Военные
очерки
В послевоенное время Батюшков
все чаще обращается к прозе; это отражает
нарастание реалистических тенденций в его
творчестве. "Я всякую почту намерен
бомбардировать тебя прозою", - сообщает он
Вяземскому в 1814 г., пересылая другу свое
"Письмо о сочинениях М. Н. Муравьева" [1]
[Батюшков - Вяземскому, 4 сентября 1814 г. (ЦГАЛИ, ф.
195, ед. хр. 1416, л. 17).]. Количественный объем
прозаических произведений Батюшкова, созданных
после войны, примерно в четыре раза больше объема
его довоенной прозы. Здесь учтены только
оригинальные прозаические вещи Батюшкова;
вообще же этот подсчет не вполне точен, так как
многие образцы прозы Батюшкова до нас не дошли.
Тематика и жанровый состав прозы Батюшкова
становятся после войны гораздо более широкими. В
прозаическое наследство "послевоенного"
Батюшкова входят и батальные очерки, и очерки с
историко-культурной проблематикой, и
философские статьи, и статьи на литературные
темы. Это расширение диапазона прозы Батюшкова
знаменовало собой значительный рост писателя,
обусловленный обогащением его жизненного опыта
и запаса знаний.
Переживший эпопею
"антинаполеоновских" войн, принимавший в
них личное участие, Батюшков создает ряд военных
очерков. В 1851 г. в "Москвитянине" (ч. II, стр. 8-20)
по рукописи, сохранившейся в бумагах Д. В.
Дашкова, были напечатаны два военных очерка
Батюшкова - "Воспоминание мест, сражений и
путешествий" и "Воспоминание о Петине".
Этим произведениям предпосылалось письмо
Вяземского, где он называл их "бесценным
сокровищем", в котором "ясно, живо
отсвечивается... вся душа, весь характер, все
дарование любезного поэта". Вяземский
отказывался окончательно решить вопрос о том,
были ли напечатанные в "Москвитянине"
произведения Батюшкова отдельными вещами или
только фрагментами больших воспоминаний поэта.
"Есть ли, или было бы продолжение этим
воспоминаниям, неизвестно, - Замечал Вяземский. -
Рукописи, или сочинения, Батюшкова были им самим
преданы огню" [2] [Полное собрание сочинений П.
А. Вяземского, т. II. СПб., 1879, стр. 413 ("К. Н.
Батюшков. Письмо к М. П. Погодину о найденных
статьях Батюшкова: "Воспоминание мест,
сражений и путешествий" и "Воспоминание о
Петине").]. И действительно, трудно точно
ответить на вопрос, поставленный Вяземским; во
всяком случае оба произведения представляют
собой вполне законченное художественное целое.
Первый из напечатанных в
"Москвитянине" военных очерков Батюшкова -
"Воспоминание мест, сражений и путешествий"
- развивает типичные предромантические темы.
После короткого рассуждения о роли воспоминаний
в жизни человека идет описание развалин замка
старой крепости в Каменце, где служил Батюшков
(очерк написан именно в Каменце-Подольском во
второй половине 1815 г.) [3] [См. об этом II, 476.]. Мысли
автора уходят в глубь веков: он рисует в своем
воображении битвы турок с поляками и времена
"смелого и беспокойного" Хмельницкого,
который "внезапно являлся в Подолии" и
"грозил Варшаве". Затем он говорит о
собственном участии в сражениях и как бы
переносится "в Богемию, в Теплиц, к развалинам
Бергшлосса и Гайереберга, около которых стоял
наш лагерь после Кульмской победы". Перед
писателем возникает образ друга боевой жизни
Петина, уснувшего "геройским сном на кровавых
полях Лейпцига". Этим воспоминанием о друге и
заканчивается очерк.
Весь очерк выдержан в духе
подчеркнутого психологизма, весьма характерного
для карамзинской школы. Картины жизни здесь
пропущены сквозь призму сознания меланхолически
настроенного автора, погрузившегося в свои
воспоминания. Тема воспоминания вообще является
организующим стержнем очерка. "Сколько
воспоминаний исторических!.." - восклицает
Батюшков, рисуя батальные эпизоды далекого
прошлого. В конце очерка он называет свои
воспоминания о Петине "прелестным цветом...
