ИСТОРИЯ
Пребывание и деятельность Французского посольства в Вологде в 1918 году
А. В. БЫКОВ, Л. С. ПАНОВ
Весной и летом 1918 года в провинциальной Вологде размещался и вел работу союзнический дипломатический корпус в России. Это было уникальным явлением в мировой дипломатической истории, благодаря которому, по ироничному замечанию видного французского дипломата Жюссерана, Вологда была открыты и нанесена на карту1. С 29 марта по 25 июля 1918 года, в течение четырех месяцев, в составе корпуса находилось и посольство Французской Республики. Документы архива МИД Франции и архива УФСБ по Вологодской области, дневники и мемуары французских дипломатов и другие источники, доступ к которым стал возможен лишь в последние годы, позволяют осветить пребывание посольства в Вологде.
«Наступление немцев на Петроград не позволяло представителям Согласия находиться более в этом городе, не подвергаясь риску попасть в руки врага и выдать ему тайну дипломатических архивов. Вопреки инсинуациям наших недоброжелательных критиков, не забота о личной безопасности побудила нас уехать, а защита нашей подвергшейся угрозе свободы и престиж стран, которые мы представляли»2. Так объяснял причины, побудившие в конце февраля 1918 года послов стран Антанты в ставшей уже советской России покинуть ее северную столицу, посол Французской Республики Жозеф Нуланс в своих опубликованных пятнадцать лет спустя мемуарах. 24 февраля состоялось собрание дипломатического корпуса, на котором военные атташе предупредили глав миссий, что не могут более гарантировать их безопасности. Еще ранее Нуланс получил указание с Кэ д'Орсэ (Министерство иностранных дел Франции) следовать в экстренном случае примеру британцев, имевших, в отличие от французских коллег, быструю и надежную телеграфную связь со своей столицей через английские военные корабли3. Мнения глав миссий на совещании разделились. Посол США Дэвид Френсис настаивал на том, что необходимо оставаться в России столь долго, насколько это позволят обстоятельства, главное из которых – успех немецкого наступления на Восточном фронте. Он остался в меньшинстве. Поддержали его японский посол и китайский посланник, у которых, правда, нашлись веские причины вернуться в свои страны, оставив в России советников посольств в качестве поверенных в делах. Французский посол, итальянский, сербский и бельгийский посланники, а также поверенный в делах Англии в России Френсис Линдлей, возглавлявший посольство после отъезда сэра Джорджа Бьюкенена, решили покинуть Россию.
Впрочем, как заявлял уже в Вологде представителю прессы один из французских дипломатов, французы охотно присоединились бы к американцам сразу, «но г. Нуланс, руководитель миссии, не хотел оставить своих коллег, которые очень настаивали на отъезде в Финляндию. Англичане особо обращали внимание на то, что японская интервенция скоро начнется и дорога на Дальний Восток будет отрезана. Поэтому мы поехали в Финляндию, с намерением перебраться в Швецию и временно остановиться в Стокгольме, чтобы оттуда наблюдать за событиями, не разрывая отношений с Россией»4. Сам посол в мемуарах писал, что «полагал поначалу не уезжать из России и направиться с большей частью членов дипломатического корпуса к какому-нибудь железнодорожному узлу в восточном направлении, вне доступности немцев. Наше предпочтение имела Вологда, по причине имевшихся в ней транспортных удобств для послов отправляться в направлении, которое потребуют события, и поддерживать контакт с русскими элементами, благосклонными к делу союзников»5. Так или иначе, но эти соображения были Нулансом отвергнуты. Вероятно, он пришел к выводу, что никаких перспектив для дипломатов при непризнанном их странами новом большевистском правительстве просто нет. К тому же, посла страшила мысль о том, что какие-либо большевистские элементы могут задержать их в качестве заложников6.
Итак, в последних числах февраля 1918 года один дипломатический поезд, под патронажем посла США, направился из Петрограда на восток, в Вологду; другой, во главе с послом Франции, – на запад, в Гельсингфорс. Нуланс вспоминает, правда, что в последний момент в посольство пришла с Кэ д'Орсэ телеграмма, разрешающая ему последовать плану американского посла, но было уже слишком поздно7.
Прошло несколько недель, но дипломатам все не удавалось выбраться за границы бывшей Российской империи. В Финляндии, бывшей российской автономии, шла гражданская война между красными и белыми финнами. Поначалу, заручившись в Гельсингфорсе (Хельсинки) разрешением правительства красных финнов на пересечение линии фронта, дипломаты направились в ее сторону и добрались до Таммерфорса (Тампере). Здесь поезд надолго задержался. Затем он переместился в Тойялу, оттуда в Рихимяки и в Лахти. Переговоры о пропуске дипломатов через линию фронта шли с переменным успехом, но результата не приносили. Надежда на благоприятный исход появилась было, когда англичанам удалось пересечь линию фронта, но быстро исчезла, так как фронт снова сомкнулся. Между тем, на юго-западном побережье Финляндии появились немецкие отряды, 11 марта немцы захватили один из важнейших городов Финляндииии – Або (Турку). Над дипломатами снова замаячила угроза плена.
«Наконец, – писал Нуланс, – французское правительство, отвечая моему желанию, разрешило мне вернуться в Россию и разделить с моими коллегами из других миссий пребывание в Вологде...»8. По словам мемуариста, это послание было получено в момент окончательного провала переговоров о пересечении линии фронта в Лахти. К тому времени был сначала подписан, а затем и ратифицирован Брестский мирный договор, фактически уничтоживший Восточный фронт. У Германии были развязаны руки, что позволило ей в конце марта начать мощное наступление на Западе и продвинуться к Парижу. Нуланс негодовал на большевиков и строил политические планы.
«Я возвращался в Россию с надеждой, что, следуя программе, разработанной во время моего пребывания в Финляндии, мы восстановим против Германии Восточный фронт, разрушенный Брест-Литовским договором и большевистским братанием, которое ему предшествовало. С этой целью я спешно направился в Вологду, где должны были находиться представители союзных держав, те, которые уже разместились в этом городе и те, которые возвращались со мной», – писал Нуланс в мемуарах9. Действительно, американский посол Френсис уютно обосновался в маленьком северорусском городе Вологде и даже делал определенные дипломатические успехи, имея сношения с новыми властителями России через неофициальное лицо – полковника Робинса из американского Красного Креста. Помимо американского, японского и китайского посольств, в Вологде находились представительства Сиама и Бразилии. С Нулансом приехали итальянцы и сербы, чуть позже – бельгийцы.
Несколько слов необходимо сказать о составе французского посольства. Посол Жозеф Нуланс был опытный политик 53 лет от роду. Он занимал уже посты военного министра и министра финансов. Летом 1917 г. он был назначен послом в Петроград, сменив знаменитого Мориса Палеолога. Вместе с ним в Вологду прибыли жена, племянница и личный секретарь, которого также звали Жозеф Нуланс.
Правой рукой посла был Жан Дульсе, советник в ранге посланника. Еще один советник, Гиард, присоединился к штату посольства уже в Вологде. О прибытии этого дипломата 13 июня сообщалось в местной прессе с прибавлением, что Гиард «хорошо знает жизнь России и всегда с уважением отзывается о русском народе»10. В конце 1918 года он заменит Нуланса после его отъезда из Архангельска. Следующие ступени иерархии составляли секретари и атташе посольства: Жанти, Пэнго, граф Луи де Робьен. Последний, утонченный аристократ, был произведен из атташе в секретари вскоре после приезда в Вологду. Он оставил потомкам великолепную книгу «Дневник дипломата в России»11 – один из главных источников, повествующих о деятельности посольства в Вологде. Обладая литературным даром, он был также неплохим художником-графиком, что позволило Нулансу проиллюстрировать его рисунками первый том своих мемуаров. Военным атташе был генерал Лавернь. Он, кроме того, был главой французской военной миссии и находился поэтому большую часть времени в Москве, регулярно наезжая в Вологду. Должность военно-морского атташе занимал еще с довоенных времен капитан Галло. Коммерческим атташе был граф де Сен-Совер. Уже в апреле он выехал во Францию, и его обязанности были возложены на другого графа – де Робьена. После краткого отпуска он вернулся и, по всей видимости, выполнял специальные миссии в Москве и Петрограде. Кроме дипломатов, в составе посольства было несколько клерков для выполнения различных технических задач. Временно к посольству прикомандировывались журналисты: Клод Ане, Рене Маршан, Ипполит Труве.
