Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэ-
тажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдава-
лись с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом
шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег
свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и тес-
нились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по
стенам, досягая головою труб и крыш. С изумлением оглядывался кузнец на
все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчис-
ленные огненные очи и глядели. Господ в крытых сукном шубах он увидел
так много, что не знал, кому шапку снимать. "Боже ты мой, сколько тут
панства! - подумал кузнец. - Я думаю, каждый, кто ни пройдет по улице в
шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких чуд-
ных бричках со стеклами, те когда не городничие, то, верно, комиссары, а
может, еще и больше". Его слова прерваны были вопросом черта: "Прямо ли
ехать к царице?" "Нет, страшно, - подумал кузнец. - Тут где-то, не знаю,
пристали запорожцы, которые проезжали осенью чрез Диканьку. Они ехали из
Сечи с бумагами к царице; все бы таки посоветоваться с ними".
- Эй, сатана, полезай ко мне в карман да веди к запорожцам!
Черт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без труда
влез к нему в карман. А Вакула не успел оглянуться, как очутился перед
большим домом, вошел, сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и по-
дался немного назад от блеска, увидевши убранную комнату; но немного
ободрился, узнавши тех самых запорожцев, которые проезжали через Ди-
каньку, сидевших на шелковых диванах, поджав под себя намазанные дегтем
сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешка-
ми.
- Здравствуйте, панове! помогай бог вам! вот где увиделись! - сказал
кузнец, подошевши близко и отвесивши поклон до земли.
- Что там за человек? - спросил сидевший перед самым кузнецом друго-
го, сидевшего подалее.
- А вы не познали? - сказал кузнец, - это я, Вакула, кузнец! Когда
проезжали осенью через Диканьку, то прогостили, дай боже вам всякого
здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину тогда поставил
на переднее колесо вашей кибитки!
- А! - сказал тот же запорожец, - это тот самый кузнец, который малю-
ет важно. Здорово, земляк, зачем тебя бог принес?
- А так, захотелось поглядеть, говорят...
- Что же земляк, - сказал, приосанясь, запорожец и желая показать,
что он может говорить и по-русски, - што балшой город?
Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же,
как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык.
- Губерния знатная! - отвечал он равнодушно. - Нечего сказать: домы
балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из
сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!
Запорожцы, услышавши кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели
заключение очень для него выгодное.
- После потолкуем с тобою, земляк, побольше; теперь же мы едем сейчас
к царице.
- К царице? А будьте ласковы, панове, возьмите и меня с собою!
- Тебя? - произнес запорожец с таким видом, с каким говорит дядька
четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую,
на большую лошадь. - Что ты будешь там делать? Нет, не можно. - При этом
на лице его выразилась значительная мина. - Мы, брат, будем с царицей
толковать про свое.
- Возьмите! - настаивал кузнец. - Проси! - шепнул он тихо черту, уда-
рив кулаком по карману.
Не успел он этого сказать, как другой запорожец проговорил:
- Возьмем его, в самом деле, братцы!
- Пожалуй, возьмем! - произнесли другие.
- Надевай же платье такое, как и мы.
Кузнец схватился натянуть на себя зеленый жупан, как вдруг дверь от-
ворилась и вошедший с позументами человек сказал, что пора ехать.
Чудно' снова показалось кузнецу, когда он понесся в огромной карете,
качаясь на рессорах, когда с обеих сторон мимо его бежали назад четыре-
хэтажные домы и мостовая, гремя, казалось, сама катилась под ноги лоша-
дям.
"Боже ты мой, какой свет! - думал про себя кузнец. - У нас днем не
бывает так светло".
Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в вели-
колепные сени и начали подыматься на блистательно освещенную лестницу.
- Что за лестница! - шептал про себя кузнец, - жаль ногами топтать.
Экие украшения! Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже ты мой,
что за перила! какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят пош-
ло!
Уже взобравшись на лестницу, запорожцы прошли первую залу. Робко сле-
довал за ними кузнец, опасаясь на каждом шагу поскользнуться на паркете.
