"Прогулка
по Москве"
В первой, довоенной редакции
"Похвального слова сну" сатирические мотивы
были все же достаточно условными и далекими от
русского быта. Совсем иной, чисто
бытописательный характер имело другое
сатирическое произведение Батюшкова того же
периода - "Прогулка по Москве". Колебавшийся
в датировке этой вещи и напечатавший ее сначала
под 1810 г. Л. Н. Майков в конце концов, исходя из
хронологии упомянутых в ней фактов московской
жизни, правильно отнес ее ко второй половине 1811 г.
или к первой половине 1812 г. [1] [II, 386. Эта датировка
подтверждается тем, что в составленном
Батюшковым не позднее ноября 1810 г. списке его
прозаических произведений нет упоминания о
"Прогулке по Москве" (см. наше сообщение
"Новые тексты К. И. Батюшкова".- "Известия
ОЛЯ АН СССР", 1955, т. XIV, вып. 4, стр. 369-370).
"Прогулка по Москве" Должна быть отнесена к
1811-1812 гг. также потому, что в ней есть
заключительная строчка батюшковского перевода
отрывка из 34-й песни "Неистового Орланда"
Ариосто (II, 23), сделанного 28 декабря 1811 г. (см.
письмо Батюшкова к Гнедичу от 29 декабря 1811 г., где
этот перевод дан целиком и говорится, что он
сделан "вчерась"; III, 169 и 170).] Но мысль описать
Москву овладела Батюшковым значительно раньше.
Когда он приехал туда в конце декабря 1809 г., ему
показался странным и диким быт московского
барства. 3 января 1810 г. Батюшков стилизовал начало
своего письма к Гнедичу в духе "видения"
библейского пророка. "И я зрел град. И зрел
людие и скоты, и скоты и людие. И шесть скотов
великих везли скота единого. И зрел храмы и на
храмах деревня. И зрел лицы южных стран и
северных. И зрел... Да что он зрел? - Москву, ибо
оттуда пишу, восторжен, удивлен всем и всяческая.
Глазам своим не верил, видя, что одного человека
тянут шесть лошадей, и в санях!" [2] [Приложение к
"Отчету императорской публичной
библиотеки" за 1895 г. СПб., 1898, стр. 11 ("Из
собрания автографов императорской публичной
библиотеки").] Уже 16 января 1810 г. Батюшков
сообщал Гнедичу: "Получишь длинное описание о
Москве, о ее жителях-поэтах, о Парнасе и пр." [3]
[III, 72.] и повторял в другом письме к нему от 1
февраля 1810 г.: "Ни слова о Москве; я тебе готовлю
описание на дести" [4] [Там же, 75.]. Весьма
возможно, что Батюшков тогда же и набросал свое
описание Москвы, а затем лишь расширял, дополнял
и совершенствовал его.
Батюшков не напечатал описания
Москвы и даже не дал ему заглавия. Последнее было
дано опубликовавшим вещь Батюшкова редактором
"Русского архива" П. И. Бартеневым [5] [См.
"Русский архив", 1869, столб. 1191-1208.]. Но скорее
всего "Прогулкой по Москве" назвал бы
произведение и сам Батюшков. "Прости, до
будущей прогулки", - обращался он к другу в
конце своего описания. Вспомним в связи с этим,
что через несколько лет Батюшков назвал
"прогулкой" другое произведение: на
страницах "Сына отечества" появилась его
"Прогулка в Академию художеств".
Обращение Батюшкова к жанру
прогулок отражало нарастание реалистических
тенденций в его прозе. "Прогулка" мыслилась
Батюшковым как бытописателыное произведение,
имеющее форму дружеского письма. И "Прогулка
по Москве", и "Прогулка в Академию
художеств" начинаются авторским ответом
другу. Ср. первые фразы обеих "Прогулок":
"Ты желаешь от меня описания Москвы,
любезнейший друг"; "Ты требуешь от меня, мой
старый друг, продолжения моих прогулок по
Петербургу"; "Прогулка в Академию
художеств" даже снабжена подзаголовком:
"Письмо старого московского жителя к приятелю
в деревню его Н.". Таким образом "прогулка"
в трактовке Батюшкова представляла собой нечто
вроде дружеского послания в прозе и передавала
впечатления и наблюдения автора. Батюшков ставил
перед ней чисто бытописательную цель:
"прогулка" была очерком, обеспечивающим
автору свободную форму изложения материала и
возможность по своему усмотрению выбирать и
изображать явления и типы, встречающиеся в
действительности. "Я напишу несколько
замечаний о городе и о нравах жителей, не
соблюдая ни связи, ни порядку", - говорит
Батюшков в начале "Прогулки по Москве" и,
развертывая далее картины шумной московской
жизни, утверждает, что "великое стечение
людей" имеет всегда особенную прелесть для
тех, "которые любят замечать физиономии".
Вместе с тем самая эпизодичность наблюдений
автора в жанре "прогулки" требовала
создания целой серии очерков, которые вместе
составили бы полную и законченную картину. В
конце "Прогулки по Москве" Батюшков - как
было сказано - прощается с адресатом очерка "до
будущей прогулки", а в начале "Прогулки в
Академию художеств" говорит о
"продолжении" своих прогулок по Петербургу
(неизвестно, были ли действительно написаны
Батюшковым еще какие-нибудь "прогулки",
рисующие Петербург). Следует указать, что как
серия очерков строились и "прогулки"
некоторых других авторов. Например, в 1817 г. в
"Русском вестнике" появилась анонимная
статья "Еще один замечательный день моей
прогулки в Москве" [6] ["Русский вестник".
1817, N 13-14, стр. 9-10.].
"Прогулка по Москве"
пронизана патриотическими мотивами. Москва для
Батюшкова великий город, овеянный славными
историческими воспоминаниями о прошлом русского
народа. В "Прогулке" дано яркое описание
Кремля, проникнутое глубоким уважением к русским
древностям: "Войдем теперь в Кремль. Направо,
налево мы увидим величественные Здания, с
блестящими куполами, с высокими башнями, и все
это обнесено твердою стеною. Здесь все дышит
древностию; все напоминает о царях, о патриархах,
о важных происшествиях; здесь каждое место
ознаменовано печатью веков протекших".
