Пушкин и
проза Батюшкова
В главе о стиле мы говорили об
историко-литературном месте прозы Батюшкова. Но
встает и другой вопрос - о ее конкретном влиянии
на русскую литературу. Этот вопрос приводит нас к
проблеме "Пушкин и Батюшков", которая до сих
пор ставилась и решалась лишь на стихотворном
материале. Пушкин хорошо знал и ценил прозу
Батюшкова. В этом убеждают нас не высказывания
Пушкина о прозе своего предшественника (мы знаем
только высказывание Пушкина о повести Батюшкова
"Предслава и Добрыня" - см. об этом на стр. 22),
но то, что Пушкин неоднократно использовал мысли
и образы из этой прозы в своих произведениях.
Можно утверждать, например, что
Пушкин использовал мысли и образы из статьи
Батюшкова "О характере Ломоносова". В этой
статье говорится по поводу биографии
необыкновенного человека: "Каждое
обстоятельство, каждая подробность
драгоценны". В пушкинской статье
"Вольтер" читаем: "Всякая строчка
великого писателя становится драгоценной для
потомства". Это сопоставление может
показаться неубедительным, но другой факт
убеждает нас в том, что мысли и образы из
упомянутой статьи Батюшкова действительно
переходили в прозу Пушкина. В этой статье
Батюшков утверждал, что "любителю
словесности" нужно знать "подробности
частной жизни" выдающегося деятеля, даже его
"слабости и самые пороки, неразлучные спутники
человека". Пушкин на страницах "Путешествия
в Арзрум" писал о Грибоедове: "Самые
слабости и пороки, неизбежные спутники
человечества - все в нем было необыкновенно
привлекательно" [1] [Курсив везде наш.- Н. Ф.].
Такая "перекличка" была вполне
естественной. Пушкин, подобно Батюшкову,
стремился отстоять право великих людей на
пристальное внимание современников и потомков.
Если Батюшков с горьким чувством указывал на
неразработанность биографии Ломоносова, на то,
что "к сожалению, немного подробностей дошло
до нас, и почти все исчезли с холодными
слушателями", то и Пушкин, жалея о том, что
Грибоедов не оставил своих записок, а друзья не
написали его биографию, укоризненно восклицал:
"Замечательные люди исчезают у нас, не
оставляя по себе следов. Мы ленивы и
нелюбопытны...".
Мысли и образы из прозы
Батюшкова переходят и в поэзию Пушкина и
отражаются, например, в его лирике. В
стихотворении Пушкина "Сонет" (1830) находим
образ "суровый Дант", взятый из батюшковской
"Речи о влиянии легкой поэзии на язык". Как
отметил еще Л. Н. Майков [2] [III, 710.], слова,
характеризующие знаменитую античную статую
Аполлона Бельведерского - "Но мрамор сей ведь
бог!..." - из стихотворения Пушкина "Чернь"
(1828), которое имело значение Эстетической
программы и утверждало независимость поэта от
реакционной идеологии, также восходят к
Батюшкову. В цитированном нами выше письме к
Дашкову, впервые напечатанном в 1827 г. [3]
["Памятник отечественных муз на 1827 г.", стр.
24-36.], всего за год до сочинения Пушкиным
"Черни", Батюшков, видевший статую Аполлона
в Париже, восклицал: "Это не мрамор, бог!" [4]
[III, 262.].
