Если дом, куда мы пытаемся проникнуть, принадлежит богатому помещику нового времени, то наверняка он построен на высоком каменном подклете; такие постройки уже описывались авторами, которых мы цитировали выше. Здесь могла располагаться кухня, если только она не была вынесена в отдельный флигель. В каморках и чуланчиках возле кухни или даже в самой кухне спал повар, поварята, судомойка, кухонный мужик для грязных работ (доставка в кухню дров и воды, топка печи, уборка помой и тому подобное). Если подклет был обширный, в нем могли быть помещения и для других слуг, например, домашнего живописца, столяра, даже для какого-либо бедного отдаленного родственника, которого считалось неудобным держать в самом доме из-за его мужиковатости. Здесь же, за толстыми, иногда железными дверями с крепкими замками располагались припасы, которые опасно было держать на погребах: винный погреб и бакалея, закупавшиеся на ярмарке. Ведь если предприимчивые дворовые заберутся в погреба с домашними припасами, то это не так страшно: своего добра хватало; а воровство припасов, купленных за «живые» деньги, которых вечно не хватало, было бы весьма ощутимо. Поэтому окна подклетов еще при строительстве снабжались крепкими, вмурованными в стены решетками с коваными подпятниками для железных ставней, а ключи от кладовых с винами и бакалеей хозяйка носила при себе или, если была уж слишком утонченной дамой, доверяла какой-нибудь приживалке или ключнице из старых верных служанок: русский человек бывает чрезвычайно настойчив и изобретателен, особенно, если речь идет о том, чтобы добраться до запасов вина.
Поднявшись на крыльцо, мы входим в переднюю. В городском особняке, особенно если его фасад выходил прямо на улицу, в передней должен был дежурить швейцар, открывавший дверь подошедшим посетителям господского вида и спрашивавший, как доложить хозяевам или. объяснявший, что хозяев нет или они не принимают. В простодушной деревенской обстановке такой порядок обычно не применялся: хозяева издали слышали стук подъехавшего экипажа, видели выходящих из него гостей и либо приказывали просить их в комнаты, либо сказывались отсутствующими. В городе – иное дело, здесь посетитель мог прийти пешком. Пушкинская Лиза из «Пиковой дамы» писала Герману: «Как скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он уходит в свою каморку (итак, у швейцара рядом с передней, где-нибудь под лестницей, была каморка – Л. Б.).
... Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня» (72, с. 199). Вспомним также, как швейцар заявил приехавшему после известного скандала на балу Чичикову, что именно его-то и не принимают.
В передней стояли вешалки для верхнего платья гостей, стойки для тростей – непременной принадлежности человека комильфо, и для зонтиков, бывших такой же принадлежностью светской дамы. Поскольку съезд гостей мог быть значительным, например, на бал, званый обед или ужин, то в передней вдоль стен стояли рундуки, на которые и складывались шинели и шубы гостей и на которых своих хозяев ожидали приехавшие с гостями выездные лакеи. В обычное время на рундуках проводили время лакеи хозяев дома, которые должны были помочь случайным гостям снять верхнее платье, почиститься щеткой и тому подобное. По свидетельству современников, от этого постоянного пребывания в передней мужской прислуги, передняя нередко благоухала особым «лакейским» запахом: прислуга здесь же, коротая досуг, занималась каким-либо делом: «Тут вечно пахло сапожным варом, клоповником, ваксой, салом... Ко всему этому все принюхались, никто не находил это странным, тем боте, что такие же точно передние были во многих барских домах, в особенности в деревенских усадьбах у старосветских помещиков» (66, с. 181). Разумеется, в домах аристократии в передних время от времени брызгали духами или курили уксусом, который лили на раскаленный кирпич на жаровне, либо специальными «монашенками», пирамидальными курительными свечами из ароматических смол. Впрочем, при отсутствии форточек и понятий о гигиене и огромном количестве слуг и членов семейства, в этой операции нуждались и комнаты. («По утрам ежедневно носили разожженный докрасна кирпич и поливали его уксусом или квасом, а лежавшая на нем мята или чабер разливали благоухание» (6, с. 51).
Из передней одна дверь вела в гостиную или в приемную комнату, другая – в лакейскую. Лакейская представляла собой довольно большое помещение с рундуками и лавками по стенам, большим столом для трапез мужской прислуги посередине и иногда с печью с лежанкой. Она была переполнена постоянно пребывавшими здесь мальчиками, взрослыми лакеями и стариками, которые уже не исполняли никаких приказаний, а находились на покое, доживая свой век. Ведь комнатная прислуга, как правило, не имела ни семейств, ни отдельных комнат, и одряхлевшие слуги не имели иного пристанища, кроме привычной лакейской, ссорясь между собой за место на теплой лежанке, школя комнатных мальчиков и ворча на упадок нравов.
В городских домах, поставленных на широкую ногу, за передней была малая гостиная или приемная, где принимали визитеров. Разумеется, в деревне, когда гости ехали за несколько десятков верст из соседнего имения, визиты не делались. Ведь визит предполагал кратковременное посещение, на 10-15 минут, например, с целью поблагодарить за приглашение на бал или вечер, осведомиться о здоровье, поздравить с праздником, пригласить к себе. Мужчины, входившие в гостиную с визитом, даже брали с собой шляпу и перчатки, оставляя в передней только верхнее платье и трость, как и дамы-визитерши не снимали шляпок. Согласно светским правилам, при появлении следующего визитера гость через приличный, но возможно короткий промежуток времени должен был откланяться, чтобы не обременять хозяев и не мешать новому гостю. Хотя для визитов назначалось особое время, нередко от них старались избавиться как хозяева, так и гости: одни на время визитов уходили из дому или приказывали прислуге говорить, что их нет дома, другие же предпочитали обойтись визитными карточками, оставляемыми в передней на специальном серебряном подносе или в вазе, выставлявшихся на столике. Особенно докучны были визиты в праздники, например, на Рождество, Пасху, когда вереницы гостей беспрестанно сменяли друг друга. Для этого, собственно, и заведены были визитные карточки, ныне неправильно называемые визитками: визитка – это особого покроя мужская одежда, нечто среднее между сюртуком и фраком, со скошенными назад полами: их надевали для визитов, как одежду полуофициальную; дамы имели особые скромные глухие визитные платья. Правила использования визитных карточек были довольно сложными: загнув верхний левый угол карточки, показывали свое желание отплатить за посещение своим визитом, загибая правый верхний угол, приносили поздравления, загнутый левый нижний угол обозначал прощальный визит, а нижний правый – соболезнование. Загибали и целый край карточки: загнутый наружу левый край обозначал визит вежливости, а загнутый внутрь правый край должен был выразить чувства визитера, уверения в привязанности и преданности. Не отдать визит считалось оскорблением и могло привести к разрыву отношений. Так что карточки, иной раз присылавшиеся с лакеем, при обременительности многочисленных визитов были весьма удобным средством в светской жизни. Кстати, отметим, что нередкие сейчас визитные карточки под перламутр, под мрамор, с золотыми ободками, цветные и тому подобное, в классические времена визитов считались проявлением дурного вкуса: карточки должны были печататься на плотном белом глянцевитом или матовом картоне. Единственным украшением карточки могла служить маленькая коронка у титулованных особ.
В чиновной среде подчиненные непременно должны были поздравлять с праздником своих начальников. Поскольку мелкие, особенно провинциальные чиновники, сплошь да рядом визитных карточек не имели, для поздравлений в передней выкладывался нарочитый лист хорошей бумаги, где и расписывались поздравлявшие. Роспись должна быть четкой, отнюдь без вольнодумных росчерков и без помарок. Расписываться небрежно или вообще манкировать поздравлением было небезопасно: субординация в служилой России была строгой и действовало правило «Чин чина почитай».
Если в доме имелась малая гостиная или приемная для приема светских визитов или официальных посещений (у важных должностных лиц), обставлялась она просто и строго: несколько стульев и кресел, небольшой диван для хозяйки, которая могла посадить рядом с собой гостью или наиболее уважаемого или близкого визитера. Просто необходимы были в гостиной часы, напольные, настенные или каминные. Смотреть на обычные часы и гостям, и, особенно хозяевам, было неприлично, а большие часы позволяли незаметно сориентироваться в продолжительности визита. Гости-мужчины, садясь на стул или в кресло, ставили шляпу донышком на пол и клали в нее перчатки (без перчаток приличный человек из дома не выходил ни зимой, ни летом, они были принадлежностью знаковой системы, а не служили для согревания рук; да тонкие тесные лайковые перчатки и не могли согреть). Поскольку входить в гостиную со шляпой и перчатками в руках и садиться так, чтобы быстро и небрежно откинуть полы одежды, было неловко, была придумана для визитов особая складная шляпа с пружинкой внутри, для нашего современника называющаяся несколько смешно: шапокляк. Раздевшись в передней, мужчина сплющивал шапокляк и отправлял плоский кружок под мышку, а выходя, небрежным щелчком по донышку расправлял его.
