IV
ПАРУБКИ ГУЛЯЮТ
Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы. Го-
лова уже давно окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы уже заснул;
но у него был в это время гость, винокур, присланный строить винокурню
помещиком, имевшим небольшой участок земли между вольными козаками. Под
самым покутом, на почетном месте, сидел гость - низенький, толстенький
человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется,
написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку,
поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный
в золу табак. Облака дыма быстро разрастались над ним, одевая его в си-
зый туман. Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь винокурни, нас-
куча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за сто-
лом в хате головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы; но
они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что казались мышью,
которую винокур поймал и держал во рту своем, подрывая монополию амбар-
ного кота. Голова, как хозяин, сидел в одной только рубашке и полотняных
шароварах. Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал мало-помалу
жмуриться и меркнуть. На конце стола курил люльку один из сельских де-
сятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к хозяину в
свитке.
- Скоро же вы думаете, - сказал голова, оборотившись к винокуру и
кладя крест на зевнувший рот свой, - поставить вашу винокурню?
- Когда бог поможет, то сею осенью, может, и закурим. На покров,
бьюсь об заклад, что пан голова будет писать ногами немецкие крендели по
дороге.
По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо их протяну-
лись лучи до самых ушей; все туловище стало колебаться от смеха, и весе-
лые губы оставили на мгновение дымившуюся люльку.
- Дай бог, - сказал голова, выразив на лице своем что-то подобное
улыбке. - Теперь еще, слава богу, винниц развелось немного. А вот в ста-
рое время, когда провожал я царицу по Переяславской дороге, еще покойный
Безбородько...
- Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Домен не
насчитывали и двух винниц. А теперь... Слышал ли ты, что повыдумали
проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все чест-
ные христиане, а каким-то чертовским паром. - Говоря эти слова, винокур
в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. - Как
это паром - ей-богу, не знаю!
- Что за дурни, прости господи, эти немцы! - сказал голова. - Я бы
батогом их, собачьих детей! Слышанное ли дело, чтобы паром можно было
кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши
губ, вместо молодого поросенка...
- И ты, сват, - отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя но-
ги, свояченица, - будешь все это время жить у нас без жены?
- А для чего она мне? Другое дело, если бы что доброе было.
- Будто не хороша? - спросил голова, устремив на него глаз свой.
- Куды тебе хороша! Стара як бис. Харя вся в морщинах, будто выпорож-
ненный кошелек. - И низенькое строение винокура расшаталось снова от
громкого смеха.
В это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и му-
жик, не снимая шапки, ступил за порог и стал, как будто в раздумье, пос-
реди хаты, разинувши рот и оглядывая потолок. Это был знакомец наш, Ка-
леник.
- Вот я и домой пришел! - говорил он, садясь на лавку у дверей и не
обращая никакого внимания на присутствующих. - Вишь, как растянул вражий
сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал
кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе
не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ
покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не
тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня... Пусть, уже я сам дос-
тану.
Каленик приподнялся немного, но неодолимая сила приковала его к ска-
мейке.
- За это люблю, - сказал голова, - пришел в чужую хату и распоряжает-
ся, как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..
- Оставь, сват, отдохнуть! - сказал винокур, удерживая его за руку. -
Это полезный человек; побольше такого народу - и винница наша славно бы
пошла...
Однако ж не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил всем приме-
там, и тотчас прогнать человека, уже севшего на лавку, значило у него
накликать беду.
- Что-то как старость придет!.. - ворчал Каленик, ложась на лавку. -
Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что
мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб
он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого черта,
возом переехало! Что он обливает людей на морозе...
- Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, - сказал голова,
гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, раз-
бивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. - Если
бы я знал, - говорил он, подымая камень, - какой это висельник швырнул,
я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! - продолжал он, рассматри-
вая его на руке пылающим взглядом. - Чтобы он подавился этим камнем...
- Стой, стой! Боже тебя сохрани, сват! - подхватил, побледневши, ви-
нокур. - Боже сохрани тебя, и на том и на этом свете, поблагословить ко-
го-нибудь такою побранкою!
