Письма фронтовиков являются ценным источником по истории повседневности периода Великой Отечественной войны. История повседневности — одно из многообещающих направлений современной историографии, значительно расширяющее границы наших представлений о прошлом. Определяя сферу интересов истории повседневности, германский историк А. Людтке — один из основоположников этого направления — отмечал, что она фокусируется на анализе поступков тех, кого называют «маленькими, простыми, рядовыми людьми». «Что важнее всего — это изучение человека в труде и вне его. Это — детальное историческое описание устроенных и обездоленных, одетых и нагих, сытых и голодных, раздора и сотрудничества между людьми, а также их душевных переживаний, воспоминаний, любви и ненависти, тревог и надежд на будущее... Центральными в анализе повседневности являются жизненные проблемы тех, кто в основном остались безымянными в истории... Индивиды в таких исследованиях предстают и действующими лицами, и творцами истории, активно производящими, воспроизводящими и изменяющими социально-исторические реалии прошлого (и настоящего). Такая перспектива обостряет наше видение тех контуров жизни, которые приносят страдания людям, иными словами, позволяют видеть, как творцы истории становятся ее жертвами»[1]. История повседневности не стремится к глобальным историческим обобщениям, выдвигая на передний план исследование социальной практики людей. Публикуемые выше солдатские письма позволяют на микроуровне восстановить образ жизни и мыслей, чувства и надежды наших земляков в годы Великой Отечественной войны. Среди наиболее перспективных направлений истории повседневности выделяется история эмоций. И в этом отношении письма с фронта также являются ценнейшим источником по истории человеческих эмоций, так как позволяют реконструировать широчайший спектр человеческих чувств в условиях экстремальной ситуации, каковой являлась война.
Обычно солдатские письма в описании фронтового житья-бытья по-мужски скупы и лаконичны. Особенно это касается писем фронтовиков старшего поколения, которые ушли на фронт, оставив дома семьи, и письма которых переполнены заботой и тоской об оставшихся дома родных, хозяйственными и отеческими советами, как лучше устроиться в условиях военного лихолетья. Так, Иван Аполлинарьевич
Копосов (1902— 1944) чаще всего лишь сообщал, что он «на передовой», (или в очередной раз — «в госпитале[2]»), что бывает «тяжеловато», но «что поделаешь»[3]. Его фронтовая «работа» описана предельно скупо, однако можно сделать вывод, что сначала служил И. А.
Копосов в хозяйственном (транспортном) подразделении — участвовал в подвозке к передовой, разгрузке боеприпасов и продовольствия, потом служил телефонистом, затем — в саперном взводе. Принимал непосредственное участие в боевых действиях. Обращает на себя внимание мужицкое (крестьянское) отношение к фронтовой жизни как к страде, которая требует много сил, но которая необходима и рано или поздно заканчивается: «...пришлось весной жить два месяца все время на передовой, в себя хватили4, но трудности пережили». И далее; «Я вам долго писем не писал потому, что некогда было, да и был все время на разных местах. Сегодня — здесь, а завтра — в другом, все около фронта. Боеприпасы подтаскивал и продукты, так что по трое суток спать не приходилось. Надо было выполнить боевое задание»[5].
Лишь дважды эмоции по поводу фронтового быта прорвались в письмах И. А.
Копосова. Первый раз — когда он заметил, что «и нам надоело в этих болотах воевать»[6]. Второй раз — незадолго до гибели: «Погода у нас хорошая. Стоит вёдро и тепло. Так бы дома и побывал»[7].
Гораздо больше информации о фронтовой жизни дают письма молодых бойцов. Так, Василий Николаевич Кельсин (1923 — 1944) подробно описывает свои фронтовые занятия: «Я теперь нахожусь в лыжном батальоне, на новом месте. От передовой 5 километров. Живем хорошо и здорово и ожидаем снегу. Только как выпадет снег, научимся ездить на лыжах[8] и будем гнать немцев без пощады, чтобы освободить город Ленинград. ... Живем хорошо, питаемся тоже. Я занимаю должность командира и обучаю бойцов»[9].
Интересно сравнение фронтовой обстановки лета и осени 1942 года, которое делает В. Н. Кельсин: «Летом было немцев очень много, и били с орудий и минометов, в общем, куда попадет. А сейчас на передовой тишина, выстрелов очень мало, а немцев осталось еще меньше. Очень редко, только сидят в обороне, а самолетов немецких совсем не видать. А летом было, что в день раза 3—4 прилетали. Сейчас только наши соколы летают, почти каждый день, и бомбят его»[10].