Нарисовав "панораму Москвы", открывающуюся
из Кремля, Батюшков горячо заявляет о своей любви
к отечеству, которая, по его убеждению, должна
быть свойственна каждому русскому человеку:
"Одним словом, здесь представляется взорам
картина, достойная величайшей в мире столицы,
построенной величайшим народом на приятнейшем
месте. Тот, кто, стоя в Кремле и холодными глазами
смотрев на исполинские башни, на древние
монастыри, на величественное Замоскворечье, не
гордился своим отечеством и не благословлял
России, для того (и я скажу это смело) чуждо все
великое, ибо он был жалостно ограблен природою
при самом его рождении".
Однако в основном "Прогулка
по Москве" - произведение сатирическое. Еще
ранний Батюшков зло осмеивал быт и нравы барской
Москвы в своем вольном "Переводе 1-й сатиры
Боало" (1804-1805). Здесь он не только перенес место
действия из Парижа в Москву, но и заставил героя
сатиры поэта Далгола безжалостно бичевать
пороки высшего общества, блистающего "не
честностью", а "золотом одним":
Проклятая Москва! Проклятый
скучный век!
Пороки все тебя лютейши
поглощают,
Незнаем и забыт здесь честный
человек.
В "Прогулке по Москве"
Батюшков прямо говорит о том, что барская Москва
дает писателю-сатирику ценнейший творческий
материал. "Самый Лондон беднее Москвы по части
нравственных карикатур, - восклицает Батюшков. -
Какое обширное поле для комических авторов, и как
они мало чувствуют цену собственной неистощимой
руды!". При ртом надо помнить, что слово
карикатура означало у Батюшкова, как и в наше
время, и морально уродливую человеческую фигуру
и особый, сатирический метод ее изображения.
"Карикатурами" он называл важничающих
офицеров и солдат немецкой гвардии ("я, увидя
их, чуть не умер со смеху", - признавался
Батюшков [7] [Батюшков - Гиедичу, 19 марта 1807 г. (III,
9).]), а с другой стороны, писал, что литературный
лагерь шишковистов представляет собой "для
рисовщика карикатур пространное поле" [8]
[Батюшков - А. Н. Оленину, 23 ноября 1809 г. (III, 59).].
В сатирическом изображении
барской Москвы начала XIX в. Батюшков, по-видимому,
не имел предшественников. До Батюшкова эта
Москва чаще всего изображалась консервативно
настроенными авторами, не вносившими в ее
описание каких-либо сатирических мотивов. Так,
Карамзин в своих "Записках старого
московского жителя" (1803) не вдавался в критику
нравов барской Москвы и называл "московский
булевар" доказательством "успехов нашего
вкуса". Эту традицию продолжил Греч в
"Московских письмах": единственную
"сомнительную" черту дворянской Москвы Греч
видел в том, что "в Москве более хотят и более
умеют наслаждаться и веселиться, нежели в
Петербурге" [9] [Сочинения Н. Греча, т. V. СПб., 1838,
стр. 111.]. Таким образом, батюшковская "Прогулка
по Москве" резко выделялась своей
сатирической направленностью на фоне
"благонамеренной" литературы с московской
тематикой.
В "Прогулке" Батюшков
отмечает большую живость московского быта (на
эту живость часто указывали писавшие о Москве;
так, Пушкин подчеркивал, что некогда в Москве
"везде была толпа" [10] ["Путешествие из
Москвы в Петербург" (XI, 240).]). "Какое стечение
народа, какое разнообразие!" - восклицает
Батюшков, описывая московские улицы. В Москве он
видит причудливое сочетание полярных
противоположностей, непрестанно борющихся друг
с другом. По его наблюдению, "здесь роскошь и
нищета, изобилие и крайняя бедность, набожность и
неверие, постоянство дедовских времен и
ветреность неимоверная, как враждебные стихии, в
вечном несогласии и составляют сие чудное,
безобразное, исполинское целое, которое мы знаем
под общим именем: Москва" (ср. слова Батюшкова о
том, что Москва это "дивное, непостижимое
слияние суетности, тщеславия и истинной славы и
великолепия, невежества и просвещения, людскости
и варварства"). Эта острая игра контрастов
выражается преимущественно в борьбе старого и
нового, древних обычаев и светского уклада жизни.
Иллюстрируя эту борьбу, Батюшков рисует
любопытную жанровую сценку. "Вот большая
карета, которую насилу тянет четверня: в ней
чудотворный образ, перед ним монах с большою
свечой. Вот старинная Москва и остаток древнего
обряда прародителей! Посторонись! Этот ландо нас
задавит: в нем сидит щеголь и красавица; лошади,
лакей, кучера, все в последнем вкусе. Вот и новая
Москва, новейшие обычаи!". Характерно, что
Батюшков рассматривает борьбу старины и новизны
в историко-культурном плане и справедливо
связывает ее с петровскими реформами. В очерке
"Вечер у Кантемира" он заставляет
знаменитого русского сатирика сказать, что в
"древней Москве" времен Петра I можно было
увидеть "чудесное смешение старины с новизною,
две стихии в беспрестанной борьбе одна с
другою". И в "Прогулке по Москве" новый,
светский уклад жизни рассматривается Батюшковым
как результат деятельности Петра I. "Я, видя
отпечатки древних и новых времен, - замечает
Батюшков, - воспоминаю прошедшее, сравнивая оное
с настоящим, тихонько говорю про себя: Петр
Великий много сделал и ничего не кончил".