Но самый замечательный пример
использования Пушкиным прозы своего
предшественника дает, конечно, "Медный
всадник", вобравший в себя идеи и образы одного
из лучших очерков Батюшкова - "Прогулки в
Академию художеств". На это кратко указал еще
Л. Н. Майков в примечаниях к собранию сочинений
Батюшкова [5] [II, 435.]. Любопытно, что в 1913 г. в
сборнике "Пушкин и его современники" была
помещена статья П. Столпянского, в которой он
снова отмечал уже известную параллель между
"Медным всадником" и "Прогулкой в
Академию художеств", но приписывал последнее
произведение перу... П. П. Свиньина [6] [П. С т о л п я
н с к и й. Библиографические указания к некоторым
произведениям Пушкина. "Пушкин и его
современники", вып. XVII-XVIII. СПб., 1913, стр. 41-42.]. Это
было в высшей степени странным, так как
"Прогулка в Академию художеств" давно уже
появилась в майковском издании; редакции
сборника пришлось в следующем выпуске дать
поправку, где говорилось, что "Прогулка в
Академию художеств" "принадлежит Батюшкову,
а не П. П. Свиньину" [7] ["Пушкин и его
современники", вып. XIX-XX. Пг., 1914, стр. 310. ].
В "Медном всаднике" находим
ряд мелких деталей, связывающих пушкинскую поэму
с творчеством Батюшкова, например, слова: "Там
оне, // Вдова и дочь" перекликаются со стихами
Батюшкова: "Они - вдова и дочь, // Чета, забытая
судьбою" [8] ["Послание к Тургеневу". ]. Но
все это меркнет перед действительно
замечательным фактом. Рисуя в "Медном
всаднике" основание Петербурга, Пушкин
обратился к тому произведению Батюшкова, где оно
было ярко изображено, и воспроизвел в своей поэме
идейно-композиционную схему этого описания и
отдельные его образы. Основным стержнем всей
картины у Пушкина и у Батюшкова становится
контраст прошлого и настоящего земли, на которой
был построен Петербург. Сравним соответствующие
места "Медного всадника" и "Прогулки в
Академию художеств". Сделать это совершенно
необходимо, так как до сих пор подробное
сравнение не проведено и были даны только
краткие указания на сходство двух описаний.
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там...
...................................................
И думал Он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
..................................................
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво...
Ср. у Батюшкова: "И
воображение мое представило мне Петра, который в
первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне
столь прекрасные!.. Из крепости Нюсканц еще
гремели шведские пушки; устье Невы еще было
покрыто неприятелем, и частые ружейные выстрелы
раздавались по болотным берегам, когда великая
мысль родилась в уме великого человека. "Здесь
будет город", - сказал он, - "чудо света. Сюда
призову все художества, все искусства. Здесь
художества, искусства, гражданские установления
и законы победят самую природу". Сказал - и
Петербург возник из дикого болота".
Сходство здесь настолько
очевидно, что оно не требует почти никаких
комментариев. Пушкин использовал значительную
часть прозаического описания Батюшкова (в
"Медном всаднике" звучат даже слова Петра из
батюшковского очерка; "Здесь будет город...").
Подобное использование находим
и в другом месте поэмы Пушкина:
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен...
Ср. у Батюшкова: "...взглянув на
великолепную набережную..., я сделал себе
следующий вопрос: что было на этом месте до
построения Петербурга? Может быть, сосновая роща,
сырой, дремучий бор или топкое болото, поросшее
мхом и брусникою; ближе к берегу - лачуга рыбака,
кругом которой развешены были мрежи, невода и
весь грубый снаряд скудного промысла. Сюда, может
быть, с трудом пробирался охотник, какой-нибудь
длинноволосый Финн
За ланью быстрой и рогатой,
Прицелясь к ней стрелой
пернатой [9] [Батюшков цитирует стихи из баллады
Дмитриева "Ермак".].
Здесь все было безмолвно. Редко
человеческий голос пробуждал молчание пустыни
дикой, мрачной; а ныне?...".
