"Путешествие
в замок Сирей"
Наряду с военными очерками
Батюшков после 1812 г. создал несколько
произведений, которые лучше всего назвать
очерками историко-культурными. В них поставлены
проблемы культурного развития России и Западной
Европы и нарисованы выдающиеся исторические
лица. Эти очерки свидетельствовали о расширении
круга интересов Батюшкова, старавшегося выйти за
рамки интимно-психологической тематики.
Историко-культурные очерки Батюшкова совершенно
опровергают мнение Н. А. Полевого, находившего,
что в прозе Батюшкову не доставало "идей" [1]
[Н. Полевой. Очерки русской литературы, ч. I. СПб.,
1839, стр. 119 ("Баллады и повести В. А.
Жуковского").]. Более того, в русской литературе
первой четверти XIX в. мало произведений, в такой
мере насыщенных серьезным историко-культурным
содержанием.
Первым по времени
историко-культурным очерком Батюшкова было
"Путешествие в замок Сирей", имеющее форму
письма из Франции к Д. В. Дашкову (в оглавлении
"Опытов" оно называлось "Письмо из замка
Сирея"). Очерк был окончательно обработан
Батюшковым в 1815 г. [2] [См. письмо Батюшкова к
Жуковскому от середины декабря 1815 г. (III, 359).]
Однако под текстом очерка Батюшков поставил 26
февраля 1814 г. - дату своего реального путешествия
в замок Сирей, совершенного во время похода по
Лотарингии, после вступления русской армии в
пределы Франции, "Я был в Сире, в замке славной
маркизы дю Шатле...- сообщал Батюшков Гнедичу.- В
зале, где мы обедали, висели знамена наших
гренадер, и мы по-русски приветствовали тени
сирейской нимфы и ее любовника, то есть, большим
стаканом вина" [3] [Батюшков - Гнедичу, 27 марта 1814
г. (III, 250).]. Интересно, что, помимо "Путешествия в
замок Сирей", Батюшков хотел написать или,
может быть, даже написал специальную статью о
маркизе дю Шатле [4] [Батюшков - Гнедичу, начало
сентября 1816 г. (III, 395).]. Но в конце концов он
отказался от включения ее в прозаический том
"Опытов", очевидно, опасаясь, что она явится
перепевом "Путешествия". "О маркизе дю
Шатле не будет, да и что в ней? - писал он Гнедичу.-
Про одни дрожди не говорят трожди" [5] [Батюшков
- Гнедичу, 25 сентября 1816 г. (III, 399).], - и повторял в
другом письме к нему: "Для Путешествия в Сирей
не будет нужна статья о Шатле. Право, довольно"
[6] [Батюшков - Гнедичу 28-29 октября 1816 г. (III, 407).].
Белинский отнес
"Путешествие" к числу лучших прозаических
статей Батюшкова [7] ["Сочинения Александра
Пушкина" (VII, 253).]. Нельзя не согласиться с этим
мнением. Батюшковский очерк содержит
исключительно богатый историко-культурный
материал. Мы находим в очерке очень любопытные
исторические сведения о заграничном походе
русской армии, например, узнаем, как Наполеон
пытался внушить крестьянам, что перешедшие
границу Франции русские войска находятся у него
в плену, что он с помощью военной хитрости
нарочно завел их сюда, "чтобы истребить до
последнего человека" и "не хочет трактовать
о мире с пленными", и как крестьяне закидали
префекта, приехавшего к ним с этим объявлением,
камнями и грязью. Весь очерк Батюшкова проникнут
горячим патриотизмом: в нем ярко подчеркнут
героизм русской армии, сумевшей разгромить
огромные силы Наполеона. "С некоторою
гордостию, простительною воинам, - рассказывает
Батюшков, - в тех покоях, где Вольтер написал
лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды
певца "Фелицы" и бессмертного Ломоносова, в
которых вдохновенные лирики славят чудесное
величие России, любовь к отечеству сынов ее и
славу меча русского".
Посещая Сирей, Батюшков был не
одинок в своем стремлении познакомиться с
вольтеровскими местами. Еще в 1789 г. Ферней
посетил Карамзин, описавший эту поездку в
"Письмах русского путешественника", в 1808 г.
Н. И. Тургенев был в Потсдамском дворце в комнате
Вольтера, а в 1811 г. также посетил Ферней (из
вольтеровских мест он увез реликвии: песок из
песочницы Вольтера и кусочек от занавеса) [8] [См.
"Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. I. СПб.,
1911, стр. 164 (запись от 8 (20) августа 1808 г.); т. II. СПб.,
1913, стр. 98-99 (запись oт 11 октября 1811 г.).]. Гораздо
позднее, в 1859 г., в Фернее побывал Вяземский,
посвятивший вольтеровским местам прозаический
очерк и стихотворение [9] [Полное собрание
сочинений П. А. Вяземского, т. VII. СПб., 1882, стр. 52-61.].
И, конечно, все эти русские путешественники, так
близко стоявшие к Батюшкову, по-разному
относились к деятельности Вольтера, по-разному
оценивали его роль в истории мировой культуры. В
этом разрезе особенный интерес приобретает
вопрос о том, как нарисовал Вольтера Батюшков в
своем "Путешествии".
Когда Батюшков совершал свело
поездку в Сирей и в особенности когда он писал и
обрабатывал свой очерк, в его сознании ясно
наметился душевный кризис, связанный с
разочарованием в прежних идеалах, во многом
определявшихся просветительской философией.
Этот кризис был вызван прежде всего трагическими
событиями наполеоновского нашествия па Россию и
мрачными ужасами войны. "Ужасные поступки
вандалов, иди французов, в Москве и в ее
окрестностях, поступки, беспримерные и в самой
истории, вовсе расстроили мою маленькую
философию и поссорили меня с человечеством" [10]
[III, 209.], - писал Батюшков Гнедичу еще в октябре 1812
г. В этот период Батюшков ошибочно видит в
Наполеоне наследника якобинских традиций
французской буржуазной революции, называет его
"всадником Робеспиером" [11] [Батюшков -
Гнедичу, 27 марта 1814 г. (III, 250).] и связывает его
тиранию с просветительской философией XVIII в.
Следы этого кризиса в "Путешествии" весьма
ощутимы. Батюшков обвиняет революционеров в
бесплодных "разрушительных" тенденциях, в
"разграблении" замков и в доказательство
приводит свой разговор с явно роялистски
настроенным крестьянином, жалующимся на то, что в
"тяжелые времена" революции ее участники
"разорили храмы божий". Влияние душевного
кризиса сказывается здесь и в пессимистической
философской концовке очерка. Вспомнив о том, что
Вольтер и его современники "все исчезли в лица
земного с своими страстями, с предрассудками, с
надеждами и с печалями, неразлучными спутниками
бедного человечества", Батюшков делает
следующий вывод: "К чему столько шуму, столько
беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей -
спрашиваю себя, и страшусь найти ответ в
собственном моем сердце". Этот вывод
перекликается с мрачными итогами, подведенными
Батюшковым в других его произведениях 1815 г. - в
элегиях и философских статьях, запечатлевших
самый мучительный момент душевного кризиса
поэта (см. хотя бы строчку из батюшковской элегии
"К другу": "Так все здесь суетно в обители
сует!") [12] [Помимо элегии "К другу",
душевный кризис поэта отразили также элегия
"Надежда" и статьи "Нечто о морали,
основание!" на философии и религии" и "О
лучших свойствах сердца". В этих статьях, где
развивались религиозные идеи, Батюшков делал шаг
назад в художественном отношении, снова
обращаясь к ритмической прозе и искусственно
повышая речевой строй, чтобы привести его в
соответствие с "серьезностью" предмета.].
И во взглядах Батюшкова на
деятельность Вольтера, высказанных в
"Путешествии", чувствуется
"кризисность" сознания поэта и даже прямое
влияние реакционных идей консервативного
дворянства. С юности Батюшков испытывал острый
интерес к личности и произведениям Вольтера,
который он унаследовал от М. Н. Муравьева
(последний называл Вольтера "собранием всех
дарований" [13] ["Опыты истории (XVIII век)".
Сочинения М. II. Муравьева, т. I, стр. 358.]). Еще в
возрасте 14 лет Батюшков просил отца прислать ему
в числе других книг вольтеровского
"Кандида" [14] [Батюшков - отцу, 11 ноября 1801 г.
(III, 3).]. Попав в круг поэтов "Вольного общества
любителей словесности, наук и художеств",
изучавших произведения французских
просветителей, Батюшков начинает очень высоко
ставить антиклерикальную сторону деятельности
Вольтера. В написанном в это время (в 1804-1805 гг.)