посреди пустыней, могил и развалин жизни". А
начало очерка представляет собой, как было
сказано, философское рассуждение о воспоминании:
"Добрый человек может быть счастлив
воспоминанием протекшего. В молодости мы все
переносим в будущее время; в некоторые лета
начинаем оглядываться. Часто предмет маловажный
- камень, ручей, лошадь, на свободе гуляющая по
лугам, отдаленный голос человека или звон
почтового колокольчика, шум ветра, запах цветка
полевого, вид облаков и неба, одним словом - все,
даже безделка, пробуждают во мне множество
приятнейших воспоминаний. Я весь погружаюсь в
протекшее, и сердце мое отдыхает от забот. Я
чувствую облегчение от бремени настоящего,
которое, как свинец, лежит на сердце". Эта
меланхолически окрашенная тема воспоминания
несомненно отражала тот душевный кризис, который
испытывал Батюшков в 1815 г., когда он изверился в
своих прежних идеалах и действительно пробовал
искать утешения в прошлом. Вместе с тем эта тема
была органически связана с предромантической
традицией. Писатели-предромантики особенно
охотно рисовали человека, погрузившегося в
воспоминания, видя в этом одно из самых
углубленных психологических состояний. Еще
учитель Батюшкова М. Н. Муравьев писал: "Иногда
находят на меня такие минуты, что я погружаюсь
совершенно в воспоминание прошедшего..." [4]
["Обитатель предместий" (Сочинения
Муравьева, т. I. СПб., 1847, стр. 79). ].
Батюшковское "Воспоминание
мест, сражений и путешествий" может быть
названо исторической элегией в прозе. Его
основное настроение и композиционная схема
очень близки, например, к упомянутой нами в связи
с "Отрывком из писем русского офицера о
Финляндии" исторической элегии Батюшкова
"На развалинах замка в Швеции", где в
воображении поэта, видящего живописные руины,
возникают связанные с ними картины
исторического прошлого. В "Воспоминании"
перед читателем проходит "множество живых
картин" - "большие башни, остроконечные,
полуразрушенные, поросшие мхом и полынью" -
развалины замка и укреплений в Каменце - и
развалины рыцарского замка на высокой горе,
находящиеся в Богемии, где когда-то воевал
Батюшков. Но все это только отправная точка для
воображения писателя, одинаково живо
представляющего себе прошедшее и современность
(недаром Батюшков цитирует слова Монтеня: "Мое
воображение - хозяин в доме)".
"Воспоминание мест сражений и
путешествий" опять-таки написано карамзинской
"стихотворной прозой". Хотя Вяземский в
упомянутой выше статье писал: "Тут все просто и
стройно, и все художественно" [5] [Полное
собрание сочинений П. А. Вяземского, т. II, стр. 414.],
именно простоты недостает этому произведению
Батюшкова. Чересчур приподнятый лирический тон
повествователя и нарочитое стремление к
округленности и музыкальности речевых периодов
создают впечатление известной искусственности
(так, Батюшков говорит о своем умершем приятеле
Петине: "Я ношу сей образ в душе, как залог
священный; он будет путеводителем к добру; с ним
неразлучный, я не стану бледнеть под ядрами..."
и т. д.). Правда, в очерке присутствуют и
реалистические детали. В рассказе о своей дружбе
с Петиным Батюшков как бы отвлекается от
карамзинской традиции: в голосе повествователя
начинает звучать живая речь. "Бутылка
богемского вина на барабане, несколько плодов и
кусок черствого хлеба, раrса mensa, умеренная
трапеза, но приправленная ласкою, - пишет
Батюшков, - все это вместе веселило нас, как детей.
Мы говорили о Москве, о наших надеждах, о
путешествии на Кавказ и мало ли о чем еще!"
Однако эти островки "живой
жизни" играли довольно незначительную роль в
"Воспоминании мест сражений и путешествий".
Реальная действительность в гораздо большей
мере отразилась в другом военном очерке
Батюшкова - в "Воспоминании о Петине" (этот
очерк был написан в ноябре 1815 г. [6] [См. II, 202.]).
Характерно, что и в этом произведении ярко
звучала именно тема воспоминания. "Сердце мое
с некоторого времени любит питаться одними
воспоминаниями", - замечал здесь Батюшков.
Можно присоединиться к мнению П.
И. Бартенева, писавшего о Петине: "В жизни
Батюшкова человек этот оставил следы
неизгладимые" [7] [П. Бартенев. К. Н. Батюшков. Его
письма и очерки его жизни. "Русский архив",
1867, стр. 1360.]. Действительно, через значительную
часть сознательной жизни поэта прошла горячая и
искренняя дружба с Петиным. В 1808-1809 гг. Батюшков
проделал вместе с Петиным финляндский поход [8]
[Батюшков познакомился с Петиным еще в 1807 г., во
время похода в Восточную Пруссию.]. Несколько
позднее, в 1810 г., он написал специальное послание
"К Петину", в котором, обращаясь к этому
своему "любезному" другу, вспоминал битву
при Индесальми, где Петин был ранен, а сам
Батюшков "к несчастью, оставался в резерве"
[9] [См. письмо Батюшкова к Гнедичу от 1 января 1808 г.
