Особый размах лесоустройство приобрело после 1861 г., с освобождением крестьян, а особенно после 1864 г., когда были сняты последние юридические препятствия, не дававшие крестьянам возможности наниматься на «вольные» работы. Крестьяне, в наделе которых, как правило, не было леса, охотно работали в лесоустроительных партиях, т.к. это давало им зимний заработок и необходимую в хозяйстве древесину.
Работы по лесоустройству были организованы с минимальными затратами от казны. Фактически, ассигнуемые на лесоустройство суммы направлялись только на зарплату и другие расходы лесным чиновникам, топографам и их помощникам. После того, как просека «провешивалась», т.е. топограф отмечал на местности центр и края просеки, оказавшиеся в границах просеки деревья продавались на корню, как правило, крестьянам окрестных деревень. Они валили лес, вывозили его, и казна получала небольшие суммы за вырубленную древесину. Устроенные лесные дачи начинали приносить доход, который министерство могло направлять на дальнейшее лесоустройство. Организованный таким образом проект был направлен на самоподдержание и с определенными коррективами продолжался в течение многих десятилетий.
Кадастр и реформы
Весьма немаловажным является вопрос об изучении и использовании иностранного опыта в реформах 1802 и 1811 гг., поскольку этот опыт был использован в том числе и при реформировании системы лесного кадастра и управления лесами54 [Вопрос об использовании европейских моделей политического устройства в России первых десятилетий XIX в. относится к числу тех тем, которые никогда не изучались систематически. Рассыпанные по отдельным публикациям свидетельства заставляют думать, что европейское, в частности, английское влияние было исключительно важно для формирования модели государственного устройства России Александра I. Тем не менее, детальное и непредубежденное исследование этой темы представляется исключительно важным и крайне перспективным как для понимания общих тенденций истории России этого периода, так и для более частных сюжетов подобно нашему]. Этот вопрос также не относится к числу хорошо изученных, в особенности в отношении реформы 1802 г. Общеизвестным фактом является личность воспитателя монарха - Лагарпа, человека республиканских убеждений. Лагарп имел огромное влияние на формирование личности и убеждений Александра I. Имеются широко известные свидетельства, что члены Негласного комитета - ближайшие сподвижники молодого Александра I - не только были знакомы, но и целенаправленно изучали государственное устройство европейских стран. Вот как характеризует взгляды окружения монарха С.А. Чибиряев (1993, с. 24):
«...В.П. Кочубей, двадцатитрехлетний племянник А.А. Безбородко, видного государственного деятеля екатерининской эпохи, побывал в революционной Франции и был наэлектризован событиями Великой французской революции. В Англии он изучал государственный строй этой страны. ...
Вторым членом Комитета был Адам Чарторыский, человек с богатой биографией. В свои двадцать пять лет он уже был маршалом Подольского сеймика, посетил Англию и изучил ее государственное устройство, сражался против России в период второго раздела Речи Посполитой вместе с Костюшко.
Еще одним ближайшим другом Александра I был двадцатидвухлетний П.А. Строганов, сын знатного екатерининского вельможи. Его воспитывал Ж. Ромм, французский математик, ставший гувернером русского барина. В свои 15 лет Строганов оказался в водовороте французской революции в Париже. Под именем Поля Очера он был секретарем общества «Друзья закона», а 7 августа 1790 г. стал членом клуба якобинцев. Общество «Друзей закона» было основано Роммом, но Строганову вскоре пришилось расстаться с Парижем. Его отец А.С. Строганов отправил в Париж за своим сыном родственника и друга семьи Н.Н. Новосильцева. Что же касается Жильберта Ромма, то он стал членом Конвента, подписал смертный приговор Людовику XVI, а после падения якобинской диктатуры был приговорен к смертной казни, и в тюрьме покончил жизнь самоубийством. Новосильцев, как и Кочубей, после его возвращения из Константинополя в 1798 г., входили в Негласный Комитет».
С.А. Чибиряев характеризует, таким образом, взгляды ближайших сподвижников Александра I, соавторов либеральных преобразований начала XIX в. Таким образом, еще до появления «англомана» М.М. Сперанского на первых политических ролях, монарх и его окружение ориентировались на европейские, притом наиболее либеральные образцы государственного устройства и имели совершенно ясное представление о политическом строе и административной практике ведущих европейских государств.
Биография административных реформ 1811 г. М.М. Сперанского, изученная С.Н. Середониным (1909), А.Н. Фатеевым (1915), С.А. Чибиряевым (1993), В.И. Морозовым (1999), дает представление о том, как формировались политические взгляды и мировоззрение М.М. Сперанского, и в частности - о тех событиях, которые определили его симпатию и интерес к европейским, прежде всего, английским формам политического устройства. Наиболее интересно в этом отношении исследование С.А. Чибиряева. «Сперанский часто бывал в доме Самборского, законоучителя великих князей. В бытность свою в Англии последний познакомился с Плантом, семья которого состояла из трех сыновей и трех дочерей» (Чибиряев, 1993, с. 15). Самборский оказывал покровительство дочери Планта Елизавете Стивенс, которой помог получить место гувернантки у графа Шувалова в Петербурге. В 1798 г. старшая дочь Елизаветы Стивенс, также Елизавета, стала женой М.М. Сперанского. После ее смерти от чахотки в следующем году, дочь М.М. Сперанского и Елизаветы воспитывалась у няни Стивенсов, приехавшей с ними из Англии и бывшей замужем за англичанином. Все это позволяет говорить, что Сперанский был тесно знаком со многими сторонами английской жизни и общественного устройства, как через Самборского, так и в домашней жизни (Чибиряев, 1993).
В 1961 г. были опубликованы материалы из архива М.М. Сперанского («Проекты и записки», 1961), которые свидетельствуют, что М.М. Сперанский понимал, изучал и творчески использовал знания о государственных моделях европейских стран. По всей книге много ссылок на практику Англии и Франции (реже - германских государств или Дании), причем о государственном устройстве Англии М.М. Сперанский пишет с нескрываемой симпатией. «... В Англии закон потому тверд, что в охранении его все государственные состояния участвуют, что парламент от государя столько же зависит, как и он от парламента, и что, наконец, все силы потому друг друга равновесят, что все они слиты воедино образом правления» (с. 32). Это наблюдение отражает довольно непривычную и крайне неочевидную для русского человека модель политического устройства Англии XVIII - XIX вв., с неписанными, но вполне определенными практиками разделения власти между монархом, парламентом и местными общинами. Подобная фраза свидетельствует о том, что М.М. Сперанский был не просто книжным теоретиком - знатоком английской модели, а испытал «погружение» в английскую правовую культуру, в которой существовало английское общество - от арендатора-земледельца до лендлорда или члена парламента.
Реформа управления природными ресурсами - земельными, лесными - также входила в общий план реформ. М.М. Сперанский рассматривал природные ресурсы как источник «народного богатства», или, выражаясь современным языком, национального дохода. Правильное управление ресурсами позволит повысить массу «народного богатства» и тем самым увеличить и государственные доходы. Весьма показательна в этом отношении «Записка об устройстве судебных и правительственных учреждений в России», написанная в 1803 г. (Сперанский, 1961). - (с. 101.) Ч. 1, п. 3. «О государственной экономии».
Все, что составляет народное богатство, есть предмет экономии государственной, [написано над вычеркнутым «экономии политической» Далее зачеркнуто. - Прим. составителя. - А.К.]: «народное богатство составляется из всего того, что государство, не иссушая источников продовольствия, может выделять ежегодно на содержание полиции, суда, войска, внешних сношений, управления экономического и приумножение самих источников продовольствия».
- Источники народного богатства вообще можно разделить на два рода: 1. обилие естественных способов; 2. приложение труда, [зачеркнуто: качество и количество земли, леса – Прим. составителя. - А.К.].