Впрочем, отдельная приемная была слишком большой роскошью, и при большом съезде гостей она могла использоваться как обычная гостиная, например, для карточной игры. Так что в ней могли стоять под подоконниками сложенные ломберные столы, а количество стульев было большим.
Если мы оказались в богатом доме с несколькими гостиными, то далее мы пройдем в большую, основную гостиную, где и происходил обычный прием гостей, например, званый вечер без танцев. Все эти комнаты были проходные при принятом в ту пору анфиладном расположении помещений. Таков, например, был московский дом Милютиных, от которого сохранилось, впрочем, только название Милютинского переулка: «Наш дом, – вспоминал Д.А. Милютин, – состоял, по обыкновению, из целой анфилады зал, гостиных...» (54, с. 60). Аналогичный характер имела планировка дома графов Олсуфьевых на Девичьем поле в Москве: «Дом был огромный... В этом доме было 17 комнат. Из передней шла целая анфилада комнат...» (46, с. 253).
Гостиная или «зала» в XVIII в. отличалась строгостью и даже некоторой торжественной мрачностью. Стены обшивались дубовыми панелями, а над ними затягивались какой-либо тканью или даже кожей; особенно ценилась тисненая испанская кожа с золотым орнаментом. Сегодня небольшой участок такой стены, обитой испанской кожей (это вовсе не значит, что она непременно была привезена из Испании) можно увидеть в Москве в зале ресторана Дома ученых на Пречистенке, в бывшем особняке Архаровых. Впрочем, менее притязательные хозяева могли обить стены простым холстом и покрыть их на этой основе живописью. А в центре такой «залы» на дубовом паркетном полу стоял огромный стол, окруженный стульями, а вдоль стен чинно выстраивались ряды таких же стульев.
Вообще набор мебели в этот период был невелик: понятие о комфорте входило в сознание людей постепенно, и вместе с ним разнообразнее и удобнее становилась мебель. В первой половине XVIII в. мебель была громоздкой и тяжелой, покрытой вычурной резьбой по темному вощеному дубу, стулья обивались кожей на гвоздиках с медными шляпками, зала украшалась небольшими венецианскими зеркалами в пышных барочных рамках и немногочисленными картинами. К середине XVIII в. мебель стала легче, вычурнее и более светлых тонов, нередко крашеная и золоченая по левкасу, появились легкие банкетки, канапе, пузатенькие комоды на выгнутых ножках. Развитие набора мебели идет и во второй половине XVIII в., но со сменой стиля рококо торжественным классицизмом светлые тона крашеной мебели сменяются красным деревом с интарсией, инкрустацией цветными камнями (орлецом, яшмами, малахитом), с фарфоровыми вставками или их имитацией, живописными панно.
На рубеже веков и, особенно, с начала ХГХ в. в моду в России входит более удобная и дешевая мебель отечественной карельской березы, а гобеленовая или штофная обивка предыдущей эпохи – атласом светлых тонов, обычно с более темными, но того же цвета полосами и даже веселеньким английским ситчиком. Одновременно окончательно устанавливается и новый принцип меблировки, особенно в гостиных. Принцип удобства, комфорта сменил прежнюю торжественность и представительность.
Мебель в гостиных уже на рубеже веков начали расставлять уютными «уголками» на несколько человек «по интересам», разгороженными легкими трельяжами и жардиньерками с вьющейся зеленью В таком уголке обычно стоял удобный небольшой диван на двух-трех человек, как правило, предоставлявшийся пожилым дамам или более уважаемым гостям, удобный стол перед ним, за которым дамы могли заниматься рукоделием (такие занятия в гостях, в общественных собраниях стали модными на рубеже веков); именно в это время появился стол-бобик, с фигурной столешницей, имевшей форму боба, вогнутой, стороной обращенной к дивану: за таким столом удобно было заниматься вышивкой или вязанием и даже щипанием корпии (перевязочного материала, позже замененного ватой), которым в эпоху беспрерывных наполеоновских войн занимались патриотически настроенные дамы. Вокруг стола стояли несколько кресел с удобными корытообразными спинками и стулья. Перед диваном или креслами могли быть скамеечки для ног в виде невысокого, обитого тканью, ящика с мягкой покрышкой. Следует иметь в виду, что дамы в ту пору носили очень легкую обувь, например, атласную, а при анфиладном расположении комнат в них обычны были сквозняки. Поэтому обстановка гостиных стала дополняться легкими ширмами, ставившимися напротив дверей. Если в гостиной был камин, он закрывался легким экраном: при горящем камине огонь не слепил глаз, а при потухшем – экран прикрывал неэстетичную сажу. На каминной доске стояли каминные часы в бронзовом или деревянном золоченом корпусе в виде аллегорической сцены, а по сторонам – жирандоли или канделябры; каминный кожух закрывался вделанным в него зеркалом, отражавшим свет свечей. Светильники располагались также по всем уголкам: бра над диваном, жирандоли и канделябры на столах, высокие торшеры на полу. В начале ХК в., кроме свечей, стали употребляться для освещения и масляные лампы, кенкеты и более совершенные карсели, в которых масло подавалось к горелке пружинным механизмом («Вся гостиная в лучах, свечи да кенкеты», – писал Л.В. Давыдов). Разумеется, в центре висела люстра. Стены обивались легкими тканями и украшались гравюрами, лепными барельефами, акварелями. Вообще в гостиной должен был царить уют и радостная атмосфера, что, в частности, достигалось большим количеством цветов и зелени.
При наличии нескольких гостиных еще одна, меньшего размера, служила игорной для пожилых гостей, склонных к глубокомысленным занятиям. Для такого случая в гостиных, особенно если одна из них специально предназначалась для игр, имелись складные ломберные столы, расставлявшиеся лакеями перед сбором гостей, с соответствующим количеством стульев. Ломберный стол покрывался зеленым сукном, а в широкой обвязке столешницы были вырезаны неглубокие гнезда для заточенных и обернутых бумажками мелков и круглой щеточки.
Ломберный стол
О карточных играх следует сказать особо. Вообще русские законы не признавали карточных игр и правительство смотрело на них косо, хотя и сквозь пальцы. Достаточно сказать, что доходы от торговли игральными картами поступали на благотворительные цели, причем ввоз карт и их производство облагались высокими пошлинами, а долги, сделанные заведомо за игорным столом, законом не признавались и иски по ним судами не принимались. Более того, содержание игорного дома, куда регулярно собирались даже незнакомые хозяину, «державшему банк», люди, могло привести такого карточного предпринимателя в Сибирь. Поэтому карточный долг считался «долгом чести» и приличия требовали уплаты его в кратчайший срок и при любых условиях. Можно было не платить каретнику, сапожнику, портному, зеленщику, не платили не только долгов, но и процентов по ним в казенные кредитные учреждения, но карточные долги платили, даже если для этого приходилось подделывать векселя или залезать в казенный денежный ящик. При этом, если проигрыш был сделан «приличному» человеку, еще можно было договориться об отсрочке, но заведомому шулеру полагалось платить немедленно: играть с шулером было можно, но договариваться нельзя.
Тем не менее, поскольку игра легально велась даже при Дворе, картеж молчаливо допускался как неизбежное зло. Нужно, пожалуй, отметить, что Екатерина II, допустившая карты в придворном обиходе, сделала это лишь для того, чтобы доставлять вечерами развлечение своим придворным и иностранным дипломатам – обычным участникам дворцовых приемов; за картами она нередко и вела наиболее щекотливые переговоры. Точно так же недолюбливали карточные игры Александр I и Николай I, а Павел I, кажется, не играл вовсе.
Отметим также, что косо смотрели и на игры в лото, и особенно домино, которое было даже запрещено, как азартная игра.
Карточные игры того времени делились на азартные, коммерческие и домашние. Азартные игры, в которых главное было – везение, судьба (например, банк) законом преследовались особенно строго. Поэтому обычно в азартные игры играли не в гостиных, а в кабинете хозяина, куда дамы не появлялись. Для предупреждения шулерства банкомет и понтеры каждый пользовались своей колодой карт, а после каждой талии карты сбрасывались под стол и вскрывались новые колоды, так что расход на карты был значительным. Именно в банк, допускавший удвоение и учетверение ставок (для обозначения такого шага загибался один или два угла выставляемой карты), и проигрывались целые состояния. Разумеется, атмосфера в такой игре царила самая напряженная, посторонних разговоров не велось и слышались только отрывистые восклицания игроков.