Именно в Вологде Нуланса настигли тревожные вести из Франции. Давая интервью вологодскому журналисту, он сказал: «На ваш вопрос, как я отношусь к наступлению, предпринятому немцами на Западном фронте, я считаю своим долгом ответить, что я уверен, что храбрость и сила французских, английских, американских и португальских войск сломят это наступление и приведут к полной победе»12. Первые недели посольству пришлось жить в вагонах на станции. Вот как описывал размещение французов приехавший в Вологду в мае корреспондент парижской газеты «L'lllustration»: «В начале состава багажный вагон, за ним следует личный вагон посла Франции, г-на Нуланса, вагон-канцелярия-ресторан, через окна которого видны секретари посольства, занятые шифровкой и дешифровкой депеш, слышен шум их пишущих машинок»13. В городе свирепствовал квартирный кризис, и подыскать для французов соответствующее помещение представлялось нелегкой задачей. Во второй половине апреля помещение для посольства Франции было наконец найдено. Президиум Вологодского исполкома предоставил господину Нулансу и его штату здание Учительского института на Екатерининско-Дворянской улице, через дом от уже функционирующего американского посольства14. Некоторое время ушло на ремонтные работы; была еще одна загвоздка, о которой писал «Вологодский листок»: «Посол не переезжал в предоставленный ему дом за отсутствием мебели, которая только на днях прибыла из Петрограда»15. Спустя месяц французское посольство обрело постоянное место жительства. Вот что писала по этому поводу та же газета: «22 мая наш сотрудник, явившийся ознакомиться с новым помещением французского посольства, был приглашен в кабинет посла г. Нуланса. Посол выразил полное удовлетворение новым помещением и просил засвидетельствовать свою благодарность городскому самоуправлению и населению города за любезное отношение к посольству и удобное предоставленное посольству помещение... Посол г. Нуланс со своей семьей занял нижний этаж. В бывшем гимназическом зале института помещается кабинет посла, в верхнем этаже разместились канцелярия и кабинет заместителя и помощника посла г. Дульсе. Канцелярия теперь будет открыта ежедневно от 10 до 1 часу дня и с 3 до 7 вечера»16.
Первый очерк истории пребывания в Вологде французского посольства принадлежал перу упомянутого нами корреспондента газеты «L'lllustration» и назывался «Вологда – город посольств и церквей». «Когда союзные миссии прибыли в Вологду, – говорилось там, – город был покрыт толстым слоем снега, из которого выглядывали деревянные домики и многочисленные церкви с множеством куполов: одни медные, другие расцвечены синью, зеленью, серебром и золотом. Многие из этих церквей, в количестве шестидесяти семи на ограниченной площади, окаймляют берега реки Вологды, прекрасной реки, почти такой же широкой, как Сена. Весна пришла и внезапно изменила пейзаж. Появилась растительность, и под действием дневного света, который исчезает всего лишь на час сумерек в это время года, растения спешат принести свои цветы и плоды, прежде чем ранние холода снова усыпят природу. Таким образом, Вологда представляет сейчас собой массу зелени, усеянную крашеными крышами, чьи водостоки и печные трубы с изящной зубчатой резьбой кажутся позаимствованными у китайских пагод»17. Многое из этого пассажа, как и из некоторых других, было заимствовано Нулансом для своих мемуаров. «...Наступила оттепель, – вспоминал французский посол. – Эти слова в России вызывают мысли о лужах. Барахтаешься, погружаясь по щиколотки, в грязи с утра до вечера, и ботинки закрыты непременными калошами. Внезапность и пыл весны в северных странах – чудесное зрелище... Во время каждой прогулки по улицам Вологды мы с удовольствием отмечали рост почек на деревьях в садиках у каждого дома, которые под влиянием солнечного света выбрасывали листья, увеличивающиеся с непомерной быстротой»...18. Французский посол оказался фотографом-любителем, и очень скоро его стали узнавать в мастерской вологодского фотографа Гончарука, куда Нуланс приносил проявлять отснятые фотопластинки.
С ним был солидарен и граф де Робьен, секретарь посольства, в дневнике которого говорится о «полной очарования» вологодской жизни. «Наступающая весна наряжает все вокруг в свет и цвет, и я безмерно наслаждаюсь прогулками по этой большой деревне, где чувствуешь себя так далеко от того, что называется цивилизацией... Скоро начнутся белые ночи, и во второй половине дня небо приобретает бледно-зеленую прозрачность, такую типичную для севера»19.
«Большая деревня» – Вологда весной 1918 года жила двойной жизнью, причем самого высокого политического уровня. Не случайно американский посол назвал город «дипломатической столицей России»20. «Сегодня мы рады, что находимся в этом спокойном городе Вологде, где мы принимаем регулярно курьеров из Москвы и Петрограда, куда нам телеграфируют и откуда мы телеграфируем, где мы в состоянии более беспристрастно судить о ситуации, чем если бы мы оказались вынуждены жить в лихорадке развязанных страстей», – так оценивал один из французских дипломатов особенности этой дипломатической столицы21.
Разработанная Нулансом программа его политической деятельности заключалась в организации вооруженного вмешательства в России против немцев. В отличие от представителей некоторых других стран, все еще питавших иллюзии относительно того, что большевики повернут оружие против немцев и попросят союзников о вооруженной помощи, Нуланс считал, что интервенцию надо начинать немедленно, без согласия и поддержки большевиков, опираясь на помощь симпатизирующих союзникам оппозиционных сил. И силам этим необходимо оказывать всяческую поддержку.
Французское посольство оказалось в самом центре сложнейшей дипломатической игры. Ее вели в те дни в Вологде союзные дипломаты, которых Нуланс сумел привлечь на свою сторону. В советской исторической литературе традиционно укоренилось мнение, что французский посол стоял у истоков контрреволюционных антибольшевистских тенденций, зарождавшихся в России весной 1918 года. Глава советского внешнеполитического ведомства Г. В. Чичерин называл его за глаза «зловредным спиритусом». Еще хлеще характеризовал его Ленин в записках, не предназначавшихся для дипломатического обихода. Необходимо отметить, что с точки зрения советской власти это мнение было вполне обоснованным. Совсем другую характеристику давали Нулансу участники Белого движения на Севере России. Так, генерал Марушевский вспоминал о Нулансе: «Ласковый и доступный, широко гостеприимный на русский лад, он был повсюду буквально первым человеком»22.
Отношения французского посольства после возвращения из Финляндии с новым российским большевистским правительством сразу же не сложились. Уже 3 апреля на конференции глав посольств и военных миссий Нуланс настоял на принятии резолюции о поддержке интервенции Японии на Дальнем Востоке23. Затем он дал интервью корреспонденту «Вологодского листка», перепечатанное столичными газетами. «Союзники, – говорилось в нем, – могут быть вынуждены к вмешательству, чтобы ответить на те угрозы, которые тяготеют над русским народом еще в большей степени, чем над самими союзниками. Но, если правительства держав Согласия когда-нибудь будут вынуждены к активным военным действиям, то они предпримут их только как союзники, без вмешательства во внутренние дела России, без задней мысли о каких-либо завоеваниях, и с единственной целью защиты общих интересов, в полном согласии с русским общественным мнением. Они явятся для оказания сопротивления немецким захватным стремлениям на востоке Европы»24.
Чичерин отреагировал незамедлительно, предложив Франции немедленно отозвать своего посла. Инцидент длился несколько недель, так и оставшись без существенных последствий25. Граф де Робьен в своем вологодском дневнике остроумно прокомментирует эту ситуацию замечанием, что «в этой стране все кончается «разговорами» [par des «razgavors»]»26. Последнее слово, по мнению де Робьена, как нельзя лучше объясняло российскую действительность.