- Способы естественные суть: земли, леса, воды, или царство ископаемых, царство растений, царство животных.
- Приложение труда или промышленность: земледелие, мануфактуры, коммерция, промыслы, заводы.
- Богатство государственное есть всегда в сложном содержании способов естественных и труда, на них употребленного. Поелику не что другое суть, как часть государственного богатства, уделяемая на содержание управления, то из сего следует, что государственная экономия имеет два главных предмета:
1) приумножать вообще массу государственного богатства;
2) извлекать из нее доходы образом, наименее отяготительным, и распредлять их на содержание управления без недостатку и излишества.
- Посему два главных отделения должны себя представлять в управлении экономическом... Первое отделение имеет столько частей, сколько есть в государстве значащих частей промышленности, отделение сие можно назвать государственным хозяйством.
Второе отделение имеет две главные части: 1) извлечение доходов и распределение их по частям, требующим содержания; 2) счет и хранение остатков. Отделение сие можно назвать отделением финансов.....
- (с. 121). Ч. 3, п. 4. «Какие части управления могут прежде всего быть исправлены».
«Каким образом в государстве, где земляные владения по большей части не обмежеваны, где права и на обмежеванные еще не удостоверены, где вся экономическая часть в крайнем беспорядке и упущении, могут быть тяжбы немногочисленны, и не запутаны».
Также показательно в этом отношении содержание другого проекта 1809 г., «Введение к уложению государственных законов» (гл. 2, п. V – 3б).
- (с. 214). п. V-3-2. Губернское управление: I Губернское правление всюду соединить с казенной палатою под именем губернского правительства. II Губернское правительство разделяется на следующие экспедиции:.. 2) экспедиция народной промышленности. Межевание земель, фабрики, торговля, учебные заведения, почты. 3) экспедиция казенная. Сюда принадлежат все казенные сборы, соль, вино, управление казенными крестьянами, Лесоводство, часть строительная.
Таким образом, различные проекты реформ М.М. Сперанского рассматривали земельные и лесные ресурсы как элемент «государственного богатства». Однако, по мнению Л.П. Марней (1998), в первые десятилетия XIX в. перед казенными палатами еще не ставилась задача управления государственными имуществами таким образом, чтобы они приносили доход. Задача извлечения денежного дохода от использования казенных и лесов возникает значительно позже, в тридцатые годы. Фактически, в проектах М.М. Сперанского речь шла о главных аспектах использования ресурсов. Лесные ресурсы (казенные леса), которыми с 1802 г. ведали губернские казенные палаты, рассматривались в это время как отрасль государственного хозяйства, поставляющая лесоматериалы для Адмиралтейства, казенного строительства, других государственных нужд. Подобная модель полностью соответствует той практике управления государственными лесами, которая сложилась в Англии конца XVIII - начала XIX в. Там, в связи с нехваткой лесов принадлежавших короне55 [Правительство также производило закупки леса у частных владельцевв Англии и активно импортировало лес из Скандинавии, Германии, Польши и России. Практически все закупки леса предназначались Адмиралтейству], лесные массивы и плантации практически никогда не становились предметом коммерции, а предназначались для удовлетворения потребностей Адмиралтейства и, частично, угольной промышленности, в качестве крепей в шахтах (Albion, 1926).
Земельные ресурсы, сельское хозяйство также рассматривались М.М. Сперанским как элементы, формирующие «государственное богатство». Однако и здесь речь шла, главным образом, об улучшении имущественного положения крестьян, что позволило бы, очевидно, без ущерба для них собирать более высокие подати. Речь не шла о введении земельных налогов или каких-то дополнительных видов платежей.
Таким образом, сходство моделей управления природными ресурсами, в особенности лесными, в России и Англии начала XIX в. при широко известном увлечении Александра I и его окружения английскими моделями государственного устройства, свидетельствуют в пользу широкого заимствования английской модели в первые десятилетия XIX в. Однако, в отличие от петровской практики интродукции систем знания и технологий, заимствования эпохи Александра I были более частными, хотя и имели широкий общественный резонанс. К тому же, если петровские интродукции бурно развивались и активно трансформировали те социальные и государственные практики, с которыми они сталкивались, то заимствования первых десятилетий XIX в. сами подвергались весьма существенной трансформации и адаптации к реальным условиям и возможностям России этого периода.
* * *
Б.Н. Миронов (1999) употребляет яркий и точный образ, хаактеризующий положение дворянства в петровскую эпоху: крепостное дворянство Петра». В ходе политических перипетий второй половины XVIII в. дворянство из «инструмента» в руках верховной власти превращается во все более самостоятельную политическую силу. Начало этого процесса рассмотрено в книге Е.В. Анисимова «Россия без Петра» (1994). История воцарения Анны Иоанновны и «Кондиций», подписанных, а затем отвергнутых ею - это одна из наиболее ранних попыток дворянства ограничить верховную власть и закрепить за сословием более широкие личные и политические права. Последовавшая во второй половине XVIII в. серия дворцовых переворотов заставляют верховную власть считаться с интересами и предоставлять политические и экономические права дворянскому сословию. А.Б. Каменский (1999) пишет о том, что в России XVIII в. представлены две стратегии реформ, две исторические альтернативы: военно-полицейская и сословно-дворянская, проявляющиеся соответственно в первой и второй половине XVIII в. Правда, при всей аргументированности этой мысли, мы все же говорили бы не о взаимоисключающих альтернативах, а о взаимодополняющихся тенденциях, оформившихся к последней трети XVIII в. и совместно определивших важнейшие черты истории первой половины следующего столетия. Следует также добавить, что сословно-дворянская «альтернатива» является лишь наиболее ранним и наиболее ярким из общественных процессов того времени - освобождением сословий, отстаиванием и законодательным закреплением их прав и интересов.
История кадастра и кадастровой картографии последней трети XVIII - середины XIX в. соответствует этим общим историческим тенденциям - сосуществованию государственности и сословности как двух разнонаправленных, и, отчасти, взаимодополняющих процессов.
В изучаемый период продолжает существовать система лесного кадастра, направленная, прежде всего, на обслуживание интересов государства. Вплоть до конца XVIII в. этот кадастр является ведомственным предприятием Адмиралтейства, обслуживающим важную, но изолированную отрасль государственного хозяйка. В последней четверти XVIII в. государственная практика управления лесами приходит в соответствие с реальными потребностями страны в военно-морском флоте, происходит либерализация режима использования частновладельческих лесов. Трансформации подвергается и «государственническая программа»56 [Я употребляю это выражение отнюдь не имея в виду наличие осознанных и зафиксированных долгосрочных программ в области государственного строительства, а как синоним устойчивых многолетних общественных тенденций] целом - на место агрессивной и тоталитарной программы петровского государственного строительства постепенно приходит умеренно-либеральная57 [Я вижу главные признаки либерализма в изменившемся отношении к сословиям со стороны государства, в постепенном их освобождении] рационалистическая модель58 [Этапами формирования такой модели в конце XVIII - начале XIX в. являются последовательно комплекс екатерининских управленческих рефрм, замена коллежского управления системой министерств в 1803 г., а затем радикальная система министерского управления]. Лесной кадастр как часть этой модели также подвергается либерализации и рационализации, превращаясь из изолированного государственного предприятия в связанный с другими компонент общегосударственного хозяйства. В частности, лесной кадастр постепенно становится инструментом для упорядочения и инвентаризации государственного лесного фонда, средством превращения государственного лесного фонда в доходную статью бюджета и даже - инструментом для реализации определенного отношения к дикой природе, свойственного образованному русскому человеку конца XVIII - первой половины XIX в.
