И се подвигнулись — валит за строем строй!
Как море шумное, волнуется все войско;
И эхо вторит клик геройской,
Досель неслышанный, о Рейн, над тобой!
Твой стонет брег гостеприимной,
И мост под воями дрожит!
И враг, завидя их, бежит,
От глаз в дали теряясь дымной!..
К. Н. Батюшков. Переход через Рейн
29 марта 1813 года высочайшим приказом Батюшков был принят в военную службу, с зачислением штабс-капитаном в Рыльский пехотный полк и с назначением в адъютанты к генералу А. Н. Бахметеву.
Из письма К. Н. Батюшкова к Е. Г. Пушкиной, 4 марта 1813, Петербург:
«Наконец, я отдохнул в Петербурге и пишу к вам с холодною головою. Часто собираю всю мою память и повторяю чудесные приключения нашего времени и все, что я видел, и все, что я слышал и чувствовал в течение нашего изгнания. ...Здесь я нашел все старое, кроме скуки, с которой я давно знаком. Всякую минуту ожидаю решения на мою просьбу, и все напрасно. Всякий день сожалею о Нижнем, а более всего о Москве, о прелестной Москве: да прилипнет язык мой к гортани моей и да отсохнет десная моя, если я тебя, о Иерусалиме, забуду! Но в Москве ничего не осталось, кроме развалин...» (III, 219 — 220). Батюшков душою и телом рвется в армию. Но — скоро сказка сказывается... Сначала приходится бегать по министерским канцеляриям, ожидать назначения. Назначение было подписано 29 марта, в тот самый день, когда русские войска, пройдя с боями Польшу и Пруссию, вступили в пределы Силезии. В этот же день вышел из типографии запоздавший на полгода прошлогодний октябрьский номер «Санкт-Петербургского вестника»: в нем было напечатано послание «К Дашкову». Под ним красовалась подпись: «Б»,— но тогдашним читателям уже
не надобно было объяснять, кто скрывается за этою подписью. Стихи Батюшкова узнаются с первого взгляда.
Вслед за долгожданным назначением Батюшкову предстояло... ехать к Бахметеву в Нижний Новгород,— но, по предварительной договоренности с генералом, он предпочитает ждать его в Петербурге. Ждет со дня на день, но... На пути все время встают препятствия. То не хватает денег для покупки офицерского снаряжения (за одну подкладку из красного стамета для сюртука заплачено 50 рублей!). То его вдруг вызовет дежурный генерал при военном министре и станет выяснять, действительно ли он тот Батюшков, который служит помощником хранителя манускриптов при Императорской библиотеке, и действительно ли его превосходительство господин тайный советник Оленин отпустил его для армейской службы?.. Штабс-капитан Батюшков упорно преодолевает все эти каверзы — и ждет, ждет.
Петербургские друзья окружают его. Вместе со Степаном Жихаревым, которого уже в те времена зовут Громобоем (будущая «арзамасская» кличка), он воздыхает о разрушенной Москве, а особливо о том, что «проклятые французы сожгли и разрушили Вознесенскую, что на Ништатской, церковь, у которой росла калина, малина и черная смородина», ибо «кроме сего все дело поправить можно чрез несколько лет»1. Он жалеет о смерти офицера-поэта Сергея Марина. Вместе с Александром Тургеневым он рассуждает о том, как может настоящая война повлиять на положение крепостных крестьян: «Сильное сие потрясение России освежит и подкрепит силы наши и принесет нам такую пользу, которой мы при начале войны совсем не ожидали»2.
Вместе с Александром Измайловым Батюшков ополчается против литературного староверства. «Шишковисты» оказались весьма в почете. Сам адмирал Шишков уехал к армии и пользуется благосклонноетию императора. Князь Сергей Шихматов получил пенсион, Александр Грузинцев издал огромную, в шести песнях, «патриотическую» поэму «Петриада»: «лучший в ней стих, который всех восхищает, есть следующий...: «Оружья бранный звук спугнул тетеревей»3.
От нечего делать Батюшков пускается в литературные шалости. Вместе с Измайловым он в несколько дней написал сатиры «Певец в Беседе любителей русского слова» и «Разговор в царстве мертвых». Особенный интерес представляет первая, являющаяся удачной пародией на «Певца во стане русских воинов» Жуковского и высмеивающая «кладбище мирное стихов» — заседания «Беседы...», на которых «взапуски хвалят» друг друга Шихматовы, Карабановы, Хвостовы, Гераковы, Львовы, Палицыны, Анастасевичи, Политковские и прочие творцы «бессмертных» сочинений:
Да здравствует Беседы царь!