Осенью 1942 года противник предстает значительно более слабым, нежели в летние месяцы, а сила Красной Армии — возросшей. Правда, следует учитывать, что речь в письме В. Н. Кельсина идет, по всей видимости, о ситуации на Ленинградском или Карельском фронте. Судьба же страны в это время решалась под Сталинградом[11].
Одна из проблем, очевидная из писем И. А. Копосова и, вероятно, бывшая ответом на вопросы родных, — проблема здоровья. Перед нами предстает уже немолодой человек[12] — ему за сорок, обремененный болезнями — ревматизм, проблемы с легкими, желудком и, возможно, какие-то другие болезни. Добавьте к этому четыре ранения. Подобные штрихи, которые мы узнаем из писем, разбивают тот привычный «богатырский» облик советского солдата-победителя, который мы знаем по фильмам и литературе. Оказывается, на фронте давали знать о себе не только старые раны, но и вполне «гражданские» болячки, которые, надо полагать, в условиях окопной неустроенности напоминали о себе значительно чаще, чем в тылу. Но с ними шли в бой и делали обычную фронтовую «работу».
Если о своем продовольственном положении фронтовики пишут, как правило, предельно кратко: «питания» хватает, «питание все хорошее и сытное»[13] или же, наоборот, «маловато»[14], то забота о продовольственном положении оставшейся в тылу семьи — одна из центральных проблем переписки. И. А.
Копосов постоянно волнуется в письмах о том, как дела с коровой, достаточно ли накосили сена, советует сажать больше картошки, запасти яиц, масла. Сыну Борису подсказывает «весной с дедком рыбы половить», только «поаккуратнее»[15].
В другом своем письме Иван Аполлинарьевич удовлетворенно отмечает: «тем хорошо, что картошки хватает, все же легче»[16]. В то же время, как видно из последнего письма, его мучает мысль, что сам он семье «за три года ничем не помог»[17], т. е. не выполнил до конца своего долга главы семьи — мужа и отца.
Забота о жизни семьи — одна из главных проблем в письмах другого фронтовика — Павла Васильевича Лычешкова (1911 — 1944). Его семья, предположительно, зимой 1941 — 1942 годов, когда начала действовать Дорога жизни, была эвакуирована из блокадного Ленинграда в Вологодскую область и проживала в селении Деревенька Низовского сельсовета Харовского района у родственников Павла Васильевича. Особенно беспокоило Павла Васильевича здоровье близких, которые, как следует из его письма, долго не могли поправиться после блокадной голодовки. Он советовал «есть больше жиров и досыта кушать» и вообще «беречь здоровье»[18].
Павел Васильевич стремился поскорее узнать, как семья устроилась на новом месте, обзавелась ли своим скотом, дают ли им продуктовые карточки, предоставляют ли льготы как семье красноармейца, какой урожай и сколько приходится хлеба и других продуктов на трудодни в колхозе и т. д. Сами фронтовики стремились свое денежное довольствие переправлять семье, поскольку, как пишет П. В. Лычешков, «деньги нам здесь держать не на что, мы всем обеспечены»[19].
Письма П. В. Лычешкова ценны также и тем, что помимо фронтовых переживаний дают зарисовки блокадного быта, так как примерно до февраля 1943 года автор оставался в Ленинграде. При этом представленная им картина достаточно подробна и точна — от описания разрушений в результате немецких артобстрелов до таких бытовых проблем, как стирка белья и отопление в домах.
Пережитая автором писем страшная блокадная зима отразилась не только на здоровье Павла Васильевича[20], но и на отношении к жизни в целом. В его письмах очень много внимания уделено описанию системы продовольственного снабжения блокадного города[21]. Павел Васильевич подробно описывает свой рацион (хлеб, щи на мясном или рыбном отваре, тушеная капуста, грибы и ягоды) и способы «добывания» продуктов — карточки, рынок, самозаготовки. В своих письмах П. В. Лычешков привел рыночные цены на продукты питания летом — осенью 1942 года: один килограмм хлеба стоил 350 рублей, картофеля — 250 рублей, за один стакан гороха просили 100 рублей, голубики — 20, брусники — 15 рублей. Особенно ценился табак — за 100 граммов давали полтора-два килограмма хлеба[22]. Продукты в блокадном Ленинграде ценились дороже, чем одежда или какие-то предметы довоенного быта. Так, Павел Васильевич с извинением сообщил, что продал патефон за четыре килограмма хлеба. При этом часть денег — 400 рублей — отправил семье[23].
