Снова в жизнь Батюшкова вторгалась война. Правда, теперь война становилась судьбой всей России.
П. А. Вяземский. Воспоминания о 1812 годе:
«Никто в московском обществе порядочно не изъяснял себе причины и необходимости этой войны; тем более никто не мог предвидеть ее исхода... В начале войны встречались в обществе ее сторонники, но встречались и противники. Можно сказать вообще, что мнение большинства не было ни сильно потрясено, ни напугано этою войною, которая таинственно скрывала в себе и те события, которыми после ознаменовала она себя. В обществах и в Английском клубе... были, разумеется, рассуждения, прения, толки, споры о том, что происходило, о наших стычках с неприятелем, о постоянном отступлении наших войск вовнутрь России. Но все это не выходило из круга обыкновенных разговоров, ввиду подобных же обстоятельств. Встречались даже и такие люди, которые не хотели или не умели признавать важность того, что совершалось почти в их глазах»12.
Известие о вступлении Наполеона не было воспринято как что-то очень уж страшное. Армия уже отходила от Дрисского лагеря, уже был сдан Витебск и приближалась смоленская трагедия,— а «невоенное» петербургское общество еще разъезжало по подгородным дачам, и никто думать не хотел, чтобы неприятельское нашествие распространилось далее Западной Двины и Днепра. Общественные толки были весьма легкомысленны: одни требовали непременных наступательных действий, другие уповали на благоразумные уступки императора. Даже когда Александр I объявил в своем манифесте, что не сложит оружия, пока в России не останется ни одного неприятельского солдата, — общественное воодушевление на первых порах ограничилось лишь гонением на галломанию и рассуждениями о вредности иностранного влияния на русскую образованность. Тот же Вяземский хорошо объяснил это явление: «Мысль о сдаче Москвы не входила тогда никому в голову, никому в сердце. Ясное понятие о настоящем редко бывает уделом нашим: тут ясновиденью много препятствуют чувства, привычки: то излишние опасения, то непомерная самонадеянность. Не один русский, но вооб-,е и каждый человек крепок задним умом. Пора действия волнений не есть пора суда»13.
Из письма К. Н. Батюшкова к П. А. Вяземскому, 1 июля
1812, Петербург:
«Я еще раз завидую московским жителям, которые столь
покойны в наше печальное время, и я думаю, как басенная
мышь, говорят, поджавши лапки:
Чем, грешная, могу помочь!
У нас все не то! Кто глаза не спускает с карты, кто кропает оду на будущие победы. Кто в лес, кто по дрова! Но бог с ними!» (III, 193).
Батюшков, кажется, лучше многих понимал и опасность начавшейся войны, и возможные ее последствия. Как на грех, в середине лета, похожего, впрочем, более на осень, он подхватил жестокую лихорадку, которая более чем на месяц приковала его к
постели.
13 июля разыгрался бой под местечком Островна — и русские войска отошли к Смоленску. Перестали выходить правительственные «Известия» о ходе военных действий. В русском обществе наконец умолкли пустые споры о войне как некоем «отвлеченном» вопросе. Дело шло о национальной самостоятельности России, и обеды в клубах потихоньку смолкли. Русские поднялись на защиту родной страны.
А. Н. Оленин. Собрание разных происшествий, бывших в нынешней войне с французами...:
«Посрамление жен и девок воинами Наполеона в храме божием и убиение тут же младенцев, из коих вырванная внутренность послужила им к украшению, в поругательство иконостаса и престола... Разбежавшиеся того селения крестьяне побивают за то французских пленных...
Отличная охота у французов — ставить лошадей в жилые дома, а самим становиться в конюшни, готовить кушанье в церквах, а не на кухнях.
Наказание русских русскому за то, что пошел в солдаты к французам: четыре француза были просто штыками убиты, а русского закопали живого.
Знаменитое слово русского солдата, который слушал увещевание начальника быть храбрым: «Что нас уговаривать быть бесстрашными! Стоит на матушку-Москву оглянуться, так на черта полезешь!»14
Батюшкову не везет: он ослаб от болезни и едва доходит до письменного стола, чтобы писать к Вяземскому.