- Вот нашелся заступник! Пусть он пропадет!..
- И не думай, сват! Ты не знаешь, верно, что случилось с покойною те-
щею моей?
- С тещей?
- Да, с тещей. Вечером, немного, может, раньше теперешнего, уселись
вечерять: покойная теща, покойный тесть, да наймыт, да наймычка, да де-
тей штук с пятеро. Теща отсыпала немного галушек из большого казана в
миску, чтобы не так были горячи. После работ все проголодались и не хо-
тели ждать, пока простынут. Вздевши на длинные деревянные спички галуш-
ки, начали есть. Вдруг откуда ни возьмись человек, - какого он роду, бог
его знает, - просит и его допустить к трапезе. Как не накормить голодно-
го человека! Дали и ему спичку. Только гость упрятывает галушки, как ко-
рова сено. Покамест те съели по одной и опустили спички за другими, дно
было гладко, как панский помост. Теща насыпала еще; думает, гость наелся
и будет убирать меньше. Ничего не бывало. Еще лучше стал уплетать! и
другую выпорожнил! "А чтоб ты подавился этими галушками!" - подумала го-
лодная теща; как вдруг тот поперхнулся и упал. Кинулись к нему - и дух
вон. Удавился.
- Так ему, обжоре проклятому, и нужно! - сказал голова.
- Так бы, да не так вышло: с того времени покою не было теще. Чуть
только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и га-
лушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только
станет примеркать - погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
- И галушка в зубах?
- И галушка в зубах.
- Чудно, сват! Я слыхал что-то похожее еще за покойницу царицу...
Тут голова остановился. Под окном послышался шум и топанье танцующих.
Сперва тихо звукнули струны бандуры, к ним присоединился голос. Струны
загремели сильнее; несколько голосов стали подтягивать, и песня зашумела
вихрем:
Хлопцы, слыхали ли вы?
Наши ль головы не крепки!
У кривого головы
В голове расселись крепки.
Набей, бондарь, голову
Ты стальными обручами!
Вспрысни, бондарь, голову
Батогами, батогами!
Голова наш сед и крив
Стар, как бес, а что за дурень!
Прихотлив и похотлив:
жмется к девкам... Дурень, дурень!
И тебе лезть к парубкам!
Тебя б нужно в домовину!
По усам до по шеям!
За чуприну! за чуприну!
- Славная песня, сват! - сказал винокур, наклоня немного набок голову
и оборотившись к голове, остолбеневшему от удивления при виде такой дер-
зости. - Славная! Скверно только, что голову поминают не совсем благоп-
ристойными словами... - И опять положил руки на стол с какие-то сладким
умилением в глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном гре-
мел хохот и крики: "Снова! снова!" Однако ж проницательный глаз увидел
бы тотчас, что не изумление удерживало долго голову на одном месте. Так
только старый, опытный кот допускает иногда неопытной мыши бегать около
своего хвоста; а между тем быстро созидает план, как перерезать ей путь
в свою нору. Еще одинокий глаз головы был устремлен на окно, а уже рука,
давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг на
улице поднялся крик... Винокур, к числу многих достоинств своих присое-
динявший и любопытство, быстро набивши табаком свою люльку, выбежал на
улицу; но шалуны уже разбежались.
"Нет, ты не ускользнешь от меня!" - кричал голова, таща за руку чело-
века в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур,
пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю
спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и
страшно размалеванную рожу. "Нет, ты не ускользнешь от меня!" - кричал
голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не ока-
зывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою
хату.
- Карпо, отворяй комору! - сказал голова десятскому. - Мы его в тем-
ную комору! А там разбудим писаря, соберем десятских, переловим всех
этих буянов и сегодня же и резолюцию всем им учиним.
Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях и отворил комо-
ру. В это самое время пленник, пользуясь темнотою сеней, вдруг вырвался
с необыкновенною силою из рук его.
- Куда? - закричал голова, ухватив его еще крепче за ворот.
