Письма
Батюшкова
Источником романтических
тенденций Батюшкова была борьба за свободу
человеческой личности, подавленной и униженной в
самодержавном государстве. Основой же его
реалистических устремлений являлись наблюдения
над жизнью, возникшие как результат желания
пристально вглядеться в действительность.
Большую роль сыграли здесь письма Батюшкова к
друзьям, отражавшие эти наблюдения: они служили
для него школой реалистического изображения
действительности и в этом плане стимулировали и
облегчали возникновение его лучших
художественных очерков.
Переписка просвещенной
дворянской интеллигенции первой четверти XIX в.
была очень интенсивной прежде всего потому, что
она в известной мере заменяла формы
общественности, отсутствовавшие в самодержавном
государстве. Огромное эпистолярное богатство
скопилось, например, у А. И. Тургенева - одного из
самых ревностных "писателей писем" (в 1825 г.
он извещал, что у него лежит целый "портфель с
письмами Карамзина, Дмитриева, Батюшкова,
Жуковского" [1] [А. И. Тургенев - Вяземскому, 23
апреля 1825 г. ("Остафьевский архив", т. III. СПб.,
1899, стр. 115).]), и у Вяземского, Остафьевский архив
которого до сих пор служит ценнейшим источником
для изучения пушкинской эпохи (в 1820 г. Вяземский
сообщал, что у него скопилась "пропасть"
писем А. И. Тургенева, Жуковского и Батюшкова [2]
[Вяземский - А. И. Тургеневу, 21 ноября 1820 г. (там же,
т. II. СПб., 1899, стр. 105).]). За свою жизнь Батюшков
написал большое количество писем: по
собственному шутливому выражению, он
"разорился на письма" [3] [Батюшков - Гнедичу,
начало июля 1816 г. (III, 458).]. В майковском издании
опубликовано более 300 писем Батюшкова,
составляющих большой том, значительно
превосходящий по своему объему том, в котором
напечатаны очерки Батюшкова. Этим отнюдь не
исчерпывается эпистолярное наследие Батюшкова:
достаточно сказать, что в Государственном
литературном архиве в фонде Вяземского хранится
более двадцати неопубликованных писем
Батюшкова, частично использованных в нашей
работе. А главное, можно с полной уверенностью
утверждать, что очень многие письма Батюшкова до
нас не дошли, и, таким образом, наши представления
о его эпистолярных "опусах", к сожалению,
гораздо уже и беднее того, что было в
действительности.
В письмах Батюшков рассказывал
друзьям о своей жизни и обменивался мыслями о
животрепещущих общественных и литературных
вопросах. Еще Белинский отметил, что письма
"знакомят с личностию Батюшкова как
человека" [4] ["Сочинения Александра
Пушкина" (VII, 253).]. Батюшков как бы разговаривал
с друзьями на бумаге, и это помогало ему
преодолевать минорные настроения. Один из
психологических моментов, располагавших к
такому общению с друзьями, Батюшков живо
изобразил в письме к Гнедичу: "Я сто раз брал
книгу, и книга падала из рук. Мне не грустно, не
скучно, я чувствую что-то необыкновенное,
какую-то душевную пустоту... Что делать? Разве
поговорить с тобою?" [5] [Батюшков - Гнедичу, 1
ноября 1809 г. (III, 51-52).]. Эту "душевную пустоту"
Батюшков старался заполнить и перечитыванием
адресованных к нему писем, которые сохраняли для
него значение дружеской беседы. В январе 1817 г.,
находясь в деревне, Батюшков рассказывал
Вяземскому о том, как он пересматривает письма
Жуковского и самого Вяземского: "Я теперь живу
с ним и с тобою. Разбираю старые письма его и твои
и еще некоторых людей, любезных моему сердцу.
Веришь ли, что это занятие есть лучший мой отдых,
и легко поверишь: я один одинехонек" [6]
[Батюшков - Вяземскому, 14 января 1817 г. (III, 413).].
Личность Батюшкова
запечатлелась в письмах так ярко, что и через
много лет она возникала перед его друзьями как
живая. Вяземский, прочитавший в глубокой
старости ряд писем Батюшкова, напечатанных в
"Русском архиве", сообщал издателю этого
журнала: "На меня живее всего подействовали
письма Батюшкова. Другие будут читать эти письма,
а я их слушаю. В них слышится мне знакомый,
дружественный голос" [7] [Полное собрание
сочинений П. А. Вяземского, т. VII. СПб., 1882, стр. 406
("По поводу бумаг В. А. Жуковского. Два письма к
издателю "Русского архива", 1875).].