Напротив, коммерческие игры (вист, винт, бостон) требовали сосредоточенности и спокойствий. Именно для этих сложных игр, требовавших расчета ходов, и употреблялось зеленое сукно, на котором мелками велась запись; после окончания роббера запись стиралась щеточками. В эти игры играли немолодые чиновные люди, почтенные старички и старушки. Во время коммерческих игр можно было вести спокойные светские разговоры, не теряя, однако, нити игры. Но это было и несложно, поскольку правила светского приличия требовали необременительных для ума бесед на легкие, доступные даже дамам темы. Ставки были небольшими, но игры – длительными, так что проигрыш мог достигать рублей двадцати пяти и даже пятидесяти.
Наконец, домашние игры (мушка, горка) были веселыми, к ним можно было приставать в ходе игры или выходить из нее, во время игры много смеялись, дурачились, тем более, что ставки были мизерными, например, по четверти копейки или, много, по копейке, так что проиграть здесь можно было максимум рубля три. В эти веселые и несложные игры играла и молодежь, и старики.
Вообще же в первую половину ХГХ в. карточная игра приобрела характер подлинной эпидемии в светском обществе, особенно в 1810-1830-х гг.; затем, к середине века накал страстей стал спадать и во второй половине столетия игра в карты перестала играть такую видную роль в дворянской жизни, переместившись в лакейскую, а в начале XX в. даже в крестьянскую избу. К концу века многие даже стали считать игру в карты занятием неприличным, недостойным.
Наряду с карточными играми основной формой публичной жизни были балы. Характера подлинной эпидемии балы достигли накануне Отечественной войны 1812 г. «Последние дни зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны – четверги у гр. Льва Кир. Разумовского, пятницы – у Степ. Степ. Апраксина, воскресенья – у Архаровых и т.д., иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день и молодой человек успевал в один вечер попасть на два бала», – писал знаток истории старой русской культуры, дореволюционный историк Гершензон (24, с. 31-32). Более того, в сожженной и разоренной французами Москве, среди горести утрат и беспокойства за бывших в походах близких, Москва продолжала веселиться пуще прежнего. «Волкова в письме к Ланской от 4 января 1815 г. перечисляет свои выезды за текущую неделю: в субботу танцевали до пяти часов утра у Оболенских, в понедельник – до трех у Голицына, в четверг предстоит костюмированный бал у Рябининой, в субботу – вечер у Оболенских, в воскресенье званы к гр. Толстому на завтрак, после которого будут танцы, а вечером в тот же день придется плясать у Ф. Голицына» (24, с. 59). Так что мы можем составить себе подлинное представление о господствующих интересах и умственном развитии дворянского общества по этим двум основным занятиям светского человека: если не играть и не танцевать, то чем же еще заниматься? Примечательно, что будущие декабристы, погруженные в мысли об общественном благе, нарочито манкировали балами и карточной игрой и являлись на балы, не снимая шпаг (при оружии танцевать было невозможно и его оставляли в передней).
Вполне понятно, что в богатом доме непременно должна была иметься обширная танцевальная зала. Всю меблировку в ней составляли ряды стульев вдоль стен для отдыха танцующих молодых дам и девиц и постоянного местопребывания их маменек и тетушек. Зала обычно имела под потолком низенькие антресоли для маленького оркестра.
Необходимо пояснить, что танцы эти были не столь уж безобидными. Танцевальная зала ярко освещалась несколькими десятками, а большая – и сотнями свечей с их открытым пламенем. От этого в зале было очень жарко, а если учесть, что бал длился несколько часов и включал и быстрые танцы, например, мазурку, веселый котильон и тому подобное (вальс считался не слишком приличным, поскольку кавалер должен был обнимать даму), то танцующим было чрезвычайно жарко; недаром веер был непременной принадлежностью дамы. Открывались окна (зимой!), лакеи разносили блюдечки с мороженым, охлажденные крюшоны, оранжад, оршад и лимонад и замороженное шампанское. После бала даму, одетую в легкое декольтированное платье, под которым был только корсет и тонкие батистовые панталоны, ожидала промороженная за долгие часы стояния на улице карета, везшая ее иной раз на другой конец города. Накинутая на плечи шуба или ротонда помогали мало, особенно если учесть, что обувь была самая легкая – атласные туфельки на тонких чулках. Итог – горячка, а если выздоровление состоится то, вероятнее всего, бич той эпохи – чахотка. Волкова, письмо которой упоминалось выше, от постоянных балов «заметно похудела», а в феврале она пишет: «В нынешнем году многие поплатились за танцы. Бедная кн. Каховская опасно больна. У нас умирает маленькая гр. Бобринская вследствие простуды, схваченной ею на бале» (24, с. 60). Простудившись на балу, умерла и мать князя П.А. Кропоткина.
Давно уже общим местом у нас стали рассуждения о том, что в старой России была очень высокая смертность среди простого народа, потому-де, что крестьяне не могли пригласить врача. Дворянство в значительной своей части хотя и могло пригласить врачей, например, графы Бобринские, считавшиеся в числе богатейших людей, да что толку? Что толку, если эти врачи лечили людей, например, от «гнилой горячки», заворачивая больных в мокрые простыни или сажая в корыто со льдом. СТ. Аксаков («Багров-внук») в раннем детстве полтора года проболел нераспознанной врачами болезни: «Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и, наконец, залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы» (3, с. 290). Только самоотверженность матери и, может быть, время и природа спасли его от гибели («Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть»). Но это был конец XVIII в. и Уфа. А вот Москва, уже 1832 год: у богатого помещика и видного чиновника, университетского питомца М.А. Дмитриева умерла уже вторая жена оттого, что у нее «молоко бросилось в ногу»( у первой жены, умершей в Симбирске через месяц после родов, от испуга также «бросилось молоко»). Дмитриев пишет: «Ее лечил... Михаила Вильмович Рихтер... Об искусстве медиков судить трудно: дело закрытое... Но в этом случае было другое дело. Он оказался и медик неискусный, и человек был ветреный, занимавшийся во время своих посещений не столько болезнию, сколько болтовней о тогдашних политических происшествиях. Кто их узнает без горького опыта! Этого я узнал, но поздно. Он ошибся в болезни» (31, с. 354). В. 1837 г. вновь вспыхнула болезнь у самого мемуариста, ревматизм, и он пролежал в Симбирске 10 месяцев. «Что я вытерпел в эту болезнь от симбирских медиков, это невообразимо и стоит, чтобы узнало об этом потомство... Меня лечили один за другим четыре медика: два штаб-лекаря – Рудольф и Баршацкой, лекарь Типяков и, наконец, доктор Рючи. Замучили меня и они, и аптеки, и ни один не сделал ни малейшей пользы... Аптеки же были таковы, что один раз я принимал, в продолжение десяти дней, одно лекарство, стоящее по осьми рублей ассигнациями за склянку, которое, однако, не производило ожидаемого действия. А в это время лечили меня уже не они, а хороший медик, о котором скажу после. Наконец открылось, что из аптеки отпускали не тот роб, который был мне прописан, а другой, который был изготовлен у них в некотором количестве для другого больного» (31, с. 374-375). В том же году у мемуариста умер его дядя, известный поэт, сенатор и бывший министр юстиции И.И. Дмитриев. «Он был совершенно здоров и выезжал. В день своей болезни он обедал дома, и умеренно; но кушанья за столом были тяжелые. После обеда, одевшись довольно тепло, он пошел садить акацию... Тут он почувствовал дрожь; под конец впал в беспамятство. Четыре доктора навещали его, но не могли осилить болезни, и через три дня его не стало» (31, с. 381). Вот как все было просто: покушал, тепло оделся, пошел, почувствовал дрожь, впал в беспамятство, умер в три дня, несмотря на визиты четырех докторов, которые, очевидно, даже не поняли, отчего произошла смерть. Дмитриев недаром говорит об «искусных» и «неискусных» лекарях: в ту пору медицины как науки еще не существовало, врачи лечили наугад и на ощупь, не зная, что лечат и чем лечить, и их действия были сродни искусству, а скорее – магии. Недаром их нередко звали – «морильщики». Казалось бы, уж царская семья, окруженная сонмом врачей, была гарантирована от таких неприятностей. Но в 1865 г. умер двадцати двух лет наследник престола(!) Цесаревич Николай Александрович; умер от чахотки, ударившись ранее грудью о камень при падении с лошади. В 1895 г. умер от чахотки двадцатилетний Великий князь Алексей Михайлович, в 1899 г. от той же болезни скончался двадцати восьми лет Великий князь Георгий Александрович. Смертность среди дворянства, в том числе и богатого, и чиновного, была ужасающей, особенно детская и женская (при родах и от чахотки); хотя статистики никакой не велось, судя по воспоминаниям, умирало от трети до половины дворянских детей, а в иных семьях и намного больше. Например, поэт Я.П. Полонский сообщает, что у его бабушки, одной из незаконных дочерей графа Разумовского, «было восемнадцать человек детей, но большая часть из них умерла от оспы» и осталось 2 сына и 5 дочерей (66, с. 279). У бабушки П.И. Бартенева было 22 человека детей, из которых достигли зрелого возраста 2 сына и 4 дочери (5, с. 48). Педагог второй половины XIX в., дочь богатого смоленского помещика, Е.Н. Водовозова писала: «Можно было удивляться тому, что из нашей громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сразу сократила число ее членов более чем наполовину: в других же помещичьих семьях множество детей умирало и без холеры. И теперь существует громадная смертность детей в первые годы их жизни, но в ту отдаленную эпоху их умирало несравненно больше. Я знавала немало многочисленных семей среди дворян, и лишь незначительный процент детей достигал совершеннолетия. Иначе и быть не могло: в то время среди помещиков совершенно отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене и физическом уходе за детьми. Форточек даже и в зажиточных помещичьих домах не существовало, и спертый воздух комнат зимой очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года, так как в то время никто не имел понятия о том, что ежедневное гулянье на чистом воздухе – необходимое условие правильного их физического развития. Под спальни детей даже богатые помещики назначали наиболее темные и невзрачные комнаты, в которых уже ничего нельзя было устроить для взрослых членов семьи... Духота в детских была невыразимая: всех маленьких детей старались поместить обыкновенно в одной-двух комнатах, и тут же вместе с ними на лежанке, сундуках или просто на полу, подкинув под себя что попало из своего хлама, спали мамки, няньки, горничные» (16, с. 123-124).