- Пусти, это я! - слышался тоненький голос.
- Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только ба-
бою, меня не проведешь! - и толкнул его в темную комору так, что бедный
пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отпра-
вился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг, на повороте
в темный переулок, разом вскрикнули от сильного удара по лбам, и такой
же крик отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши глаз свой, с изумлением
увидел писаря с двумя десятскими.
- А я к тебе иду, пан писарь.
- А я к твоей милости, пан голова.
- Чудеса завелися, пан писарь.
- Чудные дела, пан голова.
- А что?
- Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою милость
величают такими словами... словом, сказать стыдно; пьяный москаль побо-
ится вымолвить их нечестивым своим языком. (Все это худощавый писарь, в
пестрядевых шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал протя-
гиванием шеи вперед и приведением ее тот же час в прежнее состояние.)
Вздремнул было немного, подняли с постели проклятые сорванцы своими
срамными песнями и стуком! Хотел было хорошенько приструнить их, да, по-
камест надел шаровары и жилет, все разбежались куда ни попало. Самый
главный, однако ж, не увернулся от нас. Распевает он теперь в той хате,
где держат колодников. Душа горела у меня узнать эту птицу, да рожа за-
мазана сажею, как у черта, что кует гвозди для грешников.
- А как он одет, пан писарь?
- В черном вывороченном тулупе, собачий сын, пан голова.
- А не лжешь ли ты, пан писарь? Что, если этот сорванец сидит теперь
у меня в комоде?
- Нет, пан голова. Ты сам, не во гнев будь сказано, погрешил немного.
- Давайте огня! мы посмотрим его!
Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул от удивления, увидев
перед собою свояченицу.
- Скажи, пожалуйста, - с такими словами она приступила к нему, - ты
не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке твоей хоть
капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не уда-
рилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что это я?
Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб
тебя на том свете толкали черти!..
Последние слова вынесла она за дверь на улицу, куда отправилась для
какие-нибудь своих причин.
- Да, я вижу, что это ты! - сказал голова, очнувшись. - Что скажешь,
пан писарь, не шельма этот проклятый сорвиголова?
- Шельма, пан голова.
- Не пора ли нам всех этих повес прошколить хорошенько и заставить их
заниматься делом?
- Давно пора, давно пора, пан голова.
- Они, дурни, забрали себе... Кой черт? мне почудился крик свояченицы
на улице; они, дурни, забрали себе в голову, что я им ровня. Они думают,
что я какой-нибудь их брат, простой козак! - Небольшой последовавший за
сим кашель и устремление глаза исподлобья вокруг давало догадываться,
что голова готовится говорить о чем-то важном. - В тысячу... этих прок-
лятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару тог-
дашнему Ледачему дан был приказ выбрать из козаков такого, который бы
был посмышленее всех. О! - это "о!" голова произнес, поднявши палец
вверх, - посмышленее всех! в проводники к царице. Я тогда...
- Что и говорить! Это всякий уже знает, пан голова. Все знают, как ты
выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил нем-
ного на душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца в вывороченном
тулупе?
- А что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример дру-
гим, заковать в кандалы и наказать примерно. Пусть знают, что значит
власть! От кого же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и
до других хлопцев: я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали в огород
стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я не забыл, как чертовы
дети отказались вымолотить мое жито; я не забыл... Но провались они, мне
нужно непременно узнать, какая это шельма в вывороченном тулупе.
- Это проворная, видно, птица! - сказал винокур, которого щеки в про-
должение всего этого разговора беспрерывно заряжались дымом, как осадная
пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фон-
тан. - Эдакого человека не худо, на всякий случай, и при виннице дер-
жать; а еще лучше повесить на верхушке дуба вместо паникадила.
Такая острота показалась не совсем глупою винокуру, и он тот же час
решился, не дожидаясь одобрения других, наградить себя хриплым смехом.
