Россия, бранная царица,
Воспомни древние права!
Померкни, солнце Австерлица!
Пылай, великая Москва!
А. С. Пушкин. Наполеон
В январе 1812 года Батюшков отправился из Хантонова в Петербург, дабы устроиться на службу при Императорской публичной библиотеке.
Батюшков уехал в Петербург. Вяземский, в течение полугода в каждом письме приглашавший его в Москву, обиделся и написал сердитое письмо, которое, верно, отправил с оказией, потому что адрес не совсем обычен:
«Повесе Батюшкову,
дурному баснописцу Батюшкову,
раненному в ж... герою Батюшкову,
по некоторым обстоятельствам Тибуллу Батюшкову, не приехавшему в Москву, устрашенному угрозами Шаликова, Батюшкову, написавшему какое-то славное послание к Жуковскому и Вяземскому, о котором все известны, кроме Жуковского и Вяземского, Батюшкову,
Пипиньке Батюшкову,
Стереотипу Батюшкову,
Блёстке Батюшкову».
Это письмо — одна из последних довоенных шалостей «парнасского князя» — настолько ярко характеризует бытовую и литературную петербургскую атмосферу, что есть резон привести его целиком:
«Ага, вы в Петербурге, почтеннейший Певец чужих Элеонор, милостивый государь Парни Николаевич! в Петербурге! поздравляю вас! В столице роскоши, чухонцев, эстляндцев, изобретений вкуса, в той славной столице, в которой Великий Росс хотел сделать нас немцами, а Великая Немка хотела сделать нас русскими!
Вы можете раз в месяц сидеть с важностью в «Беседе» и слушать, не платя ни гроша за вход, как Захаров1 доказывает превосходство женщин над мужчинами тем, что почтеннейшая наша прабабка Эва сотворена из ребра Адама Саваовича, а почтеннейший наш прадед Адам Саваович — только из персти; хотя, однако ж, где-то сказано, и, кажется, в Священном писании, что этот Саваович, каков ни был, а сделан, однако ж, на образ божий был,— но это безделица! А что всего приятнее, вы, как говорят, можете запивать подобные тому истины чаем с сухарями или клюквенным морсом, приготовленным кухаркою знаменитого творца «Песни на зиму»2, известной многими подобными стихами: «А как матки, придут святки, тут-то грохот, смехи, хохот! О какие, тут дурные, есть личищи, на игрищи!»
Можете из первых рук узнавать посредством «Северной почты», сколько было градусов мороза в Тамбове и что скоро можно будет нам совершенно обойтись торговли с прочими европейскими народами, ибо мы у них, начиная с сургуча, все уже переняли. «Кроме ума и славы, однако ж!» — возразит мне кто-нибудь! Быть может, но, во-первых, эти безделицы не нужны для нас, православных русских, а далее, они на фабриках не выделываются, следственно, мы и не виноваты.
Имеете случай видеть толпу молодых и старых Анакреонов и даже Сократов (если верить Пирону в известной его оде к Приапу), и за рубль серебром, или много-много за синенькую бумажку, возможность быть сами Анакреоном, что, как ни говори, а весьма приятно!3
Стоит вам только свистнуть, и Гении прожектов и трагедий осенят вашу голову бессмертными своими крылами, одни обвешанные Владимирскими крестами, другие — печатными похвалами Анастасевича. Стоит только приложиться к виску Висковатова4, и на целый год достанет в вас духа и телесных сил для перетаскивания Кребильона, Вольтера и Расина! Стоит только приложиться к хвосту Хвостова, и вы в неделю напишете более од, чем находится ошибок против вкуса, языка и здравого смысла в шести стихах князя Шаликова. Стоит только очинить перо свое кортиком князя Шихматова, и подобные его шахматным стихам будут сами ложиться на бумагу вашу. Стоит только подавить немного шишку Шишкова, и священные ее отпрыски, окропивши чело ваше, переродят вас совершенно!
Можете и, как я слышал, в самом деле вступаете в святилище Императорской библиотеки (святилище тем священнее, что никто до него, ни даже сам обладатель, не
дотрогивается) и, без сомнения, займете место между отличнейшими Стереотипами.