Однако вернемся от этой печальной темы на веселый бал. Он нимало не был похож ни на современные дискотеки, ни на прежние танцульки. Организован он был по определенным правилам. Начинался бал в XVIII в. менуэтом, а в XIX столетии – польским, более известным нам, как полонез, – торжественным шествием под музыку, когда пары проходили всю анфиладу комнат. Открывал полонез самый почетный гость в паре с хозяйкой, за ними следовали хозяин с самой старшей по положению мужа гостьей. На балах в присутствии Императора он сам открывал полонез в паре с хозяйкой, а на придворных балах и в общественных собраниях (Дворянском собрании, Английском клубе и прочее) – со старшей по положению мужа гостьей; если на балу присутствовала Императрица, она шла в первой паре с хозяином дома или старшим по положению кавалером, например, старшиной дипломатического корпуса, а Император шел во второй паре. Затем обычно следовал вальс, потом мазурка, а за мазуркой мог следовать контрданс или кадриль, где по правилам могли танцевать лишь 4 пары; дамы сидели, ожидая своей очереди, а кавалеры стояли за спинками их стульев. Впоследствии контрданс стали танцевать все гости разом, для чего и выстраивались в две колонны. Если позволяло помещение, контрданс заканчивался галопом, в котором танцующие вихрем мчались через все комнаты. Обычно бал заканчивался котильоном, танцем-игрой со множеством туров, вынуждавшим танцующих ожидать своей очереди на стульях. Мог быть и иной набор и порядок танцев. Например, сестра Н.В. Станкевича вспоминает: «В те времена еще танцевали охотно гросфатер и экосез, танец, который любили протанцевать и старики, вспоминая свою юность.
Пары танцующих гросфатер проходили через весь дом со смехом и шумом, шагая под ускоренный темп музыки. Пускаясь в экосез, спешили выстроиться в два ряда, и пара за парой пролетали посередине; тут не отставали и старики...» (104, с. 392).
Порядок бала, то есть последовательность танцев, определялся распорядителем бала, избранным хозяйкой, и указывался на маленьких карточках, вручавшихся каждой даме при входе. Равным образом регулировался и порядок приглашений. Кавалеры заранее приглашали дам на тот или иной танец, что фиксировалось дамами в карнете, маленькой изящной записной книжечке, висевшей с золоченым карандашиком на цепочке на кушаке, вырезе платья или на запястье: ведь сбой мог привести и к дуэли кавалеров-соперников. Маменьки и тетушки внимательно следили, с кем танцует питомица и сколько раз: если кавалер пользовался дурной репутацией, то следовал выговор, а три танца, исполненные с одной дамой, накладывали на кавалера очень серьезные обязательства, и если в дальнейшем за таким подозрительным постоянством не следовало предложение руки и сердца, это накладывало на даму в глазах света пятно.
Непременной принадлежностью бала были букеты цветов: при котильоне некоторые фигуры требовали выбора «качества», определявшегося цветом. Букетики эти закреплялись на вырезе платья или у кушака.
Так что бал был отнюдь не шуткой.
Помимо обычных балов и танцевальных вечеров (отличавшихся меньшим сбором гостей), устраивались столь же грандиозные костюмированные балы, маскарады. Для них нередко специально шились в высшей степени роскошные, усыпанные бриллиантами костюмы турок, маркиз, арапов и так далее. Впрочем, дамы могли являться в маскарад в простом домино, широком глухом платье, и в маске, а кавалеры – только в маске. Маскарады отличались большей свободой нравов, так что скрывавшиеся под масками дамы могли интриговать кавалеров, то есть попросту заигрывать с ними. Свобода простиралась настолько, что на придворных маскарадах дамы могли интриговать Императора, разумеется, появлявшегося здесь без маски.
Иногда маскарады принимали вид грандиозных спектаклей. Так, в 1814 г. в Позняковском театре в Москве в складчину устроен был силами светских дам аллегорический спектакль в честь победы над Наполеоном, для чего A.M. Пушкиным была написана специальная пьеса «Храм бессмертия», где роль России исполняла молодая жена князя П.А. Вяземского, вся в бриллиантах и золоте, а Славу, венчающую бюст Императора – четырнадцатилетняя Бахметьева; платье Вяземской стоило 2 000 рублей, да бриллиантов было тысяч на 600. После пьесы, разумеется, следовал бал и ужин; танцевали до четырех часов утра (24, с. 50). В 1824 г. в той же Москве графиню Бобринскую известили письмом, написанным по-итальянски, что якобы, прослышав о ее гостеприимстве, ее хотят посетить и развлечь около 100 человек цыган, солдат, актеров, прибывших из-за границы. Бал, для которого графиня приказала приготовить все необходимое, открылся появлением лавочки пирожника с чучелом мальчика-продавца, наполненной конфектами, пирожными, ликерами. За нею следовали кадриль из французских солдат и женщин, группа русских крестьян и крестьянок, маркиз и маркиза времен Людовика XIV, маркитант с ослом, кадриль из паломников и паломниц, извозчик с санями и прочие. Каждая группа исполняла особую арию и танцевала танцы своей страны. Это шествие затянулось с 10 часов до полуночи, затем опять-таки последовал бал и танцевали до 6 часов утра. Присутствовало около 150 человек. (24, с. 86).
Подобного рода мероприятия меньшего масштаба назывались живыми картинами. Одетые в изящные полупрозрачные платья или легкие туники молодые дамы и девицы застывали перед зрителями в сложных группах, символизировавших какое-либо историческое событие или мифологическую сцену, зрители же должны были разгадать ее. Живые картины позволяли продемонстрировать в весьма рискованном туалете достоинства фигуры, принимая при этом наиболее выгодные позы.
Устраивались, наконец, и просто любительские спектакли, в которых единственно и дозволялось участвовать представителям дворянских, иногда аристократических фамилий. Равным образом устраивались концерты, где выступали или светские люди, или нарочито приглашенные иностранные и русские музыканты и певцы; иногда такие концерты устраивались в благотворительных целях специально для небогатых профессиональных артистов, например, иностранцев, попавших в трудное положение. Например, И.М. Корсакова в Москве устроила в своем доме концерт слепому скрипачу Рудерсдорфу, а потом поселившейся у нее певице Бургонди; мест в зале было 125, а билеты раздавались самой хозяйкой, «кому по золотому, кому по 10 рублей, глядя по людям» (24, с. 68-69). Такие концерты для дворянства были единственной возможностью продемонстрировать свои таланты: выступление на профессиональной сиене покрыло бы фамилию несмываемым позором и в тех редчайших случаях, когда люди из общества рисковали выйти на публичную сцену, они должны были скрываться под псевдонимом. СТ. Аксаков, обладавший артистическим чутьем и великолепно декламировавший, вспоминал, что жена М.И. Кутузова, видевшая его на любительской сцене, «изъявила мне искреннее сожаление, что я дворянин, что такой талант, уже много обработанный, не получит дальнейшего развития на сцене публичной» (4, с. 287).