БАТЮШКОВ: Если бы не проклятая лихорадка, то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сидеть сиднем над книгою; мне же не приучаться к войне. Да, кажется, и долг велит защищать отечество и государя нам, молодым людям. Подожди! Может быть, и я, и Северин препояшемся мечами, если мне позволит здоровье, а Северину обстоятельства. Проворному не долго снаряжаться (III, 194).
ВЯЗЕМСКИЙ: Как жалею я, любезный мой друг, о твоей болезни, и в какое время! ...Выздоравливай скорее и примись за меч полузаржавый, и приди под наши знамена!
БАТЮШКОВ: Вчера Северин показывал мне твое письмо. Ты поручик! Чем черт не шутит! А я тебе завидую, мой друг, и издали желаю лавров. Мне больно оставаться теперь в бездействии, но, видно, так угодно судьбе. Одна из главных причин моего шаликовства, как ты пишешь,— недостаток в военных запасах, то есть в деньгах, которых здесь не найдешь, а мне надобно было тысячи три или более. Иначе я бы не задумался (III, 195).
ВЯЗЕМСКИЙ: Ты сказываешь, что денежные обстоятельства тебя связывают: дай мне знать, что нужно тебе, чтоб вырваться из Питера, и я тотчас доставлю,— потом приезжай в Москву как можно скорее, а там бог нам поможет, и гроши, которые я теперь имею, к твоим услугам... Дело славное! Качай!
Батюшкову пишет Сергей Михайлович Лунин (отец декабриста): приглашает «для поправления» совершать верховые прогулки вместе с его Катинькой, которая, кажется, к нему неравнодушна (хотя и троюродная сестра) . Пишет Дашков, уехавший в родовое имение в Рязанскую губернию: советует исправно переводить Ариоста16. Северин остается при коллегии и намерен ехать послом в Англию. Батюшков по-прежнему болен и не может ни на что решиться...
Из Хантонова сестра Александра пишет суматошное письмо о несостоявшейся поездке в Вологду к сестрам: «Собравшись оставить мою пустыню, за долг себе поставила взять с собою благословение наших родителей и, милый друг, твой портрет. В 20 верстах от Вологды получаю письмо от Вареньки, в котором извещает о благополучном известии, что Павел Алексеевич остается дома. Я не помню, чтоб когда-нибудь была столь обрадована, с слезами принесла молитву к Небу. (Ты) засмеешься, мой друг, когда скажу, что бывши в 20 верстах от города, несмотря на все беспокойства путешествия в дороге, а еще более при получении всечасно самых неприятных известий, я не решилась ехать в Вологду... Не имея больших денег, чем содержать взятых со мною людей, принуждена была ехать в Хантоново. Увидевши наши леса, пролила самые чувствительные слезы к Небу. Никогда наш сад до последней травки меня столь много не прельщал»17. Сестра суетится. Движение неприятеля к Москве обращает войну в личную грозу для всех и каждого. Батюшков успокаивает, как может: «Я здесь спокоен, ни в чем нужды не имею, а ты, мой друг, и нуждаешься, и хлопочешь, и за нас всех в огорчении» (III, 197). Из имений берут много рекрутов — Батюшков оставляет этот вопрос решить самим крестьянам...
Из Москвы пишет Е. Ф. Муравьева: она находится в бедственном положении. Незадолго перед войной она продала дом, живет на подмосковной даче. Французы близко. Она больна. Все ее оставили... «Катерина Федоровна,— пишет он сестре 9 августа,— ожидает меня в Москве, больная, без защиты, без друзей: как ее оставить? Вот единственный случай ей быть полезным!» (III, 197). Батюшков наконец откидывает все болезни и все сомнения. 14 августа он получает у Оленина отпуск — и едет к Муравьевым.
Он приехал в Москву за несколько дней до Бородинского сражения.