(Ш, 21).]. В дальнейшем Батюшков сохранял прежние
приятельские отношения с Петиным. Постоянно
справляясь о нем в письмах, он подчеркивал свою
любовь к нему. "Не видишь ли Петина? Вот добрый
друг!" - писал он Гнедичу [10] [Батюшков - Гнедичу,
декабрь 1809 г. (там же, 66).]. "Петин один меня
утешает: истинно добрый малый" [11] [Батюшков -
Гнедичу, середина февраля 1810 г. (там же, 78).]. Вместе
c Петиным Батюшков участвовал и в заграничном
походе русской армии. В сражении под Лейпцигом
двадцатипятилетний Петин был убит. Эта смерть
потрясла Батюшкова. "Ужасный и незабвенный для
меня день! - сообщал он Гнедичу. - Первый
гвардейский егерь сказал мне, что Петин убит.
Петин, добрый, милый товарищ трех походов,
истинный друг, прекрасный молодой человек, скажу
более: редкий юноша. Эта весть меня расстроила
совершенно и на долго. На левой руке от батарей,
вдали была кирка. Там погребен Петин, там
поклонился я свежей могиле и просил со слезами
пастора, чтоб он поберег прах моего товарища"
[12] [Батюшков - Гнедичу, 30 октября 1813 г. (там же,
236-237).]. Памяти Петина Батюшков посвятил одну из
своих лучших элегий - "Тень друга"; в ней
Петин, павший "завидной смертию", был назван
"милым братом", "лучшим из друзей".
Батюшков вспоминал о Петине даже во время
душевной болезни и часто рисовал одинокую могилу
друга на чужой стороне [13] [См. I, 312.]. "Луна, крест
и лошадь" были непременными принадлежностями
его ландшафтов [14] [П. Г. Гревенс - Ф. С. Стоинскому,
1855 (Г. М. Д е й ч. К 90-летию со дня смерти К. Н.
Батюшкова. "Звезда", 1945, N 8, стр. 167].
Зерном воспоминаний о Петине
является письмо поэта к матери своего убитого
друга от 13 ноября 1814 г. Здесь Батюшков не только
предлагает соорудить памятник на поле сражения,
над прахом "храброго Петина", но и дает
подробную характеристику последнего:
"Незабвенный ваш Иван Александрович был мой
товарищ на войне и друг мой. Время не изгладит его
из моей памяти. Все товарищи, все офицеры, все те,
которые знали его, жалеют о преждевременной его
кончине. Мы уважали в нем редкие его качества:
неустрашимость в опасности, постоянную кротость,
любовь к товарищам, снисхождение к подчиненным,
добродушие и откровенность в обществе, светлый
ум и прекрасную душу" [15] [Батюшков - г-же
Петиной, 13 ноября 1814 г. (III, 307).]. К этим
положительным качествам Петина, особенно ценным
для Батюшкова, надо прибавить еще одно: Петин был
интеллектуально близок Батюшкову по своим
взглядам и интересам. Недаром в батюшковском
послании "К Петину" вольнолюбие трактуется
как общее достояние друзей. Ставя участь
беззаботных эпикурейцев выше судьбы "всех
вельможей и царей", Батюшков декларирует свою
неприязнь к "рабству" и "цепям", а в
одном из вариантов послания даже предлагает
другу веселиться "вопреки святым отцам". Эти
мысли Батюшкова, несомненно, разделял Петин. И,
что особенно существенно, Петин был поэтом. В
годы своего пребывания в Московском благородном
пансионе Петин, по выражению В. И. Резанова,
являлся "завзятым баснописцем" [16] [В. И.
Резанов. Из разысканий о сочинениях В. А.