В одном из писем П. В. Лычешков сетовал на то, что к празднику 7 Ноября «мало дали дополнительных продуктов. Вина дали белого только пол-литра и красного маленькую, да селедок по 200 грамм[ов], да изюму по 300 грамм[ов]. Вот и все. Так что много не разгуляешься»[24]. Из его писем также узнаем, что существовала специальная система дополнительного питания («стационар») для поддержания сил наиболее ослабленных блокадой людей[25]. Неудивительно, что для человека, пережившего блокаду, проблема продовольствия стала одной из самых важных[26]. Однако вместе с постоянным чувством голода пришло и понимание того, что нет ничего важнее здоровья. Отсюда — советы родным продавать какие-то вещи, не задумываясь, если это необходимо для покупки продуктов: «..жалеть одежду нечего. Важно здоровье, а не вещи. Живы и здоровы будем, то и одежду заведем»[27]. Или в другом письме: «...мою одежду продавай, какая есть, для меня ничего не береги»[28]. Влияние пережитого голода сказывается и на представлениях П. В. Лычешкова о будущей мирной жизни, которая рисуется, прежде всего, как «здоровая» и «сытая»[29].
В письмах фронтовики предстают не только как защитники Родины, но и как заботливые мужья, отцы, сыновья, братья. Не случайно письма начинались и заканчивались приветами и поклонами родным и близким, пожеланиями счастья и здоровья. Интересно, что часто приветы передавались также соседям и друзьям, авторы писем интересовались их судьбой, просили дать адреса тех, кто также оказался на фронте, чтобы наладить переписку. Все это свидетельствует о стремлении сохранить сложившиеся до войны дружеские связи. Письма, которые получали фронтовики, помогали психологически пережить чрезвычайную ситуацию войны, когда каждый день нес смерть или увечья, являлись своего рода эмоциональным якорем, позволявшим остаться «по эту» сторону жизни.
Характерно, что если в первые дни пребывания на фронте для человека очень важно было наличие кого-то из знакомых или просто земляков в ближайшем окружении, то по мере вживания во фронтовую ситуацию «земляческий фактор» переставал играть особую роль в создании психологического комфорта. На первое место выходили какие-то иные качества людей, видимо, связанные в первую очередь с надежностью в бою и фронтовом быту.
Так, П. В. Лычешков писал: «Знакомых ближних никого нет. ... Но в армии познакомиться можно, попадают ребята лучше, чем свои. Выручат быстрее. Так что жить пока можно и весело...»[30]. Ему вторил И. А.
Копосов: «Я теперь остался [один], знакомых нет никого, даже и вологодских мало, но привык... так даже лучше»[31].
Находясь на фронте, отцы, пока были живы, спешили «наставить» своих сыновей. Поэтому в письмах и И. А. Копосова, и П. В. Лычешкова в унисон звучит наказ сыновьям: к...тебе, Володя, советую — учись лучше, будет тебе потом легче жить грамотному. И еще, Володя, я тебя прошу, слушай маму во всех отношениях. Что она тебя будет просить и заставлять — делай. Володя, слушай маму, не балуй» (П. В. Лычешков); «Борис, учись лучше, вперед пригодится»; «Борис, учись работать лучше и слушай маму, что приказывает — выполняй!» (И. А.
Копосов)[32]. Как видим, обычное требование отца о послушании сочетается с наказом учиться, что свидетельствует о высоком авторитете знания, учения, школы в советском обществе предвоенного и военного периодов. П. В. Лычешков на покупку школьных принадлежностей для детей специально выслал свое жалованье — 100 рублей[33].
Сын И. А. Копосова Борис, видимо, вызывал особую озабоченность отца, так как из писем известно, что он бросил школу и устроился работать на завод (или в мастерские). Поэтому отец в одном из писем с беспокойством замечает: «...школу бросил, ученье, так хотя бы в механцехе выучился работать»[34]. Но еще больше тревожит отца дальнейшая судьба сына: «Бориса, наверное, тоже скоро станут обучать к военному делу. Здесь уже возят 26 год»[35].