Уже эта фраза свидетельствует о
том, что Батюшков был горячим сторонником
петровских реформ. Он ценил прежде всего их
культурную сторону и считал, что просвещение в
России должно рано или поздно одержать победу
над суевериями и предрассудками. В
"Прогулке" Батюшков утверждал, что, несмотря
на все препятствия, новое в конце концов возьмет
верх над старым, что "Москва идет сама собою к
образованию". Однако вместе с тем он пером
сатирика нарисовал уродливую, ложно понятую
европеизацию - рабское копирование западных
образцов потерявшими чувство национального
достоинства русскими дворянами. В одном из своих
писем глубоко уважавший передовую западную
культуру Батюшков с негодованием отвергал
обвинения в том, что он является
"галломаном" [11] [Батюшков - Гнедичу, февраль -
начало марта 1811 (III, 110-111).], - лучшим
доказательством справедливости его возмущения
могла бы служить "Прогулка по Москве",
подвергающая осмеянию слепое подражание Западу.
В "Прогулке" саркастически изображены
иностранные книжные лавки и французские
"модные магазины, которых уродливые вывески
заслоняют целые домы" (плохого актера Батюшков
в "Прогулке" сравнивает с французом,
"который живет на Кузнецком мосту в магазине
духов и помад"). Перекликаясь с Крыловым
("Модная лавка"), Батюшков набрасывает
характерную картину московской жизни: "Эта
большая дедовская карета, запряженная шестью
чалыми тощими клячами, остановилась у дверей
людной лавки. Вот из нее вылезает пожилая женщина
в большом чепце, мадам, конечно француженка, и три
молодые девушки. Они входят в лавку - и мы за ними.
"Дайте нам головных уборов, покажите нам эти
шляпки, да по христианской совести, госпожа
мадам!" И торговка, окинув взорами своих
гостей, узнает, что они из степи, продает им
лежалую старину вдвое, втрое дороже
обыкновенного. Старушка сердится и покупает".
Батюшков описывает и богатого
дворянина, окруженного "ласкателями,
иностранцами и шарлатанами, которых он презирает
от всей души, но без них обойтиться не может". И
особое негодование Батюшкова возбуждают
московские франты, которые во что бы то ни стало
хотят быть похожими на иностранцев. В них уже не
осталось ничего русского: совершенно оторванные
от национальной почвы, они вызывают смех и
отвращение. Рисуя модный конфетный магазин,
Батюшков пишет: "Здесь мы видим большое
стечение московских франтов в лакированных
сапогах, в широких английских фраках, и в очках и
без очков, и растрепанных и причесанных. Этот,
конечно, англичанин: он, разиня рот, смотрит на
восковую куклу. Нет, он Русак и родился в Суздале.
Ну, так этот француз: он картавит и говорит с
хозяйкой о знакомом ей чревовещателе, который в
прошлом годе забавлял весельчаков парижских!
Нет, это старый франт, который не езжал дальше
Макарья и, промотав родовое имение, наживает
новое картами. Ну, так это Немец, этот бледный
высокий мужчина, который вошел с прекрасною
дамою? Ошибся! И он Русский, а только молодость
провел в Германии. По крайней мере жена его
иностранка: она насилу говорит по-русски. Еще раз
ошибся! Она Русская, любезный друг, родилась в
приходе Неопалимой Купины и кончит жизнь свою на
святой Руси. Отчего же они все хотят прослыть
иностранцами, картавят и кривляются, отчего?..".
Во всей русской литературе первого
двадцатилетия XIX в. трудно найти более
выразительное разоблачение неестественности и
порочности слепого подражания Западу.
Кроме контраста между старым и
новым, Батюшков отмечает в "Прогулке по
Москве" и другой контраст - резкую
противоположность между бедностью и богатством.
Его поражает бросающееся в глаза различие между
утонченным комфортом жизни социальных верхов и
полной необеспеченностью простого народа. Рисуя
улицы Москвы, он не забывает сказать, что тут
можно увидеть "бедного селянина, который
устремил оба глаза на великолепный цуг".
Зрелище народной нищеты не оставляет спокойным
Батюшкова. Он вводит в свою "Прогулку"
картины, которые свидетельствуют о его
социальном гуманизме. Если учитель Батюшкова М.
Н. Муравьев в своем описании Москвы холодно
замечал, что "хижины не боятся соседства
великолепных палат" (см. статью М. Н. Муравьева
"Древняя столица" [12] [Сочинения Муравьева, т.
II. СПб., 1847, стр. 148.]), то Батюшкова трогает и
волнует быт этих "хижин": в жизни нищих,
голодных людей он видит своеобразный укор знати
и богачам. "Взгляни сюда, счастливец! -
восклицает Батюшков. - Возле огромных чертогов
вот хижина, жалкая обитель нищеты и болезней.
Здесь целое семейство, изнуренное нуждами,
голодом и стужей: дети полунагие, мать за
пряслицей, отец, старый заслуженный офицер в
изорванном майорском камзоле, починивает старые
башмаки и ветхий плащ, затем, чтоб по утру можно
было выйти на улицу просить у прохожих кусок
хлеба, а оттуда пробраться к человеколюбивому
доктору, который посещает его больную дочь. Вот
Москва, большой город, жилище роскоши и
нищеты!" Эта острая социальная зарисовка,
которая должна вызвать сочувствие к низам
большого города, не пользующимся даже
минимальными жизненными благами, явно
предвосхищает согретые благородным гуманизмом
картины быта маленьких людей, созданные
впоследствии русскими писателями-реалистами, в
особенности представителями "натуральной
школы".
В "Прогулке" Батюшков
рисует целую галерею ярко сатирических образов.
Он "замечает физиономии", типичные для
дворянской Москвы, и помешает их на страницы
своего очерка, изображая конфетный магазин,
дневное гулянье на Тверском бульваре и вечернее -
на Пресненских прудах. "Посторонитесь,
посторонитесь! - пишет Батюшков. - Дайте дорогу
куме-болтунье-спорщице, пожилой бригадирше,
жарко нарумяненной, набеленной и закутанной в
черную мантилью. Посторонитесь вы, господа, и вы,
молодые девушки! Она ваш Аргус неусыпный, ваша
совесть, все знает, все замечает и завтра же
поедет рассказывать по монастырям, что такая-то
наступила на ногу такому-то, что этот побледнел,
говоря с той, а та накануне поссорилась с мужем,
потому что сегодня, разговаривая с его братом,
разгорелась как роза... Какой это чудак,
закутанный в шубу, в бархатных сапогах и в
собольей шапке? За ним идет слуга с термометром.