В своих шифрованных телеграфных депешах на Кэ д'Орсэ Нуланс торопил с началом вооруженной интервенции союзников как на Дальнем Востоке, так и на Севере России. В телеграмме от 9 июня он настаивал: «...Общая реакция против большевизма является элементом успеха, который побуждает поторопиться. Каждый час задержки может лишить нас преимуществ нынешней ситуации»27. Тут же посол дает развернутую характеристику этой ситуации: «В то время, как на французском фронте немцы мощью своего наступления вынуждают нас умножать жертвы, их предприятия в Финляндии, на Украине и на Кавказе увеличивают их экономические ресурсы для продолжения войны и повышают их престиж перед русским населением в ущерб престижу союзников. Все эти определяющие мотивы должны ускорить нашу интервенцию на Дальнем Востоке, тем более, что крупные политические партии России призывают нас и ждут нашего сигнала, чтобы оказать нам содействие. Это Алексеев, противопоставивший в Донской области свою верность Согласию германофильским внушениям Краснова, это Авксентьев с социалистами-революционерами, народники и кадеты, организованные в мощную коалицию; это, наконец, князь Трубецкой и Кривошеий, изо всех сил старающиеся помешать своим сторонникам поддаться германскому влиянию из отвращения к большевикам. И те, и другие располагают разрозненными силами»28.
Вечером 11 июня Нуланс едет в Москву, где встречи с ним давно уже ждет французская колония, жалующаяся на притеснения от новой власти. «Посол пользуется затишьем, имеющим место сейчас в дипломатических работах... Политического и дипломатического значения поездка не имеет», – сообщает хроникер «Вологодского листка»29. Иное о своих задачах и планах посол докладывает в Париж. «В то самое время, как я буду стараться утвердить у наших русских друзей уверенность в скорой интервенции союзников, я позволю максималистам истолковать мое присутствие в Москве как знак того, что никакое вооруженное предприятие не является неизбежным»30. Газетная хроника сообщает, что посла в поездке сопровождали жена, племянница и личный секретарь, забыв упомянуть графа де Робьена, описавшего поездку в своем дневнике. Впрочем, о нем вспомнили в заметке о возвращении посла. Там же с удовлетворением отмечалось, что Нулансу и его свите удалось познакомиться со всеми достопримечательностями Москвы. «Правительственных учреждений посол не посещал и никаких политических и дипломатических бесед не имел»31. О негласной стороне поездки не сообщалось ничего.
Результаты визита и собранная информация подтолкнули посла к следующему заявлению: «Я стараюсь поддержать надежды всех друзей Франции перспективами близкой интервенции, а также денежной помощью. Но они устали ждать, и если мы еще задержимся, мы вызовем непоправимое разочарование у лучших из русских, которые полагаются на союзников ради блага своей родины»32.
Опасения были оправданны. Нуланс получил известия, что некоторые оппозиционеры склоняются к нейтральной позиции между союзниками и Германией. Это сильно его тревожит и заставляет с одной стороны, еще сильнее настаивать на немедленной интервенции, с другой – путем угроз оказывать давление на русских. 24 июня он посылает телеграмму генеральному консулу Франции в Москву:
«...Нейтралитет, желаемый группой Трубецкого, не очень-то отличается от малопочтенной позиции, с которой г. Ленин рассчитывал добиться иллюзорного мира, подписывая Брестский договор.
Политические партии должны быть хорошо убеждены, что никакое русское правительство не сможет сегодня существовать в стороне от мирового конфликта. Завтрашнее правительство нашло бы действительно слишком удобным, невзирая на прежние обязательства и не сожалея о кровавых жертвах, которые причинила нам измена русских, дождаться бездеятельно и униженно результата борьбы, чтобы воззвать затем к симпатиям союзников для территориального восстановления на другой день после победы Согласия.
Кто бы ни были люди, которые примут управление делами в России, они должны будут делать выбор между двумя воюющими сторонами.
Беда тем, кто не примет сторону союзников»33.
В конце июня стратегические планы союзников на севере России уже приняли ясные очертания. В телеграмме Нуланса Гренару от 27 июня – целая программа. «Я полагаю, что в случае вынужденного отъезда вы должны приехать ко мне в Вологду или Архангельск с большей частью служащих Генерального консульства... Удалившись немедленно на юг, я боюсь, как бы вы не были совершенно изолированы, тогда как ваше присутствие могло бы быть необходимо на северной линии Транссибирской магистрали, призванной составить место соединения войск, явившихся с Дальнего Востока, с экспедицией, отправившейся из Архангельска»34.
Документы, хранящиеся в дипломатическом архиве МИД Франции, свидетельствуют о том, что посольство контролировало и координировало разведывательно-диверсионную деятельность на территории России, направленную против Германии. 22 июня посол совершенно конфиденциально сообщал министру иностранных дел Франции: «Нашим военным атташе фактически поручены с минувшего апреля, с моего одобрения, расходы по уничтожению материальных и продовольственных запасов с целью помешать снабжению немцев. Достигнуты существенные результаты: в оккупированных районах были уничтожены или выведены из строя запасы спирта, авиационный парк, электростанция, склады снарядов, три железнодорожных моста, нефтяные скважины. Наши команды продолжают свои операции на Украине, на побережье Баку и на побережье Черного моря»35. Этот отчет был вызван конкретным фактом. В конце мая посольство было извещено о том, что в Россию со специальной разведывательно-диверсионной миссией был послан капитан 3 ранга Вертамон, снабженный большими денежными средствами. Военно-морской атташе Галло немедленно известил военно-морское министерство: «...Необходимо, чтобы Вертамон действовал только в согласии со мной, знающим уже различные разведывательные службы посольства и военной миссии... Кроме того, я в состоянии свести его с агентами и старыми офицерами службы разведки, сотрудничество которых может быть для нас драгоценно»56. Посол добавил к этому свое мнение о необходимости централизации службы разведки под единым управлением «для получения эффективных результатов и избежания ненужных расходов» 37. Вскоре и сам разведчик пожаловал в Вологду. Нуланс продолжал настаивать на том, что в интересах дела Вертамон должен быть подчинен военным атташе Галло и Лаверню. Он также недоумевал, для чего Вертамону была дана конспиративная кличка «мсье Анри», привлекавшая излишнее внимание к особому характеру его миссии 38. Как известно, Вертамона позже заочно (ему удалось скрыться) судили, вместе с Локкартом, Гренаром и Сиднеем Рейли он был приговорен к расстрелу «при первом же обнаружении в пределах территории России»39.
Свидетельствуют документы и об участии Нуланса в организации переправки польских солдат на Западный фронт через Архангельск40. Имеются сведения, что Нуланс оказывал финансовую помощь Б. Савинкову, однако в подробной финансовой отчетности МИД Франции о выделении денежных сумм лидерам и участникам антибольшевистского движения его имя не было обнаружено. Тем не менее, организованное им ярославское восстание, несомненно, поощрялось политикой французов. Признавая это, Нуланс сообщал в Париж: «Повстанческое движение, которое началось в Ярославле при перспективе нашей скорой высадки, кажется, вот-вот будет подавлено, что будет иметь губительный моральный эффект»41. В той же телеграмме от 16 июля, извещающей о ходе переговоров с приехавшим в Вологду Карлом Радеком («наглой личностью по фамилии Радек»), Нуланс вновь торопит с высадкой на севере. «Опасаемся упустить благоприятный час в Архангельске... Приходящие ко мне новости, похоже, указывают, что англичане наступают очень далеко по линии от Мурманска на Петрозаводск. Эта очень рискованная акция, если войска слишком удалятся от их базы, имеет также неудобство поглотить силы, которые могли бы лучше быть использованы в Архангельске»42.
В архиве вологодского отделения ФСБ нами обнаружены уникальные сведения о деятельности французских дипломатов по сбору разведданных на случай высадки французского десанта для освобождения Вологды от большевиков. Членов французского посольства и военной миссии интересовали проселочные дороги в окрестностях города, по которым можно было бы незамеченным подойти к Вологде. По заданию французов, переданному через сербского посланника вологжанину Петру Варакину, требовалось узнать, какие и в каком направлении движутся грузы по Северной железной дороге через станцию Вологда. Варакин, пользуясь головотяпством служащих советских учреждений, о многом их расспросил и передал сведения по назначению. Спустя семь лет на допросе в ОГПУ, он обижался, что ему не заплатили за работу шестьсот рублей, и если бы ему «представился случай сейчас побывать в Париже, то некоторым людям было бы стыдно»43. Правда, неизвестно, на кого конкретно намекал Варакин, на дипломатов или вологодских белогвардейцев, оказавшихся к тому времени во Франции в эмиграции.