После бала непременно следовал ужин, для чего в приличном доме и существовала огромная столовая, вмещавшая десятки людей.
В столовой вдоль всей комнаты стоял предлинный стол-»сороконожка» с двумя рядами стульев. Как определенному ритуалу подчинялись балы, так существовали и правила размещения людей за столом. На «верхнем», то есть противоположном входу конце стола, во главе его, сидели хозяин и хозяйка, по правую и левую руку от которых размещались наиболее почетные гости. Далее гости рассаживались «по убывающей»: каждый знал свое место, знал, после кого и перед кем ему садиться. Это был довольно щекотливый вопрос, иногда вызывавший неудовольствия. На «нижнем» конце, возле входа, сидели лица с самым низким статусом; например, когда за общий стол с определенного возраста допускались дети, они сидели I на нижнем конце вместе со своими гувернерами, гувернантками, боннами и учителями.
При входе в столовую по сторонам двери стояли два больших стола, один с закусками (разного вида икра, сыры, соленья, рыба) и хлебом, другой с водками. Еще раз напомню, что в ту пору пили как «очищенную», так и, гораздо чаше, перегнанную на почках, травах, цветах и кореньях водку, что считалось и более вкусным, и более полезным для здоровья: длительные и сытные обеды требовали предварительной подготовки. Они пили водки (пенник, полугар, третное, четвертное вино, наконец, самую дешевую сивуху, плохо очищенную от сивушных масел и потому «сивую», белесоватую, и перегар – практически отходы от винокурения), а мы пьем водку, налитую «из одной бочки», несмотря на пестроту наклеек, зависящих исключительно от фантазии изготовителей, а не от качества. Крепость старых водок была различна, пока по рекомендации Д.И. Менделеева при введении винной монополии не установили единый 40-градусный стандарт. Например, полугар назывался так,, потому что при измерении его крепости (это мог сделать в торговом заведении любой покупатель) выгорала ровно половина его объема. Интересно, сколько спирта выгорит из современной водки? Однако, при высокой крепости водок, ценилась в то время не она (третное, разбавленное на треть, и особенно четвертное вино, называвшееся в народе сладкой водочкой или бабьим вином, были слабыми), а качество, «питкость», мягкость водки.
Итак, мужчины перед обедом подходили к столам и, выбрав какую-либо закуску, выпивали одну, много две рюмки водки из многочисленных небольших графинчиков. Выставлять водку в штофах и бутылках считалось верхом неприличия. Более водки в приличном обществе не пили, поскольку на стол выставлялись виноградные вина, а вставать из-за стола хотя бы вполупьяна при дамах считалось очень неприличным. За каждым стулом стоял лакей с салфеткой на руке, который должен был сбоку, не мешая обедающим, бесшумно менять тарелки и подливать вина. Благо, дворни держали помногу. Блюда чередовались в строгом порядке: мясо (жаркое, ростбиф, дичь) – рыба, с промежутками между ними, ентреме, чтобы отбить во рту вкус предыдущего блюда; на ентреме подавали сыры, спаржу, артишоки и другие нейтральные блюда. Соответственно блюдам и пились вина того) или иного сорта, принцип же был – с мясом красное вино, с рыбой белое, шампанское же пилось при любых блюдах. Был и еще один принцип, отличный от нашего: мы выпиваем и закусываем, они ели и запивали, что и не позволяло напиться допьяна.
Впрочем, нужно упомянуть еще об одном правиле: блюдами гостей обносили лакеи, начиная с верхнего конца, так что нижнему концу доставались наименее лакомые куски, а какого-либо блюда могло и не хватить. Мало того, лакеи, тонко чувствовавшие субординацию, не слишком уважаемого гостя, если народу было много, а пиши не хватало, могли «обнести» каким-либо лакомым блюдом, то есть пройти мимо.
Само собой разумеется, что в богатом доме про всех гостей хватало и тарелок, и приборов, исключительно серебряных, поскольку железо сохраняет вкус разрезаемой пиши, а это могло испортить вкус следующего блюда: все это были большие гурманы! Соответственно предполагаемым блюдам к каждому куверту ставилось и соответствующее количество разных бокалов и стаканчиков: вина также не полагалось мешать, так, как в бокале не должно было оставаться даже запаха предыдущего вина. Все столовое белье туго крахмалилось, салфетки, серебряные или фарфоровые кольца к ним, фарфор, хрусталь, серебро помечались родовым гербом или монограммой хозяев. Стол оформлялся в определенном порядке: по четырем углам стояли четыре вазы с фруктами одного вида, а в центре – большая ваза с фруктовым ассорти. Ставились также вазы с цветами. Естественно, что на столе в потребном количестве стояли бутылочные и рюмочные передачи – особой формы серебряные сосуды, в которых то вино, которое полагалось пить охлажденным, находилось во льду, а то, которое полагалось пить подогретым, оставалось подогретым, равно как и соответствующие рюмки и бокалы. Предварительно подогревались и тарелки.
Экие затейники были эти большие баре!
Надобно бы отметить, что в XVIII в. иные вельможи, чванившиеся своим богатством, отправляли вместе с гостями и те приборы и посуду вместе с недоеденными фруктами. В XIX в. тот обычай повывелся, да и средств уже тех не было, да, пожалуй, гости могли бы и обидеться. Впрочем, А.А. Игнатьев, s юности подвизавшийся при Дворе в качестве камер-пажа, пишет, что после придворных ужинов и в конце XIX в. гости расхватывали фрукты и конфеты с царского стола, набивая ими треуголки и каски (37, с. 30). Трудно сказать, насколько можно этому верить: еще в ту пору всех Игнатьевых считали большими лгунишками, а А.А. Игнатьев, отрабатывавший в сталинском СССР свое далеко не пролетарское прошлое (граф, генеральский сын, гвардейский офицер, военный атташе в скандинавских странах, а затем во Франции) и многолетнюю эмиграцию, особенно мог стараться приврать.
После окончания обеда мужчины отправлялись в кабинет хозяина пить кофе с ликерами и курить, а дамы – в будуар хозяйки также пить кофе... с ликерами.
Помимо званых обедов и ужинов, устраивался званый чай, на котором гостей было намного меньше, отчего он нередко имел место в малой гостиной или малой столовой. Чай разливала хозяйка, а у вдовцов – старшая дочь. У верхнего конца стола, где она сидела, ставился столик с самоваром, заварным чайником и большой серебряной или фарфоровой полоскательницей, а на столе расставлялись чайные приборы, сахарницы, варенья, сухари, баранки, калачи, масло. Первая чашка чая подавалась гостям лакеями, затем они удалялись и опустевшие чашки передавались хозяйке для споласкивания (опивок в чашке не должно оставаться) и наливания новой порции детьми хозяев или молодыми людьми.
Совершенно понятно, что такие постоянные балы, маскарады, вечера, обеды и ужины не могли оставить своего следа даже на самых крупных состояниях. Например, князь А.Н. Голицын, якобы ежедневно отпускавший своим кучерам шампанское и зажигавший трубки гостей крупными ассигнациями, промотал тысячи ревизских душ и, доживая в старости на пенсию, положенную ему племянниками, князьями Гагариными, умер в нищете на руках наемных слуг (24, с. 82).
Столовая непременно соединялась с небольшой буфетной, где хранились столовое белье, серебро, фарфор и хрусталь, и находившейся на попечении буфетчика. Сюда из отдаленной кухни (мы говорили, что она могла находиться во дворе) лакеи доставляли блюда, а буфетчик, разрезавший и разливавший их, распоряжался подачей на стол.
Апартаменты большого дома могли дополняться еще несколькими гостиными комнатами. Например, во многих домах была диванная – комната для отдыха и спокойных бесед, в которой вдоль стен стояли снабженные множеством подушек кожаные диваны в виде широких низких подиумов из трех положенных друг на друга тюфяков, набитых шерстью. Здесь же могло быть 2-3 небольших столика, кресла и мягкие стулья. Такие комнаты и для личного использования, и для приемов носили разные названия, например, «угольная», то есть расположенная в углу дома и освещенная окнами в двух смежных стенах, боскетная, обильно украшенная зеленью и со стенами, расписанными орнаментом в виде вьющихся растений, и тому подобное. Например: «Мы миновали сиреневую гостиную, наполненную мебелью еще Елизаветинских дней, отразились в высоком простеночном зеркале, с улыбкой проводил нас взглядом бронзовый золоченый амур, опершийся на такие же часы, и мы оказались в небольшой, но весьма уютной комнате; вдоль двух ее стен, в виде буквы Г, тянулся сплошной зеленый диван... – Диванная-с... – произнес приказчик...» (55, с. 35).