Продуманный и эффективный земельный кадастр средневекового московского государства в петровскую эпоху практически прекратил существование. Со времени Валового межевания 1680-1686 гг. не проводилось ни сплошных, ни выборочных обследований землевладений, которые в московском государстве проводились часто и регулярно. История первой половины XVIII в. знает всего несколько ограниченных предприятий, связанных с инвентаризацией и картографированием земельных ресурсов. Одно из них - Ингерманландское межевание - рассмотрено в предыдущей главе. Несмотря на значительный прогресс картографии и статистики, нашедший применение в лесном кадастре, земельный кадастр пользуется слегка модернизированными приемами регистрации земельных владений, весьма сходными с технологией составления писцовых книг XVI-XVII вв. Использование средневековых практик и институтов для решения новых задач было типичным для петровского государства, однако типичной была и быстрая модернизация этих практик и институтов по мере того, как они переставали соответствовать сложности решаемых задач. С земельным кадастром такого не происходит, поскольку, в отличие от лесного кадастра, для правительства фактически безразлична эффективность кадастра земельного.
В то же время интересы землевладельцев весьма тесно связывались с эффективной системой регистрации и демаркации земельной собственности. К середине XVIII в. возникало все больше и больше споров о границах и принадлежности земельных владений. Землевладельцы самовольно захватывали земли, в судах копились дела о захвате земель и правах владения. Юридическая доказательная база для земельного владения крайне устарела. Наряду с купчими XVIII в. на земельные владения предъявлялись грамоты XVII в. и даже XVI в. Многие старинные документы были к XVIII в. утрачены, и владельцы пользовались имением по праву давности, что в условиях отсутствия регулярного кадастра также вызывало немало юридических проблем. К середине XVIII в. проблема приобрела такую остроту, что потребовалось специальным Высочайшим манифестом увещевать тяжущихся прекратить земельные споры и «драки на межах» вплоть до присылки землемеров для размежевания.
Впервые после Средневековья в последней трети XVIII - начале XIX в. создается система земельного кадастра, покрывающая сплошной крупномасштабной съемкой практически всю территорию Европейской России - от Архангельской до Таврической губернии. Наиболее важное кадастровое картографическое предприятие этого периода - Генеральное межевание, которое дополняется съемками, проводимыми губернскими казенными палатами по аналогичной программе. Земельный кадастр этого периода - выражение, прежде всего, интересов дворянского сословия - главного землевладельца этого периода. Более того, стремление государства вернуть себе земли, на которые у владельцев не было правоустанавливающих документов, натолкнулось на сопротивление помещиков, весьма напоминающее саботаж. Несколько первых попыток организовать в ходе съемок проверку прав владения и вернуть в казну излишек земельного фонда провалились и послужили причиной неудачи съемок (Постников, 1989).
Глава 4
Земельный кадастр в XIX в.
Межевой кадастр в XIX в.
С созданием массовых документов Генерального межевания по материалам межевых съемок завершился длительный этап изучения земельных ресурсов. Однако мне хотелось бы избежать превратного впечатления, что Генеральное межевание целиком принадлежит XVIII в. М.А. Цветков (1957) приводит общие данные о ходе Генерального межевания по губерниям (с. 183). Из приведенной в книге таблицы следует, что хотя в центральных губерниях России Генеральное межевание завершилось в самом конце XVIII в., в одиннадцати из тридцати четырех губерний, в которых оно проходило, по данным М.А. Цветкова1 [Видимо, эти данные нуждаются в уточнении. Так, М.А. Цветков указывает, что в Архангельской области не проводилось Генерального межевания. В РГИА в фонде Межевого департамента Сената значится Атлас Архангельской губернии 1797 г. в 4 частях (РГИА. Ф. 1350. Оп. 312. Д. 1-4), а также в фонде Министерства государственных имуществ - Атлас Архангельской губернии 1803 - 1807 гг. из 87 листов (РГИА. Ф. 380. Оп. 1. Д. 68)], Генеральное межевание завершилось в 1843 г. Поэтому все сказанное о сословном дворянском характере межевого кадастра будет справедливо и в XIX в.
Кроме того, даже в тех губерниях, в которых массовые межевые съемки завершились в XVIII в., вплоть до середины XIX в. проводились съемки так называемого Специального межевания. Оно проводилось выборочно, в случаях, если возникала необходимость размежевания имения на местности, например, в случае раздела наследства или в случае купли-продажи части имения. «Это межевание проводилось за счет заинтересованных сторон. Юридически документы Специального межевания давали ту же гарантию права собственности, как и Генерального межевания. В этом смысле сословно-правовой характер межевого кадастра в первой половине XIX в. только укрепился.
Весьма тесно с межевыми съемками связаны съемки А.И. Менде, проводившиеся в центральных губерниях России, история этих съемок, их организация и научно-методическое обоснование досконально изучены А.В. Постниковым (1989). В 1846 г. Русское Географическое общество выступило с инициативой о крупномасштабных картографических съемках центральных губерний с использованием материалов Генерального межевания как основы. По фамилии организатора этих работ генерал-майора А.И. Менде они вскоре получили в литературе название «съемок Менде». Программа съемок была разработана РГО таким образом, чтобы соблюсти преемственность с материалами Генерального межевания и обеспечить возможность сравнения данных (Постников, 1989). На картах Менде показаны границы и номера межевых дач. Составлялись, в частности, таблицы площадей земельных угодий по межевым дачам во время Генерального межевания и в период съемок Менде, хранящиеся вместе с другими материалами в фонде А.И. Менде РГАДА (ф. 1357). Большое количество крупномасштабных картографических материалов Менде сохранилось в РГИА (Российский государственный исторический архив). Разработчикам удалось удачно сочетать требования военного ведомства, Министерства внутренних дел, ведавшего гражданской статистикой, других ведомств и свои научные интересы. Все это придало картам Менде универсальный характер и способствовало применению их в различных отраслях. В частности, по нескольку экземпляров из атласов губерний, которые были напечатаны, поступили в распоряжение губернской администрации и отчасти заменили устаревшие к середине XIX в. и менее точные съемки Генерального межевания. Известно, например, что атлас Тверской губернии использовался губернатором Тверской губернии и земством еще в 1880-е гг. (Петрункевич, 1993). Фактически, съемки военного ведомства были без доработки использованы в земельном кадастре2 [Единственное, чего не давали документы А.И. Менде - это юридических прав владения. Но в это время система доказательств прав владения была вполне высокоразвитой, и базировалась на эффективных юридических установлениях. Среди прочего, земельная сделка подлежала обязательной регистрации в губернской администрации].
Министерство государственных имуществ
В ходе уже описанных министерских реформ в XIX в. изменяется система управления государственными земельными угодьями. В XVIII в. отсутствует специальная концепция управления именно землями, а не живущими на этих землях государственными крестьянами. Государственные крестьяне служили объектов налогообложения и несли целый ряд трудовых повинностей в пользу государства в случае надобности. Государство могло распоряжаться казенными крестьянами, например, передать («приписать») какую-то деревню к казенному горному или металлургическому заводу, если вдруг возникала потребность в дополнительной рабочей силе. В этом случае занимаемые крестьянами земли автоматически переходили в ведение этого завода или ведомства.
С созданием в 1837 г. Министерства государственных имуществ казенные земли поступают в его распоряжение, и в их отношении начинает проводиться осознанная политика.