Однако письма Батюшкова не
только отразили характерные черты личности
поэта; многие места в этих письмах отличаются
подлинной художественностью. Сам Батюшков
нередко видел в письмах не только средство
передачи своих мыслей и чувств, но и сферу
художественного творчества; в этом смысле
показательно, что в молодости он сопровождал
некоторые письма рисунками, которые должны были
образно раскрыть их содержание. Батюшков
совершенно сознательно работал над языком писем
и, обращаясь к друзьям, следил за своим
"слогом". Однажды, адресуясь к Вяземскому, он
обратил внимание на то, что в одной фразе три раза
повторяется слово "который", и сейчас же это
отметил: "Сколько которых! Извини! Я разучился
писать" [8] [Батюшков - Вяземскому, 17 октября 1811
г. (III, 147).]. Иногда Батюшков шутливо уверял, что
именно письма к друзьям его настоящее
литературное дело, его настоящий "род" в
литературе. Во время сочинения "Умирающего
Тасса" он писал Вяземскому: "Проза надоела, а
стихи ей-ей огадили. Кончу "Тасса", уморю его
и писать ничего не стану, кроме писем к друзьям:
это мой настоящий род. Насилу догадался" [9]
[Батюшков - Гнедичу, конец февраля - начало марта
1817 г. (III, 422).]. В этой шутке была доля правды:
Батюшков подчас смотрел на письма с эстетической
точки зрения. Такое отношение к ним он сохранил
даже в пору душевной болезни, о чем
свидетельствует замечательный факт, приведенный
в книге И. Н. Розанова "Русская лирика":
"Когда однажды ему прочли напечатанные в
журнале его письма, написанные им в молодости, он
с интересом прослушал их и воскликнул: "Как
хорошо написано!", но не понял, что это его
собственные письма" [10] [И. Н. Розанов. Русская
лирика. М., 1914, стр. 277.]. А друзья Батюшкова в его
письмах, особенно посланных из "чужих
краев", ценили мастерство описаний. А. И.
Тургенев сообщал Вяземскому в 1819 г., что он
получил письмо от Батюшкова из Неаполя,
"прелестное по описанию и слогу" [11] [А. И.
Тургенев - Вяземскому, 7 мая 1819 г. ("Остафьевскин
архив", т. I. СПб., 1899, стр. 229).] (ср. написанное на
день раньше письмо А. И. Тургенева к Дмитриеву,
где говорится об этом "прелестном письме"
Батюшкова: "Наблюдения и замечания его описаны
в прекрасном слоге. Он точно имеет ум
наблюдательный, который возвышается его
воображением" [12] [А. И. Тургенев - Дмитриеву, 6
мая 1819 г. ("Русский архив". М., 1867, столб.
649-650).]).
В эпистолярном наследии
Батюшкова мы находим разные типы писем. Никаких
художественных моментов нет, например, в
большинстве писем поэта к сестре: они посвящены
материальным и бытовым вопросам и написаны
"деловой прозой" (см. начало одного из таких
писем Батюшкова: "По отправлении письма моего,
любезный друг, я узнал, что перевод имения из
приказа в опекунский совет прямо истинно
невозможен, ибо одно присутственное место с
другим никаких сношений иметь не может" [13]
[Батюшков - А. Н. Батюшковой, 19 февраля 1810 г. (III, 79).]).
Нет художественных моментов и в письмах
Батюшкова к "уважаемым" высокопоставленным
лицам - в письмах, выдержанных в искусственных
тонах подчеркнутой вежливости. Сообщая
Вяземскому о том, что он хочет поблагодарить его
жену-княгиню, приславшую фрукты, больной
Батюшков восклицает: "Спешу отвечать на ее
плоды риторическими цветами, которые во сто раз
покажутся ей бледнее моего лица" [14] [Батюшков -
Вяземскому, февраль 1816 г. (III, 372).]. Этих
"риторических цветов" очень много в полных
чинопочитания письмах Батюшкова к сановному
поэту Дмитриеву (одно из его писем к Дмитриеву
начато словами: "Ваше превосходительство! Я
имел счастие получить письмо ваше. Не нахожу слов
для изъявления вам, милостивый государь,
душевной признательности..." [15] [Батюшков -
Дмитриеву, 10 августа 1817 г. (III, 462).]).
Однако большинство писем
Батюшкова адресовано друзьям - видным участникам
русской литературной жизни; в них нетрудно найти
художественные приемы, обусловленные общими
закономерностями прозаического стиля Батюшкова.
В письмах Батюшкова встречаются
мифологические и античные образы, говорящие об
известной связи его прозаического стиля с
традициями классицизма. Батюшков, например,
замечает: "У меня Брутово сердце для
стихотворных детей моих: или слава, или смерть"
[16] [Батюшков - Жуковскому, август 1815 г. (III, 346).]. Он
выражает желание вернуться из финляндского
похода "под тень домашних богов" [17]
[Батюшков - А. Н. Батюшковой, 12 апреля 1809 г. (III, 31).]