батюшковском послании "К Филисе" идет речь о
том, как в "тихой хижине" поэта "Вольтер
лежит па библии". Позднее, в 1810 г., Батюшков
сочиняет эпиграмму "На перевод Генриады, или
Превращение Вольтера", где осмеивает
ненависть к Вольтеру со стороны реакционных
кругов, которые с радостью предали бы его
"страшным мукам", и переводит с французского
переложения Вольтера, помещенного в его
знаменитом "Философском словаре",
антирелигиозную греческую эпиграмму ("Из
антологии"). "Довоенный" Батюшков с
удовлетворением констатировал "славу
безбожника Вольтера" [15] [Батюшков - Гнедичу, 6
мая 1811 г. (III, 123).] и возмущался его противниками. Он
писал о своей ненависти к Жоффруа [16] [Батюшков -
Гнедичу, 27 ноября 1811 г. (III, 163).] и к Жанлис,
нападавшим на просветительскую философию. В
неопубликованной записной книжке он замечал:
"Мадам Жанлис мерзавка, такая подлая, что ее
ненавижу... Можно ли этой бабе поносить Вольтера и
критиковать его как мальчишку!" [17] ["Разные
замечания". (Рукописный отдел ИРЛИ, ф. 19, ед. хр.
1, л. 25).]. В послевоенное время отношение Батюшкова
к Вольтеру меняется. Если друг Батюшкова И. М.
Муравьев-Апостол утверждал, что именно
французская просветительская философия якобы
подготовила захватническую политику Наполеона,
и "опаснейший из софистов" Вольтер
"направлял все силы необыкновенного ума
своего на то, чтобы осыпать цветами чашу с
ядом" [18] [Письма из Москвы в Нижний Новгород, VI
("Сын отечества", 1813, ч. 10, N 48, стр. 101-103).], то
сходное мнение о Вольтере есть и в батюшковском
очерке. Батюшков говорит о "бессмертных
стихах" Вольтера, "для которых единственно
простит его памяти справедливо раздраженное
потомство". Но самое замечательное в
"Путешествии" заключается в том, что
Батюшков все же продолжает восторженно
отзываться о Вольтере, и это показывает, что
душевный кризис не означал исчезновения всех
прогрессивных идей из его творчества. Ведь надо
учитывать, что в послевоенное время реакционеры,
по свидетельству Н. И. Тургенева, открыто
называли Вольтера и Руссо "мошенниками"
(этих людей Н. И. Тургенев зло и верно окрестил
"хамами" [19] ["Дневники и письма Н. И.
Тургенева", т. III. Пг., 1921, стр. 51 (запись от 3
сентября 1817 г.).]) и старались стереть самую память
об этих мыслителях. Отражение таких
ультраконсервативных настроений мы находим у
знаменитого графомана, ставшего любимой мишенью
Батюшкова-сатирика в среде шишковистов, графа Д.
И. Хвостова в стихотворении "На вторичное
вступление Союзных армий в Париж" (это
стихотворение появилось в печати в том же 1815 г.,
когда Батюшков закончил свое "Путешествие").
Проклиная Наполеона, Хвостов вместе с тем
обличал просветителей XVIII в. и настаивал на том,
что их имена достойны забвения:
Пускай проклятие вселенной
Гремит над вашею могилой.
Полынь над нею да растет [20]
["Сын отечества", 1815, N 35, стр. 91-92.].
Когда читаешь эти строки,
вспоминается запись в дневнике Н. И. Тургенева,
посетившего в 1811 г. Ферней. В комнате Вольтера он
видел эстамп осмеивавший посмертных врагов
великого философа. По этому поводу Н. И. Тургенев
писал: "Гений невежества, вырвавшийся из
своего берлога или пещеры, воспрещает воздать...
достойное праху Вольтера: богатая мысль!!" [21]
["Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. II. СПб.,
1913, стр. 99 (запись от 11 октября 1811 г.).]. Прекрасной
иллюстрацией такого "невежества" могли бы
послужить стихи Хвостова.
Между тем, несмотря на то, что
теперь просветительская философия кажется
Батюшкову разрушительной, он с величайшим
уважением относится к памяти Вольтера. Он едет в
Сирей для того, чтобы "поклониться теням
Вольтера и его приятельницы", и рассказывает,
что в замке его охватили "сладкие воспоминания
о жителях Сирея, которых имена принадлежат
истории, которых имена от детства нам были
драгоценны". Батюшков гордится тем, что
библиотека Вольтера находится в России и что
русские, которых наполеоновская пресса называла
"варварами", пощадили Сирей и бережно
отнеслись к вольтеровским местам. Самая же
оценка Вольтера, данная в "Путешествии",
показывает, что душевный кризис не заставил
Батюшкова совсем отвернуться от наследия
просветителей XVIII в., что оно в значительной мере
сохранило для него свое обаяние. Устами г. Р-н,
жителя Сирея, Батюшков называет Вольтера
"славнейшим мужем своего века", "который
все знал, все сказал", "чудесным" и
"единственным", "Протеем ума
человеческого". Восхищение Батюшкова
по-прежнему вызывает ум Вольтера, "гибкий,
обширный, блестящий, способный на все".
