III Наше исследование о счастье пока не научило нас практически ничему, что не было бы общеизвестным. Даже если мы добавим вопрос о причинах труднодостижимости счастья, перспектива получить нечто новое не покажется намного большей. Мы уже дали на него ответ, указав на три источника страданий: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учреждений, регулирующих взаи- моотношения людей в семье, государстве и обществе. Нас- чет первых двух наш ум не знает колебаний: мы принужде- ны признать эти источники страданий неизбежными и под- чиниться. Мы никогда не добьемся полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда оста- нется бренным, ограниченным в приспособлении и в дея- тельности. Такое признание не ведет к параличу деятель- ности, напротив, оно указывает направление нашим дейс- твиям. Если уж мы не в силах избавиться от всех страда- ний, то мы можем устранить одни, смягчить другие - в этом убеждает нас опыт многих тысячелетий. Иным являет- ся наше отношение к третьему, социальному источнику страданий. Его нам хотелось бы вообще устранить, ибо мы не в состоянии понять, почему нами же созданные инсти- туты не должны служить нам скорее защитой, быть благо- деянием. Действительно, стоит подумать, насколько плохо нам удалось это убежище от страданий, как возникает по- дозрение, не скрывается ли здесь какая-то часть непобе- димых сил природы, в данном случае - свойства нашей психики. Рассматривая эту возможность, мы сталкиваемся с од- ним предположением, столь поразительным, что стоит на нем остановиться. Оно гласит, что большую часть вины за наши несчастья несет наша так называемая культура; мы были бы несравнимо счастливее, если бы от нее отказа- лись и вернулись к первобытности. Я называю это утверж- дение поразительным, поскольку, как бы мы ни определяли понятие культуры, все же не вызывает сомнений, что все наши средства защиты от угрожающих страданий принадле- жат именно культуре. Каким образом столь многие пришли к этой точке зре- ния, к этой удивительной враждебности к культуре? Я по- лагаю, что глубокое, издавна существовавшее недовольст- во культурным состоянием создало почву, на которой в определенных исторических обстоятельствах могло произ- расти подобное осуждение культуры. Мне кажется, что последнее и предпоследнее из этих обстоятельств были мною установлены; я не обладаю достаточной ученостью, чтобы проследить всю их цепь в истории человеческого рода. Фактор враждебности к культуре был причастен уже к победе христианства над языческими религиями. Враж- дебность к культуре была близка христианскому учению, лишавшему ценности земную жизнь. Предпоследний истори- ческий повод появился вместе с географическими открыти- ями, когда путешествия привели европейцев в соприкосно- вение с примитивными народами и племенами. Недостаточ- ность наблюдений и отсутствие понимания их нравов и обычаев были причиной того, что европейцам показалось, будто эти народы ведут простую, незамысловатую и счаст- ливую жизнь, недоступную для превосходящих их культурою посетителей. Дальнейший опыт поправил многие суждения такого рода. Часто легкость жизни, объясняемая велико- душием природы, позволяющей беспечно удовлетворять на- сущные потребности, ошибочно приписывалась отсутствию запутанных требований культуры. Последний повод нам особенно хорошо знаком: он был выявлен вместе с уста- новлением механизма неврозов, грозящих подточить и то небольшое счастье, каковым владеет человек культуры. Обнаружилось, что человек невротизируется, ибо не может вынести всей массы ограничений, налагаемых на него об- ществом во имя своих культурных идеалов. Из этого был сделан вывод, что со снятием или значительным уменьше- нием этих ограничений произошел бы возврат к утерянным возможностям счастья. К этому добавляется еще одно разочарование. За время жизни последних поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании и его технических применени- ях, их господство над природой необычайно укрепилось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нужда их перечислять. Люди гордятся этими дос- тижениями и имеют на то право. Но они заметили, что но- вообретенное господство над пространством и временем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней давности не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее. Из этого следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не является единствен- ным условием человеческого счастья, а не выводить отсю- да бесполезность технического прогресса для экономии счастья, Можно было бы возразить: разве это не положительное достижение, не несомненный прирост счастья, когда я мо- гу сколь угодно часто слышать голос моего ребенка, жи- вущего за сотни километров; если я в кратчайший срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утомительное путешествие? Разве медицина не уменьшила детскую смертность, опасность инфекций при родах, разве средняя продолжительность жизни культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благодеяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы могли бы еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста, напоминающий нам, что все это, по большей части, образцы одешевого удовольствияп, расхва- ливаемые в известном анекдоте, Такое удовольствие можно легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спря- тав ее обратно под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ребенок никогда не по- кидал бы родного города, и не потребовался бы телефон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекаю- щих океан, и мой друг не отправился бы в морское плава- ние, а мне не было бы нужды в телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения детской смерт- ности, если она принуждает нас к крайнему ограничению деторождения - и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до господства гигиены, да еще ставим на- шу супружескую жизнь в столь тяжелые условия и, вероят- но, отменяем благотворное действие естественного отбо- ра? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяже- ла, так бедна радостями и полна страданиями, что мы го- товы приветствовать смерть как освободительницу? Кажется несомненным, что в нашей нынешней культуре мы скверно себя чувствуем, но весьма непросто выяс- нить.- чувствовали ли себя счастливее (и если да, то насколько) люди прежних времен? Каково было участие в этом их культурных условий? Мы склонны рассматривать счастье объективно, перенося самих себя в те давние ус- ловия с нашими притязаниями и с нашей восприимчивостью. Мы хотим проверить, какие поводы могли бы там обнару- житься для ощущения счастья или несчастья. Такой подход кажется объективным, поскольку отвлекается от изменчи- вости субъективных ощущений. Но он является по существу самым субъективным, ибо на место неизвестной душевной конституции ставится своя собственная. Впрочем, и само счастье есть нечто целиком субъективное. Можно сколько угодно ужасаться положением рабов на античных галерах, крестьян во время Тридцатилетней войны, жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома. Но мы не в сос- тоянии сопереживать этим людям, мы лишь гадаем о тех переменах, которые произошли в восприимчивости к ощуще- ниям счастья и несчастья (вследствие врожденной тупости или постепенного отупения, безнадежности, грубых или утонченных наркотиков). Предельные страдания запускают в ход определенные защитные механизмы. Дальнейшее исс- ледование этой стороны счастья кажется мне бесплодным. Теперь пришло время обратиться к сущности той куль- туры, чья ценность для обеспечения счастья была постав- лена под сомнение. Мы не будем искать формулу, которая еще до исследования выразила бы в нескольких словах эту сущность. Удовлетворимся повторением11 того, что слово окультурап обозначает всю сумму достижений и учрежде- ний, отличающих нашу жизнь от жизни наших животных предков и служащих двум целям: защите людей от природы и урегулированию отношений между людьми. Чтобы лучше понять это, рассмотрим по отдельности характерные черты культуры, проявляющиеся во всех человеческих обществах. При этом мы без опасений можем довериться обычному язы- ку (или, как говорят, чувству языка), поскольку таким образом улавливается нечто, по-прежнему противящееся выражению посредством абстрактных терминов. Начало не представляет затруднений: к культуре мы относим все формы деятельности и все ценности, которые приносят человеку пользу, подчиняют ему землю, защищают его от сил природы и т. п. Эта сторона культуры вызыва- ет меньше всего сомнений. Обращаясь к далекому прошло- му, мы находим первые культурные деяния - применение орудий, покорение огня12, постройку жилищ. Среди них выделяется как нечто исключительное покорение огня. Что касается других достижений, то с ними человек вступил на путь, по которому он в дальнейшем шел все время,- нетрудно догадаться о мотивах, побудивших к их изобре- тению. Всеми своими орудиями человек усовершенствует свои органы - как моторные, так и сенсорные - или же раздвигает рамки их применения. Моторы предоставляют в его распоряжение гигантские силы, употребимые, подобно его мускулам, в различных целях; пароход и самолет де- лают беспрепятственными передвижение по воде и по воз- духу; очки корректируют недостатки хрусталика глаза; телескоп дает возможность видеть на огромные расстоя- ния; с помощью микроскопа преодолевается граница види- мости, положенная строением нашей сетчатки. Человек создал фотокамеру - инструмент запечатления текучих зрительных впечатлений; граммофонная пластинка делает то же самое со звуковыми впечатлениями. И то и другое суть материализации его способности запоминания, памя- ти. С помощью телефона он слышит на таком расстоянии, которое считалось невероятным даже в сказках; письмен- ность с самого начала представляла собой речь отсутс- твующих; жилище - эрзац материнского лона, первого и, может быть, доныне желанного обиталища, в котором мы пребываем в безопасности и так хорошо себя чувствуем. Это звучит не просто как в сказке, это прямое испол- нение всех - нет, большинства - сказочных пожеланий: все это человек создал посредством науки и техники на земле, появившись на ней поначалу как слабое животное, на земле, где и ныне каждый индивид должен являться на свет как беспомощный младенец - оoh inch of nature!