или сообщает Гнедичу, что одна их общая знакомая
"похожа на нимфу, на младшую грацию" [18]
[Батюшков - Гнедичу, 30 сентября 1810 г. (III, 101).].
Вяземскому он внушает, что ограничить себя
пародийными вещами, направленными против
шишковистов, "все равно, что Ахиллесу палицей
бить воробьев" [19] [Батюшков - Вяземскому, 11
ноября 1815 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, д. 57).]. И
некоторые стихи, введенные Батюшковым в текст
писем, наполнены мифологическими и античными
образами (см. хотя бы в письме Батюшкова к
Северину стихи, начатые словами: "Быть может,
их Фетида // Услышала на дне", где идет речь о
"страницах нереид", венчанных лотосом [20]
[Батюшков - Северину, 19 июня 1814 г. (III, 281).]).
Но гораздо типичнее для
эпистолярного стиля Батюшкова ироническая игра
мифологическими и античными образами,
свидетельствующая об отказе от традиций
классицизма. Иногда эти образы служат материалом
для комических сравнений. "Я чай, твой Ахиллес
пьяный столько вина и водки не пивал, как я
походом", - пишет из Нарвы Батюшков
переводившему "Илиаду" Гнедичу [21] [Батюшков
- Гнедичу, 2 марта 1837 г. (III, 6).]. В другом письме
Гнедичу Батюшков саркастически предлагает
членам "Беседы" "переодеваться в женские
платья", чтобы Крылов выступал "в виде Сафы,
Карабанов - под покрывалом Коринны, Хвостов - в
виде Венеры Анадиомены или Филометы, весь
нагой..." [22] [Батюшков - Гнедичу, декабрь 1809 г. (III,
69).]. Те же мифологические и античные образы,
которые Батюшков временами применяет серьезно,
гораздо чаще даются в его письмах остро
иронически. Поэт советует Гнедичу вылить перед
"своим пенатом" "капли три помоев чайных,
либо кофейных" и увенчать его "за
недостатком дубовых листьев листами
Анастасевичева журнала" [23] [Батюшков - Гнедичу,
6 мая 1811 г. (III, 123). Имеется в виду журнал "Улей"
(1811-1812), где печатались произведения близкого к
шишковистам Анастасевича.]. Прося Гнедича
прислать в деревню турецкого табаку, он излагает
свою просьбу следующим образом: "Помнишь ли,
что Брут говорил в сенате на улице, дома, в храмах,
на площади, на судне? Он говорил: "Гибель
Карфагене!" Я не Брут, так говорить стану: дай
табаку"! [24] [Батюшков - Гнедичу, 6 сентября 1809 г.
(III, 44).]. Сюда же относится фамильярное обращение с
героями мифологии и античной истории, создающее
комический ээффект. "Музы, музочки не отстают
от больного", - пишет Батюшков из деревни
Жуковскому, сообщая, что он, лежа в постели,
завершил "опыт в прозе" [25] [Батюшков -
Жуковскому, 26 июля 1810 г. (III, 98).]. Такой же
иронической цели служит составление
"отчеств" из античных и мифологических имен:
Державина Батюшков шутливо называет "Орфеем
Орфеичем" [26] [Батюшков - Гнедичу, август 1811 г.
(III, 135).], а знаменитого римского лирика
"Горацием Флакковичем" [27] [Батюшков -
Гнедичу, октябрь - декабрь 1810 г. (III, 106).]. Интересен
еще один сходный прием: Батюшков делает
конкретными мифологические образы и переносит
их в атмосферу будничной жизни, тем самым
очеловечивая и снижая эти образы. В одном из его
писем к Вяземскому читаем: "Заеду к тебе
освидетельствовать твою музу" [28] [Батюшков -
Вяземскому, вторая половина ноября 1818 г. (III, 538).].
Показателен в этом смысле образ Парнаса, часто
фигурирующий в рассуждениях Батюшкова на
литературные темы. Недовольный засильем
шишковистов на русском литературном Парнасе, он
превращает этот образ в почти натуралистическое
олицетворение самых отрицательных черт
произведений "беседчиков" и в то же время
придает ему бытовой колорит. Парнас для
Батюшкова "лужа" [29] [Батюшков - Вяземскому, 4
марта 1817 г. (III, 430).], место, где можно видеть
"только ослов" [30] [Батюшков - Гнедичу, 23 марта
1810 г. (III, 82).], у его "подошвы" лежат "грязь и
навоз" [31] [Батюшков - Жуковскому, конец марта 1816
г. (III, 382).]. И если в письма Батюшкова иногда
вкраплены стихи с серьезными мифологическими
образами, то несравненно чаще в его эпистолярном
наследии встречаются насмешки над их
применением в поэзии (в письме к Гнедичу Батюшков
дает такую пародию на "Стихи похвальные
Парижу" Тредиаковского, помещенные в
приложении к "Езде в остров любви", -
"Играйте, о невские музы, играйте во свирели,
флейдузы!" [32] [Батюшков - Гнедичу, 19 августа 1809
г. (III, 41).]. Эта пародия понравилась Гнедичу.