Одна из тем солдатских писем, составлявшая неотъемлемую часть фронтовой жизни, — это образ врага и самой войны. Как видно из предлагаемых читателю писем, образ врага занимал совсем немного места в письмах фронтовиков родным и близким. При этом отношение к противнику достаточно выдержанное: «Гитлер», «гитлеровцы», «немцы», иногда просто «враг». Наиболее часто применяемый по отношению к врагу эпитет — «проклятый». Так же характеризовалась и сама война[36]. Этим письма фронтовиков семьям отличались от писем, направленных бойцами Красной Армии в общественные организации или средства массовой информации, где, помимо самого распространенного в обществе определения врага как «проклятого», противник характеризовался не только как «оккупант», «немецкий захватчик», но и весьма эмоционально как «фашистский изверг», «ненавистный враг всего человечества», «проклятая гадина». Война, в соответствии с установками советской пропаганды, уже с первых ее дней определялась как «Великая» и «Отечественная». Письма бойцов Красной Армии в харовскую районную газету «Ударник» выражали уверенность в скорой победе над врагом. В этой связи интересно обратить внимание на тот факт, что П. В. Лычешков, будучи уже призванным в армию, но еще не побывав на передовой, весьма эмоционально писал о противнике: «...фашистов разобьем, скоро уничтожим, всех до единого, так чтобы им было неповадно свое нечистое рыло совать в наш свободный огород»[37]. В последующих письмах П. В. Лычешков ни разу не затронул этой темы, за исключением последнего письма, где, видимо, под влиянием успехов советского наступления он написал: «...гоним фашистов с нашей священной Родины. Он, немец, бежит от нас как сумасшедший»[38]. Успешные действия советских войск вызывали у фронтовиков надежду на скорое завершение войны, а также рождали и робкую надежду дожить-таки до победы. В целом следует отметить, что в письмах домой фронтовики гораздо тоньше отражали конкретную обстановку на фронте, нежели в письмах, адресованных в общественные организации или средства массовой информации. Так, в письмах И. А.
Копосова, наряду с желанием поскорее разбить «проклятого немца», с удовлетворением от успехов Ленинградского фронта, что Гитлеру теперь «Ленинграда не видать», что «Гитлер стал не тот», что ему «скоро капут», все же звучит мысль о том, что враг «еще требует силы», что дома бывать «не так-то скоро»[39].
Однако, читая фронтовые письма, нельзя не заметить, что ожидание конца войны, усталость от нее — общая черта всех фронтовиков. Так, И. А.
Копосов писал: «Скорее бы кончилась война. Ждем не дождемся, но еще и не видно конца». И далее — с тоской и обреченностью: «Придется зимовать, придется еще идти в наступление...»[40].
Не обходят фронтовики и тему, бывшую для них, безусловно, самой актуальной, — тему смерти. Поражает не только готовность отдать жизнь за свою Родину и близких[41], но и спокойное отношение к самому факту возможной гибели, фатализм, покорность судьбе[42]. Мысль о том, что их доля — воевать и погибнуть — стала общей участью для миллионов сограждан, видимо, служила некоторым утешением[43]. Не рассчитывая дожить до победы, фронтовики старались подготовить своих родных к факту своей возможной гибели. Так, В. Н. Кельсин прямо писал: «Но я не даю гарантии, что я останусь живой»[44]. В письмах И. А.
Копосова также постоянно звучит мысль, что, возможно, не придется больше увидеться с родными. Этот своеобразный рефрен является, возможно, подсознательной попыткой приучить и себя самого к мысли о вполне вероятной гибели.
«Спокойное» отношение к смерти, однако, не означало душевной черствости вообще. В загрубелой душе солдата сохранялась способность чувствовать чужую боль, страдать, получая известия о гибели своих близких. Так, в письме Ивана Аполлинарьевича
Копосова, получившего известие о гибели одного из родственников, читаем: «...поплакал о Володе, жалко парня...»[45].
Эмоции в письмах фронтовиков проявляются сугубо индивидуально. Хочется отметить, прежде всего, отсутствие внешних проявлений чувств. Так, И. А.