п. Все это он должен рассматривать как достижение культу- ры. С давних времен человек создавал себе идеальное представление о всемогуществе и всезнании, воплощением которых были его боги. Им он приписывал все то, что бы- ло ему запрещено. Можно даже сказать, что боги были его культурными идеалами. Теперь он очень близко подошел к достижению этих идеалов, он сам сделался чуть ли не бо- гом, Правда, лишь настолько, насколько человеческий здравый смысл вообще признает эти идеалы достижимыми. В одних случаях они совершенно неисполнимы, в других - наполовину. Человек стал, так сказать, богом на проте- зах, величественным, когда употребляет все свои вспомо- гательные органы, но они с ним не срослись и доставляют ему порой еще немало хлопот. Впрочем, у него есть право утешаться тем, что это развитие не завершается 1930 г. нашей эры. Грядущие времена принесут новые, непредста- вимые сегодня плоды прогресса в этой области культуры, они сделают еще большим его богоподобие. Однако в инте- ресах нашего исследования мы не должны забывать, что при всем своем богоподобии современный человек не чувс- твует себя счастливым. Мы оцениваем культурный уровень страны по тому, как в ней все обухожено, насколько целесообразно использу- ется: как обрабатываются земли, как служат человеку си- лы природы и каковы средства защиты от них. Короче го- воря, имеется в виду полезность для человека. В такой стране укрощены реки, угрожающие наводнениями, их воды отведены в каналы и по ним доставляются туда, где они необходимы. Почва тут тщательно возделана и засеяна те- ми злаками, для коих она наиболее пригодна. Минеральные богатства старательно добываются и перерабатываются в потребные орудия труда и приспособления. Быстры и на- дежны имеющиеся в достатке средства сообщения; дикие и опасные животные изведены, зато процветает разведение домашних животных. Но мы предъявляем культуре и другие требования, мы желаем, чтобы они были осуществлены в тех же странах. Как бы отказавшись от первоначально за- явленного критерия полезности, мы говорим о культурнос- ти, видя озабоченность человека вещами, которые вовсе не являются полезными. Они кажутся, скорее, бесполезны- ми, когда, например, парковые насаждения, полезные го- роду как игровые площадки и резервуары чистого воздуха, имеют к тому же цветочные клумбы. Либо, когда квартир- ные окна украшены цветочными горшками, Легко заметить, что бесполезным, высокую оценку которого мы ожидаем от культуры, является прекрасное. Мы требуем от культурно- го человека почитания красоты - как встречаемой им в природе, так и созданной его собственными руками. Этим наши критерии культурности не исчерпываются, нам хочет- ся видеть также признаки чистоты и порядка. Наше мнение о культуре провинциального английского города времен Шекспира падает, когда мы читаем, что перед дверями его родительского дома в Стратфорде лежала огромная навоз- ная куча. Мы возмущаемся и поминаем оварварствоп, т.е. противоположность культуре, видя разбросанные по дорож- кам Венского леса бумажки. Всякая нечистоплотность ка- жется нам несовместимой с культурой. Это требование мы распространяем и на человеческое тело, а потому с удив- лением слышим, сколь дурно пахло от особы Короля-Солн- ца, и только качаем головой, когда на Isola bella нам показывают крошечный тазик, коим пользовался Наполеон для утреннего туалета. Нас не удивляет, что употребле- ние мыла кому-то кажется прямо-таки мерилом культуры. То же самое и с порядком, который, подобно чистоплот- ности, является творением человека. Но если от природы не стоит ждать особой чистоты, то порядок был, скорее, в ней преднайден. Наблюдения за великими астрономичес- кими циклами дали человеку не только прообраз, но и ис- ходный пункт для привнесения порядка в свою жизнь. По- рядок является принудительным повторением единожды ус- тановленного. Он определяет, когда, где и как нечто должно делаться, дабы избегнуть промедлений и колебаний во всяком сходном случае, Неоспоримы благодеяния поряд- ка, он обеспечивает человеку лучшее использование пространства и времени, сберегает его психические силы. Можно было бы ожидать, что порядок с самого начала и без принуждения установится в человеческой деятельнос- ти; удивительно, что этого не произошло - небрежность, ненадежность, беспорядок в повседневной работе таковы, что их можно считать природной склонностью человека. Он трудно воспитуем для следования небесным образцам. Красота, чистоплотность и порядок занимают особое место среди требований культуры. Никто не станет ут- верждать, что они столь же важны для жизни, как покоре- ние сил природы и некоторые другие моменты, о