"Музы и флейдузы" меня уморили",- отвечал
он Батюшкову [33] [Гнедич - Батюшкову, 6 сентября 1809
г. (Рукописный отдел ИРЛИ, Р. 1, ед. хр. 56).]). В
письмах Батюшкова ясно ощутима и лирическая
струя: обращаясь к друзьям, он раскрывает свой
внутренний мир. Хотя Батюшков однажды и
подчеркнул, что он пишет "письмо, а не
элегию" [34] [Батюшков - Вяземскому, 3 октября 1812
г. (III, 207).], в его эпистолярных "опусах" есть
отзвуки сентиментальной элегической традиции и
карамзинские штампы преувеличенной
чувствительности. Батюшков называет Гнедича
"жестоким другом" [35] [Батюшков - Гнедичу, 23
мая 1810 г. (III, 97).] или заявляет, что некоторые места
в произведениях Мерзлякова "невольно
исторгают слезы" [36] [Батюшков - Вяземскому, 5
декабря 1811 г. (III, 165).]. В особенности много таких
образов, производящих почти комическое
впечатление на современного читателя, в ранних
письмах Батюшкова; он, например, пишет отцу:
"Я... пред Всевышним пролию реки слез и испрошу
вам здравия..." [37] [Батюшков - отцу, 17 февраля 1807
г. (III, 5).]. С другой стороны, отдельные образы в
письмах Батюшкова перекликаются с его довоенной
эпикурейской поэзией. Батюшков сообщает Гнедичу,
что он "на розах" [38] [Батюшков - Гнедичу, июнь
1807 г. (III, 13).], или говорит, что в столице он "пил
из чаши наслаждений" [39] [Батюшков - Гнедичу, 27
ноября 1811 г. (III, 157).]. Целый ряд этих лирических
образов в письмах Батюшкова связан с живой,
непосредственной передачей настроений поэта.
"На мои длинные ресницы часто, очень часто
навертываются слезы, которые никто, кроме бога,
не видит", - пишет Батюшков Гнедичу [40] [Батюшков
- Гнедичу, декабрь 1809 г. (III, 63).] (здесь слезы уже не
просто сентиментальный символ; недаром он
оживлен конкретными деталями). Говоря об "уме
без сердца", Батюшков заявляет, что он похож на
"прекрасный сад, исполненный цветов, но не
освещенный лучами животворного солнца" [41]
[Батюшков - Вяземскому, 10 июня 1813 г. (III, 227).]. Однако
в целом эта лирическая стихия подвергается в
письмах Батюшкова решительному
"развоплощению". Батюшков не только
цитирует в своих письмах стихи Карамзина [42] [См.
письмо Батюшкова к Гнедичу от 25 декабря 1808 г. (III,
25).], но и пародирует его сентиментальный стиль
(см. об этом на стр. 30). Пародирует он и собственную
любовную лирику. Утверждая, что он уже довольно
"певал" красавиц, поэт замечает:
Хочу запеть - ан, петь уж больно.
"Что ты, голубчик, так
охрип?"
К гортани мой язык прилип [43]
[Батюшков - Гнедичу, 1 ноября 1809 г. (III, 55).].
Мир предромантических образов
часто теряет в письмах Батюшкова всю свою
серьезность; концентрация этих образов в
сопоставлении с самыми прозаическими деталями
производит комическое впечатление. В 1807 г.
Батюшков пишет из Риги Гнедичу: "Да с миром
пребудут твои лары и пенаты, и все домашние боги,
и вся утварь, от Гомера до урыльника! Да томная
твоя Мальвина (речь идет о любимой собаке
Гнедича. - Н. Ф.), подобно облаку утреннему,
ежечасно кропит помост храма твоего чистейшею
росою ...и да ты сам, бард именитый, пиеши чай
спокойно с твоей подругою и обо мне, страннике,
мыслию в часы вечерней священной меланхолии
печально веселитеся и проч.!" [44] [Батюшков -
Гнедячу, 19 марта 1807 г. (III, 9).]. Ср. такой же
пародийный контраст подчеркнуто высокого с
подчеркнуто низким в другом письме Батюшкова к
Гнедичу: "Когда, сидя за трубкою у чайного
столика, станем мы питать воображение мечтами, а
красноокую твою Мальвину - крошками сухарей?"