Цвети твоя держава!
Бумажный трон твой — наш алтарь.
Пред ним обет наш — слава!
Не изменим: мы от отцов
Прияли глупость с кровью;
Сумбур! здесь сонм твоих сынов!
К тебе горим любовью!..
«Певец в Беседе...» имеет подзаголовок: «Балладо-эпико-лиро-комико-эпизодический гимн». Позже Батюшков назовет его «преглупой шуткой». Эта «шутка», однако, разошлась по России в большом количестве списков, многие ее слова и выражения стали основой будущих «арзамасских» речей и каламбуров. В 1814 году молодой Пушкин подражал «Певцу в Беседе...» в стихотворении «Пирующие студенты», в 1825 году — А. А. Писарев в «Певце на биваках у подошвы Парнаса». Эта «шутка», кстати, очень понравилась и ее главному герою — адмиралу Шишкову, который, услышав о ней от С. Т. Аксакова, нашел ее «забавной» и попросил список...
Батюшков, конечно, не мог предполагать такого успеха, да и не очень увлечен литературными делами. Его гнетет ожидание... От Гнедича он переехал на новую квартиру — в дом Си-верса на Почтамтской улице. Бахметев все не едет...
Из письма В. Л. Пушкина к К. Н. Батюшкову, 20 мая 1813, Нижний Новгород:
«Кончина славного нашего вождя кн(язя) Смоленского (Кутузова. — В. К.) меня поразила. Но бог за нас и никто же на ны! Я вам скажу, что желание ваше исполнится скоро. Почтенный генерал ваш просил меня вас уведомить, что он на днях, а именно послезавтра, отправляется в Петербург и что немедленно по приезде своем туда пошлет вас в армию. Он, благодаря бога, бодр и здоров, и сам торопится присоединиться к храбрым нашим воинам. ...Обнимите за меня А. И. Тургенева и уверьте его в искренней моей дружбе. Гнедичу и Жихареву усердный поклон. Скажите И. А. Крылову, что я с удовольствием читал его басню под названием «Лисица и Сурок» и ожидаю из Москвы нового «Басен» его издания. Простите, милый, добрый Константин Николаевич. Да будут Феб, Марс и Амур покровителями вашими!»4
Батюшков действительно находится в отличной поэтической форме. Выполняя клятву, произнесенную в послании «К Дашкову», он не пишет ни на одну из излюбленных тем «анакреонтики», которые с таким удовольствием разрабатывал прежде. Несколько стихотворений, написанных им в первой половине 1813 года, поражают своим разнообразием. Здесь и шедевр русской патриотической лирики, и яркая сатира (о которых говорилось выше). Здесь и попытка создания описательного произведения
о войне — «Переход русских войск через Неман» (большое стихотворение, из которого до нас дошел лишь отрывок). Интересно, что сам Батюшков не участвовал в этом переходе: он попробовал воссоздать «по воображению» картину военных действий и передать ее с помощью условной поэтической лексики:
Несут полки Славян погибель за врагом,
Достигли Немана — и копья водрузили.
Из снега возрасли бесчисленны шатры,
И на брегу зажженные костры
Все небо заревом багровым обложили.
И в стане царь младой
Сидел между вождями,
И старец-вождь пред ним, блестящий сединами
И бранной в старости красой.
В последних строках отрывка возникают Александр I и Кутузов. Реалистические детали: «мертвы ноги» обмороженного француза, «зарево багровое» костров на берегу реки,— совмещаются с условными классицистическими образами: «Сгущенных копий лес возникнул из земли!», «Гремят щиты, мечи и брони» и т. д. Эту «несовместимость» реального и условного Батюшков, несомненно, ощущал,— поэтому и не напечатал стихотворения. Год спустя он напишет аналогичное произведение — «Переход через Рейн», где это совмещение не будет так броско...
В это же время Батюшков написал стихотворение, ставшее популярным романсом:
Гусар, на саблю опираясь,
В глубокой горести стоял;
Надолго с милой разлучаясь,
Вздыхая, он сказал...