О, это человек, который более полувека как все
простужается! Заметим Этих щеголей; они так
заняты собой! Один в цветном платочке с букетом
цветов, с лорнетом, так нежно улыбается, и в
улыбке его виден след труда. Другой молчит,
завсегда молчит: он умеет одеваться, ерошить
волосы, а говорить не мастер".
Чудачества и безделье - вот
черты, бросающиеся в глаза Батюшкову в
обитателях барской Москвы. Его внимание
привлекает дворянин, который "прожился на
фейерверках и называет людей неблагодарными за
то, что они не собираются в его сад в глубокую
полночь", и другой дворянин - "пожилой
человек в шпорах", целиком занятый своими
лошадьми. Он "живет на конюшне, завтракает с
любимым бегуном и ездил нарочно в Лондон, чтоб
посоветоваться с известным коновалом о болезни
своей английской кобылы". По мнению Батюшкова,
в барской Москве вообще "отдыхают" и
"беспрестанно ищут нового рассеяния". Перед
нами появляются в высшей степени типичные
фигуры, например, сатирический образ московского
барина, который "целый день зевает у камина".
"Его тупоумие невероятно, - замечает Батюшков. -
Пользуясь всеми выгодами знатного состояния,
которым он обязан предкам своим, он даже не знает,
в каких губерниях находятся его деревни; зато
знает по пальцам все подробности двора Людовика
XIV по запискам Сен-Симона, перечтет всех любовниц
его и регента, одну после другой, и назовет все
парижские улицы". В "Прогулке" Батюшкову
удалось дать очень разнообразные "лица"
московской жизни. Здесь и гусар, опершийся на
свою саблю, и университетский профессор,
пробирающийся "домой или на пыльную
кафедру", и "записной стихотворец",
который "читает эпиграмму и ожидает похвалы
или приглашения на обед" и т. д.
Сатирически изобразивший быт
барской Москвы, Батюшков испытывал двойственное
чувство. Он не только осмеивал уродливость этого
быта, но и ощущал тягостную неудовлетворенность.
Именно поэтому тема скуки в "Прогулке"
развивается в двух планах. Батюшков отмечает
скуку представителей барской Москвы, которые
"отдыхают", а не "трудятся" и потому
"знают скуку со всеми ее мучениями", танцуют
и влюбляются "от скуки", и она является
"великою пружиною" их жизни, поясняющей
"много странных обстоятельств". Это
скука-безделье. Совсем иной является скука
самого автора "Прогулки", вызванная острым
недовольством окружающей жизнью. Обращаясь в
начале очерка к другу, Батюшков описывает себя
как человека,
Который посреди рассеяний
столицы
Тихонько замечал характеры и
лицы
Забавных Москвичей;
Который с год зевал на балах
богачей,
Зевал в концерте и в собранье,
Зевал на скачке, на гулянье,
Везде равно зевал...
Эта стихотворная
автохарактеристика, знаменующая своеобразное
"онегинство" Батюшкова [13] [На это
"онегинство" в "Прогулке" впервые
указал Д. Д. Благой - см. его статью "Судьба
Батюшкова" (Б., 11-12).], находит многочисленные
аналогии в его прямых высказываниях. Приведем в
хронологическом порядке некоторые места из
писем Батюшкова, жалующегося на скуку в барской
Москве и мотивирующего эту скуку отсутствием
интеллектуальной атмосферы: "Я и в Москве едва
ли более рассеян, чем в деревне. В Москве!.. Куда
загляну? В большой свет, в свет кинкетов? Он так
холоден и ничтожен, так скучен и глуп, так для
меня, словом, противен, что я решился никуда ни на
шаг!" [14] [Батюшков - Гнедичу, 9 февраля 1810 г. (III,
76). "В свет кинкетов", т. е. "в свет ламп".].
"Москва есть море для меня; ни одного дома,
кроме своего, ни одного угла, где бы я мог отвести
душу душой" [15] [Батюшков - Гнедичу, середина
февраля 1810 г. (III, 78).]. "Я живу в Москве. Живу...
нет, дышу... нет, веществую, то есть, ни то, ни се.
Умираю от скуки" [16] [Батюшков - Гнедичу, май 1810
г. (III, 92).]. "Москва, рассеянность, здешний род
жизни, Эти праздные люди вовсе меня испортили"
[17] [Батюшков - Гнедичу, май 1811 г. (III, 126).]. "Теперь
решительно сказать могу, что отсюда (из
Череповца. - Н. Ф.) я более не поеду в Москву,
которая мне очень наскучила" [18] [Батюшков -
Гнедичу, июль 1811 г. (III, 131).], и т. п. В этих жалобах,
близких по времени к сочинению "Прогулки",
Батюшков подчас раскрывает и социальные причины
своего недовольства барской Москвой. Он
возмущается тем, что только богатство дает в ней
право на уважение. "В Москве все дорого, -
сообщает он Гнедичу, - нужна, необходима карета
четверней и проч., тогда будешь человек!" [19]
[Батюшков - Гнедичу, 27 ноября - 5 декабря 1811 г, (III,
160).]. "Прогулка по Москве" - не только самое
острое сатирическое произведение Батюшкова, но и
первый образец его реалистической манеры в
прозе. В "Прогулке" нет никаких следов
влияния карамзинской "стихотворной прозы" с
ее искусственностью и подчеркнутым приближением
к поэтическому строю речи. Зато в этом очерке, как
и в "Похвальном слове сну", ощущается
воздействие идей и художественной манеры
сатирической прозы XVIII в. Смелость и острота
разоблачения слепого подражания Западу в очерке
Батюшкова опирались на большую традицию злого и
справедливого осмеяния дворянской галломании -
на сатирическую журналистику Н. И. Новикова и
молодого Крылова, на "Бригадира" Фонвизина с
его центральным образом дворянского недоросля
Иванушки, тело которого "родилося в России",
но дух "принадлежал короне французской"
(замечательно, что Батюшков в плане курса русской
словесности выделял особую эпоху Фонвизина [20] [II,
337. Здесь же Батюшков связывал с деятельностью
Фонвизина "образование" русской прозы.]).
