Обозы москвичей потянулись из Москвы в Нижний с конца августа. Батюшков, кажется, ждал до последнего: 2 сентября русские войска оставили город, а он вместе с Муравьевыми, покинул подмосковную дачу 4 сентября: долее просто нельзя было оставаться. Катерина Федоровна была весьма не здорова, и потому, приехав во Владимир, Батюшков не смог, как расчитывал, оставить ее на волю судеб... Да и куда было ехать? В Петербург, на службу,— краткий отпуск, данный ему Олениным, уже кончался? Но как миновать занятую французами Москву?.. Ехать в армию? Но теперь, после оставления Москвы, попасть в армию статскому человеку было не так-то просто. Да и где она теперь, армия?.. Москвичи пылают ненавистью к Кутузову, не решившемуся защищать российскую столицу, и сетуют на медленный и неопределенный ход дел, при котором еще бог знает как все обернется...
Около 10 сентября Батюшков приехал с Муравьевыми в Нижний Новгород. «Мы живем теперь в трех комнатах,— сообщает он Гнедичу,— мы, то есть Катерина Федоровна с тремя детьми, Иван Матвеевич, П. М. Дружинин, англичанин Эванс, которого мы спасли от французов, две иностранки, я, грешный, да шесть собак» (III, 208).
К осени 1812 года в Нижнем собралась «вся Москва»
— и город превратился в тесный уголок древней столицы. Карамзины, Пушкины, Архаровы, Апраксины, Кокошкины, Малиновские... Великое стечение «благородных особ», при всеобщем возбуждении, оживлении и полной неизвестности грядущего, создало обстановку «пира во время чумы», когда скорбь о всеобщем разорении соседствует с широким разгулом...
Отставной генерал-от-инфантерии Иван Петрович Архаров, «последний бургграф московского барства и гостеприимства, сгоревших вместе с Москвою в 1812 году» (П. Вяземский), собирает всю Москву на пышных своих обедах, устраивая поминки по разграбленной и горящей столице. «...И я,— пишет Батюшков,— хожу к ним учиться физиономиям и терпению. Везде слышу вздохи, вижу слезы — и везде глупость. Все жалуются и бранят французов по-французски, а патриотизм заключается в словах: point de paix! (до победного конца!—В. К..)... Человек так сотворен, что ничего вполне чувствовать не в силах, даже самого зла: потерю Москвы немногие постигают. Она, как солнце, ослепляет. Мы все в чаду» (III, 206). Батюшков часто спрашивает себя: «где я?» (III, 208). И не находит вразумительного ответа.
Василий Львович Пушкин, оставивший в Москве знаменитую свою библиотеку и малолетнего сына (библиотека сгорела, а сына вынес на руках и выходил крепостной слуга),— плачет, но пишет очередную «басню о соловье» и приветствие жителям Нижнего Новгорода:
О, Волжских жители брегов,
Примите нас под свой покров!..
Алексей Михайлович Пушкин, который «все потерял, кроме жены и детей», и здесь не оставляет насмешек над Васильем Львовичем — и очень кокетливо пародирует это его послание. Страстный игрок в бостон и вист, он играет и в Нижнем — и в короткое время приобрел картами тысяч до восьми (что его несколько утешило).
Карамзины осуждают Кутузова, предрекают «великий позор»,— и ждут у моря погоды...
Чуть не ежедневно происходят «балы, шарады и маскерады», «где наши красавицы, осыпав себя бриллиантами и жемчугами, прыгали до первого обморока в кадрилях французских, во французских платьях, болтая по-французски бог знает как,— и проклинали врагов наших» (III, 268).
Батюшкову не по себе в этом пестром московском таборе на волжских берегах... Полтора года спустя, вспоминая этот «пир во время чумы», он воскликнет: «Таких чудесных обстоятельств два раза в жизни не бывает!» (III, 269).
В Нижнем Новгороде лечится после контузии Петр Оленин, и
Алексей Николаевич из Петербурга каким-то чудом приезжает навестить младшего сына и удостовериться в его здоровье. На возвратном пути Батюшков проводил Оленина до Твери — и в первый раз видел пепелище оставленной французами Москвы.
Батюшков — Гнедичу, октябрь 1812, Нижний Новгород: «От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны, и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя» (III, 208 — 209).
Строки этого письма и по тональности, и по лексике совпадают с посланием «К Дашкову»:
Мой друг! я видел море зла
И неба мстительного кары;
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
......................................................
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки
Везде мои встречали взоры!..
Послание «К Дашкову» будет написано через несколько месяцев. Оно еще не созрело, не получило необходимой емкости мысли. Покамест Батюшков продолжает: «Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему отечеству, чтоб минуту быть покойным. Ужасные поступки Вандалов, или французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. Ах, мой милый, любезный друг, зачем мы не живем в счастливейшие времена! Зачем мы не отжили прежде общей погибели!»
(III, 209).