Жуковского, вып. I. СПб., 1906, стр. 270.]. Многие
знакомые и приятели Петина видели в нем именно
поэта. Так, А. И. Тургенев в 1804 г. спрашивал
родителей из Геттингена: "Не вздумает ли он
(Петин. - Н. Ф.) когда-нибудь через вас написать мне
грамотку и вместе приложить какой-нибудь новый
опыт пера своего?" [17] [А. И. Тургенев - родителям,
25 января (6 февраля) 1804 г. (Архив бр. Тургеневых,
вып. 2. СПб., 1911, стр. 147).]. Очень любопытны басни
Петина, напечатанные в "Утренней заре", где
помещались вещи воспитанников Московского
благородного пансиона. Самая примечательная их
черта - остро сатирическое изображение
"сильных мира сего", свидетельствующее о
том, что Батюшков не случайно вел именно с этим
своим лучшим другом вольнолюбивые беседы. В
одной из своих басен Петин сравнивает удачливых
представителей социальных верхов с солнечными
часами, которые должны сразу потерять свой блеск,
как только солнце перестанет освещать башню.
Басня завершается острой моралью, осмеивающей
гордость знати и богачей:
Счастливцы мира! Не гордитесь,
И на того вы не сердитесь,
Кто скажет вам,
Что вы подобны сим часам [18]
["Солнечные часы" ("Утренняя заря", кн. I.
M., 1800, стр. 91).].
В другой своей басне Петин,
разрабатывая известный басенный сюжет, рисуя
свирепую расправу волка с ягненком, делает вывод,
клеймящий беспощадное и жестокое отношение
богачей и сановников к социальным низам:
Так то люди поступают,
Кои много уповают
На богатство и чины.
Без малейшия вины
Бедняки от них страдают
Или вовсе погибают! [19] ["Волк и
ягненок" ("Утренняя заря", кн. И. М., 1803, стр.
69).]
Все это, как было сказано, делает
совершенно понятным, почему в беседах Батюшкова
и Петина весьма неодобрительно
характеризовались вельможи, цари и "святые
отцы".
Литературные интересы сближали
Батюшкова с Петиным. Надо, впрочем, отметить, что
Батюшков справедливо не считал Петина настоящим
поэтом, и в этом смысле дружба отнюдь не
ослепляла его. В "Воспоминании о Петине"
Батюшков рассказал, как в 1810 г. Петин, краснея,
показал ему свои стихи, но они не вызвали
горячего одобрения. "Стихи были писаны в
молодости и весьма слабы, - вспоминал Батюшков, -
но в них приметны были смысл, ясность в выражении
и язык довольно правильный. Я сказал, что думал,
без прикрасы, и добрый Петин прижал меня к
сердцу". В том, что Петина не обидел
"подобный приговор", Батюшков увидел
"искру дарования", так как именно доброе
сердце, - по его мнению, - всегда являлось
"источником дарования". Петин довольно
скоро бросил писать стихи и в ответ на
предложения выступить в печати стал утверждать,
что он уволен Фебом "в чистую отставку" я
больше не ведет "знакомства" с музами [20] [II,
477.].
Образ Петина был намечен уже в
батюшковском "Воспоминании мест сражений и
путешествий". Здесь Батюшков, между прочим,
жаловался на то, что этот образ уже почти
изглажен временем "из памяти холодных
товарищей". И настоящей попыткой соорудить
литературный памятник безвременно погибшему
другу было написание Батюшковым "Воспоминания
о Петине". В этом "Воспоминании" Батюшков
постарался дать целостный портрет Петина,
выделив в нем наиболее яркие и привлекательные
черты. Одной из этих черт Батюшков считает
горячий патриотизм храброго офицеpa, готового
пожертвовать и действительно пожертвовавшего
жизнью за отечество. Еще в "Воспоминании мест
сражений и путешествий" Батюшков писал о
Петине: "С ним неразлучный, я не стану бледнеть
под ядрами, не изменю чести, не оставлю ее
знамени". В "Воспоминании о Петине"
Батюшков рисует мужественное поведение этого
неустрашимого воина в разные периоды его боевой
жизни, в частности рассказывает о том, как под
Индесальми Петин "с ротой егерей очистил лес,
прогнал неприятеля и покрыл себя славою",
после чего "его вынесли на плаще, жестоко
раненного в ногу". Благородную зависть
Батюшкова вызывает участие Петина в Бородинской
битве (накануне этой битвы, где Петин также был
ранен, он отправил Батюшкову письмо,
"начертанное на барабане в роковую минуту").
"Счастливый друг, - восклицает Батюшков, - ты
пролил кровь свою на поле Бородинском, на поле
славы и в виду Москвы, тебе любезной, а я не
разделил с тобою этой чести!" Наконец, Батюшков
рисует смерть Петина в битве под Лейпцигом и его
могилу, которую он впоследствии столько раз себе
представлял: "Я видел сию могилу, из свежей
земли насыпанную; я стоял на ней в глубокой
горести и облегчил сердце мое слезами. В ней
сокрыто было на веки лучшее сокровище моей жизни
- дружество".