Главным стилевым элементом "Прогулки", как и
в сатирической прозе XVIII в., является
реалистическая бытопись. Очень показательно в
этом плане стремление автора к точности и
конкретности. Так, в начале очерка мы находим
панораму Москвы в освещении "вечернего
солнца". Эта панорама напоминает аналогичный
пейзаж в начале "Бедной Лизы" Карамзина. Но
Карамзин просто рисует "громаду домов и
церквей, которая представляется глазам в образе
величественного амфитеатра". Между тем,
Батюшков называет московские
достопримечательности: "Каменный мост, на
котором беспрестанно волнуются толпы
проходящих", "прекрасное здание"
Голицынской больницы, "дома гр. Орловой с
тенистыми садами", "Васильевский огромный
замок, примыкающий к Воробьевым горам" и т. д.
Изображая в дальнейшем "маленький деревянный
дом", где обитают "приветливость,
пристойность и людскость", Батюшков имеет в
виду московский дом Карамзина [21] [См. об этом I,
119.], а изображая франта с лорнетом, гуляющего на
Пресненских прудах, метит в слащавого эпигона
сентиментализма князя Шаликова [22] [См. об этом II,
394.]. Но важнее всего, что образы героев
"Прогулки" даны в реалистическом, бытовом
антураже. Батюшков подробно выписывает их
одежду, особенности их внешности и окружающие их
предметы. Приведем наиболее яркий пример -
зарисовку одного из уголков старой Москвы: "Мы
опоздали зайти в этот дом, которого наружность
вовсе не привлекательна. Здесь большой двор,
заваленный сором и дровами; позади огород с
простыми овощами, а под домом большой подъезд с
перилами, как водилось у наших дедов. Войдя в дом,
мы могли бы увидеть в прихожей слуг, оборванных,
грубых и пьяных, которые от утра до ночи играют в
карты. Комнаты без обоев, стулья без подушек, на
одной стене большие портреты в рост царей
Русских, а напротив - Юдифь, держащая
окровавленную голову Олоферна над большим
серебряным блюдом, и обнаженная Клеопатра с
большою змиею: чудесные произведения кисти
домашнего маляра. Сквозь окна мы можем видеть
накрытый стол, на котором стоят щи, каша в
горшках, грибы и бутылки с квасом. Хозяин в
тулупе, хозяйка в салопе; по правую сторону
приходский поп, приходский учитель и шут, а по
левую - толпа детей, старуха-колдунья, мадам и
гувернер из немцев. О, это дом старого Москвича,
богомольного князя, который помнит страх божий и
воеводство". Стиль этого отрывка очень близко
подходит к бытописательной манере
реалистической прозы Пушкина 30-х годов.
Непрезентабельность и безвкусица быта
малокультурных московских дворян изображены
Батюшковым чрезвычайно конкретно:
воспроизводится окружение дома, обстановка
комнаты, одежда и кушанья и т. п. Тот же метод
часто применяется Батюшковым в других частях
"Прогулки". Бытовая окраска очерка
определяет и особенности его языка. Как отметила
в специальной лингвистической работе К. А.
Немировская, в нем широко использованы народные
и бытовые выражения и "особенно ярко"
выразилось "стремление к демократизации
литературного языка" [23] [К. А. Немировская.
Церковнославянизмы в лексике прозаических
произведений Батюшкова. "Ученые записки
Ленингр. гос. под. ин-та им. А. И. Герцена", т. 59. Л.,
1948, стр. 125.].
Однако, как мы видим, Батюшков не
ограничился бытовыми картинами московской жизни
(такие картины, правда Эпизодические и
малохудожественные, появлялись в литературе и до
Батюшкова, см. хотя бы стихотворение "Слава
бульвара", помешенное в "Московском
вестнике" в 1809 г. (ч. 1, стр. 292), где было
нарисовано гулянье на Тверском бульваре,
изображенное Батюшковым в его "Прогулке").
Большой заслугой Батюшкова было
то, что он впервые в русской литературе заметил
"характеры и лицы забавных москвичей",
создал сатирические типы представителей барской
Москвы и в этом отношении выступил как
непосредственный предшественник Грибоедова. К
сожалению, тема "Батюшков и Грибоедов" до
сих пор даже не поставлена в науке. А между тем
она заслуживает пристального внимания и
тщательного изучения. Грибоедов и Батюшков
стояли на совершенно разных литературных
позициях. Первый утверждал сатирическое и
"высокое" искусство с общественной
тематикой. Второй - в основном рисовал
интимно-психологическую жизнь человека. В
комедии Грибоедова и Катенина "Студент" (1817),
осмеивавшей содержание и стилевые принципы
карамзинистской поэзии, очень видное место
занимали пародии на творчество Батюшкова [24] [См.
об этом подробно в нашей статье "Творчество
Батюшкова в оценке русской критики 1817-1820 гг."
("Ученые записки МГУ", вып. 127; Труды кафедры
русской литературы, книга третья, М., 1948, стр.
191-195).]. Главный герой пьесы поэт-элегик
Беневольский, постоянно попадающий в смешные
положения, декламирует несколько переиначенное
начало послания Батюшкова "Мои пенаты",
говорит о "памяти сердца" (выражение из
элегии Батюшкова "Мой гений") и называет
свои произведения "Опытами в прозе и
стихах", с небольшой перестановкой слов
воспроизводя название книги Батюшкова "Опыты
в стихах и прозе". Однако эти пародии не были
связаны с появлением второй, стихотворной части
"Опытов", потому что она поступила в продажу
только в октябре 1817 г. [25] [См. Б., 441.], между тем как
комедия Грибоедова и Катенина была написана до
октября этого года (см. об этом в примечаниях).