которых нам еще придется вести речь. Но их и не отодвинешь в сторону, как нечто второстепенное. культура предполага- ет не одну лишь пользу - это видно уже на примере кра- соты, которую нам никак не хочется исключать из интере- сов культуры. Польза от порядка очевидна, чистоплот- ность включает в себя гигиенические требования. Мы мо- жем предположить, что польза от чистоты не ускользала от внимания людей даже в те времена, когда еще не было научно обоснованного предупреждения болезней. Но полез- ность и в данном случае не дает полного объяснения это- го стремления, тут должно присутствовать и нечто иное. Ни одна другая черта культуры, однако, не характери- зует ее лучше, чем уважение и попечение о высших формах психической деятельности, об интеллектуальных, научных и художественных достижениях, о ведущей роли идей в жизни человека. Во главе этих идей стоят религиозные системы, сложное строение которых я попытался осветить в другом месте. Рядом с ними стоят философские спекуля- ции и то, что можно было бы назвать человеческими идеа- лами, представлениями о совершенстве - доступном от- дельной личности, народу, всему человечеству - и требо- ваниями, из них вытекающими. Эти творения взаимосвязаны и так тесно переплетаются, что трудно как прояснить их, так и вывести их психологически. Если мы принимаем об- щую предпосылку, согласно которой всякая человеческая деятельность имеет своей пружиной стремление к двум совпадающим целям - пользе и достижению удовольствия,- то нам следует принимать ее и для упомянутых выше явле- ний культуры. Это легко заметить только в связи с науч- ной и художественной деятельностью, но можно не сомне- ваться в том, что и другие культурные формы соответс- твуют сильным человеческим потребностям. Даже те из них, которые получили развитие у незначительного мень- шинства. Оценки тех или иных религиозных и философских систем, различных идеалов не должны вводить в заблужде- ние; считаем ли мы их вершинами человеческого духа или прискорбными ошибками, следует признать, что их нали- чие, более того, их господство, свидетельствует о высо- ком уровне культуры. В качестве последней, но далеко немаловажной харак- теристики культуры мы должны удостоить внимания тот способ, каким регулируются взаимоотношения людей, соци- альные отношения, касающиеся человека в качестве сосе- да, рабочей силы, сексуального объекта для другого, члена семьи, государства. Здесь особенно трудно отре- шиться от определенных идеальных требований и уловить, что вообще в данном случае принадлежит к культуре. Воз- можно, с самого начала следовало бы заявить, что эле- мент культуры присутствует уже в первой попытке урегу- лировать социальные отношения. Не будь такой попытки, эти отношения подчинялись бы произволу, т. е. устанав- ливались бы в зависимости от интересов и влечений физи- чески сильного индивида. Ничто не изменилось бы от то- го, что этот сильный индивид в свою очередь столкнется с еще более сильным. Совместная жизнь впервые стала возможной лишь с формированием большинства - более сильного, чем любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в отдельности. Власть такого общества противостоит теперь как оправоп власти индивида, осуж- даемой отныне как огрубая силап. Замена власти индивида на власть общества явилась решающим по своему значению шагом культуры. Сущность его в том, что члены общества ограничивают себя в своих возможностях удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких бы то ни было ограничений. Следующим культурным требованием яв- ляется требование справедливости, т. е. гарантия того, что раз установленный правопорядок не будет нарушен в пользу отдельного индивида. Этим не исчерпывается эти- ческая ценность права. В дальнейшем культурное развитие кажется было направлено на то, чтобы право не превраща- лось в произвол небольшого сообщества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению к более ши- роким массам положение правящего посредством насилия индивида. Конечным результатом должно быть право, расп- ространяющееся на всех (по крайней мере, на всех спо- собных к общественному состоянию) приносящих в жертву свои инстинктивные склонности, и никто (с тем же исклю- чением) не должен становиться жертвой грубого насилия. Индивидуальная свобода не является культурным бла- гом. Она была максимальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой ценности, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода ограничивается вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни от одного из этих ограничений нельзя была ук- лониться, То, что заявляет о себе в человеческом об- ществе как стремление к свободе, может быть бунтом про- тив имеющейся несправедливости и таким образом благоп- риятствовать дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремление может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой личнос- ти и становиться основанием вражды к культуре. Стремле- ние к