* * *
... большинство казенных земель в Центральной России было занято казенными крестьянами. Поэтому министерство начинает в значительной мере выступать как ведомство, регламентирующее труд и быт множества казенных крестьян в Европейской части России. Начинает формироваться целая система норм, правил, официальных расценок и т.п., которой обязаны руководствоваться официальные чиновники. Например, существовали определенные нормы, сколько леса необходимо для строительства обычной крестьянской избы, официальные (пониженные по сравнению с рыночными) отпускные цены на лес, продаваемый казной государственным крестьянам. Министерство проводит исследования труда и быта крестьян. В РГИА сохранилось большое количество планов казенных имений, изготовленных в Министерстве государственных имуществ. Таким образом, формируется неразрывно связанный друг с другом кадастр государственных земель и государственных крестьян, представляющие вместе кадастр государственных имений - средство государственной регламентации и эффективного управления этой собственностью3 [Здесь я не касаюсь очень важного вопроса о широкомасштабной деятельности Министерства государственных имуществ и Переселенческого управления, направленной на переселение крестьян на земли Сибири и Дальнего Востока. В ходе этих работ были проведены, в полном смысле слова, кадастровые географические исследования целых регионов на востоке России. Эта тема частично изучена отдельными исследователями и на примерах отдельных регионов. Как мне представляется, она еще не рассмотрена в целом, с привлечением большого корпуса архивных материалов и на современном методологическом уровне, учитывающем влияние социальной истории и геополитики на эти работы].
Я не стану касаться здесь других форм государственной регламентации крестьянской жизни, таких, например, как военные поселения. Это означало бы слишком далеко отойти от темы работы. Однако представляется несомненным, что в первой половине XIX в. в России преобладает тенденция огосударствления всех форм жизни, над которыми государство в принципе могло иметь контроль. Если в XVIII в. давление государства усиливалось «попутно», в ходе решения насущных проблем войны, индустриализации, создания флота, то в XIX в. - это осознанное намерение, стремление усилить контроль и регламентировать все, что такому контролю поддается. В этом смысле заглавие книги J. Scott «Seeing Like a State»4 [В этой книге Скотт на разнообразных примерах, в том числе коллективизации в СССР, показывает «как провалились различные проекты государства по улучшению жизни людей»] (1998) - «Видеть как государство» вполне отвечает тенденциям николаевской России. Однако поражение в Крымской войне и реформы Александра II радикально изменили общественную ситуацию в России. В том числе эти реформы вызвали к жизни совершенно иные формы кадастра, о которых в основном речь пойдет в следующей главе5 [За рамками географической практики остается практика оценки земель Государственным Дворянским земельным банком (РГИА. Ф. 593) и Государственным Крестьянским поземельным банком (РГИА. Ф. 592). Задачей банковской оценки было решить, достаточна ли стоимость имения, чтобы обеспечить запрошенную ссуду. В ходе такой оценки банк обращал внимание в основном на зафиксированные в других документах кадастра особенности имения].
Кадастр и избирательный ценз
Во второй половине XIX в., после организации земского управления в 1864 г., земельный кадастр начинает выполнять новые функции. Речь идет об использовании документов земельного кадастра в избирательном процессе6 [Поскольку речь идет об общероссийской законодательной норме, я рассматриваю этот вопрос здесь, а не в главе, посвященной земскому кадастру].
Выборы в земское собрание были организованы по избирательным куриям. Избирались представители от землевладельцев, крестьян, горожан, лиц свободных профессий и т.д. Сословное представительство в органах местного самоуправления было зафиксировано законодательно. Согласно закону о земском самоуправлении, для лиц, как участвующих в выборах, так и выдвигающихся от избирательной курии, вводился ряд требований - избирательный ценз. Государственный земельный кадастр, карты и атласы Генерального межевания А.И. Менде использовались для проведения в жизнь избирательного ценза по курии землевладельцев7 [Некоторые другии курии также имели имущественный ценз. Например, горожане, желавшие выставить свою кандидатуру на выборах в Думу, должны были владеть недвижимостью в городе в течение установленного срока. Здесь для определения ценза использовался кадастр недвижимых имуществ, который остается за рамками данной работы].
Вот цитата из воспоминаний И.И. Петрункевича (1993), избиравшегося губернским гласным в Тверской губернии в 1891 г. по курии землевладельцев: «По закону от земельного ценза требуется установленное для каждой местности в Империи количество десятин земли, числящейся по окладным книгам удобной и обложенной как земским сбором, так и государственным поземельным налогом. [Выделено в оригинале разрядкой. - А.К.]. Таково требование закона. Земской управе, ведущей окладные книги, а равно и податному инспектору не трудно проверить существование каждого участка земли, особенно в тех губерниях, где, как в Тверской губернии, происходило специальное размежевание, где имеются планы и описи и даже подробные карты всей территории губернии. Такая карта Менде имеется и для Тверской губернии».
Обращу внимание, что в законе содержалось именно требование владеть установленной нормой «удобной» земли, т.е. участком земли, которая по документам относится к разряду пахотной, сенокосной или лесной. В кадастре содержалось понятие «неудобной» земли - участков, на которых было невозможно ведение хозяйства - болот, оврагов и т.п. Закон не определял реальный характер использования земель. Так, И.И. Петрункевич, купив имение для преодоления избирательного ценза, не вел в нем никакого хозяйства и не получал дохода, что не помешало ему быть избранным в губернские гласные.
Введение избирательного ценза было новацией. До этого дворянство - единственное сословие, имевшее право избирать сословных представителей уездных и губернских предводителей - допускало к участию в выборах всех помещиков губернии или уезда, которых дворянство «принимало в свою среду». Замена сословной нормы требованием общего для всех закона была несомненно прогрессивной с точки зрения расширения выборного представительства.
Впоследствии данная норма была применена и при проведении выборов в Государственную думу. Для выборов по курии землевладельцев необходимо было владеть имением не менее остановленной нормы. Для проверки прав владения и соответствия землевладения установленной норме использовались документы земельного кадастра. Центральный статистический комитет Министерства внутренних дел периодически собирает через губернаторов сведения о количестве «удобной» и «неудобной» земли по губерниям и уездам. Эти материалы частично опубликованы (Статистика ..., 1906-1907). Данные материалы использовались, видимо, для проведения первых «предвыборных технологий» в России, для прогноза состава сословного представительства в Думе.
Моральная экономика в XIX в.
Государственная регламентация, судя по всему, сослужила не слишком хорошую службу ни крестьянам, ни помещикам. Здесь коснемся вопроса о крестьянском землеустройстве, последовавшем вслед за освобождением крестьян.
Проблемой крестьянской моральной экономики был вопрос о «малоземелье». В советской историографии он трактовался как антагонизм между крестьянами и помещиками, как стремление крестьян получить в собственность земли помещиков. Мне представляется, что вопрос о малоземелье также связан с системой моральной экономики, которая сложилась у крестьян в средние века и продолжала действовать даже во второй половине XIX в.
Вопрос о малоземелье детально исследован А.И. Энгельгартом (1987) на примерах имений в Смоленской губернии. По его мнению, основная проблема заключалась, во-первых, в особенностях пореформенного землеустройства, во-вторых, в общем упадке поместного хозяйства после реформы.
В ходе землеустройства 1861 г. в тех губерниях, где крестьянский надел был больше законной нормы, у крестьян «отрезали» часть земель. В быту эта отмежеванная к помещику часть так и называлась «отрезки». «Отрезки» охватывали крестьянские поля и сенокосы узкой полосой, вклиниваясь в крестьянские земли и создавая помехи и неудобства для крестьянского хозяйства. Крестьяне стремились, если не могли выкупить эти земли, то, по крайней мере, арендовать их. В связи с недостатком рабочих рук в поместном хозяйстве, многие помещики сдавали в аренду «отрезки» только при условии работы в поместном хозяйстве, что было невыгодно крестьянину, так как отнимало у него исключенное летнее время, когда было необходимо работать в своем хозяйстве8 [«При оценке имения смотрят не на качество земли, не на угодья, а на то, как расположена земля по отношению к окрестным деревням, подпирает ли она их, необходима ли она крестьянам, могут или нет они без нее обойтись» (Энгельгарт, 1987, с. 466-467)]. «Работа летом, в страду, в помещичьем хозяйстве разоряет мужика, и потому он идет на эту работу лишь из крайности» (Энгельгарт, 1987, с. 460). При этом поместное хозяйство после реформы испытывает упадок, большинство хозяйств в нечерноземных губерниях не приносит дохода, множество земель пустует или обрабатывается в убыток.