По-видимому, "Студент" явился реакцией на
выход в свет первой, прозаической части
"Опытов" (в июле 1817 г. [26] [Там же.]), своего рода
иронической рецензией на собрание прозы
крупного писателя-карамзиниста [27] [Связь
"Студента" с появлением первой части
"Опытов" дает возможность более точно
установить датировку комедии (в академическом
собрании сочинении Грибоедова она отнесена к
первой половине или середине 1817 г. - см. Полное
собрание сочинений А. С. Грибоедова под ред. Н. К.
Пиксанова, т. I. СПб., 1911, стр. 291). Как было сказано,
первая часть "Опытов" поступила в продажу в
июле 1817 г. Письмо Грибоедова к Катенину от 19
октября 1817 г., в котором он между прочим
спрашивает своего адресата, читал ли он
"отрывок из Гофолии", напечатанный А. А.
Жандром во второй части "Северного
наблюдателя" за 1817 г. (см. то же издание
сочинений Грибоедова, т. III. Пг., 1917, стр. 125),
показывает, что уже в начале октября Катенина не
было в Петербурге (цензурное разрешение этой
части журнала подписано 2 октября). Таким образом,
"Студент", отразивший мнение Грибоедова и
Катенина о собранной воедино прозе Батюшкова,
написан в промежутке между июлем и октябрем 1817
г.]. Это подтверждается наличием в "Студенте"
трех пародий на прозу Батюшкова.
1) На вопрос Саблина,
возмущенного словами о том, что Звездова "ищет
друга": "Как вы смеете думать о почтенной
женщине?" Беневольский отвечает
контрвопросом: "Помилуйте, разве маркиза дю
Шателе не была другом Вольтера, разве
Жан-Жак?..". Эта реплика - несомненный намек на
очерк Батюшкова "Путешествие в замок Сирей".
Рассказывая в нем о своем посещении знаменитого
замка, Батюшков уделял много места нежной
"попечительной" дружбе его владелицы -
"славной нимфы Сирейской" - с величайшим
французским философом и писателем XVIII столетия и
тем самым развивал один из любимых мотивов
карамзинистской литературы. Батюшков хотел дать
психологический портрет "божественной
Эмилии", "единственной женщины", которую
Вольтер "любил наравне со славою, которой он
был обязан всем и которая достойно гордилась
дружбою творца "Заиры".
2) Излагая свои впечатления
провинциала, попавшего в Петербург, Беневольский
восклицает в разговоре с Полюбиным: "Эти воды,
пересекающие во всех местах прекраснейшую из
столиц и вогражденные в берега гранитные, эта
спокойная неизмеримость Невы, эти бесчисленные
мачты, как молнией опаленный лес, - вы это
называете неудивительным?".
Описанием величественных
красот Петербурга начинался очерк Батюшкова
"Прогулка в Академию художеств". Батюшков
резко подчеркивал превосходство Петербурга над
всеми столицами мира. Особенно восхищали
Батюшкова покрытая судами Нева и ее гранитная
набережная.
"Великолепные здания,
позлащенные утренним солнцем, ярко отражались в
чистом зеркале Невы, и мы оба единогласно
воскликнули: "Какой город! какая река!".
"Единственный город!" - повторил молодой
человек.
.........................
"Смотрите, какое единство, как
все части отвечают целому, какая красота зданий,
какой вкус, и в целом какое разнообразие,
происходящее от смешения воды со зданиями!".
................................
"Взгляните теперь на
набережную, на сии огромные дворцы - один другого
величественнее, на сии домы - один другого
красивее! Посмотрите на Васильевский остров,
образующий треугольник, украшенный биржею,
ростральными колоннами и гранитною набережною, с
прекрасными спусками и лестницами к воде. Как
величественна и красива эта часть города!".
Итак, в комедии не только
"использовано" батюшковское описание
Петербурга, но и в пародийных целях
воспроизведен его повышенно экспрессивный тон,
весьма типичный для лирической, эмоционально
окрашенной прозы карамзинистов. Этот тон в
"Студенте" сюжетно обусловлен тем, что
приехавшего из Казани Беневольского поражает
равнодушие столичного жителя к красотам
Петербурга ("вы это называете
неудивительным?" - спрашивает он Полюбина).
По-видимому, очерк Батюшкова и в этом отношении
послужил отправной точкой для авторов комедии.
Батюшков писал о "великолепной набережной",
"на которую, благодаря привычке, жители
петербургские смотрят холодным оком".
3) В разговоре со Звездовой
Беневольский так аргументирует законность
прогресса, уводящего от "патриархальных
времен": "С успехами просвещения, с
развитием людкости, все пришло в новый порядок,
природа должна бороться с предрассудками; но
предрассудки временны, а природа вечна". Эта
тирада очень напоминает мысли и фразеологию того
места батюшковской "Речи о влиянии легкой
поэзии на язык", открывавшей в качестве
теоретической декларации первый, прозаический
том "Опытов", где говорилось об органической
зависимости развития языка от роста культуры и
государственной мощи страны: "Язык идет всегда
наравне с успехами оружия и славы народной, с
просвещением, с нуждами общества, с гражданской
образованностию и людкостию". Проблема языка
играла очень важную роль в эстетических спорах
карамзинистов и писателей "высокого"
общественного направления. Поэтому ироническое
заимствование из батюшковской речи было в
"Студенте" вполне естественным.
