Я была в саду.
      - Мне нужно с вами увидеться.
      Короткая пауза.
      - Но мне нечего добавить.
      - Все равно нужно.
      Скова тишина; я чувствовал, как она улыбается.
      - Когда? - спросила она.
     
     
      74
     
      На следующий день я ушел рано. Вернувшись около двух, обнаружил под дверью записку от Кемп: "Заходил какой-то янки. Говорит, ты ему срочно нужен. В четыре будет тут". Я спустился к ней. Она большим пальцем размазывала поверх грязных, янтарно-черных риполиновых {Риполин - фирменное название бытового красителя.} пятен жирных червяков зеленого хрома. Вмешиваться в "творческий процесс" обычно воспрещалось.
      - Что за тип?
      - Сказал, ему надо с тобой поговорить.
      - О чем?
      - Собирается в Грецию. - Отступила назад, критически изучая свою мазню; во рту - папироса. - Туда, где ты работал, по-моему.
      - Как же он меня разыскал?
      - А я откуда знаю?
      Я перечитал записку.
      - Какой он из себя?
      - Боже, да потерпи ты час-другой! - Повернулась ко мне. - Не мельтеши.
      Он явился без пяти четыре, тощий верзила с типично американской стрижкой. В очках, на пару лет младше меня; приятное лицо, улыбка, само обаяние, свежий, зеленый, как салатный лист. Протянул руку.
      - Джон Бриггс.
      - Привет.
      - Николас Эрфе - это вы? Я правильно произношу? Эта дама внизу...
      Я впустил его.
      - Обстановочка тут подгуляла.
      - Так уютно. - Он оглядывался, ища нужное слово.
      - Атмосфера. - Мы двинулись наверх.
      - Не ожидал, что они возьмут американца.
      - Взяли. Понимаете... ну, на Крите неспокойно.
      - Вот оно что.
      - Я два семестра учился в Лондонском университете. И все пытался устроить себе годик в Греции, перед тем как отправиться домой. Вы не представляете, как я рад. - Мы замешкались на лестничной площадке. Он заглянул в дверь, к швеям. Кто-то из них присвистнул. Он помахал им рукой.
      - Какая прелесть. Настоящий Томас Гуд.
      - Как вы нашли эту работу?
      - В "Тайме эдьюкейшнл саплмент". - Привычные названия английских учреждений он произносил неуверенным тоном, словно полагал, что я о них впервые слышу.

К титульной странице
Вперед
Назад