Еще раз напомню уже цитированное высказывание Энгельгарта: «По понятиям мужика земля – царская, конечно, не в том смысле, что она составляет личную царскую собственность, а в том, что царь есть распорядитель всей земли, главный земляной хозяин. Если мужик говорит, что царю невыгодно, когда земля пустует..., то тут дело вовсе не в личной пользе царя, а в пользе общественной. Общественная польза требует, чтобы земли не пустовали, хозяйственно обрабатывались, производили хлеб. Общественная польза и справедливость требуют равнять землю, производить переделы». В главе 1 уже говорилось об отношении крестьянина к земле. В системе моральной экономики крестьян земля является общественным ресурсом. Это требование «этики выживания», как и периодические земельные переделы. Крестьянин, как это и было в реальности, готов отдавать значительную часть урожая помещику и государству, но в соответствии с «этикой выживания», стремится приложить свой труд как можно шире, обработать все земли, которые возможно обработать, причем сделать это как можно более эффективно. Стремление помещика заставить его работать в поместном хозяйстве, которое, как крестьянин знает, крайне неэффективно, к тому же разоряет крестьянина и крестьянское хозяйство, это стремление воспринимается как аморальное в терминах моральной экономики. Отсюда естественное для крестьянина и оправданное с точки зрения моральной экономики желание получить эту землю.
Уже в XVIII в. известны случаи, когда просвещенные помещики освобождали своих крестьян, давая им «вольную» или переводя целые деревни в разряд «вольных хлебопашцев». Известно также, что по большей части крестьяне не стремились получить личную свободу таким образом. Известен и пример Онегину «Ярмо он барщины старинной / Оброком легким заменил, / И раб судьбу благословил». Хорошо известно также, что крестьянское землеустройство 1861 г. сопровождалось многочисленными волнениями, трактовавшимися в советской исторической литературе как свидетельство недовольства крестьян сохранением земельной собственности помещиков. Все эти, казалось бы, не связанные между собой факты, должны рассматриваться в свете организаций крестьянского труда, моральной экономики и особенностей крестьянского землеустройства до и после реформы 1861 г.
До реформы 1861 г. вся земля, которая находилась во владении помещика, обрабатывалась крестьянами. Помещик мог вести собственное хозяйство, тогда он пользовался трудом крестьян - барщиной. Крестьяне возделывали землю помещика, пахали, сеяли, убирали урожай. Помещик пользовался продуктами своего хозяйства сам и продавал их. Другую часть земли крестьяне обрабатывали для своего хозяйства, собирая с нее урожай и используя его. Формально, и та, и другая земля принадлежала помещику, однако в этом случае писанная норма не совпадала с принятой в системе моральной экономики сельских жителей, и помещиков, и крестьян. «Мы, помещики, еще при крепостном праве до такой степени привыкли говорить "крестьянская земля", "крестьяне владеют этой землей", что, даже узнав из "Положения", что это "наша" земля, по старой привычке все продолжаем делать ошибки» (Энгельгарт, 1987, с. 361).
В данном случае мы имеем дело с «этикой выживания», о которой уже велась речь в начале работы. Разделение земли на помещичью и крестьянскую происходило таким образом, что крестьянин имел возможность обеспечить себе и своей семье «минимальный культурно зафиксированный уровень существования» (Scott, 1992). Между прочим, от помещика обоснованно ожидали поддержки в случае неурожая или каких-либо катаклизмов, не только потому, что помещику было выгодно «разводить» крестьян, как разводят домашний скот, но и потому, что это было частью системы социальных гарантий. Отдавая значительную часть рабочего времени или произведенного продукта своему барину9 [Крестьянин предпочитал оброк. В этом случае он высвобождал летнее время для работ в собственном хозяйстве и имел возможность заплатить оброк, уходя на промысел, нанимаясь на зимние работы и т.п. В нечерноземных губерниях преобладала барщина, в черноземных и степных, осваивавшихся позже - оброк], крестьянин лишался возможности накопить такой запас продовольствия или денег, который бы гарантировал его от голода в случае неурожая или болезни. В центральных губерниях России уже после реформы 1861 г. абсолютному большинству кресту не хватало произведенного ими хлеба до нового урожая10 [Популярный аргумент начала 1990-х годов, что дореволюционная Россия была так богата, что экспортировала хлеб, а СССР - так беден, что его импортировал, к сожалению, основан на мифе. О нехватке хлеба крестьянам убедительно говорит А.И. Энгельгарт (1987), это подтверждается и анализом внутреннего хлебного рынка, движения товаров и динамикой внутренних цен на зерно. Целый ряд данных подобного рода можно найти в изданиях Центрального Статистического комитета МВД и таможенного статистического комитета]. Пореформенное крестьянство покупало хлеб на внутреннем рынке, в отличие от помещиков, которые вывозили его. Крестьянский надел, таким образом, был культурно зафиксированной нормой, гарантирующей минимально возможный уровень существования. Важно, что помещики, владевшие крестьянами, разделяли и соблюдали эту неписанную норму.
В ходе реформы система моральной экономики вошла в конфликт с системой писанного права и государственной регламентации. Существовавшие в это время элементы земельного кадастра сыграли не последнюю роль в этом процессе. Согласно «Положению», все занимаемые крестьянами земли оценивались с точки зрения их плодородия. Существовали пропорции, разные для земель разного качества, согласно которым крестьяне наделялись землей. Если крестьянский надел был малоплодородным, то это компенсировалось его большими размерами. Более высокое качество земель означало меньшие размеры надела на душу. Эти нормы были зафиксированы местными положениями для групп губерний России. Верхним пределом крестьянского надела были все «крестьянские» земли, т.е. все земли, которые были в пользовании крестьян к моменту выхода «Положения». Нижним - законодательно зафиксированная норма для данной территории11 [В ходе крестьянского землеустройства был создан целый корпус кадастровых материалов, карт и сопутствующих описаний. В большинстве они сохранились в областных архивах. Краевед Н.А. Дорогутин (1929) выделяет поземельное устройство крестьян в отдельный этап в истории землеустройства в Центральной России].
Как правило, в более плодородных губерниях оказывалось, что крестьяне пользовались большим количеством земли, чем было зафиксировано в новой норме. В этом случае земля «отрезалась», т.е. происходило новое землеустройство, в ходе которого землемер отмежевывал часть «крестьянской» земли к имению помещика. Законодатель не учел существование культурной нормы, оправдывавшей притязания крестьян на всю землю, которой пользовались при крепостном праве. Повторю уже цитированное положение Скотта (Scott, 1976): «... притязания на крестьянские доходы со стороны помещиков, ростовщиков или государства никогда не признавались законными, если они распространялись на то, что считалось минимальным культурно зафиксированным уровнем существования». В данном случае государство покушалось на тот надел, который обеспечивал минимально возможный уровень существования, согласно нормам, выработанным на опыте в течение длительного времени, возможно - двух дореформенных столетий. Естественно, помещик сократил бы крестьянский надел в пользу своего барщинного хозяйства, если бы смог это сделать, т.е. если бы меньший надел обеспечивал крестьянской общине в целом возможность существовать в принятых в крестьянской среде культурных нормах. Мне представляется, что крестьянские волнения, охватившие страну весной 1861 г., обусловлены конфликтом законодательной нормы с моральной экономикой крестьян, а отнюдь не их стремлением получить в собственность землю помещиков, которую крестьяне обрабатывали на барщине.