Таким образом, в комедии
Грибоедова и Катенина проза Батюшкова оказалась
резко сниженной. Авторы комедии не прибегли к ее
пародийной переработке: они просто связали ее с
обликом неудачливого поэта-элегика, желая тем
самым обнажить "ненатуральность" идей,
чувств и художественной манеры карамзинистов. И
сам Батюшков, являвшийся одной из ведущих фигур
карамзинистского лагеря, видел в Грибоедове и
Катенине литературных врагов и весьма
отрицательно относился к их взглядам на
искусство. В споре по поводу катенинской
"Ольги" Батюшков определенно принял сторону
Гнедича. "Грибоедову не отвечай ни слова, -
писал он другу. - И Катенин по таланту не стоил
твоей прекрасной критики, которую сам Дмитриев
хвалил очень горячо. Надобно бы доказать, что
Жуковский поэт; надобно говорю, пред лицом света:
тогда все Грибоедовы исчезнут" [28] [Батюшков -
Гнедичу, начало августа 1816 г. (III, 390).]. Вместе с
другими карамзинистами Батюшков ошибочно
усматривал в художественных принципах Катенина
и Грибоедова отголоски традиций "Беседы"
(интересно, что к упомянутому батюш-ковскому
письму В. Л. Пушкин сделал приписку: "Откуда
взялся рыцарь Грибоедов? Кто воздоил сего
кандидата Беседы пресловутой?").
Однако объективная логика
положения передового просвещенного дворянина,
вступающего в конфликт с косным, консервативным
барством, сближала Батюшкова с Грибоедовым. И
Батюшков, подобно Грибоедову и его герою Чацкому,
чувствовал себя и числился "в чудаках", и он
не хотел путем низкопоклонства и угодничества
добывать чины и отличия. Он, например,
подчеркивал, что своему начальнику генералу Н. Н.
Раевскому-старшему отдает справедливость,
"неугождением... исторгнутую" [29] ["Чужое -
мое сокровище" (II, 331).]. В одном из писем к Е. Ф.
Муравьевой Батюшков прямо предвосхитил
знаменитую фразу Чацкого, клеймящую чиновное
подхалимство: "Служить бы рад, прислуживаться
тошно". "Служил и буду служить, как умею, -
писал Батюшков, - выслуживаться не стану по
примеру прочих..." [30] [Батюшков - Е. Ф.
Муравьевой, 17 декабря 1815 г. (III, 362).]. Батюшков
постоянно отмечал в себе отсутствие тех
сомнительных добродетелей, которые выводили в
люди в барской Москве. Если даже карточные игры -
вист и бостон - часто становились здесь средством
сделать карьеру и установить знакомство с
видными людьми ("За то бывало в вист кто чаще
приглашен?" - говорит Фамусов о своем дяде,
екатерининском вельможе, Максиме Петровиче), то
Батюшков, обсуждая наедине с самим собой причины
своей неудачливости, замечал в записной книжке
"Чужое - мое сокровище": "Не умею играть в
бостон и в вист". И опять-таки подобно
Грибоедову и его герою Чацкому, Батюшков нередко
сетовал на весьма незначительную роль ума в
современном ему дворянском обществе и на
собственное "горе от ума". "Зла более,
нежели добра; глупости более, нежели ума; да и что
в уме?..." - писал он Гнедичу [31] [Батюшков -
Гнедичу, 1 ноября 1809 г. (III, 51).].
С другой стороны, Батюшков, как и
Грибоедов, имел богатый запас наблюдений над
московской жизнью. Он вращался в тех же кругах,
которые дали материал Грибоедову для его
гениальной комедии. Если Грибоедов в образе
Фамусова художественно воплотил целый ряд черт
своего дяди Алексея Федоровича Грибоедова,
который, по словам автора "Горя от ума",
"пресмыкался в передних всех случайных
людей", и "в отставке жил сплетнями" [32] [См.
заметку Грибоедова "Характер моего дяди"
(Полное собрание сочинений А. С. Грибоедова, т. III.
Пг., 1917, стр. 118).], то и Батюшков знал этого
типичного московского барина и получал
приглашения на его балы. "Сегодня ужасный
маскарад у г. Грибоедова, - сообщал он Гнедичу из
Москвы, - вся Москва будет, а у меня билет покойно
пролежит на столике, ибо я не поеду" [33]
[Батюшков - Гнедичу, середина февраля 1810 г. (III, 77).].
Хотя Батюшков на этот бал и не попал, он, конечно,
принимал участие в развлечениях московского
барства, с таким блеском изображенных в "Горе
от ума". Недаром в своей стихотворной
автохарактеристике он признавался, что в Москве
"с год скучал на балах богачей".
Общность жизненного материала и
точки зрения на этот материал у Батюшкова и
Грибоедова привела к тому, что "Прогулка по
Москве" явилась произведением, в ряде
отношений предвосхитившим "Горе от ума". Это
и было реальной историко-литературной связью
между Батюшковым и Грибоедовым, а вовсе не шаткие
аналогии между "Странствователем и
домоседом" Батюшкова и комедией Грибоедова,
которые пытался наметить автор первой книги о
Батюшкове Н. Т. Костырь (по мнению Костыря, эта
сказка Батюшкова "отличается тою аттическою
солью, которую напоминают нам одни монологи
незабвенного Грибоедова в "Горе от ума") [34]
[Н. К о с т ы р ь. Батюшков, Жуковский и Пушкин.
Русские поэты XIX века, ч. I. Харьков, 1853, стр. 161.], и
не частные параллели между отдельными
выражениями Батюшкова и Грибоедова, найденные Л.
Н. Майковым (так, Л. Н. Майков указывал на то, что
известные слова Хлестовой в "Горе от ума":
"Все врут календари" - были предварены в
одном из писем Батюшкова к Вяземскому; в этом
письме Батюшков рассказывал, что будущий
декабрист С. П. Трубецкой "влюблен, как кошка, и
начал лгать, как календарь" [35] [III, 693-694. См.
письмо Батюшкова к Вяземскому от 10 мая 1812 г. (там
же, 185).]. Можно дополнить эти наблюдения: слова
Батюшкова о том, что поэт Дмитриев "говорит,
как пишет" [36] ["Чужое - мое сокровище" (II,
362).], совпадают с известной фразой Фамусова в
"Горе от ума": "Что говорит! и говорит, как
пишет!").
Грибоедовская комедия была
великолепной типизацией в живых конкретных
образах отрицательных черт быта и нравов барской
Москвы. А. И. Тургенев правильно подчеркивал, что
в "Горе от ума" даны "верные портреты
московских оригиналов" [37] [А. И. Тургенев -
Вяземскому, 8 мая 1825 г. ("Остафьевский архив",
т. III. СПб., 1899, стр. 123).]. И вот в этом-то плане
Батюшков и предвосхитил творчество Грибоедова.