Все парадные помещения находились обычно с уличного или дворового фасада, были высоки и хорошо освещались большими окнами. «Двенадцать комнат барского этажа, вспоминает П.П. Семенов-Тян-Шанский, – были высоки и просторны; зала, служившая для балов и банкетов во время приезда многочисленных гостей, имела 18 аршин длины и 12 ширины. Во всех приемных комнатах и спальнях полы были дубовые, паркетные. Роскошные двери были из полированной березы» (84, с. 415). В семнадцатикомнатном городском доме графов Олсуфьевых на Девичьем Поле в Москве в анфиладу комнат входили: «...Красная комната, в которой стоял огромный диван красного дерева стиля 40-х годов с зеленой обивкой... Рядом была большая длинная комната в 2 света, библиотека со шкафами из красного дерева, где было не менее 2-х или даже 3-х тысяч книг, огромное количество которых были книги 18-го и даже 17-го столетия, большей частью французские. Затем шла большая голубая гостиная в три окна в 2 света с 4-мя портретами наших предков Голицыных и Нарышкиных, Левицкого и Боровиковского... Голубая гостиная была в стиле Louis XVI с орнаментом серым по темно-синему фону и расписным потолком. Двери в этих парадных комнатах также были в том же стиле, белые с светло-зелеными рамками... Из гостиной была как продолжение анфилады спальня папа и мама и вправо большой зал с тремя стеклянными дверьми на террасу в сад и также в 2 света. Из этого зала, одного из самых больших в Москве, было 3 двери – одна направо в кабинет мама..., другая дверь вела в буфет и на антресоли с правой стороны дома, с другой стороны, в коридор и также антресоли левой стороны дома» (46, с. 253-254). Этой роскоши казалось недостаточно: «В Париже папа купил замечательно красивый штоф в стиле Людовика 16-го для обивки всей мебели голубой гостиной, зимой он собирался жениться и весь дом хотел обновить» (46, с. 260). После перемены обстановки в доме, казавшемся слишком бедным для молодой жены, мемуаристка, вернувшись из длительной поездки, «...Была поражена тогда красотой и громадностью нашего дома. Первое, на что я обратила внимание, это что в библиотеке уже не были закрыты шкапы красного дерева с книгами. Мама сняла все дверцы, и книги были все на виду, и какая их была масса! В гостиной меня поразила красота розовой обивки на белых стульях и креслах, а в столовой коллекция семейных портретов, где они раньше были, не знаю, но такого множества я не ожидала... Между ними стояли бюсты князей Голицыных, а в углах большие мраморные статуи, привезенные еще дедушкой из Италии... И потом меня поразила масса цветов и на окнах и в углах комнат, а в гостиной чудные кокосовые пальмы до потолка и камелии и азалии в полном цвету. Александра Григорьевна устроила свой кабинет в большой спальне рядом с гостиной, ее комната была разделена пополам большой кретоновой драпировкой. Ее кабинет или гостиная, стены которой были с фресками 18-го века в стиле Людовика 16-го, была настоящий музей. Там была и мебель, которую при нашествии французов в 12-м году чуть было не сожгли, но которую кое-как починили по приказу маршала Davou...». (46, с. 268). Роскошью отличались не только дома столичной знати. В поместье вологодского помещика A.M. Межакова была мебель, купленная в Петербурге у знаменитого мебельщика Гамбса или сработанная домашним столяром из красного, черного и розового дерева, какой-то заезжий итальянец расписывал стены и потолки, из Москвы были привезены «фортупияны» (2, с. 11).
Однако эти огромные особняки, напоминавшие дворцы, были крайне неудобны. Ведь они строились не для жизни в них, а для показа. Князь Е.Н. Трубецкой писал о подмосковной усадьбе своего деда, и посейчас известной Ахтырке: «Как и все старинные усадьбы того времени, она больше была рассчитана на парад, чем на удобство жизни. Удобство, очевидно, приносилось тут в жертву красоте архитектурных линий.
Парадные комнаты – зал, бильярдная, гостиная, кабинет – были великолепны и просторны; но рядом с этим – жилых комнат было мало, и были они частью проходные, низенькие и весьма неудобные. Казалось, простора было много – большой дом, два флигеля, соединенные с большим домом длинными галереями, все это с колоннами ампир и с фамильными гербами на обоих фронтонах большого дома, две кухни в виде отдельных корпусов ампир, которые симметрически фланкировали с двух сторон огромный двор перед парадным подъездом большого дома. И, однако, по ширине размаха этих зданий помещение было сравнительно тесным. Отсутствие жилых комнат в большом доме было почти полное, а флигель с трудом помешал каждый небольшую семью в шесть человек. Когда нас стало девять человек детей, мы с трудом размешались в двух домах: жизнь должна была подчиниться... стилю. Она и в самом деле ему подчинялась» (92, с. 9-10). А.Т. Болотов воспроизводит в своих знаменитых «Записках» реакцию своих семейных на дом в с. Киясовке Тульской губернии, где он должен был поселиться, став управляющим Богородицким имением: «Спутницы мои, увидев дом, от удивления воскликнули: «Э! э! э! какая домина, да в этом и бог знает сколько людей поместить можно». – «Ну! не так-то слишком радуйтесь, – сказал я им, – величине его, а посмотрите наперед его внутренность, и тогда верно заговорите вы иное: не таков-то он покоен и поместителен внутри, каков велик и хорош кажется снаружи»... Гляжу, идут мои спутницы уже ко мне. «Ну что? – спросил я их. – «Что, батюшка, – отвечали оне мне, – чуть ли ты не правду сказал, что наш дом каков ни мал против этого, но едва ли не спокойнее и не поместительнее! Возможно ли? Ходили, ходили и нигде не нашли ни одной порядочной комнаты. Иные, как конурки, слишком уж малы, а другие, как сараиши, преобширные «« (9, с. 484-485).
Дома богатых и знатных господ нередко имели более или менее обширные библиотеки, одновременно хранившие и какие-либо коллекции. Хотя иметь дома библиотеку вовсе не значило пользоваться ею, но зато это представляло человека в лучшем свете: даже тогда и даже в том обществе быть откровенным бездельником считалось не слишком приличным. Отметим, что в некоторых случаях это действительно были огромные, специально подобранные библиотеки, составлением которых занимались специально нанятые образованные люди или же букинисты; такие библиотеки имели составленные специалистами каталоги, иногда даже отпечатанные в типографии. Такой, например, была знаменитая библиотека князя М.А. Голицына, собравшего коллекцию редких старопечатных книг; здесь же, в огромном особняке на Волхонке, помешалась и большая коллекция живописи из 132 картин, в том числе полотна Леонардо да Винчи, Кореджо, Рубенса, и большое собрание предметов декоративно-прикладного искусства. У А.Н. Сербина, помещика средней руки из Рязанской губернии, была библиотека, «состоявшая из трех тысяч томов, не считая ежегодно выписываемых журналов. Эта библиотека служила, не модой, не тщеславным украшением комнат, как это часто бывало в вельможных хоромах. Состояние деда не позволяло ему тратиться на такую своего рода мебель; да и какую красоту могли придать комнатам печеобразные, запросто выбеленные шкафы со створчатыми дверями без стекол? Лед пользовался книгами, удовлетворяя чтением врожденную любознательность, свойство почти всех умных людей. Книги были исключительно русские, так как дед не знал ни одного иностранного языка, получил недальнее образование в какой-то школе, потом служив какое-то время землемером... Состав библиотеки показывал, что она формировалась с толком и расчетом: пустые или : глупые сочинения не нашли в ней места. Кто знает житье-бытье помещиков того времени, о котором я рассказываю (1819-1829), помещиков, не только не уступавших Сербину в состоянии, но и гораздо более богатых; кому известно, что расход на книги никогда не входил в их бюджет и что многие из них обходились даже без «Московских ведомостей» и «Календаря», тот, конечно, согласится с высказанным мною замечанием, что дед мой выходил из ряда своих ряжских и сапожковских соседей...» (21, с. 38-39).
Но были и совершенно оригинальные библиотеки-обманки, где шкафы закрывались дверцами с искусно вырезанными и раскрашенными корешками книг, а за ними хранились сапожные колодки, бутылки вина или из-под вина и прочий дрязг. Впрочем, подобного рода обманки иногда служили украшением и настоящих библиотек: «Я очень любил... уроки в прекрасном отцовском кабинете титовского дома. Это была очень обширная комната в нижнем этаже, вся кругом обставленная шкафами с книгами. Лаже двери были обделаны в виде шкафных дверец с фальшивыми (картонными) корешками мнимых книг, что нередко давало повод к комическим сценам, когда вошедший в кабинет потом не находил выхода из него сквозь сплошные стены книжных шкафов» (54, с. 70).