[45] [Батюшков - Гнедичу, конец апреля 1811 г. (III, 120).].
Иногда в письмах Батюшкова образы
предромантической лирики становятся настолько
конкретными, что это само по себе делает их
смешными ("перст судьбы куралесит" [46]
[Батюшков - Вяземскому, конец ноября 1811 г. (III, 153).],
"Выщипли перья у любви" [47] [Батюшков -
Гнедичу, 3 мая 1809 г. (III, 35).], "крылья надежды...
немного полиняли" [48] [Батюшков - Гнедичу,
август 1811 г. (III, 134).], земля - "земноводный шар"
[49] [Батюшков - Гнедичу, декабрь 1809 г. (III, 68).] и т. п.).
Это "развоплощение" мира
предромантических образов свидетельствовало о
том, что внимательные наблюдения над жизнью вели
Батюшкова к реалистическому ее изображению.
Письма были для него школой реалистического
письма; не случайно некоторые из них заключали
краткий конспект прозаических произведений: так,
в письме к Гнедичу из окрестностей Парижа
Батюшков рассказывал о своем путешествии в замок
Сирей, впоследствии явившемся темой особого
очерка [50] [Батюшков - Гнедичу, 27 марта 1814 г. (III, 250).].
В письмах Батюшкова наиболее интересны именно
живые картины - изображение событий, сделанное,
по словам порта, без всяких "риторических
фигур" [51] [Батюшков - Гнедичу, 30 октября 1813 г. (III,
236).]. В эпистолярном наследии Батюшкова перед
нами возникает его времяпрепровождение в
деревне, рассчитанное по часам [52] [Батюшков -
Гнедичу, 30 сентября 1810 г. (III, 102).], эпизоды его
военной жизни, его пребывание во Франции, Англии
и Швеции. Живые картины из писем Батюшкова ничуть
не уступают по своему эстетическому качеству его
художественной прозе. В письме к Северину
Батюшков, рассказывая о своем путешествии из
Англии в Швецию, дает замечательный морской
пейзаж: "Никогда море не являлось мне в
великолепнейшем виде. Более тридцати судов
колебались на лазоревой влаге: иные шли в Росток,
другие в Англию; иные, подобно пирамидам,
казались неподвижными, другие, распусти паруса,
как лебеди тянулись длинною стаею и исчезали в
отдалении. Наконец, мы заметили в море одну
неподвижную точку - высоты Мастранда, и я
приветствовал родину Густава и Карла. Волны
становились час от часу все тише и тише,
изгладились, и я увидел новую торжественную
картину: совершенное спокойствие, глубокий сон
бурной стихии. Солнце, находясь в зените своем,
осыпало сиянием гладкую синеву" [53] [Батюшков -
Северину, 19 июня 1814 г. (III, 280-281).]. Это описание
гораздо ярче и реалистичнее, чем морские пейзажи
в "Острове Борнхольме" Карамзина (ср.
сходную, но гораздо более условную картину в
карамзинской повести: "Солнце по чистому
лазоревому своду катилось уже к западу; море,
освещаемое златыми его лучами, шумело; корабль
летел на всех парусах по грудам рассекаемых
валов, которые тщетно старались опередить его.
Вокруг нас, в разном отдалении, развевались
белые, голубые и розовые флаги, а на правой
стороне чернелось нечто подобное земле"). Не
приходится доказывать превосходство морского
пейзажа Батюшкова над морским пейзажем
Карамзина, хотя первый дан в обыкновенном
дружеском письме, а второй - в повести, отмеченной
печатью романтизма. Для эпистолярного стиля
Батюшкова было типично и блестящее искусство
сжатой, почти афористичной, реалистической
характеристики. Так, в неопубликованном письме к
Вяземскому (1815) Батюшков говорил о Жуковском:
"Это наш Рубенс. Он пишет ангелов в немецких
париках", о Денисе Давыдове: "Милый
рыцарь", который "сочетал лавры со шпагою, с
миртами, с чашею, с острыми словами учтивого
маркиза, с бородою партизана и Часто и с глубоким
умом" [54] [ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1909, л. 247-248.].
Реалистическое содержание
писем обусловило то, что Батюшков пародировал в
них язык классицизма и даже предромантической
лирики. В письмах поэта почти нет высоких,
архаических слов. Можно указать, пожалуй, только
на одно исключение: говоря о своей привязанности
к сожженной Москве, Батюшков восклицает: "Да
прилипнет язык мой к гортани моей, и да отсохнет
десная моя, если я тебя, о Иерусалиме, забуду"
[55] [Батюшков - Е. Г. Пушкиной, 4 марта 1813 г. (III, 220).],
но в данном случае исключительность охватившего
поэта чувства заставила его повысить строй речи.