Однако в пушкинской поэме мы, по
верному определению Белинского, находим не
только грандиозную картину основания
Петербурга, но и яркое изображение современной
поэту северной столицы [10] ["Сочинения
Александра Пушкина" (VII, 542). ]. В этом
изображении Пушкин, по нашему мнению, тоже
использовал батюшковский очерк. Он, как и
Батюшков, подчеркнул "кипучесть" жизни
Петербурга, ставшего одним из крупнейших центров
европейской торговли. В "Медном всаднике"
идет речь о том, как корабли стремятся "толпой
со всех концов земли" к "богатым
пристаням" Невы (ср. также слова Петра: "Все
флаги в гости будут к нам..."). Батюшков
рассказывает, что вопрос о прошлом Петербурга он
поставил перед собой, "взглянув на Неву,
покрытую судами..., любуясь бесчисленным народом,
который волновался под моими окнами, сим
чудесным смешением всех наций, в котором я
отличал Англичан и Азиатцев, Французов и
Калмыков, Русских и Финнов". Изображая
великолепие Петербурга, Пушкин фиксирует
внимание читателя на тех же предметах и
"точках", которые привлекли внимание
Батюшкова. Перед нами возникают "береговой...
гранит" Невы (ср. у Батюшкова - "гранитная
набережная"), "оград узор чугунный" (у
Батюшкова - "решетка Летнего сада",
отличающаяся "легкостью и стройностью в...
рисунке"). И общая характеристика архитектуры
Петербурга в "Медном всаднике" - "строгий,
стройный вид" - сходна с мыслями Батюшкова,
писавшего о внешнем облике северной столицы.
"Смотрите, какое единство, как все части
отвечают целому...".
К батюшковской "Прогулке в
Академию художеств" также восходит один из
центральных символов поэмы Пушкина -
олицетворение в образе коня, гениально
изваянного Фальконетом, России, которая с
небывалой быстротой движется по путям своего
смелого исторического развития [11] [Впервые
указал на это в печати Л. А. Озеров (см. его
вступительную статью к сочинениям К. Н,
Батюшкова. М., 1955, стр. 26).].
А в сом коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
И Батюшкова увлекал и поражал
величественный облик фальконетовского
монумента. В начале "Прогулки в Академию
художеств" рассказано, как автор и его друзья
"заводили жаркие споры... о коне Петра
Великого". А далее, анализируя вещи,
выставленные в Академии, Батюшков утверждал, что
"новейшие" художники "с большим
искусством", чем древние, "изображают
коней", и пояснял свою мысль следующими
словами: "У нас перед глазами Фальконетово
произведение, сей чудесный конь, живой,
пламенный, статный и столь смело поставленный,
что один иностранец, пораженный смелостию мысли,
сказал мне, указывая на коня Фаль конетова: он
скачет, как Россия!" [12] [Курсив наш. - Н. Ф.].
Когда в первый раз
сталкиваешься с батюшковскими мыслями и
образами в "Медном всаднике", указанные
сопоставления кажутся просто удивительными.
Однако было бы в высшей степени неверным и
порочным считать использование батюшковских
мыслей и образов в "Медном всаднике"
"явным плагиатом", как на этом настаивал М. О.
Гершензон [13] [М. О. Г е р ш е н з о н. Пушкин и
Батюшков. "Статьи о Пушкине". М., 1926, стр. 18.].
Желая изобразить основание Петербурга, Пушкин
совершенно естественно обратился к тому
произведению своего предшественника, где - если
вспомнить выражение из "Арапа Петра
Великого" - была прославлена "победа
человеческой воли над сопротивлением стихий".
Использование Пушкиным батюшковских мыслей и
образов в "Медном всаднике"
свидетельствовало о прочной связи величайшего
русского поэта с передовыми традициями
отечественной литературы (мы видели, что тема
основания Петербурга занимала уже учителя
Батюшкова М. Н. Муравьева) [14] ["Письма к
молодому человеку о предметах, касающихся
истории и описания России" (Сочинения
Муравьева, т. I, стр. 417). ].
Теме возникновения Петербурга в
русской литературе посвящена статья Л. В.