свободе, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще. Вряд ли найдется какое-нибудь средс- тво, способное превратить природу человека в природу термита; пожалуй, он всегда будет отстаивать свое при- тязание на индивидуальную свободу против воли масс. Не- малая часть борьбы человечества сосредоточивается вок- руг одной задачи - найти целесообразное, т. е. счастли- вое равновесие между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями масс. Достижимо ли это равно- весие посредством определенных форм культуры, либо конфликт останется непримиримым - такова одна из роко- вых проблем человечества. Пока речь,шла об общих впечатлениях о тех чертах жизни, которые могут называться культурными, у нас воз- никло достаточно ясное представление об облике культуры в целом, но мы, пожалуй, не узнали ничего, что не было бы общеизвестным. При этом мы сторонились предрассудка, согласно которому культура равнозначна совершенству или пути к такому совершенству, каковой и предписывается человеку. Посмотрим теперь с другой стороны. Культурное развитие предстает как охватывающий человечество про- цесс, напоминающий нечто нам уже знакомое. Этот процесс можно охарактеризовать посредством тех изменений, кото- рые связаны с известными человеческими влечениями. Эко- номическую задачу нашей жизни представляет их удовлет- ворение. Некоторые из этих влечений настолько ослабева- ют, что на их место приходит нечто иное - в случае от- дельного человека это свойства характера. Самым ярким примером такого процесса могут служить явления, обнару- женные в детской анальной эротике. Первоначальный инте- рес ребенка к экскрементам, к функции дефекации, ее ор- ганам и продуктам заменяется вместе с повзрослением группой характерологических черт, известных как ску- пость, стремление к порядку и чистоте. Эти черты, сами по себе ценные и желанные, могут сделаться настолько господствующими в психике, что в итоге мы получаем так называемый анальный характер. Нам неизвестно, как это происходит, но правильность наблюдений не вызывает сом- нения13. Ранее мы обнаружили, что порядок и чистоплот- ность являются важными критериями культуры, хотя их жизненная необходимость не вполне очевидна, и еще менее они пригодны в качестве источников наслаждения. Здесь впервые напрашивается аналогия между культурным процес- сом и развитием либидо у индивида. Происходит смещение условий удовлетворения других влечений, они должны пе- реключаться на иные пути. В большинстве случаев это сопровождается хорошо известным процессом сублимации, изменением цели влечений, хотя иногда имеют место и другие процессы. Сублимация влечений представляет собой выдающуюся черту культурного развития, это она делает возможными высшие формы психической деятельности - на- учной, художественной, идеологической,- играя тем самым важную роль в культурной жизни. Поддавшись первому впе- чатлению, хочется даже сказать, что сублимация - это судьба, навязанная влечениям культурой. Но здесь лучше не торопиться. Наконец, нельзя не заметить самого важ- ного - насколько культура строится на отказе от влече- ний, настолько предпосылкой ее является неудовлетворен- ность (подавление, вытеснение или что-нибудь еще?) мо- гущественных влечений, Эти окультурные запретып гос- подствуют в огромной области социальных отношений между людьми. Нам уже известно, что они - причина враждебнос- ти, с которой вынуждены вести борьбу все культуры. Этим определяются суровые требования к нашей научной работе, поскольку слишком многое нуждается в объяснении. Нелег- ко понять, что вообще в силах заставить влечение откло- ниться от удовлетворения. Это совсем небезопасно: если нет экономической компенсации, то можно ждать серьезных нарушений. Но для выяснения обоснованности нашего подхода к культурному развитию как специфическому процессу, со- поставимому с нормальным созреванием индивида, нам нуж- но обратиться к другой проблеме. Мы должны задаться вопросом: благодаря каким влияниям появляется культур- ное развитие, каково его происхождение, чем определяет- ся его течение? IV Такая задача кажется чрезмерной и может привести в уныние. Вот то немногое, что мне удалось разгадать. После того как первобытный человек открыл, что улуч- шение его земного удела буквально находится в его ру- ках, что он может изменить его своим трудом, ему уже не было безразлично, работает ли другой человек вместе с ним или против него. Другой приобрел значимость сотруд- ника, совместная жизнь с которым может быть полезной. Из своего обезьяноподобного прошлого он получил привыч- ку жить семьями; члены семьи были, наверное, его первы- ми помощниками. Основание семьи, видимо, было связано с тем, что потребность сексуального удовлетворения уже не была для него тем неожиданным гостем, который вдруг по- является, но после отъезда долго не дает о себе знать; она поселилась у него как постоянный квартиросъемщик. У самца появился тем самым мотив держать при себе самку (сексуальный объект в самом общем смысле); самка же, не хотевшая