Нормой же отношения Батюшкова к архаическому
языку является в письмах пародия. Он
пересмеивает стихи из оратории Державина
"Целение Саула", их приподнятый слог и
разорванный синтаксис - черты, долженствующие
передать лирический восторг поэта [56] [См. письмо
Батюшкова к Гнедичу от октября 1811 г. (III, 145).]. А
чаще всего пародия на архаический язык
достигается в письмах Батюшкова контрастом
между архаической и просторечной речевыми
стихиями. Поздравляя женившегося Вяземского,
Батюшков восклицает: "Се ты, се ты, супруг,
семьянин в шлафроке и в колпаке, по утру за чайным
столиком, в вечеру за бостоном!" [57] [Батюшков -
Вяземскому, 17 октября 1811 г. (III, 147)]. Шутливо
ссылаясь на различные сочинения, Батюшков вместо
слова "смотри" иногда вводит слово
"зри" ("зри" "Сын отечества" [58]
[Батюшков - Гнедичу, конец февраля - начало марта
1817 г. (III, 422).], "Зри труды Озерецковского, ч. 3"
[59] [Батюшков - Гнедичу, май 1817 г. (III, 441).]), а одно из
своих писем подписывает: "Аз худый и
сердитый" [60] [Батюшков - А. И. Тургеневу,
октябрь-ноябрь 1818 г. (III, 535).]. Интересно и
ироническое применение Батюшковым при осмеянии
шиш-ковистов слова "яко" или "аки"
вместо слова "как". Например: "Я
становлюсь тверд, яко "Крепость" Шишкова...; я
становлюсь глуп и туп, яко Шихматов; я становлюсь
дерзок, яко Каченовский, остер и легок, как
Карабанов, миловиден, яко мученик Штаневич,
распятый Каченовским" [61] [Батюшков - Гнедичу,
октябрь 1811 г. (III, 145).] (ср. в другом письме
Батюшкова: "Прости, будь мудр, аки мравий, аки
змея, и добр, аки пес!"; слово "мравий"
здесь, конечно, тоже выступает в пародийной
функции [62] [Батюшков - Вяземскому, 23 июня 1817 г. (III,
453). Слова "зри" и "яко" в пародийной
функции встречаются и в русской литературе
гораздо более позднего времени. И. Ф. Горбунов в
"Вольном подражании архимандриту Фотию"
писал о том, как герой "плакал, яко древний
исторический Марий на развалинах Карфагена", и
давал к этому месту примечание: "Зри
"Краткую всеобщую историю Кайданова"
(Сочинения И. Ф. Горбунова, т. III, ч. 1-4. СПб., 1907, стр.
402).]).
Пародирует Батюшков и язык
предромантиков, одним из которых он сам являлся:
в данном случае реалистические тенденции
заставляют его взглянуть на их язык как бы со
стороны и обнажить его условность. Наиболее
часто Батюшков пересмеивает язык Карамзина,
сентиментальная манерность которого вообще была
ему чуждой. В одном из писем к Гнедичу он
пародирует язык произведений Карамзина о любви,
иронически выделяя такие фразеологические
обороты, как "цвет надежды", "невинность в
сердце", "пламенные очи", и т. п. [63]
[Батюшков - Гнедичу, 3 мая 1809 г. (III, 35).]. В письме к
Жуковскому из Италии Батюшков рассказывает, что
перед ним открывается остров Капри, "где жил
злой Тиверий", и сейчас же добавляет: "злой
Тиверий: Эпитет Шаликова" [64] [Батюшков -
Жуковскому, 1 августа 1819 г. (III, 559).]. Но в то же время
в письмах Батюшкова есть пародии на язык
предромантиков, которые с полным правом могут
быть отнесены к его собственному творчеству и
названы автопародиями. В письме к Гнедичу
Батюшков шутливо восклицает: "Женимся, мой
друг, и скажем вместе: святая невинность, чистая
непорочность и тихое сердечное удовольствие,
живите вместе в бедном доме, где нет ни бронзы, ни
драгоценных сосудов, где скатерть постлана
гостеприимством, где сердце на языке, где фортуны
не чествуют в почетном углу, но где мирный пенат
улыбается друзьям и супругам, мы вас издали
приветствуем! Не правда ли?". Здесь некоторые
образы метят в сентиментальную традицию
("святая невинность", "чистая
непорочность" и т. п.); однако целый ряд других
образов пародийно отражает очень типичные и
ходовые черты содержания и фразеологии
эпикурейской лирики "довоенного" Батюшкова
- отказ от почитания "любимцев фортуны",
идиллическое изображение домашних богов и т. п.