По-видимому, планы молниеносного броска французского десанта под Вологду были достаточно серьезны. На это указывает протокол совещания членов военных миссий, на котором помощник французского военного атташе майор Лелонг предложил захватить силами посольств и вологодского антибольшевистского подполья вологодский кремль – резиденцию архиепископа – и отсидеться за стенами XVII века до подхода сил союзников 44. Нуланс в мемуарах осторожно отметил, что такая возможность рассматривалась ввиду угрозы ареста дипломатов советским правительством45. К счастью для вологодского кремля и союзных дипломатов, предложение об осаде было отвергнуто.
По крупицам удалось собрать сведения о круге общения французских дипломатов в Вологде. Вологжанам запомнился торжественный прием в посольстве 14 июля по случаю очередной годовщины штурма Бастилии. На него были приглашены многие именитые в прошлом горожане: земские деятели, члены и служащие городской и губернской управ, предводители дворянства, журналисты, адвокаты, учителя46. Не было только советских деятелей, отказавшихся приветствовать французов в день их национального праздника ввиду эскалации напряженности между большевистскими властями и дипломатическим корпусом в последние недели пребывания дипломатов в Вологде.
На всю жизнь запомнили выпускницы вологодской женской гимназии вечер в честь иностранных дипломатов, устроенный в мае, вскоре после Пасхи. Одна из них, Августа Степанова, вспоминала в 1925 году, как танцевала «с секретарем французского посланника, что было очень весело»47. Увы, воспоминания девицы немногословны, т. к. предназначались для протокола ОГПУ, девушка обвинялась в контрреволюционной деятельности.
Не остались в стороне члены посольства и от культурной жизни города. Французский посол со штатом посетил музей Вологодского общества изучения Северного края48, видели его и в Спасо-Прилуцком монастыре, где Нуланс вместе с женой и племянницей осматривал древние стены и башни49. Правда, как потом выяснилось, интересовали они его не только в архитектурном отношении, но и по прямому назначению, как средство обороны на случай опасности.
Несколько раз члены посольства посетили вологодский театр, который, по мнению де Робьена, представлял собой «очень курьезное здание с огромным фронтоном из рубленного дерева и фасадом из бревен». Скепсис француза коснулся репертуара, и «пьеса была ужасно скучной» и «вид зала не компенсировал скуки пьесы»50. Есть и еще один отрывок о вологодском театре 1918 г.: «Вологодский театр дает сезон оперы, который начинается с «Тоски»! ...Кажется, впрочем, что спектакли, хотя и привлекают много публики, довольно посредственные; декорации особенно жалки, а отсутствие дисциплины производит те же неутешительные результаты в оркестре, как и в стране. Это говорит о многом»...51. В те годы популярны были различные концерты, сбор от которых шел в пользу тех или иных нуждающихся обществ или групп населения. Французские дипломаты почтили своим присутствием подобный концерт в пользу общества зубных врачей52 и, по-видимому, ряд других аналогичных мероприятий.
На плечи секретаря посольства Жанти выпала деликатная роль общения с находившимися в Вологде ссыльными великими князьями. Жанти передавал письма одного из них, Николая Михайловича, для переправки адресату, французскому историку Фредерику Массону53. Нуланс снабжал ссыльных Романовых французскими газетами54, Николай Михайлович был гостем посольства, а секретарь де Робьен посещал вологодскую квартиру великого князя и оставил потомкам множество драгоценнных сведений о жизни и быте сосланных в Вологду великих князей55. Именно благодаря его дневнику известны обстоятельства их ареста и отправки в Петроград, в последнее путешествие, которое вело к гибели.
Французское посольство покинуло Вологду в ночь на 25 июля 1918 года, направляясь в Архангельск, где спустя неделю произошел переворот и была установлена власть Верховного управления Северной области. В Вологде было оставлено представительство во главе с Жаком Пэнго. Вместе с секретарем американского посольства Армором он нанес визит руководству Вологодского Совета, но наладить отношения в обстановке, когда военное положение в Вологде должно было смениться осадным, было уже невозможно. Французское представительство было лишено своего здания и присоединилось к соседям-американцам. Рано утром 3 августа последние дипломаты и служащие миссий под охраной красногвардейцев были отправлены в Москву. Так кончилось время «дипломатической столицы»56.
Исследовав новые исторические источники, мы осветили один из эпизодов истории Вологды и попытались показать, как преломились в нем проблемы мировой политики и дипломатии. Будущие открытия и исследования, надеемся, расширят и углубят понимание этих вопросов.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Francis D. Russia from the American Embassy. – New York, 1921. – P. 237.
2 Noulens J. Mon Ambassade en Russie Sovietique, 1917-1919. – Paris, 1933. – V. 2. – P. 1-2.
3 Ibid. – P. 2.
4 Vologda: La ville des ambassades et des eglises // L'lllustration. – 3 Aout 1918. – N 3935. – P. 126.
5 Noulens J. Mon Ambassade en Russie Sovietique. – V. 2. – P. 3.
6 Ibid. – P. 2.
7 Ibid. – P. 4-5.
8 Ibid. – P. 31.
9 Ibid. – P. 37.
10 Вологодский листок. – 1918.16 июня.
11 Robien de L. Journal d'un diplomate en Russie, 1917-1918. – Paris, 1967.
12 Вольный голос Севера. – 1918. 4 апреля.
13 Vologda: La ville des ambassades et des eglises. – P. 125.
14 ГАВО. – Ф. 585. – On. 2. – Д. 61. – Л. 1об.
15 Вологодский листок. – 1918. 21 мая.
16 Вологодский листок. – 1918. 24 мая.
17 Vologda: La vilie des ambassades et des eglises. – P. 125.
18 Noulens J. Mon Ambassade en Russie Sovietique. – V. 2. – P. 41.
19 Robien de L. Journal d'un diplomate en Russie. – P. 280.
20 Francis D. Russia from the American Embassy. – New York, 1921. – P. 237.
21 Vologda: La ville des ambassades et des eglises. – P. 127.
22 Марушевский В. Год на Севере (август 1918-август 1919 г.) // Белый Север. 1918-1920 гг.: Мемуары и документы.
Вып. 1 и 2 / Составитель, автор вступительной статьи и комментариев канд. ист. наук В. И. Голдин – Архангельск, 1993 – – Вып. 1. – С. 194.
23 Noulens J. Mon Ambassade en Russie Sovietique. – V. 2. – P. 57.
24 «Вологодский листок». – 1918.18 апреля.
25 Быков А., Панов Л. Дипломатическая столица России, – Вологда, 1998. – С. 99-
26 Robien de L. Journal d'un diplomate en Russie, 1917-1918. – P. 276.
27 Archives diplomatiques: Action des Allies dans le Nord de la Russie. – Serie Z. – carton 619. – dossier 9. – 1918 juin.
28 Ibid. P. 89.
29 Вологодский листок. – 1918. – 13 июня.
30 Archives diplomatiques: Action des Allies dans le Nord de la Russie. – Serie Z. – carton 619. – dossier 9. – 1918 juin. – P. 106.
31 Вологодский листок. – 1918. – 18 июня.
32 Archives diplomatiques: Action des Allies dans le Nord de la Russie. – Serie Z. – carton 619. – dossier 9. – 1918 juin.
33 Ibid. – P. 234-235.
34 Ibid.
35 Archives diplomatiques: Missions militaires francaises en Russie. – Serie Z. -carton 611. – dossier 1. – 1918 juin-1919 fev. – P.19.
36 Archives diplomatiques: Attache naval de France. – Serie Z. – carton 607. -dossier 6. – N 10. – C-98-1. – P. 59
37 Ibid. – P. 60.
38 Ibid. – P. 62.
39 Голинков Д. Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. – Кн. 1. – М.: Политиздат, 1986. – с. 244-245.