Копосов практически не употреблял каких-либо ласковых слов[46] по отношению к жене, называя ее весьма чопорно, в соответствии с патриархальной традицией — по имени-отчеству. Но любовь и уважение к жене, детям присутствуют в каждом его письме — это и частые упоминания о своих снах, в которых ему снились родные, и признания в том, как он скучает по своим близким, и просьбы сфотографироваться и послать ему «карточку» заказным письмом. Наконец, это надежда на встречу с женой, когда И. А.
Копосов находился после ранения в одном из вологодских госпиталей: «Приезжай, жду с нетерпением. [Ясли] возможно, то к ночи»[47].
Высшим же проявлением чувств, безусловно, стало письмо И. А.
Копосова в стихах, написанное в ноябре 1943 года. Безыскусные, корявые строки и рифмы, рожденные любовью и тоской по своим близким, тем не менее дают самое точное и полное представление о том, что же действительно происходило в душе солдата.
Фронтовые письма — настолько содержательный источник, что можно бесконечно их читать, перечитывать и вновь и вновь находить какие-то новые для себя знания о военной повседневности. Кроме того, они дают нам удивительно точный и тонкий портрет фронтового поколения, поскольку в письмах, несмотря на существование военной цензуры, а иногда наперекор ей, человеческая душа раскрывалась наиболее полно. И то представление о войне и ее участниках, которое мы получаем, изучая эти простые и искренние солдатские письма, вызывает самое глубокое уважение к людям, отдавшим жизнь за наше настоящее.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Цит. по: Журавлев С. В. «Маленькие люди» и «большая история»: иностранцы московского Электрозавода в советском обществе 1920—1930-х годов. М., 2000. С. 15.
2 Судя по сохранившимся письмам И. А. Копосова, он только за 1942—1944 гг. был ранен четыре раза, не считая пребывания в госпитале по болезни и контузии.
3 Письмо И. А. Копосова от 5 декабря 1943 г.
4 Слово автором опущено, но по смыслу — «хватили лиха или каких-то иных тягот». (Письмо И. А. Копосова от 24 мая 1942 г.)
5Там же.
6 И. А. Копосов воевал в это время на Ленинградском фронте. Письмо И. А. Копосова от 30 января 1944 г.
7 Письмо И. А. Копосова от 2 июня 1944 г.
8 Письмо В. Н. Кельсина, таким образом, подтверждает факт, часто упоминаемый в литературе, что бойцы так называемых «лыжных» батальонов не умели как следует ездить на лыжах.
9 Письмо В. Н. Кельсина от 22 октября 1942 г.
10 Там же.
11 То, что основные события Великой Отечественной войны разворачивались в это время на юге страны, возможно, сохраняло жизнь авторам писем. В конце 1943 г. — 1944 г. была проведена серия стратегических наступательных операций Советской Армии по окончательному изгнанию противника с территории СССР на разных участках советско-германского фронта. Перешли в наступление и Ленинградский, Карельский, Волховский фронты, на которых, очевидно, сражались авторы публикуемых писем. Например, среднесуточные потери убитыми и ранеными в ходе Ленинградско-Новгородской стратегической наступательной операции (14 января — 1 марта 1944 г.) составили 6541 человек, Выборгско-Петрозаводской (10 июня — 9 августа 1944 г.) — 1580 человек. (Гриф секретности снят: Потери Вооруженных Сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах: Статистическое исследование. М., 1993. С. 199, 202). В ходе этих наступательных операций погибли И. А.
Копосов, П. В. Лычешков, В. Н. Кельсин и многие тысячи других защитников Родины.
12 Сам Иван Аполлинарьевич считал, что у него «годы уже порядочные». (Письмо И. А. Копосова от 30 января 1944 г.)
13 Письмо И. А. Копосова от 26 мая 1942 г.
14 Письмо И. А. Копосова от 19 февраля 1943 г.
15 Письмо И. А. Копосова от 24 мая 1942 г. 16 Письмо И. А. Копосова от 2 июня 1944 г.
17 Там же.
18 Письма П. В. Лычешкова за июнь и от 18 декабря 1942 г.
19 Письмо П. В. Лычешкова без даты.
20 В письмах П. В. Лычешков сообщает, что «работать силы мало» (3 апреля 1942 г.), «сам здоровый, но ноги плохо ходят» (22 мая 1942 г.). К осени здоровье немного поправилось: «...силы много больше стало в руках, ноги еще немного слабы, но стали поправляться. Хожу очень быстро» (14 ноября 1942 г.).