С подавлением крестьянских волнений весной 1861 г. конфликт был загнан вглубь. Малоземелье и проблемы, связанные с «отрезками», существовали в реальности, так же как и неэффективное, бездоходное полукрепостническое помещичье хозяйство. Эти проблемы обсуждались и среди крестьянства, которое долгое время надеялось на будущую земельную реформу. Эта проблема обсуждалась и в публицистике, и в экономической литературе, в литературе, издаваемой земствами12 [Я бы сказал, что правительство также отдавало отчет в том, что крестьяне Центральных губерний страдают от малоземелья, но не отдавало отчета в глубине и серьезности затяжного кризиса, связанного с ним. Деятельность Переселенческого управления и Комитета по заселению Дальнего Востока при Совете министров была направлена на решение проблемы малоземелья путем переселения малоземельных крестьян на свободные земли в Сибири]. Правительство не сделало попытки вникнуть в суть обсуждавшихся проблем и хотя бы заняться изучением вопроса о проведении аграрной реформы, так или иначе способствующей повышению производительности и стабильности эффективного крестьянского хозяйства, что могло бы сделать ненужными многие нормы «этики выживания».
Даже в начале XX века эти проблемы продолжали быть актуальны, как показывает реакция крестьян на столыпинские реформы. Как мне теперь представляется, один из пост-советски исторических мифов связан с именем Столыпина как неудавшегося реформатора России, наметившего путь, который позволил бы избежать революции 1917 г. Аграрная реформа Столыпина и стремление к разрушению общины вызывало в начале 1990-х гг. понятные аналогии с фермерским движением и разрушением колхозов. Бесспорно, что крестьянство отнюдь не поддержало столыпинские реформы. В частности, только небольшой процент крестьян воспользовался декларированным правом отделиться от общины и размежеваться с ней. В литературе содержится целый ряд объяснений этому процессу, включающих столь разнородные как общинный характер сознания русского крестьянства или же осознания им сословного дворянского характера реформы. Как мне представляется, негативная реакция крестьян была тесно связана с требованиями «этики выживания».
Целый ряд работ показывают, что общинное землепользование является формой хозяйственной адаптации, позволяющей гарантировать минимальный урожай в нестабильных условиях. Аграрный историк Л.В. Данилова в многочисленных статьях и докладах убедительно обосновывает высокую стабильность общинного хозяйства по отношению к капризам погоды и естественным колебаниям урожайности. Формами адаптации являлась, в частности, мелкоконтурность полей. Это приводило к тому, что каждый крестьянин производил посев на нескольких участках земли, расположенных вдали друг от друга, в несходных физико-географических условиях. Это гарантировало от потери всего урожая в случае капризов погоды, хотя и ценой падения общей эффективности хозяйства. Другой формой адаптации являлось использование в хозяйстве многих видов сельскохозяйственных растений: нескольких видов зерновых, картофеля и т.п. В любом случае, какие-то из посеянных культур давали урожай, позволявший, по крайней мере, не погибнуть от голода. Периодические переделы земли также были формой адаптации. Наконец, внутри деревенской общины конца XIX - начала XX в. существовала эффективная система социальной взаимопомощи, обусловленная серией обычаев перераспределения продуктов в пользу бедных, нетрудоспособных, терпящих неурожай или несчастья.
Реформы Столыпина должны были неминуемо привести к тому, что существовавшая система социальных гарантий и форм адаптации была бы подорвана. Так предполагалось, что выделяющийся на хутор крестьянин получает возможность сконцентрировать отведенные ему в надел земли в одном месте. Это не только делало хуторянина уязвимым от капризов погоды, это создавало те же проблемы для всей общины в целом, т.к. отмежеванные хуторянину земли не участвовали более в общей ротации земель. И большинство других форм хозяйственной адаптации теряли эффективность. К тому же разрушалась, вместе с общиной, система социальной взаимопомощи.
При этом реформы Столыпина предполагали сохранение землевладения помещиков, т.е. не ликвидировали существовавшего малоземелья, служившего основным питательным элементом «этики выживания». Рациональное землеустройство и расширение крестьянского надела могло бы значительно повысить гарантированность и стабильность урожая и дохода в крестьянском хозяйстве. Это мог бы быть, видимо, единственный аргумент в пользу ведения индивидуального хозяйства, не обладающего такой высокой адаптивностью, как общинное. Справедливость этого подтверждается успехом практически безболезненной аграрной реформы 1920-х гг., в ходе которой крестьяне получили в индивидуальное пользование надел земли и обеспечили значительный прирост продукции сельского хозяйства.
Опыт земельных реформ и землеустройства конца Х1Х-начала XX в. показывает, что серьезной проблемой было параллельное существование двух культурных норм в земельных отношениях в XIX в.
Одна норма - это официальная, писаная норма закона, поддержанная всей мощью государства. В ней содержалось признание права неограниченной собственности на землю, позволявшая собственнику проделывать с землей все, что ему заблагорассудится. С момента освобождения крестьян помещик, бывший владелец крестьян, освобождался от всякой ответственности за жизнь и благополучие своих бывших «вассалов». Земля, которая по документам земельного кадастра числилась в его собственности, согласно норме закона не могла быть объектом притязаний крестьян, после того, как они получили свой установленный законом надел. Крестьяне лишились гарантированной крепостным обычаем поддержки помещика и потеряли часть «своего» крепостного надела.
Другая норма - это разделяемый практически всеми крестьянами постулат этики выживания, норма о невозможности лишать человека или общину тех средств к существованию, без которых невозможно существовать физически и выполнять социальные требования, предъявляемые к членам общины. Эта норма была в сознании крестьян глубоко связана с представлением об общинной собственности на землю13 [Мне не хотелось бы давать повод к аллюзии с современными дискуссиями о частной собственности на землю. Представления крестьян об общественной собственности на землю базировались на совершенно конкретной и эффективной в существовавших тогда условиях «этике выживания». Сейчас ситуация совсем другая, и едва ли есть смысл искать в истории ответ на наши нынешние вопросы. Поучительно другое: не учитывать разнообразие существующих в обществе культурно обусловленных норм - значит создавать ситуацию социального конфликта], сопровождающейся периодическими общими переделами. В рамках этой нормы отсутствовала идея священной и неприкосновенной частной собственности на землю, земля рассматривалась как общее достояние, а помещичье землевладение и пореформенное землеустройство как явная несправедливость, навязанная «барами» верховной власти, царю. От верховной власти крестьяне ожидали, что она разделяет представления этики выживания.
Такая ситуация демонстрирует культурный разрыв между образованными и привилегированными сословиями и крестьянством. Культурный разрыв и непонимание со стороны государства усугублялось дворянским сословным характером государства, который сложился в XVIII в. и не был преодолен впоследствии.
Земская кадастровая статистика
Земство: социально-политическая обстановка
Освобождение крестьян в 1861 г. и земельная реформа на несколько десятилетий определили либеральную атмосферу российского общества. За крестьянской реформой последовали судебная и законодательная реформа. В 1864 г. вышел закон о земстве, положивший начало принципу сословной демократии, представительства, местному самоуправлению в губерниях и уездах.
Земские учреждения с самого начала стали органами, где по преимуществу доминировала либеральная интеллигенция, воспользовавшаяся возможностью начать общественную деятельность и единственная обладавшая сколько-нибудь осознанным самосознанием, позволившим ей объединиться на земских выборах. Мы хорошо представляем общую атмосферу «эпохи великих реформ», либеральные и конституционные ожидания, надежды образованного, демократически ориентированного меньшинства на развитие общественной жизни и участие в управлении государством. Сразу скажем, что такая точка зрения воспринималась в официальном Петербурге, по меньшей мере, без энтузиазма. Если в 60-е годы эта позиция была близка взглядам царя-реформатора и либеральных сановников, то в 80-е годы, особенно после убийства Александра II, многие учреждения Александровской эпохи, такие как суд, подвергаются атакам и контрреформе. Многие современники драматически воспринимали происходящее как крушение идеалов и возврат к николаевским временам.