40 Archives diplomatiques: Ambassades de France. – Serie Z. – carton 607. -dossier 2. – 1918 juin-1919 mai. – P. 7.
41 Archives diplomatiques: Ambassades de France. – Serie Z. – carton 607. -dossier 1. – 1918 janv.-1919 mai. – P. 17.
42 Ibid.
43 Быков А., Панов Л. Дипломатическая столица России. – С. 144-145-
44 Там же. – С. 168.
45 Noulens J. Mon Ambassade en Russie Sovietique. – V. 2. – P. 153-154.
46 Быков А., Панов Л. Дипломатическая столица России. – С. 125.
47 Там же. – С. 126.
48 Вологодский листок. – 1918. – 5 мая.
49 Вологодский листок. – 1918. – 19 мая.
50 Robien de L. Journal d'un diplomate en Russie, 1917-1918. – P. 278.
51 Ibid. – P. 290.
52 Вологодский листок. – 1918. – 16 мая.
53 Grand-due Nicolas Mikhaiiovitch. La fin du tsarisme: Lettres inedites a Frederic Masson (1914-1918). – Payot, Paris, 1968. – P. 274, 276:
54 Ibid. – P. 271.
55 Robien de L. Journal d'un diplomate en Russie, 1917-1918. – P. 278-279, etc. м Быков А., Панов Л. Дипломатическая столица России. – С. 176-178.
КУЛЬТУРА
ПЬЕР ПАСКАЛЬ ОБ ИСТОРИИ И КУЛЬТУРЕ РОССИИ
Ю. В. Розанов
Семнадцать лет назад, 1 июля 1983 года, скончался Пьер Паскаль, видный западный славист, профессор Сорбонны, а также свидетель и участник тех исторических событий, которым посвящен Музей дипломатического корпуса в Вологде. Паскаль прожил 92 года, большая, сложная и интересная жизнь, главным содержанием и смыслом которой была русская тема.
Пьер Паскаль родился 26 июля 1890 года в семье профессора греческого и латинского языков Карла Паскаля. Отец стремился дать ему классическое гуманитарное образование. Во время учебы в парижском лицее Пьер открыл для себя русский язык, прикоснулся к русской культуре. Товарищи Паскаля, вместе с ним изучавшие этот трудный предмет, скоро охладели к русскому, и курс языка в лицее был упразднен. Мальчик продолжил занятия русским языком самостоятельно, с помощью пожилой революционерки – эмигрантки Вяльцевой. Разыскивая в Париже русские газеты и журналы, он познакомился и с другими революционерами из России. Однако политические взгляды молодого Паскаля были очень далеки от радикальных. Он увлекался античной философией и литературой, зачитывался проповедями Ж. Боссюэ, а из русских газет отдавал предпочтение суворинскому «Новому времени», выделяя в нем статьи Василия Розанова. Политические убеждения своей юности Паскаль много позже называл «определенно правыми»1. Хорошее знание русского языка помогло ему поступить в престижное учебное заведение – «Эколь Нормаль Сюперьер» – готовившее профессорские кадры. Правокатолический консерватизм юноши и его любовь к русской истории нашли свое отражение в теме кандидатского сочинения «Жозеф де Местр и Россия». Для работы над ним Паскаль впервые посещает Россию. Российская действительность произвела на него сильное впечатление. «Тогда я уже много понял в русской жизни», – говорил он много лет спустя.2 Россия оказалась совсем не такой, как ее представляли на Западе. Несмотря на авторитарно-монархический строй, это была по-своему демократическая страна. Как на примеры демократических начал русской жизни Паскаль указывал на относительную «проницаемость» сословной системы, на крестьянский «мир» с его нормами «обычного права», на слабость центральной власти в провинции и на значимость там земских институтов.
Пьер Паскаль воевал на фронтах Первой мировой, был серьезно ранен. В 1916 году его прикомандировали к французской миссии при могилевской Ставке, затем он стал работать в шифровальном бюро французского посольства. Судьба вновь связала его с Россией. Великая мистерия русской революции, вскоре разыгравшаяся, поразила и привлекла Паскаля. Революцию он воспринял как всемирное очистительное действо, имеющее прежде всего мистический, религиозный смысл. Из всех многообразных составляющих революции он более всего симпатизировал архаическому вектору. В конце 70-х годов в беседе с Н. А. Струве Паскаль говорил: «Ваш дед / П. Б. Струве. – Ю. Р./ был государственником, а я государство не люблю»3. В 1980 году в интервью «Вестнику РХД» он снова подчеркивал стихийность событий 1917 года: «Русская революция – крайне любопытное явление. Она произошла невзначай, хотя ее давно ждали. Можно сказать, что она не была сделана волевым усилием определенных личностей. Революционеры распространяли революцию, верили в нее, но безотносительно к определенному времени. Когда она произошла, они сами были застигнуты врасплох»4. Под влиянием революционной романтики, так своеобразно им воспринятой, Паскаль порывает связь с родиной, уходит с работы в посольстве, вступает в коммунистическую партию и остается в Советской России. Он живет в Москве, работает в Институте Маркса-Энгельса, который создал и которым руководил в те годы «вечный оппозиционер в партии» Д. Б. Рязанов – Гольдах. Любопытный портрет Паскаля этого периода оставил нам писатель Евгений Лундберг: «Паскаль, француз, дипломат, приват-доцент Лионского университета... Говорит по-русски, превосходно знает русскую литературу, наивно-печален, как это бывает у хороших французов. Был членом французской военной миссии. Теперь большевик, хотя и правоверный католик. У Паскаля – страсть к централизации, создаваемой на почве духовных отличий. Во главе – орден, каста, церковь. Паскаль находит эти черты в новой российской государственности, говорит о «католическом начале» в советской власти»5.
В Институте Маркса – Энгельса Паскаль занимается фондом французского социалиста XIX века Константина Пеккера, но вскоре увлекается другой исторической фигурой – старообрядческим протопопом Аввакумом. Такой переход в 20-е годы не выглядел странным. Аввакум тогда трактовался исключительно как борец с «крупновладельческим духовенством и поместным дворянством», с попытками «превратить церковный аппарат в орудие помещичьей власти»6. Большевики стремились представить «огненного протопопа» своим предшественником. Паскаль не только досконально изучил доступные ему письменные источники по расколу, но и объездил «по следам Аввакума» раскольнические скиты Заволжья.
Разочарование в революции наступило довольно скоро. НЭП, репрессии новой власти, исключение из партии и изгнание с поста» директора института Рязанова – все эти события заставили Паскаля пересмотреть свое отношение к большевизму, но на родину ему удается вернуться только в 1933 году. Между тем работа над Аввакумом продолжалась все эти годы. В 1938 году Паскаль публикует капитальное исследование «Awakum et les d'ebuts du «raskol» (Paris, 1938), а в марте следующего года защищает докторскую диссертацию на славянском отделении Сорбонны. Защита стала событием не только в научной жизни знаменитого университета, но и в культурных кругах русской диаспоры. Писатель А. М. Ремизов в главной газете «русского Парижа» «Последние новости» торжественно сообщал: «И вот, в 1939 году в Сорбонне «аршипретр» Аввакум Петрович Петров заговорит по-французски. Его толмач – переводчик и толкователь – профессор Школы восточных языков Пьер Паскаль, Петр Карлович... Для русских знаменательный день»7. На защите, которая в целом прошла благополучно, возник диспут скорее политического, чем научного свойства. Один из оппонентов соискателя был возмущен тем, что автор сравнивал лидеров старообрядчества с насельниками Пор-Рояля (Пор-Рояль – знаменитый монастырь. В первой трети XVII века сделался центром оппозиции против упадка нравственности, против этики и политики иезуитов. Оплот янсенизма). «Кощунственность» такого сопоставления заключалась в том, что Аввакум и его сподвижники – экзотические представители «дикой» страны, а Пор-Рояль – символ элитарной культуры Франции. Позднее, комментируя данный эпизод, Паскаль говорил: «Мой оппонент и был варваром, совершенно глухим ко всему, что касается России. Определить Россию в нескольких словах нелегко. Отбросим варварство и все, что с этим связано. Меня в России привлекла больше всего культура, и там, где ее обыкновенно не предполагают: в крестьянстве. В России меня заинтересовали не европейские, западные начала, они – подражательное... Россия Петра Великого меня мало привлекала...»8.