Петин для Батюшкова рядовой, но
высоко привлекательный герой Отечественной
войны. Не случайно в конце своего
"Воспоминания о Петине" Батюшков цитирует
стихи из "Певца во стане русских воинов"
Жуковского о павших в битве бойцах, которым уже
не суждено стать "в ратном строе", и тем
самым вводит Петина в круг достойных бессмертия
героев Отечественной войны. По-видимому, сквозь
призму этих стихов Жуковского преломлялось у
Батюшкова и воспоминание о могиле Петина, на
которой стоял "простой деревянный крест с
начертанием имени храброго юноши". Во всяком
случае, когда душевнобольной Батюшков рисовал
могилу друга, этот ландшафт точно соответствовал
приведенным в "Воспоминании о Петине"
строчкам Жуковского: "И сир могучих конь стоит
близ тихой их могилы" (конь возле могильного
креста, как отмечено выше, всегда фигурировал в
пейзажах душевнобольного Батюшкова).
С другой стороны, Батюшков ценит
в Петине его доброту. Петин, по словам Батюшкова,
испытывал "нетерпение сразиться с врагом",
но был чужд слепой ненависти. Вообще его лучшим
сокровищем являлось "доброе сердце, редкое
сердце". Батюшков рассказывает о том, как
однажды в Москве Петин предложил ему отдать все
серебро, приготовленное для ужина в офицерском
собрании, нищему инвалиду - "ужасному плоду
войны". "Сказано - сделано, - пишет Батюшков. -
Это безделка, если хотите, но ее не надобно
презирать. "От малого пожертвования до
большого - один шаг", - скажет наблюдатель
сердца. Это безделка, согласен; но молодой
человек, который умеет пожертвовать
удовольствием другому, чистейшему, есть герой в
моральном смысле. Меня поймут благородные
души".
Все "Воспоминание о Петине"
проникнуто тем пафосом дружбы, который так
характерен для творчества Батюшкова.
"Дружество" становится подлинным
положительным героем "Воспоминания". Тема
"дружества" сделалась организующим
стержнем и в батюшковской элегии "Тень
друга", посвященной памяти Петина. В Петине
Батюшков часто видит как бы своего двойника,
обладающего теми же склонностями и симпатиями,
теми же мыслями и чувствами. "Души наши были
сродны, - говорит Батюшков о Петине. - Одни
пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и
та же беспечность, которые составляли мой
характер в первом периоде молодости, пленяли
меня в моем товарище".
"Воспоминание о Петине"
представляет собой довольно сложное жанровое
явление. Это не только жизнеописание, но и
философская статья, отражающая напряженные и
мучительные искания Батюшкова. В
"Воспоминании" сказывается та
двойственность сознания, которая отличала
Батюшкова после 1812 г. Произведение заканчивается
восклицанием, навеянным мистическими
настроениями поэта: "Конечно, есть другая
жизнь за пределом земли и другое правосудие; там
ничто доброе не погибнет: есть бессмертие на
небе!". Это восклицание, разумеется,
перекликается с созданными Батюшковым в том же
1815 г. религиозно-моралистическими Элегиями
"Надежда" и "К другу" (ср., например,
строки из элегии "Надежда", восхваляющей
"творца": "Всё дар его, и краше всех // Даров
- надежда лучшей жизни!"). Но вместе с тем в
начале статьи, также заключающем философские
рассуждения, чувствуется прежнее жизнелюбие
Батюшкова, ярко звучащее в его эпикурейской
поэзии. Батюшков считает самой привлекательной
порой человеческой жизни молодость. "Конечно, -
пишет он, - утро жизни, молодость есть лучший
период нашего странствия по земле... великие
движения души, глубокие чувствования,
божественные пожертвования самим собою, сильные
страсти и возвышенные мысли принадлежат
молодости...". Далее Батюшков прославляет и
поэтизирует смерть в бою юноши, погибающего "в
полноте жизни на поле чести, славы": "Мы
умираем, но зато память о нас долго живет в сердце
друзей, не помраченная ни одним облаком, чистая,
светлая, как розовое утро майского дня".
Оптимистическая сущность этих рассуждений
выступает особенно ясно на фоне оценок роли и
преимуществ разных человеческих возрастов в
произведениях других русских литераторов начала
XIX в. Тот же Петин в своих переводных
"Идиллиях" называл счастливейшим периодом
жизни человека детство. Одна из этих идиллий
завершалась следующим выводом: "Любезные дети!