В 60-е годы земство рассматривалось общественностью как первая ступень более глубоких реформ, переход от полуазиатского патриархального деспотизма к европейской политической жизни и общественным отношениям, внедрение выборного, демократического начала в российскую политику, начало конституционных преобразований. Одновременно земство рассматривалось как способ насаждения определенной общественной и политической культуры среди простого народа, средство внедрения европейских понятий о праве, выборности, самоуправлении. С этих позиций либеральная интеллигенция, составлявшая в земствах основной работающий элемент, критиковала существовавшие недостатки земства, его сословность, многоступенчатые выборы по куриям. Между прочим, трудно переоценить ту роль, которую сыграла критика земского избирательного процесса в формировании политических требований первой и второй русских революций, прежде всего, «четыреххвостки»: всеобщего, прямого, тайного и равного... (Здесь я только характеризую взгляды общественности, а не даю собственных оценок). Из этого логически вытекает та независимая и зачастую оппозиционная линия, которой придерживались земцы по отношению к губернатору и центральной власти.
К 90-м годам XIX века права земских учреждений существенно урезаются, а земцы все больше вовлекаются в политику - отчасти из-за необходимости противостоять (на политической почве) постоянным нападкам центральных властей, отчасти - под влиянием левых политических элементов, стремящихся сделать земство из местного самоуправления орудием политической борьбы с самодержавием. То есть и справа, и слева подвергается Небезуспешным атакам именно та роль земства, которая была дорога земцам «первого призыва» - земство как основа местного самоуправления.
После первой русской революции общественная роль земства, как представляется, значительно слабеет. Роль земства как основы самоуправления оказалась подорвана еще в предыдущий период. Политические же элементы нашли для себя более подходящие трибуны и поприща. Все это, конечно, свидетельствует и о слабой традиции самоуправления в губерниях, и о политической слабости умеренных местных элементов. Мировая война положила конец организованной и независимой работе земств, которые выполняли вспомогательные функции для центральной власти в губерниях (заготовки для фронта, сельскохозяйственные и конские переписи и т.п.).
Бюджет губернского земства формировался из ряда вновь вводимых местных сборов, а не из государственного бюджета. Среди таких сборов был введен земский сбор на хозяйственно используемые (удобные) земли, причем размер налога и способ исчисления дохода хозяина с земли оставался на усмотрение земства. С самого начала формальным основанием для оценочных работ являлась необходимость выработать критерии налогообложения, опираясь на закон о земском самоуправлении 1864 г. Земельный налог, наряду с другими сборами, действительно был важен для земства, т.к. обеспечивал ему вожделенную независимость и свободу для реализации своих политических воззрений. Уже в самом начале деятельности земств одним из первых на повестку дня был поставлен вопрос о выработке критериев оценки земель по их доходности и разработке общих принципов налогообложения. Однако с самого начала таксация была только одной (и не всегда самой главной) целью земской статистики.
Идейная основа статистики 60-х-80-х гг. XIX в.
В первое десятилетие земств разработка принципов и подходов к оценке земель шла параллельно и независимо во множестве земств и губернских статистических комитетов. Обычно в статистических комитетах работали молодые сотрудники, часто выпускники университета, часто - имевшие неприятности с полицией или даже административно высланные «за политику». Описанный И.А. Буниным в «Жизни Арсеньева» статистический коми тет в Харькове, где работал высланный брат героя, является прекрасной иллюстрацией к сказанному.
В период расцвета либерализма в 1860-е-1880-е гг. происходят расцвет земской статистики. Практически все губернии, в которых было введено земское управление, проводят подробные обследования своей территории, крестьянского и поместного сельского хозяйства, экономики деревни, с особым упором на изучение сельскохозяйственного производства в натуральном выражении: структуры земельных угодий, посевных площадей, размеров посева, урожайности культур, численности сельскохозяйственны животных. Гораздо меньшее внимание, к тому же не во всех губерниях, уделялось сельскохозяйственной торговле, бюджетам, доходности, ценам. В этом земская статистика развивалась вразрез со своими предшественниками по сельскохозяйственной статистике, уделявшими большое внимание именно сельскохозяйственным ценам и бюджетам.
В это время задачи земской статистики понимались весьма широко и неопределенно. Нам не встретилось материалов 60-х годов XIX в., содержащих ясно сформулированные задачи статистических исследований, соответствующие произведенным работам, ни даже высказываний общественных деятелей о том, зачем же производятся эти исследования. Конечно, декларировалась задача налогообложения, но собранные земством материалы странным образом не соответствуют этой задаче. В самом деле, для узких задач налогообложения необходимо изучать земельный доход, в денежном или натуральном выражении, земельный рынок, сельскую торговлю, аренду земель и т.п. Опыт таких исследований к 60-м годам имелся в России, был доступен и опыт континентальных земельных кадастров (французского, швейцарского, германского). Трудно представить, что для изучения доходности земель необходимо начинать с изучения геологии губернии, почвенных и ботанических исследований. (Значение этих исследований самих по себе велико, тем более что земские исследования вылились в такие результаты, как почвенная теория В. В. Докучаева или формирование большого направления в ботанике, посвященного исследованию лугов. Но дело в том, что для задач, которые были декларированы, такие исследования имели очень отдаленное применение).
Тверской губернский гласный 1890-х гг. В.Д. фон-Дервиз так оценивал задачи ранней статистики губернии: «...цель земских исследований была не оценочная, статистика стремилась описать губернию, ея экономическое благосостояние, а не выработать оценочные нормы» (Сборник материалов..., 1909). В других высказываниях говорится о необходимости изучить историю и экономику губернии, прежде чем начинать преобразования, о важности статистики для преподавания «отечествоведения». «Прежде чем дойти до общих выводов о благосостоянии и бедности той или иной местности, необходимо изучить отдельные селения» - обосновывал цель статистических исследований известный статистик В. И. Покровский (Сборник материалов..., 1909).
Создается впечатление, что в годы либеральных реформ Александра II и начала земства, оно само смотрело на себя в полном смысле как на местное «правительство», с широким спектром задач, ему присущих, и начинало свою деятельность с изучения подведомственной территории. Географические исследования, как пишет Ливингстон, являются средством политического контроля и управления территорией, инструментом власти. География - инструмент, повышающий эффективность управления (Livingstone, 1992). Земские сборники часто сопровождаются вклеенной административной картой губернии, с нанесенными на нее границами, городами и селами, земскими школами, больницами, волостными центрами. Такая деятельность вполне соответствует той «символике власти», которая существовала и в России, и в европейских странах, где карта выступает как символ управления территорией. Перепись - это также символ и инструмент власти. Интересно, что почти всегда и в России, и в Европе само подлежащее переписи население точно так же рассматривало перепись как средство контроля государства над людьми. Иными словами, в географической практике Нового времени исследование территории - необходимый атрибут государства, своего рода «сочтено, взвешено, измерено». Земская статистика в этом смысле не была исключением.