После защиты докторской диссертации Паскаль возглавил кафедру русского языка в Школе восточных языков, а с 1950 года стал преподавать на славянском факультете Сорбонны. Один из его учеников, Никита Струве, писал об этой стороне деятельности Паскаля: «Лекций, в смысле последовательных разработанных курсов, он не читал, а в основном комментировал тексты и преподавал перевод с русского на французский; но выбор текстов, скрупулезная методика, богатый побочный комментарий, исторический и стилистический, обаяние его личности превращали переводческие семинары-упражнения в настоящие праздники»9. В паскалевской методике, как она запомнилась Струве, можно увидеть отражение приемов, которые в 20-е годы использовали в своих университетских курсах ученые «русской формальной школы» (так называемое «медленное чтение», подробнейший комментарий, выделение интертекстуальных связей на всех уровнях произведения). В Сорбонне Паскаль преподавал до I960 года. Он воспитал несколько поколений русистов и по праву считается патриархом французского славяноведения.
Паскаль был связан со многими выдающимися представителями культуры русского Зарубежья. С Н. А. Бердяевым он познакомился еще в революционной Москве, а в Париже 30-х годов стал постоянным посетителем «бердяевских воскресений». В статье «Бердяев – человек» Паскаль подробно описал эти «интеллектуальные пиршества» русских эмигрантов. В целом же к учению Бердяева Паскаль относился достаточно критично, решительно отказывал ему в цельности и внутреннем единстве, подразделяя на «много периодов»: мистический, апокалиптический, просоветский и др.
Особенно крепкие духовные узы соединяли Паскаля с А. М. Ремизовым. Они познакомились вскоре после возвращения Паскаля из СССР, вероятнее всего, через жену писателя С. П. Ремизову –Довгелло, которая, как и Паскаль, преподавала в Школе восточных языков. Ученого и писателя сблизила любовь к России, ее культуре, особенно к «русскому блистательному XVII веку» и его ключевой фигуре – Аввакуму. Ремизов, оказавшись в эмиграции, активно разрабатывал различные аспекты аввакумовской темы. Писатель, уподобляя себя книжнику древней Руси, создал даже особую «парижскую» редакцию прославленного «Жития». Известна одна совместная работа Паскаля и Ремизова об Аввакуме. Ремизов редактировал (по его словам, «переписал») и комментировал статью Паскаля «По следам протопопа Аввакума в СССР», в которой ученый рассказывал о своих странствиях по старообрядческим местам в 20-е годы10. Имя Петра Карловича Паскаля встречается в книгах Ремизова «Мышкина дудочка», «В розовом блеске», «Иверень». В «Иверне», в главе «Северные Афины», разговор автора с Паскалем предваряет появление вологодской темы, такой значимой для собеседников: «Ныне, за прощеный день, зашел он (Паскаль. – Ю. Р.) ко мне на (улицу) Буало в мой ледяной затвор наведаться... Надо бы мне гостя встретить блинами, да каюсь, масленица прошла, а и сам я ни столечко, то-то постному бесу радость! /.../ Я и подумал: дай-ка почитаю любимое его из XVII века: кстати, на столе «Письма царя Алексея Михайловича»..., а потом подсуну и свое – про «Афины»: сойдет за блин... Кончил я письмо, вижу, по душе Паскалю и говорю:
– А есть у меня про Афины: «Северные Афины».
– Какие же северные, где?
– И с музыкой, говорю, тетрахорды, теорбы и флейты. Если бы Паскаль был курящий, он закурил бы...
– Вы услышите громчайшие имена «титанов»: Луначарский, Карпинский, Равич...
– Я лучше прочитаю строфу из Софокла, – перебил Паскаль.
– Но с «титанами» встретите и скромное имя: Николай Александрович Бердяев.
– Бердяев в Афинах... да где же эти Северные Афины?
– Та русская земля, – сказал я, – где когда-то гремел город Грозного Вологда с Прилуками»11.
И в России, и в эмиграции вокруг Ремизова обязательно возникала особая атмосфера шутки, розыгрыша, мистификации. В его «смеховой мир» так или иначе вовлекались друзья и знакомые, особенно члены придуманного писателем «тайного» общества – Обезьяньей Великой и Вольной Палаты. В ирреальном пространстве ремизовской игры Паскаль существовал где-то на пересечении двух осей – «обрядово-церковной» (поскольку был истовым католиком, да еще и однофамильцем знаменитого религиозного философа, связанного с уже упоминавшимся монастырем Пор-Роль, а также и потому, что всю жизнь занимался русским протопопом) и «питейной» (поскольку совершенно не страдал пристрастием к вину). Звание Паскаля в Палате – Протопоп обезьяний, а розыгрыши и мистификации, с ним связанные, обычно на тему пьянства. Об одной такой шутке Паскаль вспоминал не раз: «В одном из рассказов Алексея Михайловича, помещенном в журнале «Новоселье», я представлен по милости автора приблизительно в таком виде: сидели Унбегаун, Замятин, Паскаль. Пили, пели. Паскаль спел «Очи черные»... и грохнулся под стол...»12. Дыма без огня, как известно, не бывает. Паскаль хотя и не пил, но русским пьянством как феноменом национальной субкультуры интересовался. В архиве Амхерстского центра русской культуры сохранился лист бумаги, на котором Ремизов по просьбе Паскаля написал 24 русских глагола, синонимичных слову «напиться». Часть синонимов писателю подсказали его пьющие русские друзья. В письме от 25 февраля 1947 года художнику Ю. Одарченко Ремизов просил: «Запишите на листке выражения выпивальные: «назвякался, накачался, нарюмился, дербануть, хлобыстнуть – в лоск, в лежку» и т.д. Обещал одному «русскому» французу, да мало в голову лезет. А увидите Туроверова, пускай на круг даст. И Жеребилов что-то нибудь скажет»13.
После смерти Ремизова в 1957 году Паскаль делает много для того, чтобы память о друге сохранилась и среди русской эмиграции, и в литературных кругах Франции. Он пишет статьи, воспоминания, выступает с речами и докладами на различных мероприятиях, посвященных ремизовским датам. На собрании в Русской консерватории, приуроченном к десятилетию со дня смерти писателя, Паскаль в своем выступлении дал точный и концептуальный анализ культурно-психологического типа личности писателя. О другом выступлении Паскаля вспоминает К. Померанцев: «Кто из русских знал свой собственный язык так, как знал его Петр Карлович Паскаль, хотя он и говорил на нем с акцентом? А знал он его изумительно. Помню вечер памяти А. М. Ремизова... Паскаль говорил о корнях ремизовского языка. Это было нечто необычайное: не только эрудиция, но и тончайший анализ своеобразного литературного явления, неотделимого от сущности содержания и личности автора»14.
В оценках Паскалем явлений русской литературы гармонично сочетаются исторические и эстетические критерии. Он первым из иностранных исследователей заговорил об индивидуальном стиле Аввакума, тонко почувствовал языковую специфику Достоевского, Розанова, Хлебникова. Но к русским писателям, эстетически ориентированным на общеевропейский тип творчества, Паскаль относился более сдержанно. И совсем не признавал авторов, которые, по его мнению, искажают историческую справедливость. Так, Чехова, он критикует за извращение образа интеллигента-труженика, земского деятеля. «Он (Чехов. – Ю. Р.) интеллигентов превратил в марионеток, слабых и подлых»15. У Паскаля есть работы о феномене крестьянской культуры, об «обычном праве», о русском народном христианстве. Конечно, не со всеми его идеями и заключениями мы можем сейчас согласиться, но блеск интеллекта, глубокая укорененность Паскаля в русской культуре, широта мировоззрения и любовь к «вечной» России не могут не вызвать нашего уважения. У него был свой взгляд на Россию, на «русскую идею», свои ответы на «русские вопросы», и это не был взгляд иностранца. Его концепция России сопоставима не с западными теориями, а с идеями Чаадаева, Бердяева, Солженицына.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Паскаль П. О причинах революции 1917 года: Беседа с Н. А. Струве //Вестник Русского христианского движения. – 1980. – N132. – с. 253-
2 Там же. – с. 254.
3 Струве Н. Петр Карлович Паскаль: Памяти учителя и друга //Струве Н. Православие и культура. – М., 1992. – с.158.