Замечательно и то, что Батюшков
по-прежнему порицает врагов Вольтера - Жоффруа и
Жанлис. Очень сочувственно рисуя маркизу дю
Шатле, Батюшков утверждает, что она "вопреки
г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем
врагам философии, была достойна и пламенной
любви Сен-Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века
своего". В то же время Батюшков относится к
Вольтеру без всякого слепого поклонения: ему не
нравится характер Вольтера, часто переходившего
от раздражительности к лести "сильным мира
сего". Вольтер, по мнению Батюшкова, имел
"характер вовсе несообразный... с умом его"
(впоследствии эта тема была широко развернута в
статье Пушкина о Вольтере [22] [См. XII, 80 и 81.]).
"Путешествие" настолько
отличалось по своему тону от яростных нападок
реакционной прессы на Вольтера, что, быть может,
не случайно Батюшков "передал" почти все
похвалы Вольтеру одному из героев очерка -
"жителю Сирея" г. Р-н; возможно, Батюшков
опасался цензурных неприятностей, которые могли
бы возникнуть, если бы он так говорил о Вольтере
преимущественно от своего лица.
"Путешествие в замок Сирей"
стоит очень далеко от традиций карамзинской
"стихотворной прозы". Описания имеют здесь
подчеркнуто бытовой характер. В своих пейзажах
Батюшков за редкими исключениями не сбивается на
условные карамзинские тона. Он рисует "холмы,
одетые виноградником и плодоносными
деревьями", лежащие на дороге в Сирей, или
"высокие сосны и древние кедры", осеняющие
балкон Сирейского замка "густыми,
наклоненными ветвями", и т. п. (может быть,
единственным отголоском сентиментальной
пейзажной манеры в очерке является стремление
автора подчеркнуть "приятность" видов,
открывающихся перед путешественником: в очерке
говорится о "приятных сельских домиках" и
"приятном виде отдаленных гор"). В конце
очерка Батюшков демонстрирует искусство
реалистически изображать изменения,
происходящие в мире природы, и связывать их с
эволюцией психологического состояния автора.
"Проснувшись довольно поздно, - пишет Батюшков,
- подхожу к окну и с горестью смотрю на
окрестность, покрытую снегом. Я не могу изъяснить
того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я
все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое
сжалось. Все, что было приятно моим взорам
накануне, и луга, и рощи, и речка близь текущая по
долине между веселых холмов, украшенных садами,
виноградником и сельскими хижинами, все
нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой
роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие
листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и
обезображенных снегом и грязью". В этом
описании, особенно в последней его части,
Батюшков уже отнюдь не стремится к созданию
"приятных" и вообще "эстетичных" картин
природы: с необычайной трезвостью, с помощью
вполне реалистических деталей он рисует мрачный
пейзаж внезапно нагрянувшей зимы.
Бытовыми являются в очерке
многие другие черты. В "Путешествии"
подробно описано внутреннее убранство замка
Сирей: "клавесин, маленький орган и два
комода" в комнате Вольтера, "два дубовые
корня", пылающие в камине, и т. п.
Тяготение Батюшкова-прозаика к
реалистическому изображению жизни
обнаруживается и при анализе жанра его
произведения, представляющего собой не только
путешествие, имеющее целью описать впечатления
автора от поездки в вольтеровские места, но и
военный очерк, в центре которого стоит образ
русского офицера. Замечательно, что Батюшков, как
бы определяя цели такого очерка, начисто
отвергает романтическую традицию Жуковского. В
концовке, отделенной от основного текста
заголовком "На другой день", он описывает
свой отъезд из замка Сирей, припоминая известную
балладу Жуковского, производившую очень сильное
впечатление на современников, - "Людмилу":
"На дворе ожидал меня казак с верховою лошадью.
Поздно мы пустились в путь! - сказал он, как
мертвец в балладе. "Что нужды? - отвечал я, -
дорога известна". Притом же...
Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой".
Вспомнить балладу Жуковского
около древнего замка было вполне естественным.