В таких библиотеках, помимо книг, могли храниться какие-либо научные приборы, например, хороший глобус, телескоп, на специальных стеллажах полулежали папки с гравюрами, в футлярах были географические карты и прочее.
Увы, эти библиотеки и коллекции, собиравшиеся годами, а иногда и поколениями, попадая в руки наследников, нередко распродавались по частям, как это было с упомянутой здесь библиотекой князя Голицына, распроданной его наследником, лошадником и собачеем, или выбрасывались в чуланы и сараи. Судьбы этих библиотек и коллекций красочно описал С.Р. Минцлов (55).
Наконец, многие мемуаристы упоминают бильярдную комнату, которая, хотя и почиталась некоторыми роскошью, все же имелась. Дело в том, что игра на бильярде была столь же популярна, как и карточная, а отсутствие постоянной тренировки могло привести к катастрофическому проигрышу. Впрочем, бильярд мог помешаться в одной из гостиных или в библиотеке.
Представляется необходимым обратить внимание читателя на любопытную деталь: никто из мемуаристов не упоминает об иконах. В парадных комнатах у аристократии их не держали: это было бы моветоном, дурным вкусом. Портреты предков, картины, гравюры, акварели, получившие распространение гипсовые барельефы Ф. Толстого на темы Отечественной войны 1812 г., даже не слишком умелые рисунки хозяйских дочерей и их гостей (умение рисовать входило в набор светских добродетелей и детей, разумеется, при наличии возможностей, учили рисовать) мы можем увидеть в большом количестве на картинах и акварелях появившегося в 30-х гг. интерьерного жанра, но иконы изгонялись в личные покои: в кабинет хозяина, в спальню хозяйки; в старинных покоях могли быть даже небольшие образные, с множеством родовых икон. Но и в семейных комнатах нередко дело ограничивалось одной-двумя иконами, в основном семейными, а то и своеобразной имитацией икон. Так, в 30-х гг. широко распространилась большая трехчастная гравюра с «Сикстинской мадонны» Рафаэля; ее можно увидеть и в Ясной Поляне у Л.Н. Толстого, и на картине П. Федотова «Завтрак аристократа». Афанасий Фет вспоминал масляную копию Мадонны Рафаэля, сидящей в кресле с Младенцем на руке, Иоанном Крестителем по одну сторону и св. Иосифом по другую. «Мать растолковала мне, что это произведение величайшего живописца Рафаэля и научила меня молиться на этот образ» (98, с. 43).
Равным образом украшениями богатых парадных интерьеров была скульптура, как мраморные подлинники и хорошие копии у богатейших владельцев, так и бронзовая и фарфоровая миниатюра; ближе к концу XIX в. в интерьерах появилось и художественное чугунное каслинское литье, начавшее быстро заменять очень дорогую и пришедшую в упадок бронзу.
А в домах средней руки во второй четверти XIX в. появилась заменявшая дорогой севрский, саксонский или, на худой коней, гарднеровский фарфор гипсовая скульптура, белая, под фарфор, тонированная, под бронзу, или раскрашенная. В эту эпоху бидермайера прежние античные, пасторальные и любовные, с сильным оттенком эротики группы, пастухи и пастушки стали заменяться «патриотическими» (в жизнь вступала «официальная народность») фигурками «русских типов», а в гипсе стали изображаться и национальные типы Российской Империи. В библиотеках довольно характерным украшением были гипсовые бюсты мыслителей и поэтов, начиная от Аристотеля, Платона или Овидия.
Мелкая скульптурная пластика была составной частью интерьеров и личных покоев. Здесь в 40-х гг. стали появляться первые дагерротипы, затем дополнившиеся великим множеством фотографий членов семьи, родственников, знакомых. Бытовал даже особый размер фотографий, наклеивавшихся на паспарту, так и называвшийся – кабинетный. Дагерротипы и фотографии развешивались по стенам и рядами стояли на специальных полочках письменных столов.
Парадные интерьеры у богатейших и культурных хозяев обтягивались штофом и другими обивочными тканями в тон с обивкой мебели, потолки расписывались, в простенках ставились огромные зеркала с подзеркальниками, на которых расставлялись безделушки. Отопительные печи выходили в комнаты кафельными зеркалами, а топки находились во вспомогательных помещениях, чтобы истопник не мешал господам и не пачкал в комнатах. В 40-х гг. в употребление стали входить бумажные обои, которые нередко расписывались вручную акварелью, либо типографский орнамент дополнялся росписью. Помимо скульптуры и ювелирно исполненных бронзовых золоченых канделябров, жирандолей, бра, елизаветинских, екатерининских, павловских, александровских, николаевских люстр, парадные интерьеры украшались каминными часами в бронзовых или золоченых деревянных футлярах, нередко стоявших на специальных тумбах под стеклянными колпаками. На высоких окнах с медными золочеными приборами висели пышные ламбрекены. Наборные паркеты иногда соответствовали своим орнаментом росписи потолков. Роспись могла быть и гризайль, зрительно повышавшая потолки, и мелкая полихромная «помпеянская». Е.П. Янькова вспоминала: «Батюшка отделал свой дом по-тогдашнему очень хорошо: в одной гостиной мебель была белая с золотом, обита голубым штофом, а в другой – вся золоченая, обита шпалерным пестрым ковром, на манер гобеленовых изделий, цветы букетами и птицы – это было очень хорошо. Везде были люстры с хрусталями и столы с мраморными накладками» (8, с. 73). Ну, недаром у батюшки было своих 4 000 душ, да у матушки 1 000 душ приданных: было кому оплачивать все это. Попробуем проникнуть теперь в личные, семейные покои. Осматривая особняки конца XVIII – первой половины XIX вв., мы можем заметить любопытную особенность. По переднему фасаду идут высокие окна, которые в небольшом количестве переходят на боковые фасады. Но затем на том же уровне они сменяются окнами пониже, над которыми расположены совсем маленькие окна под самым карнизом, а иногда даже врезанные в карниз. Эти два яруса окон переходят и на дворовый фасад.
Окна пониже, но в главном этаже (в бельэтаже) принадлежат личным апартаментам хозяина и хозяйки дома. Маленькие окошки под карнизом освещают тесные, с низенькими потолками антресольные комнаты – вспомогательный полуэтаж. Его мог заменять вспомогательный полуэтаж иного типа – мезонин, жилая надстройка над домом. Функциональное назначение и антресольных комнат, и мезонина одно и то же.
В личных, а нередко и в парадных комнатах, особенно в старинных особняках, могла находиться парадная спальня, в которой, разумеется, никто не спал. Такая спальня могла использоваться даже как гостиная: в одной части располагалась роскошная кровать под балдахином, в другой размещались в креслах гости. Но в XIX в. парадные спальни повывелись. Зато непременной принадлежностью большого дома была малая столовая, для семейных обедов, за которыми, однако, всегда присутствовало несколько близких знакомых и друзей, так что за стол все равно садилось человек 12-15.
Здесь же, в личных покоях, был кабинет хозяина, служивший не столько для занятий (помещики далеко не все предавались умственным занятиям), сколько в качестве приемной для близких друзей-мужчин и спальней самого хозяина. В кабинете непременными принадлежностями был большой письменный стол с огромным бронзовым письменным прибором и светильником. Письменные приборы того времени, кроме чернильницы и подставочки для пера, включали песочницу, жестяную коробочку вроде солонки, со специальным песком для промакивания чернил, перочинный ножик, большой серебряный, бронзовый, стальной, костяной или деревянный нож для разрезания книг (они продавались необрезанными), палочку сургуча для печатей и печатку, которой накладывались печати на конверты; нередко такие приборы украшались скульптурными миниатюрами. Во второй половине XIX в. широко стали пользоваться стальными перьями с деревянными ручками-вставочками. Рабочий осветительный прибор представлял собой .высокую штангу с симметрично расположенными двумя свечами и скользящим по штанге прозрачным бумажным, иногда орнаментальным экраном, чтобы огонь свечей не слепил глаза; у более сложных подсвечников за свечами помешался и скользящий рефлектор, перемешавшийся, как и экран, по мере сгорания свечей. С появлением масляных ламп, особенно кенкетов и карсельных ламп с регулируемой подачей масла и стеклянными колпаками, они стали занимать место тусклых свечей, а во второй половине XIX в. в употребление стали входить и керосиновые лампы. Кроме того, в кабинете должен был стоять книжный шкаф, далеко не всегда, однако, содержавший книги, а также предмет мебели, сегодня неизвестный – стойка для курительных трубок.