детство есть золотой век жизни. Ах! наслаждайтесь
долее вашим благополучием и не желайте скорее
вырасти" [21] ["Утренняя заря", кн. II. М., 1803,
стр. 207.]. Но замечательнее всего, что Карамзин с
его утонченным, но резко выраженным пессимизмом
утверждал, что человек начинает чувствовать
радость жизни только на грани перехода к
старости. В специальной статье "О
счастливейшем времени жизни" (1803) он писал:
"Как плод дерева, так и жизнь бывает всего
сладостнее перед началом увядания" и далее
решительно осуждал юные "восторги": "Дни
цветущей юности и пылких желаний, не могу жалеть
вас. Помню восторги, но помню и тоску свою; помню
восторги, но не помню счастия: его не было в сей
бурной стремительности чувств к беспрестанным
наслаждениям, которая бывает мукою". Полная
противоположность этого высказывания мыслям,
изложенным в "Воспоминании о Петине",
показывает, что Батюшков после 1812 г. сохранил
свое жизнелюбие и не перешел целиком на позиции
Карамзина и Жуковского.
Стиль "Воспоминания о
Петине" превосходно иллюстрирует
переплетение у Батюшкова традиций карамзинской
"стихотворной прозы" и реалистического
изображения жизни. С одной стороны, мы находим и
здесь музыкальную округленность фразы и
риторическую приподнятость (мысль "о выгодах
умереть в молодости" вызывает у Батюшкова
восклицание: "Предмет обильный в красивых и
возвышенных чувствах!"), а также
сентиментальные штампы, в конечном счете
восходящие к творчеству Карамзина (о своей
дружбе с Петиным Батюшков пишет; "Я верю
симпатии, ибо опыт научил верить неизъяснимым
таинствам сердца", или сравнивает юношу,
умершего "на заре своей", с "цветом",
"который видел одно восхождение солнца и
увянул прежде, нежели оно потухло"). Но, с
другой стороны, в "Воспоминаниях о Петине" в
гораздо большей степени, чем в "Воспоминании
мест, сражений и путешествий", дано
воспроизведение жизненной реальности. Батюшков
рисует ряд конкретных эпизодов биографии Петина,
развертывая их в живые картины и окружая
реалистическими деталями. Рассказав о смерти
Петина, он не только цитирует слова из "Певца
во стане русских воинов" Жуковского о героях,
павших в сражениях, но и повествует о том, как над
свежей могилой Петина был поставлен "простой
деревянный крест с начертанием имени храброго
юноши, в ожидании прочнейшего - из мрамора или
гранита". В "Воспоминании о Петине" перед
нами часто предстает реальный военный быт во
всей своей жизненной правде (так, мы узнаем, как
русские воины разделяли с пленными "кусок
гнилого хлеба и несколько капель водки" и как
раненые валялись "на сыром песку, на дожде").
В некоторых местах очерка Батюшкова есть
элементы того реалистического изображения
ужасов войны, которое впоследствии было дано в
"Валерике" Лермонтова и в
"Севастопольских рассказах" Л. Н. Толстого.
Особенно замечательно в этом плане батюшковское
описание поля сражения, открывшегося перед его
глазами после битвы под Лейпцигом, когда он узнал
о смерти Петина: "Этот день почти до самой ночи
я провел на поле сражения, объезжая его с одного
конца до другого и рассматривая окровавленные
трупы. Утро было пасмурное. Около полудня пошел
дождь реками; все усугубляло мрачность
ужаснейшего зрелища, которого одно воспоминание
утомляет душу, зрелища свежего поля битвы,
заваленного трупами людей, коней, разбитыми
ящиками и проч. В глазах моих беспрестанно
мелькала колокольня, где покоилось тело лучшего
из людей, и сердце мое исполнилось горестию
несказанною, которую ни одна слеза не облегчила.
Проезжая через деревню Госсу, я остановил лошадь
и спросил у егеря, обезображенного страшными
ранами: "Где был убит ваш полковник?" "За
этим рвом, там, где столько мертвых". Я с ужасом
удалился от рокового места". Только слова о
"лучшем из людей" и "несказанной
горести" связаны здесь с карамзинскими
штампами; все же описание в целом проникнуто
строгой простотой и реалистически воспроизводит
мрачный вид поля грандиозной битвы [22] [Ср. письмо
Батюшкова к Гнедичу от 30 октября 1813 г., где также
нарисовано "свежее поле сражения" (III, 237).].
К военным очеркам Батюшкова
должна быть присоединена содержащаяся в его
записной книжке "Чужое - мое сокровище"
интереснейшая характеристика героя
Отечественной войны - генерала Н. Н.