А в нижегородских салонах В. Л. Пушкин до хрипоты спорит с И. М. Муравьевым-Апостолом «о преимуществе французской словесности» и отпускает «каламбуры, достойные лучших времен французской монархии» (III, 268). Василий Львович бедствует: живет в какой-то крестьянской избе в три окошечка и бегает по морозу без шубы, которая сгорела в московском пожаре вместе с домом и библиотекой...
У бежавших из Москвы дам в ходу шуточка относительно французских маршалов: пишут их фамилии на бумажке, бумажку складывают так, что выделенные буквы выходят на складках, прочие же — прячутся:
СульТ, МюрАт, Даву, Ожеро, Сюшэ, ВИктор, НЕЙ34.
В Нижнем лечится генерал Александр Николаевич Бахметев, которому после Бородина ампутировали правую ногу. Батюшков знакомится и сближается с ним...
Ярчайшим документом этого периода жизни поэта стала его переписка с Вяземским, который осенью 1812 года был в Вологде. В Бородинском сражении под Вяземским убило двух лошадей, но сам он ранен не был. При известии об оставлении Москвы он вышел из военной службы: жена его Вера Федоровна ждала первого ребенка. По этой же причине он уехал в Вологду, а не в Нижний, поспешив туда вслед за известным московским врачом-акушером В. Рихтером.
Я в Вологду попал бог весть
Какой печальною судьбою.
Московский житель с ранних пор,
Как солнце мой увидел взор,
О Вологде, перед тобою
Я признаюсь,— не помышлял...
(Я. А. Вяземский. «К Остолопову»)
Военная судьба круто распорядилась мирными жителями. Вяземский в Вологде — рядом с сестрами Батюшкова; Батюшков — в Нижнем, рядом с сестрой Вяземского Е. А. Карамзиной. В сентябре—декабре они обмениваются грустными письмами.
ВЯЗЕМСКИЙ: Я в Вологде, любезнейший друг, и Судьба не дает мне и удовольствия найти тебя здесь. Мы свиделись с тобою в горестное время, но в сравнении с настоящим оно было еще сносно. Теперешнее ужасно, и надежда, столь много раз нас обманувшая, не имеет уже права на сердца наши. Я привез сюда жену, и каждый день ожидаю ее разрешения. Да благословит ее бог.
БАТЮШКОВ: Нет ни одного города, ни одного угла, где бы можно было найти спокойствие. Так, мой милый, любезный друг, я жалею о тебе от всей души; жалею о княгине, принужденной тащиться от Москвы до Ярославля, до Вологды, чтобы родить в какой-нибудь лачуге; радуюсь тому, что добрый гений тебя возвратил ей, конечно, на радость (III, 205).
ВЯЗЕМСКИЙ: Все чувства, кроме чувства дружбы и привязанности к ближним и к вам, любезные друзья мои! — умерли в душе моей. О происшествиях, о ужасных происшествиях, поразивших нас столь быстро, столь неожиданно, не имею силы думать. Все способности разума теряются, сердце замирает, воспоминая о Москве.
БАТЮШКОВ: Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей, святыни, мирное убежище наук, все осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения, или, лучше ска-
зать, разврата, остроумнейшего народа, который гордился именами Генриха и Фенелона. Сколько зла! Когда будет ему конец? На чем основать надежды? Чем наслаждаться? А жизнь без надежды, без наслаждений — не жизнь, а мучение. Вот что меня влечет в армию, где я буду жить физически и забуду на время собственные горести и горести моих друзей (III, 205 — 206).
ВЯЗЕМСКИЙ: Не знаешь ли чего о Жуковском. Он перед отъездом моим из Москвы был у меня и сказывал, что он из полка перешел в дежурство Кутузова. Признаюсь, не поздравляю его с этим. Имя его для меня ужаснее имени врага нашего35.
БАТЮШКОВ: ...Жуковский, иные говорят — в армии, другие — в Туле. Дай бог, чтобы он был в Туле и поберег себя для счастливейших времен. Я еще надеюсь читать его стихи; надеюсь, что не все потеряно в нашем отечестве, и дай бог умереть с этой надеждою (III, 207).
ВЯЗЕМСКИЙ: Желание твое ехать в армию растревожило очень сестер твоих и меня; делай с собою как советуешь Жуковскому: побереги себя для счастливейших дней.
БАТЮШКОВ: ...Я решился, и твердо решился отправиться в армию, куда и долг призывает, и рассудок, и сердце, сердце, лишенное покоя ужасными происшествиями нашего времени. Военная жизнь и биваки меня вылечат от грусти
(III, 205).
ВЯЗЕМСКИЙ: Теперь и умереть не славно, таково гнусно и бедственно наше положение. ...Как знать, с каким лицом можно нам будет смотреть на прежних свидетелей и завистников славы нашей, обмоет ли конец грязь, которою покрылись мы при начале?
БАТЮШКОВ: Если же ты меня переживешь, то возьми у Блудова мои сочинения, делай с ними что хочешь; вот все, что могу оставить тебе (III, 207).