Вы можете, по прекраснейшим вашим способностям к ремеслу Лафонтена, найти множество богатых предметов для сочинения басен: Станевич5, почитающий себя за Юнга потому, что и он копается около гробов, может вам подать мысль написать басню об осле, равняющем себя с конем, потому что и он стоит в конюшне; или Шишков, ругающий всех и почитающий себя за то Лагарпом, не послужит ли вам основою для басни о корове, которая равняет себя также с конем, потому что она, как и он, брыкает!6» Батюшков отвечает всерьез:
«Признаюсь тебе, любезный друг, что наши питерские чудаки едва ли не смешнее московских. Ты себе вообразить не можешь того, что делается в Беседе! Какое невежество, какое бесстыдство! Всякое лицеприятие в сторону! Как? Коверкать, пародировать стихи Карамзина, единственного писателя, которым может похвалиться и гордиться наше отечество, читать эти глупые насмешки в полном собрании людей почтенных, архиереев, дам и нагло читать самому!.. Я же с моей стороны не прощу и при первом удобном случае выведу на живую воду Славян, которые бредят, Славян, которые из зависти к дарованию позволяют себе все, Славян, которые, оградясь щитом любви к отечеству (за которое я на деле всегда готов был пролить кровь свою, а они чернила), оградясь невежеством, бесстыдством, упрямством, гонят Озерова, Карамзина, гонят здравый смысл и — что всего непростительнее — заставляют нас зевать в своей Беседе от 8 до 11 часов вечера» (III, 217). Московские споры и московские знакомства Батюшкова не прошли даром: в Петербург он возвращается писателем «карамзинской» ориентации и не очень спешит входить во вновь открывшуюся «Беседу любителей русского слова» (которой, в целом, сочувствовал оленинский кружок). Он остается несколько в стороне от старых литературных связей — но заводит новые: вокруг него оказываются даровитые молодые люди с литературными наклонностями.
Батюшков — Жуковскому, 12 апреля 1812, Петербург:
«И я умер бы от скуки, если б не нашел здесь Блудова, Тургенева и Дашкова. С первым я познакомился очень коротко, и не мудрено: он тебя любит, как брата, как любовницу... Тургенев тебя ожидает нетерпеливо и в ожидании твоего приезда завтракает преисправно... Дашков имеет большие сведения, и притом ленив, как и наш брат... Приезжай сюда, мой милый друг! Мы тебя угостим и бифстек-сом, и Беседой, которая ни в чем не уступит московской богадельне стихотворцев, учрежденной во славу бога Морфея и богини Галиматьи, которым наши любезные товарищи приносят богатые и обильные жертвы» (III, 178). Все они друзья Жуковского еще по Московскому университетскому пансиону. Все они — «дилетанты в литературе и в жизни» (П. А. Вяземский). Дмитрий Васильевич Блудов — «ослепительный фейерверк ума» (III, 468); Дмитрий Васильевич Дашков — знаток французской литературы и остроумный критик. Александр Иванович Тургенев — либерал и добрейшая душа, помогавший всем и вся и писавший несметное количество писем к братьям и друзьям, знакомым и незнакомым, к ученым и просителям, к государственным деятелям и к дамам всех возрастов...
Тургенев уезжал по делам в Москву, и Батюшков передал через него приветы возлюбленным им москвичам...
Из письма Е. Ф. Муравьевой к К. Н. Батюшкову, 6 марта 1812:
«...Я благодарила за тебя Александра Ивановича, который мне сказал, что он уверен, что ты пойдешь в службу; итак, я от всей души моей желаю и надеюсь, что оно будет к твоему благополучию. Ты так еще молод, что, конечно, очень много можешь найти службою, и сверх того можешь быть полезен»7.
Со службой в библиотеке дело долго не улаживалось: не было места. А. Н. Оленин, однако, обещал — и Батюшкову оставалось ждать вакансии. Жил он у Гнедича, здоровье его было удовлетворительно — и он не утрачивал светлого и покойного расположения духа.