расставаться со своими беспомощными детеныша- ми, в их интересах должна была оставаться у более силь- ного самца14. В такой первобытной семье еще нет одной существенной черты культуры: произвол главы семейства и отца был неограниченным. В оТотеме и табуп я попытался показать путь, который ведет от этой семьи к следующей ступени совместной жизни в форме братского союза. Взяв верх над отцом, сыновья убедились, что объединение сильнее каждого поодиночке. Тотемистическая культура покоится на ограничениях, возлагаемых друг на друга для поддержания нового состояния. Предписания табу были первым оправомп. Совместная жизнь людей имела, таким образом, два основания: принуждение к труду, возникшее из внешней нужды, и сила любви к сексуальному объекту, женщине - со стороны мужчины, и любви к потомству, с которым она не желала расставаться - со стороны женщи- ны. Так предками человеческой культуры стали Эрос и Ананке. Первым достижением культуры было увеличение числа людей, которые могли входить в сообщество. Пос- кольку обе эти могущественные силы содействовали друг другу, то можно было бы ожидать, что дальнейшее разви- тие будет гладким и в покорении внешнего мира, и в рас- ширении человеческого сообщества. Нелегко понять, поче- му эта культура дарует своим членам не одно только счастье. Перед тем, как исследовать причины нарушений, попро- буем заполнить пробел в наших предшествующих рассужде- ниях. Мы приняли любовь в качестве основания культуры, мы говорили, что как сильнейшее переживание удовольст- вия половая (генитальная) любовь дает человеку прообраз всякого счастья. Поэтому напрашивается дальнейший поиск счастья в области половых отношений, тогда как гени- тальная эротика делается средоточием жизни. Мы говорили далее, что на этом пути человек попадает в зависимость от известной части внешнего мира, а именно, от избран- ного им объекта любви. Он претерпевает сильнейшие муки, когда этот объект им пренебрегает, когда он теряет его в силу измены или смерти. Мудрецы всех времен настоя- тельно советовали избегать этого пути; однако, он не утратил своей привлекательности для огромного числа де- тей человеческих. Благоприятная конституция позволяет незначительному меньшинству находить счастье на пути любви, но при этом неизбежны обширные психические изменения самой функции любви. Эти лица делаются независимыми от согласия объ- екта: главная ценность для них не в том, чтобы быть лю- бимыми, она смещается у них на собственную любовь. От потери любимого объекта они защищаются тем, что любовь направлена у них уже не на отдельный объект, а на всех людей в равной степени. Они избегают изменчивости и ра- зочарований половой любви, так как отвлекаются от сек- суальной цели, влечение делается заторможенным по цели. Тем самым они приходят в состояние уравновешенности, непоколебимости, нежности, которое имеет мало общего с бурной жизнью половой любви, но от которой это состоя- ние все же ведет свое происхождение. Св.Франциск Ас- сизский зашел, пожалуй, дальше всех в таком использова- нии любви для достижения внутреннего чувства счастья. Эта техника реализации принципа удовольствия неоднок- ратно связывалась с религией. В обоих случаях происхо- дит обращение к тем областям психики, где стирается различие между оЯп и объектами, а равно и различия меж- ду последними. Из этических соображений (их мотивы нам еще предстоит рассмотреть) в этой готовности к всечело- веческой и всемирной любви находят вершину, к которой только и должен стремиться человек. Уже здесь нельзя умолчать о двух главных сомнениях по этому поводу. Лю- бовь ко всем без разбору теряет в цене и она несправед- лива к своему объекту. Более того, ведь не все люди достойны любви. Заложившая основания семьи любовь не отрекается от прямого сексуального удовлетворения и сохраняет свою первоначальную форму. Она продолжает воздействовать на культуру, в том числе и в такой своей модификации, как заторможенная по цели нежность, В обеих этих формах она выполняет свою функцию: связывает воедино множество лю- дей, причем намного интенсивнее, чем интересы трудового содружества. Неточность употребления слова олюбовьп имеет свое генетическое основание, Любовью называют от- ношения между мужчиной и женщиной, создавших семью для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Но лю- бовь - это и добрые чувства между родителями и детьми, братьями и сестрами, хотя такие отношения следовало бы обозначать как заторможенную по цели любовь или неж- ность. Заторможенная по цели любовь первоначально была вполне чувственной - в бессознательном она таковой ос- тается и поныне. Как чувственная, так и заторможенная по цели любовь выходит за пределы семьи и устанавливает связи между теми, кто ранее был чужд друг другу, Поло- вая любовь ведет к новым семейным союзам, заторможенная по цели - к одружескимп объединениям, которые становят- ся культурно значимыми - в них происходит преодоление многих ограничений половой любви, например, ее