Пумпянского "Медный всадник и поэтическая
традиция XVIII века", где показано, что Пушкин во
вступлении к своей поэме использовал, помимо
"Прогулки в Академию художеств" Батюшкова, и
"иные источники, параллельные" - высокую
одическую поэзию XVIII - начала XIX в. [15]
["Временник Пушкинской комиссии", 4-5. М.- Л.,
1939, стр. 94. ]. Но из всех произведений, рисующих
возникновение Петербурга, очерк Батюшкова
несомненно стоит ближе всего к "Медному
всаднику": многие его образы просто повторены
в поэме, не говоря уже о том, что олицетворение
России в образе Фальконетова коня можно найти в
допушкинской литературе только в этом очерке.
Разумеется, нельзя забывать о
том, что Пушкин написал свою поэму гениальными
стихами и поднял описание Петербурга на
небывалую художественную высоту. А главное,
Пушкин включил батюшковские образы в
грандиозную философско-историческую концепцию
"Медного всадника" - поэмы, ставящей
проблему неизбежности столкновения личности и
государства в классовом обществе. При этом образ
Петра в поэме бесконечно сложнее и многограннее,
чем у Батюшкова. Пушкин отмечает не только
исторические заслуги Петра, но и присущую ему
"закорючку своевольства и варварства" [16]
["История Петра". Подготовительные тексты (X,
259).] и конкретно воплощает ее в эпизоде
преследования гигантской конной статуей
несчастного и слабого человека. Перекликаясь в
ряде мест с "Медным всадником", батюшковская
"Прогулка в Академию художеств" стоит на
совсем другом уровне, находится на совершенно
ином этапе развития русского искусства, и ее
значение, конечно, не может идти ни в какое
сравнение с огромной ролью пушкинской поэмы,
ставшей источником большой и плодотворной
литературной традиции гуманного отношения к
"маленьким людям". Но тот факт, что Пушкин
ввел в "Медного всадника" взятые из
"Прогулки в Академию художеств" образы,
рисующие борьбу человека с природой и смелое
движение России по своему историческому пути, а
также частично дал в духе этого произведения
характеристику Петра I, говорит о реалистичности
лучших прозаических очерков Батюшкова и о том,
что в них были поставлены важные проблемы,
получившие затем гениальное освещение в
творчестве великих русских писателей.
Возможно, что Пушкин
просматривал батюшковский очерк, готовясь к
работе над "Медным всадником", и сознательно
решил включить мотивы этого очерка в свое
гениальное произведение. Но гораздо вероятнее
другое. Мысли и образы батюшковского очерка
произвели настолько глубокое впечатление на
Пушкина, который, очевидно, неоднократно
перечитывал его [17] [О сильном влиянии
"Прогулки" на художественные вкусы юного и
зрелого Пушкина см. в книге А. Эфроса "Рисунки
поэта" (1933, стр. 88 и 92-95).], что, сочиняя свою
поэму, Пушкин бессознательно их развил. О такой
форме творческого процесса прекрасно сказал не
кто иной, как сам Батюшков. В статье
"Петрарка" он указывал, что нашел "многие
места и целые стихи" этого поэта в
"Освобожденном Иерусалиме" Тассо. А далее он
замечал, что "беспрестанное чтение" автором
"Освобожденного Иерусалима" произведений
"певца Лауры" "врезало в памяти его многие
стихи и выражения, которые он невольным образом
повторял в своей поэме".
Но если даже отдельные мысли и
образы из прозаических произведений Батюшкова
остались в памяти Пушкина и стали для него
творческим материалом, то, несомненно, Пушкин не
мог не учитывать при создании собственного
прозаического стиля и манеры письма
Батюшкова-прозаика. Более того, проведенный в
нашей работе историко-литературный анализ
целиком подтверждает на материале батюшковской
прозы давно высказанную Д. Д. Благим мысль о том,
что Батюшкову было суждено "потенциально
заключать в себе весь мир пушкинского
творчества" [18] [Д. Благой. Судьба Батюшкова (Б,
13).].