Прошли три залы, кузнец все еще не переставал удивляться. Вступивши в
четвертую, он невольно подошел к висевшей на стене картине. Это была
пречистая дева с младенцем на руках. "Что за картина! что за чудная жи-
вопись! - рассуждал он, - вот, кажется, говорит! кажется, живая! а дитя
святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой,
какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да ба-
кан; а голубая так и горит! важная работа! должно быть, грунт наведен
был блейвасом. Сколь, однако ж, ни удивительны сии малевания, но эта
медная ручка, - продолжал он, подходя к двери и щупая замок, - еще
большего достойна удивления. Эк какая чистая выделка! это вс°, я думаю,
немецкие кузнецы, за самые дорогие цены делали..."
Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами
не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других.
Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожи-
даться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах.
Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу.
Минуту спустя вошел в сопровождении целой свиты величественного рос-
та, довольно плотный человек в гетьманском мундире, в желтых сапожках.
Волосы на нем были растрепаны, один глаз немного крив, на лице изобража-
лась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна была при-
вычка повелевать. Все генералы, которые расхаживали довольно спесиво в
золотых мундирах, засуетились, и с низкими поклонами, казалось, ловили
его каждое слово и даже малейшее движение, чтобы сейчас лететь выполнять
его. Но гетьман не обратил даже и внимания, едва кивнул головою и подо-
шел к запорожцам.
Запорожцы отвесили все поклон в ноги.
- Все ли вы здесь? - спросил он протяжно, произнося слова немного в
нос.
- Та, вси, батько! - отвечали запорожцы, кланяясь снова.
- Не забудете говорить так, как я вас учил?
- Нет батько, не позабудем.
- Это царь? - спросил кузнец одного из запорожцев.
- Куда тебе царь! это сам Потемкин, - отвечал тот.
В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои
глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и
придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только видел
один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все пали на землю и закрича-
ли в один голос:
- Помилуй, мамо! помилуй!
Кузнец, не видя ничего, растянулся и сам со всем усердием на полу.
- Встаньте, - прозвучал над ними повелительный и вместе приятный го-
лос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев.
- Не встанем, мамо! не встанем! умрем, а на встанем! - кричали запо-
рожцы.
Потемкин кусал себе губы, наконец подошел сам и повелительно шепнул
одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.
Тут осмелился и кузнец поднять голову и увидел стоявшую перед собою
небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голу-
быми глазами, и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который
так умел покорять себе все и мог только принадлежать одной царствующей
женщине.
- Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого
я до сих пор еще не видала, - говорила дама с голубыми глазами, рассмат-
ривая с любопытством запорожцев. - Хорошо ли вас здесь содержат ? - про-
должала она, подходя ближе.
- Та спасиби, мамо! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние совсем
не то, что у нас на Запорожье, - почему ж не жить как-нибудь?..
Потемкин поморщился, видя, что запорожцы говорят совершенно не то,
чему он их учил...
Один из запорожцев, приосанясь, выступил вперед:
- Помилуй, мамо! зачем губишь верный народ? чем прогневили? Разве
держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчи-
ном; разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость?
Прежде слыхали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после
слушали, что хочешь поворотить в карабинеры; теперь слышим новые напас-
ти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию че-
рез Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..
Потемкин молчал и небрежно чистил небольшою щеточкою свои бриллианты,
которыми были унизаны его руки.
- Чего же хотите вы? - заботливо спросила Екатерина.
Запорожцы значительно взглянули друг на друга.
"Теперь пора! Царица спрашивает, чего хотите!" - сказал сам себе куз-
нец и вдруг повалился на землю.
- Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать!
Из чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевич-
ки, что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни в одном государстве на
свете не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка надела
такие черевики!
Государыня засмеялась. Придворные засмеялись тоже. Потемкин и хмурил-
ся и улыбался вместе. Запорожцы начали толкать под руку кузнеца, думая,
не с ума ли он сошел.