исключи- тельности. Но по ходу развития любовь утрачивает одноз- начное отношение к культуре. С одной стороны, любовь вступает в противоречие с интересами культуры, с другой - культура угрожает любви ощутимыми ограничениями. Это раздвоение кажется неизбежным, но причина его устанавливается далеко не сразу. Она предстает прежде всего как конфликт между семьей и более крупным сооб- ществом, к которому принадлежит индивид. Главным уст- ремлением культуры является собирание людей в большие единства, но семья не отпускает индивида. Чем крепче связь между членами семьи, тем сильнее у них склонность отгораживаться от всех остальных и тем затруднительнее для них вступление в более широкий круг. Филогенетичес- ки первая и единственная в детском возрасте форма сов- местной жизни сопротивляется замене на более поздние приобретения культуры. Отделение от семьи становится задачей каждого юноши, и общество часто помогает ему ритуалами и инициациями. Создается впечатление, что эти трудности присущи всякому органическому развитию. Затем на пути культуры оказываются женщины, замедляя и сдерживая ее развитие теми же силами, которые понача- лу служили фундаментом культуры как требования любви. Женщины представляют интересы семьи и сексуальной жиз- ни; культурная деятельность во все большей степени ста- новилась мужским делом. Она ставила перед ними все бо- лее сложные задачи, принуждая их к сублимации влечений, а женщины к этому не слишком способны. Человек распола- гает ограниченным количеством психической энергии, а потому он должен решать свои задачи путем целесообраз- ного распределения либидо. Затраченное на цели культуры отымается главным образом у женщин и сексуальной жизни. Постоянное пребывание среди себе подобных и зависимость от отношений с ними отчуждают мужчину даже от его суп- ружеских и отцовских обязанностей. Женщина видит, как она оттесняется на второй план притязаниями культуры, и у нее начинается вражда с культурой, Тенденция к ограничению сексуальной жизни со стороны культуры проявляется не менее отчетливо, чем другая ее тенденция, ведущая к расширению культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тотемизма, принесла с собою запрет на кровосмешение - запрет, нанесший, вероятно, самую глубокую за все время рану любовной жизни челове- ка. Посредством табу, закона, обычая вводятся дальней- шие ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Не все культуры заходят здесь одинаково далеко; эконо- мическая структура общества также оказывает влияние на меру остающейся сексуальной свободы. Мы уже знаем, что культура действует принуждением экономической необходи- мости, отнимая у сексуальности значительную часть пси- хической энергии, каковой культура пользуется в своих целях. При этом она обращается с сексуальностью подобно племени или сословию, подчинившему себе и угнетающему другое. Страх перед восстанием угнетенных принуждает ввести строжайшие меры предосторожности. Высшая точка такого развития обнаруживается в нашей западноевропейс- кой культуре. Психологически вполне оправданно, что она ставит под запрет проявления детской сексуальности, ибо без предварительной обработки в детстве укрощение сек- суальных вожлелений у взрослых было бы безнадежным де- лом. Нет оправдания только тому, что культура заходит здесь слишком далеко и вообще отвергает наличие таких феноменов, несмотря на их очевидность, Выбор объекта у зрелого индивида ограничен лицами противоположного по- ла, тогда как большая часть внегенитальных удовлетворе- ний запрещается как извращения. Требование одинаковой для всех сексуальной жизни не принимает в расчет разли- чий во врожденной или приобретенной сексуальной консти- туции, отнимает у людей значительную часть сексуального наслаждения и тем самым делается источником тяжкой несправедливости. Запреты и ограничения преуспевают лишь в организации беспрепятственного протекания сексу- альных интересов по допустимым каналам - у нормальных людей, которым не мешает их конституция. Но и узаконен- ная гетеросексуальная генитальная любовь подлежит даль- нейшим ограничениям, вводится единобрачие. Современная культура ясно дает понять, что сексуальные отношения допустимы лишь в виде единственной и нерасторжимой свя- зи между одним мужчиной и одной женщиной. Культура не желает знать сексуальности как самостоятельного источ- ника удовольствия и готова терпеть ее лишь в качестве незаменимого средства размножения. А это уже крайность, которая, как известно, оказыва- лась неосуществимой даже на самое короткое время. Все- объемлющему вмешательству в их сексуальную свободу под- давались лишь слабые натуры, тогда как сильные терпели его при наличии компенсаций, о которых еще пойдет речь. Культурное сообщество было вынуждено молча терпеть мно- гочисленные нарушения, которые заслуживали преследова- ния в согласии с установленными требованиями. Но не следует заблуждаться относительно безобидности такой установки культуры по причине недостижимости всех ее