Раевского-старшего. Эта характеристика,
относящаяся к 1817 г., уже совсем не связана с
карамзинской стилистикой и вполне реалистична.
Выдающийся боевой генерал,
обладавший большой личной храбростью, человек,
сыгравший значительную и светлую роль в жизни
Пушкина, Н. Н. Раевский-старший являлся
непосредственным начальником Батюшкова во время
заграничного похода 1813-1814 гг. Батюшков был
адъютантом Раевского и часто беседовал с ним
("Он... меня любил... и слова лились рекою", -
писал Батюшков. - С лишком одиннадцать месяцев я
был при нем неотлучен, спал и ел при нем; я его
знаю совершенно, более, нежели он меня...").
Характерно, что говоря о своих трудностях во
время заграничного похода, Батюшков ссылался
именно на Раевского: "Будучи совершенно
здоров, я мерз, как кочерыжка, во Франции
(Раевский был тому свидетель)" [23] [Батюшков -
Жуковскому, июнь 1817 г. (III, 449).], - писал он
Жуковскому. Впоследствии Батюшков обращался к
Раевскому с просьбами [24] [III, 337 и 356.], а в период
душевной болезни, вспоминая о своих (военных
начальниках, особенно часто "с грустью"
говорил о Раевском [25] [I, 307.].
Стремление верно нарисовать
образ Раевского возникло у Батюшкова в порядке
отталкивания от рассказов, приукрашивавших
реальную действительность. Цитируя слова
Вольтера: "Et voila comme on ecrit 1'histoire!" (комедия
"Charlot"), Батюшков замечал: "Я вспомнил их
машинально, почему не знаю, а эти слова
заставляют меня вспомнить о том, чему я бывал
свидетелем в жизни моей, и что видел после в
описании. Какая разница, боже мой, какая! Et voila comme
on ecrit I'histoire! Простой ратник, я видел падение
Москвы, видел войну 1812, 13 и 14, видел и читал газеты
и современные истории. Сколько лжи!" (ср. слова
Батюшкова из его письма, относящегося к периоду
заграничного похода русской армии: "Не могу
простить нашим журналистам их вранья, от
которого я болен сделался здесь, в Веймаре" [26]
[Батюшков - Гнедичу, 30 октября 1813 г. (III, 242).]).
Следует отметить, что Батюшков вообще настаивал
на необходимости правдивого и точного
изображения исторических фактов, в частности
событий военной истории. В "Воспоминании о
Петине" он с похвалой отзывался о том, что в
письме, посланном накануне Бородинской битвы,
его друг описал военную ситуацию "со всею
возможною точностию", причем "о самых
важнейших делах Петин, свидетель их, говорил
хладнокровно, как о делах обыкновенных"
("так должен писать истинно военный
человек", - утверждал Батюшков). Ту же мысль о
достоинствах строго исторического изображения
событий Батюшков выписал из французских
переводов Лукиана (выписки были озаглавлены:
"Как надлежит писать историю?"): "Историк
должен иметь в уме своем одну свободу и истину; в
слоге его ясность и точность должны быть главною
целью... Он должен быть подобен зеркалу чистому и
без пятен, которое принимает предметы, как они
суть...".
Батюшков хочет нарисовать
Раевского, "как он суть", и очищает его образ
от всяческих наслоений, например, передает, что
сам Раевский опроверг введенный Жуковским в
"Певца во стане русских воинов" рассказ о
том, как он в сражении под Дашковкой бросился на
мост, держа за руку своих маленьких детей
("детей моих не было в эту минуту" - сказал
Батюшкову Раевский, подчеркнув, что "весь
анекдот сочинен в Петербурге"), Это,
разумеется, нисколько не снижало героического
поведения Раевского на поле боя под Дашковкой.
Он, действительно, как писал Жуковский, шел
"перед рядами" и первый подставил грудь
"против мечей". "Я был впереди, - говорил
Батюшкову Раевский. - Солдаты пятились, я ободрял
их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую
сторону всех перебило и переранило. На мне
остановилась картечь". Но наиболее важно, что
Батюшков сознательно стремится воспроизвести
образ Раевского во всей его психологической
сложности и отказывается от тенденциозной
упрощенности. Показательно, что Батюшков через
несколько дней после того, как он внес в свою
записную книжку характеристику Раевского,
вписал туда следующую мысль: "В молодости мы
полагаем, что люди или добры, или злы: они белы или
черны. Вступая в средние лета открываем людей ни
совершенно черных, ни совершенно белых...". В
сущности это была формула реалистического
отношения к человеческим характерам. И Батюшков
в полной мере осуществил ее на практике,
изображая Раевского: "У него есть большие
слабости и великие военные качества... Раевский
славный воин и иногда хороший человек, иногда
очень странный".