Выше уже говорилось, что после званого обеда гости-мужчины уходили в кабинет хозяина пить кофе с ликерами и курить: курить при дамах до середины XIX в. считалось просто невозможным, хотя и в ту пору некоторые дамы курили, и даже трубки. Впрочем, пусть это никого не смущает. Дело в том, что примерно до 1815 г. ничего, кроме трубок и не курили, и только после возвращения русской армии из заграничных походов в обиход вошли сигары (8, с. 96), а ближе к середине ХГХ в. появились дамские пахитоски (тоненькие длинные' сигарки из резанного табака, завернутого в тончайший маисовый лист, в котором скрывается початок), и затем и папиросы. Кстати, папиросы большей частью курильщики набивали сами специальной машинкой в продававшиеся коробками пустые гильзы и подбирая себе табак по вкусу. Курение трубок было настолько обычным, что в городских кофейнях подавались посетителям трубки со сменными мундштуками из гусиных перьев. Лома курили трубки с очень длинными вишневыми чубуками и большими чашечками, вмещавшими добрую пригоршню табаку. Не только курить такую трубку, держа ее постоянно в зубах, но и раскурить самостоятельно было нельзя. По зову хозяина уже раскуренную трубку приносил комнатный казачок, либо же он располагался у ног курильщика, сидевшего в креслах, и разжигал в стоящей на полу между ногами хозяина трубке целый костерок, чтобы можно было раскурить трубку. Нередко это были роскошные трубки с чубуками, обтянутыми бисерными чехлами, с подвешенным бисерным или вышитым волосами дамы сердца кисетом и принадлежностями для чистки. Вместительные кисеты были характерным подарком женщин мужчинам, а собственноручная вышивка своими волосами была залогом любви.
Разумеется, те, кто вынужден был курить вне домашних помещений: моряки, офицеры и солдаты, мастеровые, крестьяне, курили короткие трубки-носогрейки, помешавшиеся в кармане вместе с небольшим кисетом.
Кроме трубок, гостей угощали в XIX в. и сигарами, ящик которых непременно стоял на столе. Сигары, гаванские или манильские, закупали большими партиями, кто мог – прямо за границей, кто не мог – в табачных лавках. Это были сигары разных сортов, от дорогих толстых регалий с красным бумажным ободком на них, на котором была отпечатана королевская корона, до тонких, квадратных в сечении чирут. В табачной лавочке перед покупкой можно было испытать несколько сигар. Курильщик усаживался в лавке в кресло, раскуривал сигару и клал ее на прилавок. Хорошая сигара должна была полностью сгореть и от нее оставался столбик плотного белого пепла по форме сигары. В противном случае, если сигара гасла или пепел рассыпался, она считалась плохой. Вообще до середины XIX в. на улицах городов курение запрещалось и за него можно было попасть в полицию (опасались пожара, можно было искрами прожечь платье прохожим) и табачные лавки торговали «раскурочно и на вынос», то есть в них можно было зайти, чтобы просто покурить в свое удовольствие.
Наконец, в кабинете хозяина был непременный большой кожаный диван, на котором камердинер вечером стелил постель господина. В ту пору не принято было супругам спать в одной комнате и тем более в одной постели, а для исполнения супружеских обязанностей мужчина, переодевшись в халат, проходил в будуар к жене, возвращаясь затем к себе (например, А. Фет отмечает мимоходом: «отец большею частию спал на кушетке в своем рабочем кабинете...» (98, с. 42). Над диваном довольно обычным был большой азиатский ковер с развешанным на нем оружием, чаше всего кавказским. Ведь Россия вела нескончаемую Кавказскую войну и оттуда внутрь страны поступали трофеи – ковры и оружие.
Надобно отметить, что ковры в ту пору в дворянских кругах не были чем-то дорогостоящим и тщательно сберегаемым, как в нашем обществе. В большом количестве ввозились они из Турции, Персии, Кавказа, Хивы, Бухары, чему способствовали как частые войны с ближайшими соседями, так и развитые торговые связи с ними. Коврами, настоящими, ручной работы, занавешивали стены, устилали диваны и полы, их брали в дорогу, чтобы постелить на постоялом дворе, в лес по грибы, в поле на охоту, на прогулку в экипаже, чтобы на воле напиться чаю и не сидеть при этом на голой земле.
К кабинету примыкала небольшая гардеробная комната хозяина, бывшая под началом камердинера. Здесь было развешано и разложено платье и белье хозяина (кстати, белье – это не то, что сейчас подразумевается под этим словом; это белое платье – сорочки, пикейные жилеты и тому подобное. То, что сейчас именуется носильным бельем, тогда называлось исподним платьем). Здесь же стоял бритвенный столик со всеми принадлежностями и тумбочка с умывальными принадлежностями: тазом, кувшином для воды, мылом, полотенцами. Когда во второй половине ХГХ в. появились механические умывальники с ножной педалью внизу большой жестяной тумбы, они также поселились в гардеробных. И, наконец, в гардеробной стояло еще одно интересное устройство – удобство.
Нынешний посетитель домов-музеев знаменитых людей иногда интересуется: а где они?... Действительно, в музее есть современный ватерклозет для посетителей и сотрудников, но что было, скажем, в квартире А.С. Пушкина на Арбате? А было удобство, большое кресло, иногда даже красного древа, сиденье которого представляло глухой ящик с двумя крышками одной сплошной, а под нею – с овальной дыркой. В ящике под крышками стояло судно, ночная ваза, урыльник – назовите, как хотите, все будет правильно. Лакеи и выносили этот интимный сосуд, выливая в отхожее место (нужной чулан, нужник, ретирадное место, сортир – тоже все будет правильно) с выгребной ямой или на задах дома, у черного хода, или даже во дворе. Ведь не ходить же барам за нуждой в холодную ретраду – они люди нежные.
Так что комфорт в домах даже очень знатных и богатых господ был относительный.
Ведь если требовалось помыться, в городских усадьбах далеко не всегда были собственные бани, а в торговые, то есть общественные бани, баре большой руки не ходили: не мыться же им вместе с черным народом. Только к концу XIX в. в больших городах появились комфортабельные торговые бани (например, Сандуновские в Москве) с дворянскими отделениями. Поэтому в случае необходимости в гардеробную (или в уборную хозяйки) вносили огромный чан, натаскивали из кухни воды, и здесь мылись те, кто за европейской образованностью и аристократизмом забыл здоровую русскую баню. Разумеется, такую операцию нельзя было проводить слишком часто хотя бы для того, чтобы не разводить сырость.
Недалеко от кабинета хозяина помещался будуар или кабинет хозяйки. Здесь стояла большая двуспальная кровать, обычно изголовьем к стене, но не в углу, чтобы ложиться можно было с двух сторон. В ногах ее ставилась огромная прямоугольная корзина для постельного белья. Кровать обычно отгораживалась ширмами: ведь все комнаты были проходными и лучше было укрыться от нескромных взглядов камеристки или горничной. В будуаре располагался также небольшой секретер с множеством ящичков, где хранились письма и письменные принадлежности. Разумеется, в будуаре стояло несколько кресел и стульев: как близких знакомых женского пола, так и коротко знакомых мужчин дамы могли принимать в будуаре, неглиже и даже лежа в постели. К будуару примыкала дамская уборная – аналог гардеробной комнаты хозяина. Здесь также висели платья, стояло удобство и находился туалет.
В нашем утонченном обществе, где даже собак называют жеманно «девочка» и «мальчик», опасаясь оскорбить слух прусскими словами «сука» и «кобель», и где в общественных местах даже девичьи уста беспрепятственно изрыгают матерную брань, «грубый» нужник стали называть туалетом, хотя туалета-то там как раз не совершают, а совершают его в ванной комнате. Туалет же – это небольшой изящный дамский столик с зеркалом-псише, овальным, шарнирно закрепленным на двух стойках, с подъемной столешницей, под которой располагалось множество ящичков для туалетных принадлежностей.
Как возле гардеробной комнаты хозяина нередко располагалась комнатка для камердинера, который постоянно должен (был находиться под руками, так и к будуару примыкала комнатка горничной. Если же этого не было, то камердинер, а особенно горничная спали на полу под дверями кабинета и будуара. Вызывали же прислугу звонком: в помещении прислуги висел колокольчик, от которого шла проволока к сонетке, длинной вышитой ленте с кистью на конце; дергая за сонетку, вызывали прислугу. Впрочем, колокольчик мог находиться под руками на столе, ночном столике возле кровати; это мог быть усовершенствованный колокольчик с пружинкой: нажимая на кнопку, звонили в него.