- Встань! - сказала ласково государыня. - Если так тебе хочется иметь
такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки
самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот
вам, - продолжала государыня, устремив глаза на стоявшего подалее от
других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом, кото-
рого скромный кафтан с большими перламутровыми пуговицами, показывал,
что он не принадлежал к числу придворных, - предмет, достойный остроум-
ного пера вашего!
- Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы. Сюда нужно,
по крайней мере, Лафонтена! - отвечал, поклонясь, человек с перламутро-
выми пуговицами.
- По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего "Бригадира".
Вы удивительно хорошо читаете! Однако ж, - продолжала государыня, обра-
щаясь снова к запорожцам, - я слышала, что на Сечи у вас никогда не же-
нятся.
- Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя жить, -
отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом, и кузнец
удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, го-
ворит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым
мужицким наречием. "Хитрый народ! - подумал он сам себе, - верно, неда-
ром он это делает".
- Мы не чернецы, - продолжал запорожец, - а люди грешные. Падки, как
и все честное христианство, до скоромного. Есть у нас не мало таких, ко-
торые имеют жен, только не живут с ними на Сечи. Есть такие, что имеют
жен в Польше; есть такие, что имеют жен в Украйне; есть такие, что имеют
жен и в Турещине.
В это время кузнецу принесли башмаки.
- Боже ты мой, что за украшение! - вскрикнул он радостно, ухватив
башмаки. - Ваше царское величество! Что ж, когда башмаки такие на ногах
и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж
должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.
Государыня, которая точно имела самые стройные и прелестные ножки, не
могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузне-
ца, который в своем запорожском платье мог почесться красавцем, несмотря
на смуглое лицо.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел было
расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один
только мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы
толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись
к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие обычаи
водятся, - он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: "Выноси
меня отсюда скорее!" - и вдруг очутился за шлагбаумом.
- Утонул! ей-богу, утонул! вот чтобы я не сошла с этого места, если
не утонул! - лепетала толстая ткачиха, стоя в куче диканьских баб посе-
реди улицы.
- Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь корову украла?
разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры? - кричала баба в козац-
кой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками. - Вот чтобы мне воды
не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными гла-
зами, как повесился кузнец!
- Кузнец повесился? вот тебе на! - сказал голова, выходивший от Чуба,
остановился и протеснился ближе к разговаривавшим.
- Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница! -
отвечала ткачиха, - нужно быть такой сумасшедшей, как ты, чтобы пове-
ситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты была
сейчас у шинкарки.
- Срамница! вишь, чем стала попрекать! - гневно возразила баба с фио-
летовым носом. - Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе дьяк
ходит каждый вечер?
Ткачиха вспыхнула.
- Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?
- Дьяк? - пропела, теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе из заячьего
меха, крытом синею китайкой. - Я дам знать дьяка! Кто это говорит -
дьяк?
- А вот к кому ходит дьяк! - сказала баба с фиолетовым носом, указы-
вая на ткачиху.
- Так это ты, сука, - сказала дьячиха, подступая к ткачихе, - так это
ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил к
тебе?
- Отвяжись от меня, сатана! - говорила, пятясь, ткачиха.
- Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть, не-
годная! Тьфу!.. - Тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе.
Ткачиха хотела и себе сделать то же, но вместо того плюнула в небри-
тую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к самим
спорившим.
- А, скверная баба! - закричал голова, обтирая полою лицо и поднявши
кнут. Это движение заставило всех разойтиться с ругательствами в разные
стороны. - Экая мерзость! - повторял он, продолжая обтираться. - Так
кузнец утонул! Боже ты мой, а какой важный живописец был! какие ножи
крепкие, серпы, плуги умел выковывать! Что за сила была! Да, - продолжал
он, задумавшись, - таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще сидя в
проклятом мешке, замечал, что бедняжка был крепко не в духе. Вот тебе и
кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался было подковать свою рябую ко-
былу!..
И, будучи полон таких христианских мыслей, голова тихо побрел в свою
хату.