Слова Батюшкова о барской Москве в его
"Прогулке": "Какое обширное поле для
комических авторов, и как они мало чувствуют цену
собственной неистощимой руды!", слова,
призывающие к художественному изображению
"нравственных карикатур", на каждом шагу
встречающихся в барской Москве, были блестяще
оправданы деятельностью Грибоедова - писателя,
выполнившего задачу, поставленную Батюшковым, и
нарисовавшего барскую Москву во всей ее бытовой
характерности. И именно Батюшков начал обработку
"неистощимой руды", в полной мере
использованной Грибоедовым. Уже в батюшковской
"Прогулке", как мы видели, появились
"верные портреты московских оригиналов".
Так, если Чацкий бегло упоминает о том, что
Фамусов - член Английского клуба ("Ну что ваш
батюшка? все Английского клоба старинный, верный
член до гроба?"), то в "Прогулке" Батюшкова
был нарисован весьма яркий образ московского
барина, торопящегося в английский клуб: "Куда
спешит этот пожилой холостяк? Он задыхается от
жиру, и пот с него катится ручьями. Он спешит в
Английский клуб пробовать нового повара и
заморский портер" (ср. замечание Батюшкова в
письме к А. И. Тургеневу о том, что нужна
"благоразумная критика", а не "пища для
Английского клуба и московских кружков" [38]
[Батюшков - А. И. Тургеневу, 10 сентября 1818 г. (III,
532-533).]). Если в фамусовской Москве общественное
мнение определяется "княгиней Марьей
Алексевной", то Батюшков иронически
рассказывает о княгине N, "которая по
произволению раздает ум и любезность". Дело,
разумеется, не в совпадении отдельных образов, но
в том, что сатирическая типизация в
"Прогулке" Батюшкова и "Горе от ума"
Грибоедова идет по одинаковой линии осмеяния
уродливости и косности быта представителей
барской Москвы. При этом и Батюшков и Грибоедов
резко осуждают слепое подражание Западу. Когда
Батюшков изображает в "Прогулке" целую
серию совершенно "исфранцузившихся"
дворян-галломанов, это, конечно, перекликается с
направленным против "пустого, рабского,
слепого подражанья" знаменитым монологом
Чацкого о "французике из Бордо", который не
встретил в барской Москве "ни звука русского,
ни русского лица", с горячим призывом Чацкого
воскреснуть "от чужевластья мод" (любопытно,
что образ хвастливого "французика из Бордо"
намечен в словах Батюшкова из его письма к
Гнедичу: "Ты лжешь, как француз, путешествующий
по России" [39] [Батюшков - Гнедичу, 30 сентября 1810
г. (III, 100).]). В "Прогулке" Батюшкова, как и в
"Горе от ума" Грибоедова, перед нами
проходят даже те места, которые были средоточием
французомании московского барства. Если в
грибоедовской комедии упоминаются модные
книжные и бисквитные лавки на Кузнецком мосту, то
в "Прогулке" Батюшкова мы находим подробное
и яркое их описание. И решительное неприятие
всего быта барской Москвы, декларированное
Грибоедовым в "Горе от ума", было заявлено
Батюшковым с самого начала его творческого пути.
Знаменитые слова Чацкого, подытоживающие его
конфликт с барской Москвой:
Вон из Москвы! сюда я больше не
ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать
по свету,
Где оскорбленному есть чувству
уголок!..
находят прямое соответствие в
словах поэта Дамона из ба-тюшковского вольного
"Перевода 1-й сатиры Боало", относящегося к
1804-1805 гг. (как уже было сказано, Батюшков по
собственному почину перенес место действия
сатиры из Парижа в Москву):
Возможно ль здесь мне жить?
Здесь честности не знают!
Проклятая Москва! Проклятый
скучный век.
Пороки все тебя лютейши
поглощают,
Незнаем и забыт здесь честный
человек.
С тобою должно мне навеки
распроститься,
Бежать от должников, бежать из
всех мне ног
И в тихом уголке надолго
притаиться.
Ах, если б поскорей найти сей
уголок!..
Недовольство батюшковского
героя объяснялось, разумеется, не только
столкновением с должниками. Поэта Дамона
возмущали пороки московской знати: его гневное
обличение кончалось словами: "Прощай, Москва,
прощай!..", соответствующими словам Чацкого:
"Карету мне, карету!". В "Прогулке"
Батюшкова нет обличительного пафоса. Однако
скука, которую испытывает Батюшков, наблюдающий
жизнь московского барства, сама по себе является
отрицательной оценкой этой жизни и опять-таки
перекликается с общим тоном высказываний
Чацкого. Ведь и Чацкий не только смеется над
фамусовской Москвой, пошлость и однообразие ее
быта наводят на него мучительную скуку. Об этом
ясно говорит фраза Чацкого в разговоре с Софьей:
"Мне весело, когда смешных встречаю, а чаще с
ними я скучаю".
Разумеется, следует все время
помнить о глубоком различии между батюшковским
очерком и "Горе от ума". У Батюшкова нет
грибоедовской остроты сатиры и грибоедовского
обличительного пафоса - декабристского
негодования, пронизывающего гениальную комедию.
Более того, в конце очерка Батюшков с иронией
отзывается о "двух чудаках", бранящих
"правительство, которое в них нужды не имеет и,
что всего досаднее, не заботится о их речах".
"Оба они недовольные. Они очень жалки!" -
замечает Батюшков. Сатира Батюшкова в
"Прогулке" имеет социальный, но не
политический характер и резко отличается от
сатиры Грибоедова в "Горе от ума" - комедии,
воплотившей весь боевой пыл декабризма. И все же
яркие сатирические картины нравов московского
барства в "Прогулке" Батюшкова явно
предвосхитили реалистическую вытопись в "Горе
от ума", хотя и не могли оказать
непосредственное воздействие на незнакомого с
батюшковским очерком Грибоедова.