Когда Н. И. Тургенев в 1814 г вернулся из
путешествия по Рейну, он записал у себя в
дневнике: "Какую пищу воображение поэта,
Жуковского, могло бы найти в прекраснейших
долинах, иногда разделяющих сии горы, или на
развалинах замков, украшающих вершины их! Живо
представился бы ему отличительный характер
средних веков..." [23] [Дневники и письма Н. И.
Тургенева", т. II. СПб., 1913, стр. 270 (запись от 1
сентября 1814 г.).]. Но в том-то и дело, что у
Батюшкова цитата из романтической баллады
Жуковского стала лишь материалом для
творческого отталкивания. В дальнейшем Батюшков
вполне реалистично рисует бивуак австрийских
солдат, которые "оборачивали вертел с большею
частью барана" или "толпились вокруг
маркитанта, разливающего им вино и водку", и
вспоминает при этом известную картину А. О.
Орловского "Бивуак казаков", обладающую
большой живостью. А затем он прямо выступает
против средневековых романтических вымыслов,
противопоставляя им "трезвую"
действительность. Это место очерка Батюшкова
настолько показательно в историко-литературном
плане, что следует привести его полностью:
"Поднялась страшная буря: конь мой от страху
останавливался, ибо вдали раздавался вой волков,
на который собаки в ближних селениях отвечали
протяжным лаем... Вот, скажете вы, - прекрасное
предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради,
сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь
красавицу от разбойников или заезжай в древний
замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если
тебе угодно, примет тебя, как странника, угостит в
зале трубадуров, украшенной фамильными гербами,
ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка
осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о
родине твоей, будет выхвалять дочь свою,
прелестную томную Агнесу, которая, потупя глаза,
покраснеет, как роза, а за десертом, в угождение
родителям, запоет древний романс о древнем
рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у
неверных!.. и проч. и проч. и проч. Напрасно, милый
друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не
стану украшать истину вымыслами, а скажу просто,
что, не желая ночевать на дороге с волками, я
пришпорил моего коня и благополучно возвратился
в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в
сладостной надежде, что они напомнят вам о
странствующем приятеле. Сказан поход; вдали
слышны выстрелы. Простите!".
В этой интереснейшей концовке
реалистическая "истина" решительно и
демонстративно торжествует над романтической
фантазией. При этом Батюшков, по собственным
словам, желает говорить "просто" и придает
последним строчкам очерка максимальную
сжатость, соответствующую психологии военного
человека, не находящего времени для длинных
разговоров ("Сказан поход; вдали слышны
выстрелы. Простите!"). Как указал Л. Н. Майков,
концовка очерка осмеивала легитимистские
исторические романы, пользовавшиеся широкой
популярностью в период реставрации (романы г-жи
Коттен и др.) [24] [См. II, 407.]. Однако, по нашему
мнению, она имела и более широкое значение,
снижая средневековые образы романтической
литературы, в частности образы Жуковского,
цитата из баллады которого была введена в финал
очерка. Ведь эти образы обладали большой
живучестью; их влиянию поддавались даже люди,
весьма далекие от консервативных идеологических
позиций Жуковского. Так, тот же Н. И. Тургенев,
вспоминавший на Рейне произведения Жуковского,
приехав в один из французских замков, предался
как раз тем романтическим фантазиям, которые
были решительно отвергнуты в очерке Батюшкова.
"Я люблю замки.., - писал Н. И. Тургенев в
дневнике. - Мне отвели большую комнату. Легши в
постель, многие мысли романтические и, т[ак]
ск[азать], chevaleresques, даже донкишотские
представлялись моему воображению. Я думал о
приятных обществах в замках. Простота сельская и
частое уединение делает сии общества интереснее.
А интриги - они вдвое интереснее в замках. Тихая
погода, лунная ночь, сад, водопад, - все это
придает любви и наслаждению новые прелести" [25]
["Дневники и письма Н. И. Тургенева", т. II. СПб.,
1913, стр. 247 (запись от 8/20 марта 1814 г.).]. Эта запись,
сделанная Н. И. Тургеневым в том же году, когда
Батюшков посетил замок Сирей, показывает,
насколько смелым и актуальным был удар по
средневековому романтизму в батюшковском
очерке.
Итак, в художественном плане
"Путешествие в замок Сирей" органически
примыкало к военным очеркам Батюшкова, созданным
в 1815 г., и воплощало активное стремление писателя
к жизненной правде и его отказ от романтических
вымыслов.