21 Письма П. В. Лычешкова достаточно подробно характеризуют картину карточного снабжения. С весны 1942 г. ситуация с продовольствием в блокадном городе стала улучшаться: «...хлеб и другие продукты по старой норме, как и раньше, но выдают аккуратно, все в свои сроки и полностью, что положено по карточкам» (22 мая 1942 г.); «...паек дают такой, как и раньше, но теперь кормиться можно лучше... много наросло зелени... можно купить на рынке, что угодно, только все дорого...» (3 сентября 1942 г.); «...хлеба кушаю больше нормы, не по пятьсот граммов в день, а семьсот и более» (30 октября 1942 г.); «...хотя паек старый, но живем. Сильно не голодаем пока» (23 ноября 1942 г.).
22 Письма П. В. Лычешкова от 3 сентября и 14 ноября 1942 г. В этой связи любопытно сравнить положение населения страны в тылу. Так, жена фронтовика Зоя Федосеева сообщила мужу рыночные цены на продукты: 1 кг хлеба — 70 руб., картофеля — 20 руб. При этом хлеба по карточкам получали всего 900 г на семью из трех человек, его не хватало, приходилось прикупать на рынке. Цены на промышленные товары были очень высоки — валенки стоили 1200 руб., за женский костюм можно было выручить 1 пуд ржи, 2 пуда картофеля и 1200 руб. в придачу, т. е. в общей сложности — 2960 руб. (Письмо 3. Федосеевой от 22 июня 1944 г.).
23 Письмо П. В. Лычешкова от 30 октября 1942 г.
24 Письмо П. В. Лычешкова от 14 ноября 1942 г.
25 П. В. Лычешков был прикреплен к такому «стационару» с мая по сентябрь 1942 г.
26 Как замечает в одном из своих писем П. В. Лычешков, «на голодный желудок все кажется мало» (22 мая 1942 г.).
27Письмо П. В. Лычешкова от 14 ноября 1942 г. 28 Письмо П. В. Лычешкова от 13 января 1943 г.
29 Письма П. В. Лычешкова от 12 марта 1943 г. и 7 апреля 1943 г.
30 Письмо П. В. Лычешкова от 15 мая 1943 г. См. также письмо от 10 августа 1943 г.
31 Письмо И. А. Копосова от 1 августа 1942 г.
32 Письма П. В. Лычешкова от 30 октября 1942 г., 25 ноября и 11 декабря 1943 г.; письма И. А. Копосова от 8 и 13 августа 1942 г. и др.
33 Письмо П. В. Лычешкова от 25 ноября 1943 г.
34 Письмо И. А. Копосова от 1 августа 1942 г.
35 Письмо И. А. Копосова от 1 января 1944 г. 1926-й год — последний призывной год, принимавший активное участие в боевых действиях в составе действующей армии в ходе Великой Отечественной войны.
36 И. А. Копосов писал в своем последнем письме домой: «И вам плохо, и нам тоже надоела проклятая война» (2 июня 1944 г.).
37 Письмо П. В. Лычешкова от 27 февраля 1943 г.
38 Последнее письмо П. В. Лычешкова (без даты), видимо, позднее марта 1944 г.
39 Письмо И. А. Копосова от 2 июня 1944 г.
40 Письмо И. А. Копосова от 5 декабря 1943 г.
41 Письмо В. Н. Кельсина от 1 февраля 1943 г.: «Но пока я жив, буду бороться с проклятым врагом до последнего дыхания».
42 См., напр.: П. В. Лычешков: «видно судьба наша такая» (12 марта 1943 г. и
др.). Такая же нота постоянно звучит и в письмах других фронтовиков.
43 Так, П. В. Лычешков, сообщая о том, что его призвали в действующую армию, писал: «...не пугайтесь и не расстраивайтесь: не я первый, не я и последний... кому что суждено, тому то и будет...» (письмо от 27 февраля 1943 г.).
44 Письмо В. Н. Кельсина от 1 февраля 1943 г.
45 Письмо И. А. Копосова от 1 июля 1943 г.
46 Слово «родные», пожалуй, единственное из подобного лексикона, свойственное И. А.
Копосову. П. В. Лычешков, помимо слова «родные», использует по отношению к жене слова «дорогая», «любимая».
47 Письмо И. А. Копосова от 21 августа 1943 г.