Действительно, Батюшков тонко и
многосторонне рисует характер Раевского. На
первый план он совершенно правильно выдвигает
героические черты этого храброго боевого
генерала. Он вспоминает о том, как в сражении под
Лейпцигом Раевский был сильно ранен в грудь и все
же беспокоился не о себе, а о гренадерах. Свои
страдания, которые он долго скрывал, Раевский
переносил стоически и, когда его осматривал
хирург, сказал Батюшкову: "Ничего, ничего...
чего бояться, господин поэт...". При этом он
процитировал стихи Вольтера (этот же эпизод
запечатлен в письмах Батюшкова, где, между
прочим, рассказано о том, что раненый Раевский
"все следовал за войском, не желая никак
расстаться со своими гренадерами, которые его
обожают" [27] [Батюшков - Гнедичу, 30 октября 1813 г.
(III, 239).]). Именно Раевский-герой восхищал
Батюшкова. Недаром в письмах он прибавлял к
рассказу о ране Раевского: "Я почитаю, я люблю
Раевского. Лишиться его - это ужасно!" [28] [Там
же, 236.]. "Этот человек нужен для отечества" [29]
[Там же, 239.]. В записной книжке Батюшков дал яркий
батальный портрет Раевского. "В опасности он
истинный герой, он прелестен. Глаза разгорятся,
как угли, и благородная осанка его поистине
сделается величественною" [30] [В
неопубликованном письме к Вяземскому 1815 г.
Батюшков говорил о Раевском: "Он плохо
награждает, но дерется как черт" (ЦГАЛИ, ф. 195,
ед. хр. 1909, л. 247-248).]. Батюшков отмечает и
выдающиеся умственные способности Раевского и
его большую искренность. Это были качества,
впоследствии так импонировавшие Пушкину во
время его путешествия с семьей Раевских по Крыму.
Пушкин, по собственным словам, любил в Раевском
не только "героя, славу русского оружия", но
и "человека с ясным умом, с простой, прекрасною
душою" [31] [Пушкин - Л. С. Пушкину, 24 сентября 1820 г.
(XIII, 19).]. Однако вместе с тем Батюшков отмечает и
другие стороны противоречивого характера
Раевского, характера, не состоящего из одних
достоинств. Раевский в изображении Батюшкова
"молчалив, скромен отчасти, скрыт, недоверчив,
знает людей, не уважает ими". "Он вовсе не
учен, но что знает, то знает. Ум его ленив, но в
минуты деятельности ясен, остер. Он засыпает и
просыпается". Все это создает вполне живой
образ Раевского. Эту реалистичность усугубляет
замечательный штрих. Очень высоко ставя
Раевского, Батюшков тем не менее говорит о той
обстановке угодничества, которая окружала даже
этого храброго генерала и была характерна для
царской армии александровского времени. Он
вспоминает, как Раевский "гладил свою
американскую собачку - животное самое гнусное, не
тем бы вспомянуть его, и которое мы, адъютанты,
исподтишка били и ласкали в присутствии
генерала, что очень не похвально, скажете вы; но
что же делать? Пример подавали свыше - другие
генералы, находившиеся под начальством
Раевского".
В соответствии со своими
реалистическими тенденциями Батюшков
воспроизводит простой, отрывистый, почти грубый
язык Раевского, чуждый всякой светскости (см.,
например, фразы Раевского: "Садись!",
"Хочешь курить?", "Ну, так давай
говорить!"; очень характерно и обращение
Раевского к Батюшкову "господин поэт",
которое, по словам Батюшкова, Раевский
употреблял "в шутку, когда был весел"). Мы
узнаем, что сам Раевский точно определял
особенности своей речи. Опровергая упомянутый
выше рассказ о том, что он крикнул: "Вперед,
ребята; я и дети мои откроем вам путь к славе",
Раевский сказал Батюшкову: "Я так никогда не
говорю витиевато, ты сам знаешь".
Итак, в военных очерках
Батюшкова все большее развитие получали
реалистические тенденции. Зарисовка Раевского,
относящаяся к 1817 г., была самым поздним военным
очерком писателя и свидетельствовала о том, что
Батюшков все пристальнее вглядывался в жизнь и
старался правдиво ее нарисовать.