Отметим также, что здесь сознательно или
бессознательно пересмеивается растянутость
синтаксических периодов карамзинской
"стихотворной прозы", ее музыкальная
непрерывность. И всю эту сложную вязь
пред-романтических образов, объединенных
музыкой "лова, Батюшков разрушает короткой
"рубленой" фразой, сразу обнажающей
"ненатуральность" мечтаний, оторванных от
действительности: "А пока пойдем с рублем к
Каменному мосту и потом направо" [65] [Батюшков -
Гнедичу, начато 3 мая 1809 г. (III, 36).].
Своим письмам Батюшков придает
форму свободной приятельской беседы: он
постоянно видит перед собой адресата и
приковывает его внимание с помощью обращений,
создающих ощущение живого общения (см. обращения
из писем Батюшкова, посланных друзьям во время
заграничного похода русской армии: "Садись и
слушай!" [66] [Батюшков - Северину, 19 июня 1814 г. (III,
275).], "Слушай и заглядывай на карту" [67]
[Батюшков - Гнедичу, 30 октября 1813 г. (III, 235).],
"Слушай далее!" [68] [Там же, 239.]. Ср. слова из
письма Батюшкова к Вяземскому: "Приближьтесь,
друзья мои, дайте мне вас обнять, и простите!"
[69] [Батюшков - Вяземскому, 10 мая 1812 г. (III, 186).]).
Батюшков все время следит за собой и
контролирует свой эпистолярный стиль, заботясь о
том, чтобы он "дошел" до адресата. В одном из
писем к Гнедичу он замечает: "Примечаешь ли,
что я пишу сегодня без мыслей? Так вяло, так
холодно..." [70] [Батюшков - Гнедичу, октябрь -
декабрь 1810 г. (III, 107).]. Ощущение живого общения
создается также чередованием прозы и включаемых
в письмо стихов: это чередование, конечно,
возникало во время личных встреч Батюшкова с
друзьями, когда обсуждались бытовые и
литературные вопросы и читались новые
стихотворные произведения.
В некоторых письмах Батюшкова
стихи составляют не менее половины всего текста
[71] [Батюшков - Б. Л. Пушкину, первая половина марта
1817 г. (III, 432-434).]; при этом стихи и проза образуют
сплошное повествование, как бы переходя друг в
друга. В одном из писем Батюшкова прозаическая
строчка даже попадает внутрь стихотворения.
Приглашая Гнедича в деревню, Батюшков сначала
стихами повествует о том, что его ждет вся
природа, затем вводит прозаическую строчку: "А
если не будешь, то все переменит вид, все
заплачет, зарыдает", а затем снова идут стихи,
рисующие огорчение природы по поводу
"неприезда" Гнедича [72] [Батюшков - Гнедичу, 4
августа 1809 г. (III, 38).].
Непринужденно беседуя в письмах
с друзьями, Батюшков старается говорить с ними
точным и ясным русским языком. Мы уже приводили
известное высказывание Пушкина, сделанное
гораздо позднее, в 1825 г., о том, что из-за
необработанности прозы "даже в простой
переписке" приходится "создавать обороты
для изъяснения понятий самых обыкновенных" и
потому письма чаше всего пишутся "на языке
чужом, коего механические формы давно готовы и
всем известны" [73] ["О предисловии г-на
Лемонте к переводу басен И. А. Крылова" (XI, 34). ].
Батюшков в письмах обращается к друзьям именно
на русском, а не на французском языке (число его
писем, написанных на французском языке, крайне
незначительно; из писем, опубликованных в
майковском издании, а их более трехсот, только
девять написаны на французском языке - это письма
к сестрам, письма, касающиеся дипломатической
службы поэта, и письма, относящиеся к периоду его
душевной болезни). Он действительно
"изъясняет" самые обыкновенные понятия на
языке русской прозы. В его письмах звучит
просторечие, та самая "обыкновенщина", о
которой он однажды шутливо упомянул [74] [Батюшков
- Гнедичу, 27 ноября 1811 г. (III, 157).]. При этом Батюшков
нередко применяет такие слова и выражения,
которые считались вульгарными в дворянской
среде, и делает это подчеркнуто и демонстративно.
В письмах поэта мы встречаем слова:
"калякать", "отвалять",
"брякнулся", "рожа", "кобель",
"мерзавец", "скотина" (Шаликов - по
определению Батюшкова - "страшный скотина")
и выражения: "останусь сиднем", "заголя
вверх рубашку", "пироги горячи, оладьи, горох
с маслом". О московской карусели Батюшков
сообщает Гнедичу: "Всякий день кому нос на
сторону, кому зуб вон!" Присутствуют в письмах
Батюшкова и нарочито огрубленные сравнения:
"Здоров, как корова", "здоров, как бык",
"лягается, как сивый осел" (тот же Шаликов).