Об армии, мечтая отдать жизнь за родину, думали тогда многие. Тот же Гнедич сообщал из Петербурга Батюшкову в тяжелые октябрьские дни: «Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мертвым,— и как не завидовать смерти Николая Оленина: мертвые срама не шут...»36
Но Батюшков предельно конкретен в своем желании. Генерал А. Н. Бахметев, по-отечески отнесшийся к Батюшкову, выра-зил готовность взять его к себе в адъютанты и обещал при первой возможности отправить в действующую армию. Соответствующие бумаги были отправлены в Петербург — оставалось только ждать...
Батюшков вполне понимает, на что идет. В письмах к Вяземскому находим маленькое признание, тут же оборванное:
«Может быть, мы никогда не увидимся! Может быть, штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности... Но я пишу письмо, а не элегию; надеюсь на бога и вручаю себя Провидению» (III, 207).
В декабре он, однако, едет в Вологду: свидеться (и проститься) с родными и Вяземским, взять деньги на воинское снаряжение. Туда и обратно ехал он через разоренную Москву, развалины которой уже были засыпаны снегом.
Приказ с назначением, однако, медлил: посланные бумаги затерялись где-то в петербургских канцеляриях. В письме к Вяземскому от начала января 1813 года Батюшков кратко замечает о своем состоянии: «Моя судьба еще не решена. Я расстроен всем: и телом, и душой, и карманом. Желаю ехать в армию поскорее»37.
Из письма Батюшкова к Н. Ф. Грамматику, январь 1813:
«Я дотащился сюда здоров и цел, вопреки холоду, который и до сих пор продолжается. Я думаю, что такой зимы и в Лапландии не бывало; а вы хотите, чтоб я воспевал розы, благоуханные рощи, негу и любовь, тогда как все стынет и дрожит от стужи!» (III, 214).
А. Н. Оленин. Собрание разных происшествий, бывших в нынешней войне с французами...:
«Французы с отмороженными по локоть и колена руками и ногами, уподобляющиеся кости слоновой.
Наказание смертью 18-ти крестьян села Бунькова (г-на Рюмина) собственными их товарищами за то, что торговали с французами...»38
10 декабря 1812 года М. И. Кутузов, прибыв в Вильну, доложил царю: «Война окончилась за полным истреблением
неприятеля» 39.
Окончилась одна война — началась другая. 1 января 1813 года русский авангард перешел через Неман и вступил в пределы Пруссии. 16 февраля прусское правительство заключило союз с Россией о войне за освобождение Германии от наполеоновского ига.
В феврале Батюшкову окончательно надоело ожидание в Нижнем, и он, несмотря на то что Бахметев еще не оправился от ран, поспешил в Петербург — торопить события.
И снова — в третий уже раз — проезжал он через развалины Москвы, замерзшие от лютой стужи, окоченевшие и страшные... «У меня перед глазами были развалины, а в сердце новое, неизъяснимое чувство. Я благослрвил минуту моего выезда из Москвы, которая во всю дорогу бродила в моей голове» (III, 219).
Трикраты с ужасом потом
Бродил в Москве опустошенной
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священной
Слезами скорби омочил.
Стендаль. Заметки о походе на Россию в 1812 году:
«Особенную грусть навел на меня... во время возвращения нашего в Москву вид этого прелестного города, одного из прекраснейших храмов неги, превращенного в черные и смрадные развалины, посреди которых бродило несколько несчастных собак и несколько женщин, искавших остатков какой-нибудь пищи. Этот город был незнаком Европе; в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, подобных которым не было ни одного в Париже»40. Сразу по приезде в Петербург, после встречи с друзьями и после разговоров о поэзии, Батюшков написал послание «К Дашкову» — одно из самых проникновенных лирических стихотворений периода Отечественной войны. В нем сконцентрировалось все: и многочисленные впечатления «воина без войны», и «неизъяснимые чувства», подобных которым не было ранее в его жизни, и твердое убеждение в своей личной причастности к происходящему, в невозможности оставаться в стороне. Тот неудовлетворенный восторженный патриотизм, который пронизывает все стихотворение, стал для поэта живым, искренним чувством. Он и здесь — «писал как жил»...
Нет, нет! талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
Нет, нет! пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь, и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагов сомкнутым строем —
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине!
Батюшковское послание «К Дашкову» стало ярчайшим и сильнейшим из многочисленных лирических произведений Отечественной войны 1812 года. На чем основан эффект этого послания, необычайное воздействие его на современников (да и доселе оно воспринимается как патриотический призыв поэта-воина к защите Отечества)? Да на одном только — на правде и естественности этого призыва. Батюшков-воин ни на волос не отступает от жизненных реалий: он действительно «трикраты» был в опустошенной французами Москве, он действительно готовится вот-вот уйти в армию и воевать с врагом вместе «с израненным героем»—
генералом Бахметевым. Он действительно «сжигает» все чему поклонялся до войны. Ему действительно оказываются чужды былые «венки» и анакреонтические «музы и хариты». Все — как есть, без ложного пафоса и без красивых слов. Простое и естественно-торжественное обещание.
Маленький Пипинька, с голубыми глазами, рвется на свою третью войну.