Обжившись в Петербурге, он вновь стал посещать заседания «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», где председательствовал баснописец и журналист Александр Измайлов. Туда вошли, оживив деятельность общества, и Блудов, и Дашков, и Северин. Однако уже при первых попытках оживления «Вольного общества...» возник скандал. Кто-то из членов предложил к избранию в общество графа Дмитрия Ивановича Хвостова, имевшего устойчивую репутацию бездарного графомана, ставшего мишенью издевательских шуток и эпиграмм. Член «Беседы», Хвостов выдвигался в почетные члены «Вольного общества...».
Д. В. Дашков попросил позволения сказать новому почетному члену приветственную речь, которую и произнес 14 марта 1812 года. В речи этой, сразу же получившей известность, Дашков с жестокой иронией осмеял несчастного графа,— а сама ирония была заключена в форму похвалы, что еще более увеличивало ее пародийную направленность8. Общество было оскорблено дашковскими двусмысленностями и потребовало исключения «насмешника» из своих членов. Вместе с Дашковым из «Вольного общества...» вышли Блудов, Северин и Батюшков...
Батюшков с достоинством сообщил об этом Вяземскому: «На развалинах словесности останется один столп — Хвостов, а Измайлов из утробы своей родит новых словесников, которые снова будут писать и печатать. Это мне напоминает о системе разрушения и возобновления природы» (III, 185). Вяземский неожиданно возмутился: «И ты вдался в петербургскую глупость? И ты на коленах перед Дашковым, речь его на Хвостова
тебя восхищает. А эта речь дерзость и глупость. Остроты в ней нет, подлости много. Лежачего не бьют. Что за мудрость обругать старика, который, хотя и дурно пишет и нимало не заслуживает никакого внимания,— пусть его пишет!.. Но такая пиеса, как Дашкова, вами боготворимого, может подействовать на ваши умы, и не с хорошей стороны. После того вы уже пойдете по улицам показывать голые ж... прохожим. Что за пажеские шутки такие, Батюшков! Батюшков! Что с тобою стало? ...Ты вовсе избалуешься».
Зато Дашков — на коне:
«Дашков Батюшкову здравия желает.
Я нынче целый день микстуру принимаю,
Которой принимать тебе я не желаю.
Приди и посети меня, любезный друг!
Собой одушеви мой изнемогший дух.
Один я на софе — над мной призрак унылый:
И Жихарева бред Дашков внимает хилый.
Приди — и насладись; блистает в чашках ром,
Присутствием твоим украсится мой дом.
10 апреля, а не 1-го (1812)»9
Встречаются, острят, спорят, обижаются и обижают, пьют ром — немного им осталось. На дворе весна 1812 года. На небе распласталась знаменитая комета, которая, как заметил Батюшков, имеет некоторое действие на человеческие судьбы. «Влияние кометы» всех занимает — и все боятся думать о чем-то плохом... У русской границы сосредоточивается шестисоттысячное войско Наполеона Бонапарта.
В апреле открылась, наконец, вакансия в Императорской библиотеке. Оставил должность хранитель манускриптов старик Дубровский, его заместил помощник его А. И. Ермолаев, а Батюшков 22 апреля был принят на должность помощника хранителя манускриптов10.
Рядом с Батюшковым — Гнедич, Крылов, молодой Сергей Уваров. Его начальник Ермолаев — страстный палеограф и трудолюбивый ученый: при нем новоявленному помощнику отнюдь не обременительно. Возле Гнедича собирается маленький кружок приятелей-литераторов: Михаил Милонов, Павел Никольской, Михаил Лобанов, Николай Греч...
Н. Л. Батюшков — сыну, 31 мая 1812 г., Даниловское:
«Каждая почта приходит с пустыми руками, что меня убивает. Как можно, люб(езный) сын, не уделить тебе в неделю 1/4 часа, чтоб уведомить меня, все ли ты здоров и благополучен. Но мне скучно уже говорить то же и то же. Сколько раз я тебя о сем просил. Но все понапрасну...»11
К. Н. Батюшков — сестре Александре, июнь 1812, Петербург:
«Я не писал к тебе, потому что переезжал на новую квартиру и живу теперь в доме Балабина, возле Императорской библиотеки, напротив Гостиного двора. Квартира моя очень хороша; я купил мебелей и цветов и теперь живу барином» (III, 191).
В новой квартире Батюшкову, однако, не удалось надолго устроиться. 12 июня Наполеон перешел границу России.