В это время стали приближаться они к небольшой, почти повалившейся на
землю хате; любопытство наших путников увеличилось. Все столпились у
дверей. Писарь вынул ключ, загремел им около замка; но этот ключ был от
сундука его. Нетерпение увеличилось. Засунув руку, начал он шарить и сы-
пать побранки, не отыскивая его. "Здесь!" - сказал он наконец, нагнув-
шись и вынимая его из глубины обширного кармана, которым снабжены были
его пестрядевые шаровары. При этом слове сердца наших героев, казалось,
слились в одно, и это огромное сердце забилось так сильно, что неровный
стук его не был заглушен даже брякнувшим замком. Двери отворились, и...
Голова стал бледен как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы
его, казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице писаря;
десятские приросли к земле и не в состоянии были сомкнуть дружно разину-
тых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
Изумленная не менее их, она, однако ж, немного очнулась и сделала
движение, чтобы подойти к ним.
- Стой! - закричал диким голосом голова и захлопнул за нею дверь. -
Господа! это сатана! - продолжал он. - Огня! живее огня! Не пожалею ка-
зенной хаты! Зажигай ее, зажигай, чтобы и костей чертовых не осталось на
земле.
Свояченица в ужасе кричала, слыша за дверью грозное определение.
- Что вы, братцы! - говорил винокур. - Слава богу, волосы у вас чуть
не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не заго-
рится! Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я сейчас
все улажу!
Сказавши это, высыпал он горячую золу из трубки в пук соломы и начал
раздувать ее. Отчаяние придало в это время духу бедной свояченице, гром-
ко стала она умолять и разуверять их.
- Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это
и не сатана, - сказал писарь. - Если оно, то есть то самое, которое си-
дит там, согласится положить на себя крестное знамение, то это верный
знак, что не черт.
Предложение одобрено.
- Чур меня, сатана! - продолжал писарь, приложась губами к скважине в
дверях. - Если не пошевелишься с места, мы отворим дверь.
Дверь отворили.
- Перекрестись! - сказал голова, оглядываясь назад, как будто выбирая
безопасное место в случае ретирады.
Свояченица перекрестилась.
- Кой черт! Точно, это свояченица!
- Какая нечистая сила затащила тебя, кума, в эту конуру?
И свояченица, всхлипывая, рассказала, как схватили ее хлопцы в охапку
на улице и, несмотря на сопротивление, опустили в широкое окно хаты и
заколотили ставнем. Писарь взглянул: петли у широкого ставня оторваны, и
он приколочен только сверху деревянным брусом.
- Добро ты, одноглазый сатана! - вскричала она, приступив к голове,
который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. - Я
знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю спечь меня, чтобы свобод-
нее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачит-
ся седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ган-
ною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я
долго терплю, но после не прогневайся...
Сказавши это, она показала кулак и быстро ушла, оставив в остолбене-
нии голову. "Нет, тут не на шутку сатана вмешался", - думал он, сильно
почесывая свою макушку.
- Поймали! - вскрикнули вошедшие в это время десятские.
- Кого поймали? - спросил голова.
- Дьявола в вывороченном тулупе.
- Подавайте его! - закричал голова, схватив за руки приведенного
пленника. - Вы с ума сошли: да это пьяный Каленик!
- Что за пропасть! в руках наших был, пан голова! - отвечали десятс-
кие. - В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать,
высовывать языки, вырывать из рук... черт с вами!.. И как мы попали на
эту ворону вместо его, бог один знает!
- Властью моей и всех мирян дается повеление, - сказал голова, - из-
ловить сей же миг сего разбойника: а оным образом и всех, кого найдете
на улице, и привесть на расправу но мне!.
- Помилуй, пан голова! - закричали некоторые, кланяясь в ноги. - Уви-
дел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились - не видали
таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго че-
ловека так, что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
- Дам я вам переполоху! Что вы? не хотите слушаться? Вы, верно, дер-
жите их руку! Вы бунтовщики? Что это?.. Да, что это?.. Вы заводите раз-
бои!.. Вы... Я донесу комиссару! Сей же час! слышите, сей же час. Беги-
те, летите птицею! Чтоб я вас... Чтоб вы мне...
Все разбежались.