Батюшков - ближайший
предшественник Пушкина не только как поэт, но и
как прозаик. Эта главная мысль нашей работы [19]
[Общая концепция книги изложена в нашей статье
"Основные проблемы изучения творчества К. II.
Батюшкова". - "Известия АН СССР, серия лит-ры
и яз., т. XXIII, вып. 4. М., 1964, стр. 312-315.] основана не
столько на конкретном влиянии прозы Батюшкова на
прозу Пушкина, сколько на ее
историко-литературном месте. Если Пушкин-поэт
воспринимал влияние Батюшкова преимущественно
будучи начинающим писателем и потому вносил в
свое лицейское творчество множество
реминисценций из лирики своего учителя и часто
повторял его художественные приемы, то
Пушкин-прозаик, являясь зрелым гениальным
мастером, строил свои произведения на вполне
самостоятельной основе, хотя и во многом
опирался на лучшие достижения русской прозы.
Батюшкова можно считать ближайшим
предшественником Пушкина-прозаика прежде всего
потому, что его проза была самым реалистическим
явлением на большом промежутке
последовательного стадиального развития
русской прозаической литературы между
Карамзиным и Пушкиным [20] [Бытописательная проза
В. Т. Нарежного, выдержанная в тонах острой
социальной сатиры, подготовила не пушкинскую, а
гоголевскую прозу и отличалась тяжеловесным
языком. Мы не сопоставляем здесь прозу Батюшкова
с "Историей государства Российского"
Карамзина, "Письмами из Москвы в Нижний
Новгород" И. М. Муравьева-Апостола и
"Письмами русского офицера" Федора Глинки,
так как большинство произведений
Батюшкова-прозаика содержит значительный и
яркий элемент художественного вымысла и потому
принципиально отличается от упомянутых выше
исторических или публицистических
произведений.]. Это становится еще более ясным
при сопоставлении прозы Батюшкова с прозой
Жуковского. Прозаические произведения
Жуковского были написаны раньше, чем зрелые
прозаические вещи Батюшкова (последнее
прозаическое произведение Жуковского - повесть
"Марьина роща" - появилось в 1809 г., но было
задумано и написано еще до того [21] [См. А. Н. В е с е
л о в с к и й. Поэзия чувства и "сердечного
воображения". СПб., 1904, стр. 118-119.]). Эти
произведения выдержаны в духе традиции
карамзинских чувствительных повестей и
находятся на уровне неудачной повести Батюшкова
"Пред слава и Добрыня" (1810) [22] [Белинский, в
общем очень верно оценивший прозу Батюшкова, не
был прав, утверждая, что "как прозаик Батюшков
занимает в русской литературе одно место с
Жуковским" (VII, 253). В этом случае он, вероятно,
отдавал дань традиции современников Батюшкова и
Жуковского, исключительно часто объединявших их
имена (проза Батюшкова и Жуковского
"уравнивалась", например, в обзоре
Бестужева-Марлинского "Взгляд на старую и
новую словесность в Россию" - "Полярная
звезда", 1823, стр. 36).]. Проза Жуковского с ее
музыкальным речевым строем, сентиментальными
пейзажами и славянскими стилизациями не
заключала никаких элементов реализма, ни в какой
мере не подготовила прозу Пушкина и по своему
методу и качеству стояла от нее чрезвычайно
далеко.
Именно вследствие своей
манерности и искусственности проза Жуковского
теперь совершенно устарела, в то время как в
прозе Батюшкова и сейчас живо и актуально звучат
патриотические мотивы, горячая вера в силы
русской культуры и утверждение необходимости ее
самобытного развития.
К тому же содержательная, яркая
и изящная проза Батюшкова с ее легким языком,
который сравнительно мало отличается от
современного, и сейчас сохраняет познавательное
значение, не кажется архаичной и может доставить
читателю Эстетическое наслаждение.