целей. Сексуальная жизнь культурного человека все же сильно покалечена и производит впечатление такой же от- мирающей функции, как наши челюсти или волосы на голо- ве. Мы вправе сказать, что произошло чувствительное ос- лабление значения сексуальности как источника счастья, а тем самым и реализации наших жизненных целей15. Иной раз даже возникает впечатление, будто дело здесь не в одном давлении культуры, что в самой сущности этой функции есть нечто препятствующее полному удовлетворе- нию и толкающее нас на иные пути. Трудно сказать, явля- ется ли это заблуждением16. V Психоаналитическая работа научила нас тому, что для так называемых невротиков не- выносим именно отказ от сексуальной жизни. Своими симп- томами они заменяют удовлетворение, но тем самым либо причиняют себе страдания, либо делаются источником страданий для других, доставляя их окружающим и общест- ву. Последнее легко понять, загадочно первое. Но куль- тура требует от нас еще одной, уже не сексуальной жерт- вы. Мы рассматривали препятствия на пути развития куль- туры как пример общей трудности эволюции, сводя пре- пятствия к деятельности либидо, к его стремлению дер- жаться старой позиции и не допускать новой. Примерно то же мы утверждаем, выводя противоречие между культурой и сексуальностью из того факта, что сексуальная любовь есть отношения двух лиц, где третий всегда лишний, тог- да как культура покоится на отношениях между многими людьми. На вершине любви не остается интереса к окружа- ющему миру; влюбленной паре достаточна себя самой, для счастья ей не нужен даже ребенок. Нет другого случая, где бы Эрос так ясно обнаруживал сваю сущность, стрем- ление творить единое из многого. Но если ему это удает- ся в данном - вошедшем в присказку - случае единения двух влюбленных, то дальше он не продвигается. Культурное сообщество можно представить состоящим из таких пар индивидов, которые, будучи либидонозно удов- летворенными, соединялись бы друг с другом узами сов- местного труда и взаимного интереса. Культуре тогда не было бы нужды отнимать энергию у сексуальности. Но та- кого завидного состояния нет и никогда не бывало. Дейс- твительность учит нас тому, что культура не удовлетво- ряется уже существующими союзами, она желает связать членов сообщества либидонозно, пользуется для этой цели любыми средствами, поощряет установление сильных иден- тификаций между членами сообщества. Культура мобилизует все силы заторможенного по цели либидо, чтобы подкре- пить общественные союзы отношениями дружбы. Для испол- нения этого намерения она неизбежно ограничивает сексу- альную жизнь. Мы не улавливаем здесь только той необхо- димости, которая принуждает культуру враждовать с сек- суальностью. Речь должна идти о каком-то еще не обнару- женном нами препятствии. На след нас может навести одно из так называемых идеальных требований культурного общества. Оно гласит: овозлюби ближнего твоего, как самого себяп. Это требо- вание имеет всемирную известность; оно безусловно стар- ше христианства, предъявляющего это требование в ка- честве собственного горделивого притязания. Но оно все же не является по-настоящему древним: еще в историчес- кие времена оно было совершенно чуждо людям. Попробуем подойти к нему наивно, словно впервые о нем слышим. Тогда нам не совладать с чувством недоумения. Почему, собственно говоря, мы должны ему следовать? Чем оно нам поможет? И главное - как его осуществить? Способны ли мы на это? Моя любовь есть для меня нечто безусловно ценное, я не могу безответственно ею разбрасываться. Она налагает на меня обязательства, я должен идти на жертвы, чтобы выполнять их. Если я люблю кого-то друго- го, он должен хоть как-то заслуживать моей любви. (Я отвлекаюсь здесь от пользы, которую он может мне при- нести, от его возможной ценности как сексуального объ- екта - в предписание любви к ближнему оба эти типа от- ношений не входят.) Он заслуживает любви, если в чем-то важном настолько на меня похож, что я могу в нем любить самого себя; он того заслуживает, если он совершеннее меня и я могу любить в нем идеал моей собственной лич- ности. Я должен его любить, если это сын моего друга, и боль моего друга, если с ним случится несчастье, будет и моей болью - я должен буду разделить ее с ним. Но ес- ли он мне чужд, если он не привлекает меня никакими собственными достоинствами и не имеет никакого значения для моих чувств, то любить мне его трудно. Это было бы и несправедливо, поскольку моими близкими моя любовь расценивается как предпочтение, и приравнивание к ним чужака было бы для них несправедливостью. Если же я должен его любить, причем этакой всемирной любовью, просто потому, что он населяет землю - подобно насеко- мому, дождевому червю или кольчатому ужу - то я боюсь, что любви на его долю выпадет немного. Во всяком слу- чае, меньше, чем я, по здравом размышлении, имею право сохранить для самого себя. Зачем тогда торжественно выступать с подобным предписанием, коли его исполнение невозможно считать разумным?