I
Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего
сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько
поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Прие-
хал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки
с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхти-
чей красным вином. Приехал и названый брат есаула, Данило Бурульбаш, с
другого берега Днепра, где, промеж двумя горами, был его хутор, с моло-
дою женою Катериною и с годовым сыном. Дивилися гости белому лицу пани
Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподни-
це из голубого полутабенеку, сапогам с серебряными подковами; но еще
больше дивились тому, что не приехал вместе с нею старый отец. Всего
только год жил он на Заднепровье, а двадцать один пропадал без вести и
воротился к дочке своей, когда уже та вышла замуж и родила сына. Он,
верно, много нарассказал бы дивного. Да как и не рассказать, бывши так
долго в чужой земле! Там все не так: и люди не те, и церквей Христовых
нет... Но он не приехал.
Гостям поднесли варенуху с изюмом и сливами и на немалом блюде коро-
вай. Музыканты принялись за исподку его, спеченную вместе с деньгами, и,
на время притихнув, положили возле себя цимбалы, скрыпки и бубны. Между
тем молодицы и дивчата, утершись шитыми платками, выступали снова из ря-
дов своих; а парубки, схватившись в боки, гордо озираясь на стороны, го-
товы были понестись им навстречу, - как старый есаул вынес две иконы
благословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, стар-
ца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото,
но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в
доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву...
как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети; а вслед за
ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего
посреди их козака. Кто он таков - никто не знал. Но уже он протанцевал
на славу козачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же
есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и накло-
нился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели,
подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак - старик.
- Это он! это он! - кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу.
- Колдун показался снова! - кричали матери, хватая на руки детей сво-
их.
Величаво и сановито выступил вперед есаул и сказал громким голосом,
выставив против него иконы:
- Пропади, образ сатаны, тут тебе нет места! -
И, зашипев и щелкнув, как волк, зубами, пропал чудный старик.
Пошли, пошли и зашумели, как море в непогоду,толки и речи между наро-
дом.
- Что это за колдун? - спрашивали молодые и небывалые люди.
- Беда будет! - говорили старые, крутя головами.
И везде, по всему широкому подворью есаула, стали собираться в кучки
и слушать истории про чудного колдуна. Но все почти говорили разно, и
наверно никто не мог рассказать про него.
На двор выкатили бочку меду и не мало поставили ведер грецкого вина.
Все повеселело снова. Музыканты грянули; дивчата, молодицы, лихое коза-
чество в ярких жупанах понеслись. Девяностолетнее и столетнее старье,
подгуляв, пустилось и себе приплясывать, поминая недаром пропавшие годы.
Пировали до поздней ночи, и шоровали так, как теперь уже не пируют. Ста-
ли гости расходиться, но мало побрело восвояси: много осталось ночевать
у есаула на широком дворе; а еще больше козачества заснуло само, непро-
шеное, под лавками, на полу, возле коня, близ хлева; где пошатнулась с
хмеля козацкая голова, там и лежит и храпит на весь Киев.
II
Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Будто да-
масскою дорого'ю и белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег
Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен.
Посереди Днепра плыл дуб. Сидят впереди два хлопца; черные козацкие
шапки набекрень, и под веслами, как будто от огнива огонь, летят брызги
во все стороны.
Отчего не поют козаки? Не говорят ни о том, как уже ходят по Украйне
ксендзы и перекрещивают козацкий народ в католиков; ни о том, как два
дни билась при Соленом озере орда. Как им петь, как говорить про лихие
дела: пан их Данило призадумался, и рукав кармазинного жупана опустился
из дуба и черпает воду; пани их Катерина тихо колышет дитя и не сводит с
него очей, а на незастланную полотном нарядную сукню серою пылью валится
вода.
Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на
зеленые леса! Горы те - не горы: подошвы у них нет, внизу их как и ввер-
ху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что
стоят на холмах, не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного
деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою и над волосами высокое
небо. Те луга - не луга: то зеленый пояс, перепоясавший посередине круг-
лое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц.
Не глядит пан Данило по сторонам, глядит он на молодую жену свою.
- Что, моя молодая жена, моя золотая Катерина, вдалася в печаль?
- Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Меня устрашили чудные расс-
казы про колдуна. Говорят, что он родился таким страшным... и никто из
детей сызмала не хотел играть с ним. Слушай, пан Данило, как страшно го-
ворят: что будто ему все чудилось, что все смеются над ним. Встретится
ли под темный вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас показывалось,
что он открывает рот и выскаливает зубы. И на другой день находили мерт-
вым того человека. Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти
рассказы, - говорила Катерина, вынимая платок и вытирая им лицо спавшего
на руках дитяти. На платке были вышиты ею красным шелком листья и ягоды.
Пан Данило ни слова и стал поглядывать на темную сторону, где далеко
из-за леса чернел земляной вал, из-за вала подымался старый замок. Над
бровями разом вырезались три морщины; левая рука гладила молодецкие усы.
- Не так еще страшно, что колдун, - говорил он, - как страшно то, что
он недобрый гость. Что ему за блажь пришла притащиться сюда? Я слышал,
что хотят ляхи строить какую-то крепость, чтобы перерезать нам дорогу к
запорожцам. Пусть это правда... Я разметаю чертовское гнездо, если
только пронесется слух, что у него какой-нибудь притон. Я сожгу старого
колдуна, так что и воронам нечего будет расклевать. Однако ж, думаю, он
не без золота и всякого добра. Вот где живет этот дьявол! Если у него
водится золото... Мы сейчас будем плыть мимо крестов - это кладбище! тут
гниют его нечистые деды. Говорят, они все готовы были себя продать за
денежку сатане с душою и ободранными жупанами. Если ж у него точно есть
золото, то мешкать нечего теперь: не всегда на войне можно добыть...
- Знаю, что затеваешь ты. Ничего не предвещает доброго мне встреча с
ним. Но ты так тяжело дышишь, так сурово глядишь, очи твои так угрюмо
надвинулись бровями!..
- Молчи, баба! - с сердцем сказал Данило. - С вами кто свяжется, сам
станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! - Тут оборотился он к одно-
му из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу, стал
перекладывать ее в люльку своего пана. - Пугает меня колдуном! - продол-
жал пан Данило. - Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов не боится.
Много было бы проку, если бы мы стали слушаться жен. Не так ли, хлопцы?
наша жена - люлька да острая сабля!
Катерина замолчала, потупивши очи в сонную воду; а ветер дергал воду
рябью, и весь Днепр серебрился, как волчья шерсть середи ночи.
Дуб повернул и стал держаться лесистого берега. На берегу виднелось
кладбище: ветхие кресты толпились в кучку. Ни калина не растет меж ними,
ни трава не зеленеет, только месяц греет их с небесной вышины.
- Слышите ли, хлопцы, крики? Кто-то зовет нас на помощь! - сказал пан
Данило, оборотясь к гребцам своим.
- Мы слышим крики, и кажется, с той стороны, - разом сказали хлопцы,
указывая на кладбище.
Но все стихло. Лодка поворотила и стала огибать выдавшийся берег.
Вдруг гребцы опустили весла и недвижно уставили очи. Остановился и пан
Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец.
Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее самих пальцев.
Тихо поднял он руки вверх. Лицо все задрожало у него и покривилось.
Страшную муку, видно, терпел он. "Душно мне! душно!" - простонал он ди-
ким, нечеловечьим голосом. Голос его, будто нож, царапал сердце, и мерт-
вец вдруг ушел под землю. Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец,
еще страшнее, еще выше прежнего; весь зарос, борода по колена и еще
длиннее костяные когти. Еще диче закричал он: "Душно мне!" - и ушел под
землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец. Казалось, одни
только кости поднялись высоко над землею. Борода по самые пяты; пальцы с
длинными когтями вонзились в землю. Страшно протянул он руки вверх, как
будто хотел достать месяца, и закричал так, как будто кто-нибудь стал
пилить его желтые кости...
Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама па-
ни вскрикнула. Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан вздрогнул.
Все вдруг пропало, как будто не бывало; однако ж долго хлопцы не бра-
лись за весла.
Заботливо поглядел Бурульбаш на молодую жену, которая в испуге качала
на руках кричавшее дитя, прижал ее к сердцу и поцеловал в лоб.
- Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! - говорил он, указывая по
сторонам. - Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до
нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! дай сюда на ру-
ки мне сына! - При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и под-
нес к губам. - Что, Иван, ты не боишься колдунов? "Нет, говори, тятя, я
козак". Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой - мать
накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет:
Люли, люли, люли!
Люли, сынку, люли!
Да вырастай, вырастай в забаву!
Козачеству на славу,
Вороженькам в расправу!
Слушай, Катерина, мне кажется, что отец твой не хочет жить в ладу с
нами. Приехал угрюмый, суровый, как будто сердится... Ну, недоволен, за-
чем и приезжать. Не хотел выпить за козацкую волю! не покачал на руках
дитяти! Сперва было я ему хотел поверить все, что лежит на сердце, да не
берет что-то, и речь заикнулась. Нет, у него не козацкое сердце! Козац-
кие сердца, когда встретятся где, как не выбьются из груди друг другу
навстречу! Что, мои любые хлопцы, скоро берег? Ну, шапки я вам дам но-
вые. Тебе, Стецько, дам выложенную бархатом и золотом. Я ее снял вместе
с головою у татарина. Весь его снаряд достался мне; одну только его душу
я выпустил на волю. Ну, причаливай! Вот, Иван, мы и приехали, а ты все
плачешь! Возьми его, Катерина!
Все вышли. Из-за горы показалась соломенная кровля: то дедовские хо-
ромы пана Данила. За ними еще гора, а там уже и поле, а там хоть сто
верст пройди, не сыщешь ни одного козака.
III
Хутор пана Данила между двумя горами, в узкой долине, сбегающей к
Днепру. Невысокие у него хоромы: хата на вид как и у простых козаков, и
в ней одна светлица; но есть где поместиться там и ему, и жене его, и
старой прислужнице, и десяти отборным молодцам. Вокруг стен вверху идут
дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж
ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото, дарственные и
добытые на войне. Ниже висят дорогие мушкеты, сабли, пищали, копья. Во-
лею и неволею перешли они от татар, турок и ляхов; немало зато и вызуб-
рены. Глядя на них, пан Данило как будто по значкам припоминал свои
схватки. Под стеною, внизу, дубовые гладкие вытесанные лавки. Возле них,
перед лежанкою, висит на веревках, продетых в кольцо, привинченное к по-
толку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и смазанный глиною. На
лавках спит с женою пан Данило. На лежанке старая прислужница. В люльке
тешится и убаюкивается малое дитя. На полу покотом ночуют молодцы. Но
козаку лучше спать на гладкой земле при вольном небе; ему не пуховик и
не перина нужна; он мостит себе под голову свежее сено и вольно протяги-
вается на траве. Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на высо-
кое, засеянное звездами небо и вздрогнуть от ночного холода, принесшего
свежесть козацким косточкам. Потягиваясь и бормоча сквозь сон, закурива-
ет он люльку и закутывается крепче в теплый кожух.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и, проснувшись,
сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им, турецкую
саблю; а пани Катерина принялась вышивать золотом шелковый рушник. Вдруг
вошел Катеринин отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах,
приступил к дочке и сурово стал выспрашивать ее: что за причина тому,
что так поздно воротилась она домой.
- Про эти дела, тесть, не ее, а меня спрашивать! Не жена, а муж отве-
чает. У нас уже так водится, не погневайся! - говорил Данило, не остав-
ляя своего дела. - Может, в иных неверных землях этого не бывает - я не
знаю.
Краска выступила на суровом лице тестя и очи дико блеснули.
- Кому ж, как не отцу, смотреть за своею дочкой! - бормотал он про
себя. - Ну, я тебя спрашиваю: где таскался до поздней ночи?
- А вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе скажу, что я давно уже
вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на коне. Умею дер-
жать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею... Умею никому и ответа не
давать в том, что делаю.
- Я вижу, Данило, я знаю, ты желаешь ссоры! Кто скрывается, у того,
верно, на уме недоброе дело.
- Думай себе что хочешь, - сказал Данило, - думаю и я себе. Слава бо-
гу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру правос-
лавную и отчизну, - не так, как иные бродяги таскаются бог знает где,
когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими за-
сеянное жито. На униатов даже не похожи: не заглянут в божию церковь.
Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
- Э, козак! знаешь ли ты... я плохо стреляю: всего за сто сажен пуля
моя пронизывает сердце. Я и рублюсь незавидно: от человека остаются кус-
ки мельче круп, из которых варят кашу.
- Я готов, - сказал пан Данило, бойко перекрестивши воздух саблею,
как будто знал, на что ее выточил.
- Данило! - закричала громко Катерина, ухвативши его за руку и повис-
нув на ней. - Вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку!
Батько, твои волосы белы, как снег, а ты разгорелся, как неразумный хло-
пец!
- Жена! - крикнул грозно пан Данило, - ты знаешь, я не люблю этого.
Ведай свое бабье дело!
Сабли страшно звукнули; железо рубило железо, и искрами, будто пылью,
обсыпали себя козаки. С плачем ушла Катерина в особую светлицу, кинулась
в постель и закрыла уши, чтобы не слышать сабельных ударов. Но не так
худо бились козаки, чтобы можно было заглушить их удары. Сердце ее хоте-
ло разорваться на части. По всему ее телу слыхала она, как проходили
звуки: тук, тук. "Нет, не вытерплю, не вытерплю... Может, уже алая кровь
бьет ключом из белого тела. Может, теперь изнемогает мой милый; а я лежу
здесь!" И вся бледная, едва переводя дух, вошла в хату.
Ровно и страшно бились казаки. Ни тот, ни другой не одолевает. Вот
наступает Катеринин отец - подается пан Данило. Наступает пан Данило -
подается суровый отец, и опять наравне. Кипят. Размахнулись... ух! сабли
звенят... и, гремя, отлетели в сторону клинки.
- Благодарю тебя, боже! - сказала Катерина и вскрикнула снова, когда
увидела, что козаки взялись за мушкеты. Поправили кремни, взвели курки.
Выстрелил пан Данило - не попал. Нацелился отец... Он стар; он видит
не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загре-
мел... Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого
жупана.
- Нет! - закричал он, - я не продам так дешево себя. Не левая рука, а
правая атаман. Висит у меня на стене турецкий пистолет; еще ни разу во
всю жизнь не изменял он мне. Слезай с стены, старый товарищ! покажи дру-
гу услугу! - Данило протянул руку.
- Данило! - закричала в отчаянии, схвативши его за руки и бросившись
ему в ноги, Катерина. - Не за себя молю. Мне один конец: та недостойная
жена, которая живет после своего мужа; Днепр, холодный Днепр будет мне
могилою... Но погляди на сына, Данило, погляди на сына! Кто пригреет
бедное дитя? Кто приголубит его? Кто выучит его летать на вороном коне,
биться за волю и веру, пить и гулять по-козацки? Пропадай, сын мой, про-
падай! Тебя не хочет знать отец твой! Гляди, как он отворачивает лицо
свое. О! я теперь знаю тебя! ты зверь, а не человек! у тебя волчье серд-
це, а душа лукавой гадины. Я думала, что у тебя капля жалости есть, что
в твоем каменном теле человечье чувство горит. Безумно же я обманулась.
Тебе это радость принесет. Твои кости станут танцевать в гробе с ве-
селья, когда услышат, как нечестивые звери ляхи кинут в пламя твоего сы-
на, когда сын твой будет кричать под ножами и окропом. О, я знаю тебя!
Ты рад бы из гроба встать и раздувать шапкою огонь, взвихрившийся под
ним!
- Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя!
Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу от-
чизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою
на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между
нами. Что сделал перед тобою неправого - винюсь. Что же ты не даешь ру-
ки? - говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не вы-
ражая на лице своем ни гнева, ни примирения.
- Отец! - вскричала Катерина, обняв и поцеловав его. - Не будь неумо-
лим, прости Данила: он не огорчит больше тебя!
- Для тебя только, моя дочь, прощаю! - отвечал он, поцеловав ее и
блеснув странно очами. Катерина немного вздрогнула: чуден показался ей и
поцелуй, и странный блеск очей. Она облокотилась на стол, на котором пе-
ревязывал раненую свою руку пан Данило, передумывая, что худо и не
по-козацки сделал, просивши прощения, не будучи ни в чем виноват.