Другим серьезным источником ранней земской статистики было стремление общественных деятелей утвердить присущие им идеалы социальной справедливости. Они критиковали полукрепостнические отношения в деревне, считая, что в этих условиях огромное большинство земледельцев поставлены в такие условия, которые их стесняют и делают их труд крайне неэффективным. Поэтому изучение ценности и доходности земель в таких условиях имеет крайне ограниченное значение и даже способствует утверждению тех аграрных отношений, которые они сами критикуют. Делался вывод, что необходимо, наряду с земельной реформой искать - пока не утвердились справедливые аграрные отношения - другие основания для оценки земель, которые были бы более объективны, чем продажная стоимость земли и доход. Таким критерием представлялись природные свойства и особенности территории: почвенные, геоботанические, а на все это в свою очередь влияли геологические, гидрологические и т.п. особенности. Другим объективным критерием могли служить натуральные демографические и хозяйственные показатели: население, его структура, посевы, численность скота. Поэтому статистическое изучение губернии необходимо проводить как можно более подробно и полно. Все это сводится к тому, что существуют «истинные и естественные» основания оценки земель, иные, чем сельскохозяйственный рынок и доход, в условиях «порочных» полукрепостнических, полубуржуазных отношений современной им России. (Эти основания, кстати говоря, с той же аргументацией, искали и разработчики советского земельного кадастра 60-х годов XX в.). Этими истинными основаниями являются природные особенности территории, которые и изучает естествознание: почвоведение, ботаника, лесоводство и т.п., а также близкие к естественным натуральные показатели для населения и хозяйства. На практике до этого не доходило, ограничиваясь накоплением сведений для будущих работ, но практика «военного коммунизма» вполне соответствует такой теории. Ликвидация земельного кадастра в 1930-е годы сопровождалась похожей аргументацией, как впрочем, и возрождение земельного кадастра в 1960-е годы.
Земская статистика является для земства, кроме того, средством политической риторики. В целом ряде выступлений содержится примечательное утверждение, что просчеты центрального правительства объяснялись его неосведомленностью о реальных нуждах народа и незнакомством с реальными условиями на местах. Довольно часто такие утверждения можно было встретить именно при обсуждении необходимости естественнонаучного изучения губернии. Представляется, что земцы рассматривали естественнонаучное изучение своей территории как инструмент, отсутствующий у центрального правительства, который даст возможность управлять своей губернией на твердых объективных научных началах. Трудно судить, насколько в действительности разделялся в земстве такой взгляд, однако он, несомненно, выдвигался на щит для обоснования претензий общественности на участие в управлении государством, как своего рода разночинская политическая риторика, в противовес монархической, патриархальной или религиозной, к которой прибегала существующая власть. Естественные науки в земстве были нужны как элемент оппозиционной общественной идеологии, идеологии «новых людей», как элемент позитивистской философии Нового времени. Не случайно многие авторы делали именно естественника выразителем новых устремлений и жизненных форм, уверенности в преобразующей общественной роли естественных наук.
Коснусь дискуссий, которые происходили вокруг методов изучения Тверской губернии примерно до 90-х гг. XIX в. Они воспринимались современниками прежде всего в контексте партийной борьбы в земстве, отражающей расстановку общественных сил в стране в целом. Критика ранней земской статистики исходила справа - от крупных помещиков, губернской аристократии, сторонников губернатора, которые были естественными политическими противниками демократического земского элемента и всего образа жизни, который был связан с ним. Эта критика была направлена - и так и воспринималась левыми - не на конкретны программы и методы сбора данных, а на то, что за этим стояло - на претензии земского элемента как организованной группы да участие в управлении государством.
Именно этими мотивами объясняется, на мой взгляд, проведение многочисленных естественно-географических и почвенных исследований в 1880-е годы. Следующее поколение статистиков, более прагматично ориентированное на изучение ценности и доходности земли, отмечало, что эти исследования, давшие очень много для фундаментальной науки, оказались бесполезны с точки зрения оценки земель, так как изучали природные условия вообще, не давая ответа на вопрос о природных факторах обусловивших различия в доходности различных земель, «...по вопросу об оценке земель можно уже теперь заметить, что почвенные исследования не представляются необходимыми. Докучаевская работа не помогла оценке земель в Нижегородской губернии» - это выступление в тверском земстве не встретило возражений, и фактически было общепринятым. Проблема заключалась в том, что естественнонаучные исследования проводились «сами по себе», в предположении, что их результаты будут самоочевидны. Этим, видимо, и объясняется отсутствие сформулированных задач съемок, так как каждый приглашенный профессор почвоведения, ботаники или геологии выдвигал на утверждение программу исследований, соответствующую его специализации и интересам. Мне нигде не встретилось формулировок задачи исследований, выходящей за рамки «хорошенько изучить». Вопрос же о практической применимости этих исследований для земства, очевидно, рассматривался, в свете всего изложенного, как недопустимый и с политической, и с мировоззренческой точки зрения.
Несколько лет спустя среди многообразия подходов к оценке земель и земельной статистике начинают выделяться ряд влиятельных школ: Тверская, Московская и Черниговская, пользовавшихся признанием и авторитетом по всей стране. Две последние упоминает П.Н. Милюков (1989). Заметим, что с самого возникновения земств правительство, видя в этом покушение на права верховной власти, препятствовало, вплоть до прямых запретов я грубых преследований, стремлению земств проводить координированную политику, вести совместную работу или сформировать некий общеземский орган. Поэтому общение земств между собой было затруднено и тем важнее факт, что определенные школы земской статистики оказались известны и признаваемы несмотря на ряд организационных препятствий.
Московская и Тверская школы земской статистики в 60-е-80-е гг. XIX в.
Рассмотрим труды Московской и Тверской школ земской статистики. Первая из них была результатом коллективных усилий земцев, таких как Н.П. Бочаров, сотрудник губернского статистического комитета и основатель земского музея В.И. Орлов, один из основателей земской статистики в России, ученые Московского университета, в частности, профессор статистики Л.А. Каблуков, одно время заведовавший Московским губернским статистическим комитетом, специалисты картографических ведомств и учреждений, в частности, И.И. Ордынский. Насколько можно судить, проекты статистических обследований разрабатывались Н.А. Каблуковым с сотрудниками после того, как земство ставило задачу или вносило коррективы в предыдущий проект. Земские сотрудники обеспечивали организационную поддержку и финансирование проекта и обеспечивали проведение исследования. Специалисты-картографы консультировали по вопросам обеспечения проекта картографическими материалами.
В этот период проводятся при взаимодействии с московским губернским земством геологические исследования губернии, в частности, подмосковного угольного бассейна проф. Щуровским, проводится почвенная съемка губернии (сейчас мы назвали бы получившуюся карту картой четвертичных отложений). Проводятся исследования лугов Москворецкой поймы, изучение подземных источников.
К 1869 г. дело земской статистики было хорошо поставлено, об этом можно судить по изданному в это время «Сборнику статистических сведений по Московской губернии». Это типичный пример ранних земских статистических сборников, содержащих, как правило, в погубернском и поуездном разрезе самую разнообразную статистику - от данных по здравоохранению и образованию до сведений о промыслах, фабриках и сельском хозяйстве. В этот период проходит накопление материала и обработку методик статистических исследований. Вопросы землепользования и освоения земельных ресурсов освещены косвенно: приводятся данные на 1869 г. об урожаях хлебов в поуездном разрезе, что дает современным историко-географам возможность изучать эффективность системы земледелия, почвенное плодородие и величину пахотного клина.
Если описанный сборник являлся «пробным шаром» московской статистики, то вышедшее в следующем десятилетии одноименное девятнадцатитомное издание, несомненно, представля собой одну из наиболее обширных и детальных работ Московского губернского земства.
Обследование губернии было организовано фундаментально и с размахом. За основу было положено подворное обследование и описание села, организованное земством и проводившееся специальными счетчиками. Разработчики тщательно выдерживали принципы математической статистики: вначале методика отрабатывалась на основе Московского уезда, т.е. на примере небольшого репрезентативного массива данных. В 1886 г. было проведено анкетное исследование, результатом которого явился сборник (составитель В. Орлов), содержащий сведения в разрезе отдельных деревень (и сводные по волостям и уезду) о населении, структуре земельных угодий, посеве хлебов, урожае, численности лошадей, крупного и мелкого рогатого скота. Приводится образец анкеты для исследования отдельных селений. Все данные относятся к крестьянскому хозяйству.