4 Паскаль П. О причинах революции... – с.25б.
5 Лундберг Е. Записки писателя. – Берлин, 1922. – с.184-185-
6 Аввакум //Малая советская энциклопедия – Т.1. – М., 1932. – Стлб. 48.
7 Ремизова А. Аввакум (1620-1682) // Последние новости. – (Париж), 1939 – 2 марта.
8 Паскаль П. О причинах революции... – с.2б1.
9 Струве Н. Петр Карлович Паскаль... – с.159-
10 Паскаль П. По следам протопопа Аввакума в СССР // Русские записки (Париж). – 1939 – – N18.
11 Ремизов А. Иверень: Загогулины моей памяти: Главы из книги //Север. -1991. – N4. – с. 57-58.
12 Паскаль П. Алексей Ремизов // Русская мысль (Париж). – 1968. – 9 мая. – с.7.
13 Письма А. М. Ремизова к Ю. П. Одарченко /Публикация А. М. Грачевой // Наше наследие. – 1995. – N33 – с. 96.
14 Померанцев К. Петр Карлович Паскаль // Русская мысль (Париж). – 1983- – 14 июля. – с.15.
15 Паскаль П. О причинах революции... – с.2б2.
ЛИТЕРАТУРА
АЛЕКСЕЙ РЕМИЗОВ И «РУССКИЙ ПАРИЖ»
Ю. А. Розанов
В истории русской литературы нашего столетия можно назвать десятки писателей, в творчестве которых сосуществовали и сопрягались темы России и Франции, но, на мой взгляд, есть только один автор, в книгах которого зачастую одновременно и на равных основаниях присутствуют и тема Вологды, и тема Парижа, и тема Русского Севера, и тема Бретани – исторической области на северо-западе Франции. Этот писатель – Алексей Михайлович Ремизов. Наличие в его творчестве указанных тем обусловлено прежде всего биографическими факторами. В самом начале XX века писатель три года прожил в Вологодской губернии, а последние 34 года своей жизни он почти безвыездно провел во Франции, в Париже.
Ремизову всегда были свойственны «культуртрегерские» порывы. Оказавшись на вологодской земле в положении политического ссыльного, будущий известный писатель, а пока просто недоучившийся студент развил бурную культурную деятельность, которая очень скоро подавила, вытеснила из его сознания и революционную идеологию, и практическую работу в движении. Ориентирована эта деятельность была на культуру французского модернизма. Творчеству писателей «новой волны» посвящались рефераты и дискуссии в «вологодском кружке», куда, кроме Ремизова, входили Н. Бердяев, Б. Савинков, П. Щеголев, И. Каляев и другие. В своих воспоминаниях Ремизов позднее писал, что «между Парижем ... и Вологдой был подлинно «прямой провод»1. Все европейские литературные новинки доставлялись в Вологду иногда даже раньше, чем в Москву или в Петербург.
В мае 1903 года, отбыв полностью срок ссылки, Ремизов уехал из Вологды. Летом он живет в Херсоне, где вместе со своим старым другом В. Мейерхольдом организовывает первый в России модернистский театр – «Товарищество новой драмы». Друзья пытаются с помощью нового западного репертуара, новой режиссуры и новых приемов актерской игры «воспитать нового зрителя». Задача была почти фантастической. Именно так оценил ситуацию В. Брюсов, писавший Ремизову в августе 1903 года: «Дело Ваше в Херсоне всеконечно безнадежное. Из По, Бодлера, Метерлинка здесь ничего не выйдет, ибо это уже не Вологда и еще не Париж»2.
В ранней прозе Ремизова тема Парижа впервые прозвучала в повести «Крестовые сестры» (1910). В этом произведении писатель дает ряд трагических образов обитателей одного петербургского многоквартирного дома, своего рода «униженных и оскорбленных». У этих людей в какой-то момент возникает мечта о Париже: «Вопрос был решен: все едут за границу в город великих людей – в Париж. Голова у всех закружилась. Строились предположения, и в предположениях развивались всякие подробности и с таким жаром и верою, словно бы с этой поездкой за границу действительно связано было спасение России – их спасение...»3. Париж здесь – символ. У каждого героя «Крестовых сестер» свой Париж, то есть своя мечта о спасении. Среди собирающихся во Францию персонажей повести есть некая Акумовна, пожилая женщина, в далеком прошлом крестьянка одной из северных губерний, носительница народного мировоззрения и фольклорных традиций. Для Акумовны Париж -своеобразный коррелят Лукоморья, Беловодья, Китежа и прочих зон утопического крестьянского счастья. Другой член этой компании, танцовщик Сергей Дамаскин, мечтает о том, как он, а, значит, и вся Россия, «покажет себя городу великих людей – сердцу Европы, и победит». В этом случае символ имеет какое-то реальное содержание – художественные и балетные проекты С. Дягилева (Ремизов сам имел к ним некоторое отношение – он консультировал создателей балета «Весна священная» по вопросам фольклора и мифологии). Излишне говорить, что никто из страдающих героев «Крестовых сестер» в Париж не попал. Для них этот город так и остался мечтой, утопией, праздником, который никогда не наступит. В Париж попал автор, причем на деньги, вырученные от продажи повести «Крестовые сестры». Главной целью путешествия Ремизова была литературная работа, а туристические – отодвинуты на задний план. Свое первое большое произведение – роман «Пруд» – писатель создал в Вологде в 1902 году. И вот в 1911 году в Париже Ремизов коренным образом перерабатывает текст, пишет, по сути дела, новый роман. В истории русской литературы так и остались два ремизовских «Пруда» – вологодский и парижский.
Надо сказать, что Ремизову вообще были свойственны некоторые русофильские настроения, включающие в себя и определенное недоверие к иностранцам. В обычных ситуациях эта бытовая ксенофобия маскировалась добродушной улыбкой, иронией или самоиронией. Такие смягченные ксенофобские мотивы слышны, например, в письмах Ремизова из Парижа. 8 мая 1911 года он писал Александру Блоку: «На границе Франции вздумали обносить виноградом. Признаться, подумал, что приветствуют гостей, взял для» Серафимы Павловны. А потом потребовали заплатить, этакие!». «Не успели дня прожить в Париже, уж скандал подняли. Мошенники эти французы, ограбили – взяли 30 франков за то, что переехали мы из одного отеля ... в другой (теперешний), неустойку взяли4». В постскриптуме писатель приводит факт, окончательно, по его мнению, характеризующий французов: «Есть тут, в Париже, в магазине выставлены туфельки из перышек маленькой птички колибри, стоят 4 000 frs. Собственными глазами видел»5. Отразилась поездка в Париж и в художественной прозе Ремизова. Ей посвящен рассказ «Белое знамя», напечатанный в сборнике «Весеннее порошье» (1913) – «А помню, как впервые попал я в Париж, ну, как домой, так мне все было близко, и все, как свое, московское. И я все ходил и смотрел: позанимаюсь, как дома, посижу, погнусь у стола, и смотреть – всякую диковинку хотел высмотреть. А диковинки там со всей земли собраны, есть посмотреть чего! Да и так, если и нет ничего, там себе придумают: последний твой сарай ПАЛЭ у них называется, дворец по-нашему, палац, и самый грязнущий постоялый двор за ОТЕЛЬ идет, – гостиница! И есть, на Бульварах видел, туфельки из перьев маленькой птички райской, из перышков ее тоненьких сшиты, в окне стоят, 75 000 франков цена, тысяч тридцать по-нашему!6». Таким образом, в парижской теме Ремизова просматриваются две линии, два авторских подхода. С одной стороны, полное принятие Парижа, даже какое-то мистическое «узнавание» его («как свое родное, московское»), с другой стороны, известная настороженность, недоверие, ирония. Последнее, впрочем, относится исключительно к настоящему времени, к настоящему состоянию мировой цивилизации.