Наконец, замечательно, что Батюшков часто
использует в письмах пословицы, поговорки и
вообще элементы чисто народной фразеологии:
"ума палата", "мотай на ус", "бьюсь,
как рыба об лед", "головы ажь гуде", "про
одни дрожди не говорят трожды", "если небо
упадет, говорит пословица, то перепелок
передавит" и т. п.
Иногда Батюшков в письмах
подчеркнуто просторечным выражением создает
резкую дисгармонию между живой речью и
рассчитанной на "приятность" фразеологией
карамзи-нистов. Тем самым он сознательно
обнажает искусственность последней. В
неопубликованном письме Батюшкова к Вяземскому
читаем: "У меня вчера был Алексей Пушкин; он
сказывал, что ты милый друг (милый друг, заметь,
что это учтивее и вернее скотины), будешь сюда сам
сегодня". А далее следует шутливое обращение:
"Приезжай сюда, навести меня, милый, добрый,
нежный, единственный мой друг (каково,
скотина?)" [75] [Батюшков - Вяземскому, лето 1816 г.
(ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 54).].
Все эти языковые компоненты
писем Батюшкова применялись им в высшей степени
сознательно. Батюшков очень остро и тонко
чувствовал малейшие нюансы речи; недаром он
отмечал в письмах друзей и создавал в своих
собственных письмах неологизмы (последние
вообще нередко встречаются в письмах и речах
деятелей пушкинской эпохи, приобретая по большей
части иронический оттенок. Вяземский изобретает
слова "василийльвовничаю" и
"извасилийльвовничаться", имея в виду лень
В. Л. Пушкина [76] [Вяземский - А. II. Тургеневу, 24
августа 1818 г. ("Остафьевский архив", т. I. СПб.,
1899, стр. 116).]; в арзамасских протоколах находим
слово "первогусакство" [77] ["Арзамас" и
арзамасские протоколы". Л., 1933, стр. 195.]).
"Живу... нет, дышу... нет веществую, то есть ни то,
ни се" [78] [III, 92.], - пишет Батюшков Гнедичу. В
другое письмо к Гнедичу Батюшков вводит два
необычных слова: "бездействовать" и
"оленивен" и, приводя целый ряд синонимов,
посвящает первому из них большое филологическое
рассуждение: "Ты... не пишешь... ни строки,
ленишься, бездействуешь! (Браво, брависсимо,
Батюшков! И ты выдумал слово: бездействуешь!
Без-действу-ешь... каково? То есть, действуешь без,
то есть, как будто не действуешь. Понимаете ли?
Лишен действия, ослаблен, изнеможен, оленивен,
чужд забот, находится в инерции, недвижим ниже
головою, ниже перстами и потому бездействен, не
пишет к своему другу и спит). Теперь вы понимаете,
что не писать ко мне, или писать редко, есть то
же..., что бездействовать" [79] [III, 169. У Батюшкова
также есть неологизм "тибуллить" (III, 149),
означающий "любить", "влюбляться" (от
имени римского лирика Тибулла).] (дело
специалистов по истории русского литературного
языка установить, действительно ли Батюшков
изобрел слово "бездействовать" или оно
существовало раньше).
Таким образом, в письмах
Батюшкова живет яркое и экспрессивное
художественное слово. Как отметил С. П. Обнорский,
они "вообще представляют собой лучший образец
языка своего времени" [80] [С. П. О б н о р с к и й.
Одна особенность языка Батюшкова (Сборник в
честь Д. Ф. Кобеко. СПб., 1913, стр. 43).].
* * *
За недостатком места мы не
анализируем подробно записные книжки Батюшкова.
В записной книжке "Чужое - мое сокровище" (1817)
замечателен автопортрет Батюшкова (II, 347-350).
Батюшков утверждает, что в нем живут два человека
(белый и черный), ведущие между собой постоянную
борьбу. Как показал Д. Д. Благой, этот автопортрет,
отмеченный углубленным психологизмом, отчасти
предвосхищает образ лермонтовского Печорина (Б.,
35-36). В найденной нами в Рукописном отделе ИРЛИ
записной книжке "Разные замечания" (1810-1811)
очень интересен список прозаических
произведений Батюшкова - "Сочинения в прозе"
(ф. 19, ед. хр. 1, л. 28). В нем находим названия трех
неизвестных прозаических произведений
Батюшкова: "Венера", "Стихотворец
судья" и повесть "Корчма в Молдавии" (см.
об этой записной книжке нашу статью-публикацию
"Новые тексты К. Н. Батюшкова". - "Известия
АН СССР", отд. лит-ры и яз., т. XIV, вып. 4. М., 1955, стр.
365-370).