Оксана смутилась, когда до нее дошли такие вести. Она мало верила
глазам Переперчихи и толкам баб; она знала, что кузнец довольно набожен,
чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он в самом деле ушел с
намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли и в другом месте
где найдется такой молодец, как кузнец! Он же так любил ее! Он долее
всех выносил ее капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом поворачи-
валась с правого бока на левый, с левого на правый - и не могла заснуть.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал
даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, реша-
лась ни о чем не думать - и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась
по уши в кузнеца.
Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его мысли за-
няты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Солохи и сонный не
переставал бранить ее.
Настало утро. Вся церковь еще до света была полна народа. Пожилые
женщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились у
самого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные даже
в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата, у
которых на головах намотана была целая лавка лент, а на шее монист,
крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но впе-
реди всех были дворяне и простые мужики с усами, с чубами, с толстыми
шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в кобеня-
ках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех
лицах, куда ни взглянь, виден был праздник. Голова облизывался, вообра-
жая, как он разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будут
ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо, шеп-
тали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербыгуз клал пок-
лоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и не моли-
лась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого до-
саднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное
смущение; слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причины
и не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако ж не одна Оксана была
занята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник - как будто не празд-
ник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк после путе-
шествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий
певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который
всегда, бывало, как только пели "Отче наш" или "Иже херувимы", всходил
на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве.
К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла за-
утреня; после заутрени отошла обедня... куда же это, в самом деле, зап-
ропастился кузнец?
Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом назад. И ми-
гом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. "Куда? -
закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать черта, - постой, прия-
тель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя". Тут, схвативши хворости-
ну, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик,
которого только что выпарил заседатель. Итак, вместо того чтобы про-
весть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода был сам
одурачен. После сего Вакула вошел в сени, зарылся в сено и проспал до
обеда. Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце уже высоко:
"Я проспал заутреню и обедню!" Тут благочестивый кузнец погрузился в
уныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание за грешное
его намерение погубить свою душу, наслал сон, который не дал даже ему
побывать в такой торжественный праздник в церкви. Но, однако ж, успокоив
себя тем, что в следующую неделю исповедается в этом попу и с сегодняш-
него же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год, заглянул
он в хату; но в ней не было никого. Видно, Солоха еще не возвращалась.
Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова изумился дорогой работе и
чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше, на-
дел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука но-
вую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще
ни разу с того времени, как купил ее еще в бытность в Полтаве; вынул
также новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок
и отправился прямо к Чубу.
Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и не знал, чему ди-
виться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что кузнец смел к нему
прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и запорожцем. Но еще
больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним но-
вехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а сам повалился
ему в ноги и проговорил умоляющим голосом:
- Помилуй, батько! не гневись! вот тебе и нагайка: бей, сколько душа
пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись только! Ты ж
когда-то братался с покойным батьком, вместе хлеб-соль ели и магарыч пи-
ли.
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому на
селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины,
тот самый кузнец лежал у ног его.. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб
взял нагайку и ударил его три раза по спине.
- Ну, будет с тебя, вставай! старых людей всегда слушай! Забудем все,
что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется?
- Отдай, батько, за меня Оксану!
- Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка была чудная,
пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе и сказал реши-
тельно:
- Добре! присылай сватов!
- Ай! - вскрикнула Оксана, переступив через порог и увидев кузнеца, и
вперила с изумлением и радостью в него очи.
- Погляди, какие я тебе принес черевики! - сказал Вакула, - те самые,
которые носит царица.
- Нет! нет! мне не нужно черевиков! - говорила она, махая руками и не
сводя с него очей, - я и без черевиков... - Далее она не договорила и
покраснела.
Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще
никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал
ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.
Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил место, на
котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою.
- А чья это такая размалеванная хата? - спросил преосвященный у сто-
явшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках.
- Кузнеца Вакулы, - сказала ему, кланяясь, Оксана, потому что это
именно была она.
- Славно! славная работа! - сказал преосвященный, разглядывая двери и
окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же вез-
де были козаки на лошадях, с трубками в зубах.
Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он вы-
держал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою
краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как
войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все
плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них
на руках дитя подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака на-
малевана!" - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к
груди своей матери.