Интересно проследить истоки родственного чувства писателя к Франции. Не совсем правы те, кто считает, что «русский Париж» появился в 20-е годы XX века, когда тысячи изгнанников из России нашли приют в «столице мира». «Русский Париж» имеет более древнюю историю. В тексте «По серебряным нитям», посвященном А. Блоку, Ремизов писал: «А помните, Александр Александрович, мы зашли в Сорбонну и по пустым залам ходим – и с тем же благоговением, неизбывным для Достоевского на всю жизнь: «старые камни Европы» и «дорогие могилы». Мы ступали по следам Петра, Тредиаковского, Кантемира, Фонвизина, Карамзина, Тургеневых, Гоголя, Герцена, Погодина, Шевырева, Хомякова, И. С. Аксакова, Аполлона Григорьева. Мы – только «странники с русской земли»7.
Это историко-литературный аспект темы. Существует у парижской темы Ремизова и мифологический аспект. В1927 году в Париже, в благотворительном издательстве С. Рахманинова «Таир» вышла книга Ремизова «Три серпа», составленная из пересказов легенд и апокрифов о Николае Чудотворце. Необычность этой книги, удивившей и возмутившей многих соотечественников писателя, заключалась в том, что «русский бог» Никола живет и действует не только в современной Москве, но и в современном Париже. Сам Ремизов объяснял это так: «Современная обстановка легенд – Париж, Москва, Бретань – в духе народных рассказов, законный прием передачи легенды, которая есть выражение духовного мира и ртоит вне истории и археологии»8.
«Русский Париж», образовавшийся в результате массовой эмиграции, – совершенно особая тема. Русская колония в Париже была в определенном смысле уменьшенной копией России. Современный исследователь русского зарубежья В. Костиков писал: «В Париже можно было жить, учиться, любить, ссориться, мириться, драться, крестить детей, работать или быть безработным и, наконец, собороваться перед смертью – и все это не выходя из русского круга общения»9. Такая специфическая, совершенно искусственная ситуация порождала не только ощущение единения перед общим горем, солидарность и взаимопонимание, но и раздражала, вызывала мелкую зависть и крупные обиды, как это обычно случается в замкнутых сообществах. Особенно обостренно эта нервозность ощущалась в литературном мире (еще Чехов говорил, что писатели обидчивы, как пудели).
Русских писателей, по сведениям Ремизова, в начале 30-х годов в Париже было около трехсот. В этом контексте следует воспринимать горькие слова Ремизова о «русском Париже» из романа «Учитель музыки»: «А ведь Париж, единственный и последний пункт земли, откуда только и остается или взлететь на воздух или зарыться в пески, этот мировой город – глупейшая провинция для Русских, не Вологда и не Пенза, а какой-то Усть-Сысольск, все знают друг друга и у всякого есть до всего дело...10».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ремизов. Иверень //РГАЛИ. – Ф. 420. – Оп. 5 – – Ед. хр. 17. – Л. 101.
2 Валерий Брюсов и его корреспонденты //Литературное наследство. – Т. 98. – Кн. 2. – М., 1994. – 165.
3 Ремизов А. Крестовые сестры: Повесть. – М., 1989. – С. 101.
4 Александр Блок. Новые материалы и исследования //Литературное наследство. – Т. 92. – Кн. 2. – М, 1981. – С. 92.
5 Там же. – С. 93.
6 Ремизов А. Весенне порошье. – Пг., 1915. – С. 77.
7 Ремизов А. Огонь вещей. – М., 1989 – – С. 362-363.
8 Ремизов А. Ответы на анкету «Писатели о своих книгах» //Последние новости. (Париж). – 1930. – 1 января. – С. 4.
9 Костиков В. Не будем проклинать изгнанье... Пути и судьбы русской эмиграции. – М., 1990. – С. 42.
10 Ремизов А. Учитель музыки //Лепта. – 1992. – N 3• – С. 5
Н. С. ГУМИЛЕВ И ФРАНЦИЯ
(к проблеме творческих взаимосвязей)
И. К. КАНУННИКОВА
Во взаимоотношениях, почти постоянных, между русской и французской культурами есть моменты глубокого взаимопроникновения. Некоторые из них связаны с именем Н. С. Гумилева.
Первое пребывание Гумилева во Франции относится к 1906-1907 годам (июль 1906 года – апрель 1907 года). Он учился в Сорбонне, читал Ницше, знакомился с русскими и французскими поэтами, был свидетелем Дягилевских сезонов, писал стихи и пьесу «Шут Батиньоля», увлекался оккультизмом, бродяжничал в Нормандии, пытался утопиться в Трувиле, был задержан полицейскими, безнадежно любил Аню Горенко, переписывался с нею и с Брюсовым. Двадцатилетний поэт жил в эти месяцы напряженной духовной, интеллектуальной и творческой жизнью. Франция входила в его сознание и подсознание, рождая почву для мотивов его будущих стихотворений.
Связи Гумилева с французской культурой развивались в нескольких направлениях: увлечение парнасцами способствовало формированию его эстетических взглядов, а в дальнейшем – теории акмеизма; он писал французские переводы собственных стихотворений, переводил стихи французских поэтов на русский язык. После смерти Н. С. Гумилева Франция начала осваивать его поэзию, стали появляться многочисленные переводы его стихотворений на французский язык.
Художественные искания Гумилева сложны и связаны прежде всего с русским художественным словом. Не случайна антитеза в его стихотворении «Франция» (1918): «просветленный лик» Франции – «дикая моя родная Русь». Но насколько его учитель И. Анненский часто обращался к имени Леконта де Лиля, настолько же последователен Н. Гумилев в своем увлечении другим парнасцем – Теофилем Готье.
13 июля 19И года возвращается из Франции Ахматова. Она подарила Гумилеву французское издание Т. Готье. Уже осенью в журнале «Аполлон» N 9 за 1911 год напечатана статья Н. С. Гумилева «Теофиль Готье» и переводы стихотворений из сборника «Эмали и камеи»: «Искусство», «Анакреонтические песенки», «Рондолла», «Гиппопотам».
Гумилев находит в поэзии Теофиля Готье, в его эстетических взглядах опору для создания своей теории акмеизма. В свой поэтический сборник «Чужое небо» он включает переводы пяти стихотворений Т. Готье. Ключевую роль в сборнике играет перевод стихотворения «Искусство», в котором стих как художественный материал приравнивается к железу и мрамору по бесстрастию и силе сопротивления мастеру. А 18 февраля 1912 года в редакции «Аполлона» на заседании «Общества ревнителей художественного слова» после Вячеслава Иванова и Андрея Белого, выступивших с докладами о символизме, выступил Гумилев, провозгласивший новое поэтическое искусство – акмеизм. В статье «Наследие символизма и акмеизм» («Аполлон», 1913, N 1) Гумилев называет Теофиля Готье одним из «краеугольных камней для здания акмеизма», поставив его рядом с именами Шекспира, Рабле, Вийона.
Французский поэт дорог Гумилеву тем, что «познал величественный идеал жизни в искусстве и для искусства – идеал, которому мир может противопоставить одну только любовь» [5,188].
Возвышенному эстетизму поэзии нашего серебряного века предшествовало стремление Бодлера, Флобера, парнасцев определить художественное творчество как высшее достижение цивилизации. Гумилев определяет в наследии Теофиля Готье свои главные темы: искусство, любовь, смерть. «Но что если любовь только зеркало, перед которым искусство принимает свои самые обдуманные, старые волнующие позы? Остается только смерть, но не человеку задела Готье испытать головокружение перед этой глубиной» [Гам ate]. Для построения и утверждения теории акмеизма оказываются важными также латинская ясность, ощущение полноты жизни, пластичность, «выбор слов, умеренная стремительность периода, 6огатство рифм, звонкость строки» [Там же, с. 185].
Переводы стихов Теофиля Готье появились как результат стремления еще глубже освоить поэтическое совершенство мастера. Сборник Теофиля Готье «Эмали и камеи» в переводе Н. С. Гумилева был в 1914 году. Теофиля Готье переводили многие русские поэты. В чем своеобразие переводов Гумилева, особенно хорошо чувствуется в сравнении. Сопоставим с оригиналом стихотворения «Кармен» три перевода – В. Брюсова, А. Эфрон, Н. Гумилева. При этом сравнении прежде всего бросается в глаза неповторимое совершенство оригинала. Сдержанность и лаконичность текста Готье напоминает фламенко, скрытый огонь, вырывающийся не сразу из четкого и замедленного вначале ритма.