В романсе «Разлука» война изображается с оттенком шутки и иронии. Гусар прощается с «красавицей» и клянется сохранить ей верность («Клянуся честью и усами Любви не изменить!»). Потом оказывается, что гусарские клятвы недорого стоят:
А он забыл любовь и слезы
Своей пастушки дорогой
И рвал в чужбине счастья розы
С красавицей другой.
Тут, казалось бы, впору пролить слезу об «оскорбленной добродетели». Но нет, рано: прощальные объятия красавицы тоже недорого стоят:
Но что же сделала пастушка? —
Другому сердце отдала.
Любовь красавицам игрушка,
А клятвы их — слова!
И надо всей этой безыскусственной историей нависает горькая и ироническая «мораль»:
Всё здесь, друзья! изменой дышит,
Теперь нет верности нигде!
Амур, смеясь, все клятвы пишет
Стрелою на воде.
В этом незатейливом романсе все просто и очень глубоко,— как в том мире, где неисполненные клятвы получают содержание житейской философии и устанавливают представление о всеобщей «измене» и полном отсутствии «верности»...
Это и война и не война одновременно... Стихи Батюшкова начала 1813 года как-то специально противопоставлены общему патриотическому духу тогдашней русской поэзии. Он не прославляет героев и не обличает врагов — он изучает все проявления «войны» во взаимоотношениях людей и борется с ними, как может.
В это время поэт Батюшков несколько изменяет свою литературную ориентацию, ибо былые увлечения его Буало, Вольтером, Дидро, Грессе, Мильвуа, Парни и прочими французами заметно ослабевают. В невольном досуге своем он обращается к чтению немецких книг: с целью освежить в памяти язык той страны, где он собирается воевать. В это время он, между прочим, переводит большой отрывок из трагедии Шиллера «Мес-синская невеста», — не для славы и похвал, а просто для тренировки.
И на войну он идет просто: как на службу, дожидаясь одного генерала, чтобы у того испросить разрешения служить при каком-то другом генерале. Идет как на работу, не заботясь, кстати, об наследниках своего невеликого имения и почти не думая о своих стихах, которые уже написал. Впрочем, стихи его несколько занимают: перед войной он отдал многие из них Д. Н. Блу-дову. Блудов уехал в Швецию, и в мае — июне Батюшков начинает подумывать о том, как бы вызволить из Швеции стихи свои и напечатать...5 Впрочем, этого намерения он не исполнил. Бахметев не приехал в Петербург и в июне. Ожидание становится особенно томительным.
Батюшков — Вяземскому, 10 июня 1813. Из Петербурга в Москву:
«В карты я не играю. В большом свете бываю по крайней необходимости и в ожидании моего генерала зеваю, сплю, читаю «Историю Семилетней войны», прекрасный перевод Гомера на италиянском языке, еще лучший перевод Лукреция славным Маркетти, Маттисоновы стихи и Ви-ландова «Оберона»; денег имею на месяц и более, имею двух-трех приятелей, с которыми часто говорю о тебе, хожу по вечерам к одной любезной женщине, которая
меня прозвала сумасшедшим, чудаком, и зеваю; сидя возле нее, зеваю, так, мой друг; зеваю в ожидании моего генерала, который, надеюсь, пошлет меня зевать на биваки, если война еще продолжится; и глупею, как старая меделянская собака глупеет на привязи» (III, 226).
Батюшков — Е. Г. Пушкиной, 30 июня 1813, Петербург:
«По чести, я не очень счастлив. Все в жизни мне удавалось, как в военной службе. Что я здесь делаю? Зачем я потерял столько времени? Потерял целую кампанию в бездействии, в постоянном ожидании! Но должно повиноваться року и подчас кричать с Панглоссом: все к лучшему!» (III, 231).
На театре военных действий дела шли с переменным успехом. 20 апреля произошло сражение у Лютцена, 8 — 9 мая — у Бауцена. Они закончились отступлением союзников, но стоили французской армии огромных потерь. 23 мая было заключено Плесвицкое перемирие, продолжившееся до 31 июля... Москва была еще не отомщена.
И. М. Муравьев-Апостол. Письма из Москвы в Нижний Новгород в 1813 году:
«Нет, друг мой, я не в состоянии был ужиться в Москве. С утра до ночи иметь перед глазами развалины — не времени следы, но неистовства врагов наших; беспрерывно воображать себе, что здесь они томили тяжкою работою несчастных наших сограждан, здесь оскверняли храм божий; тут ужасными истязаниями вырывали последний кусок хлеба, последнюю надежду отчаянной матери с грудным младенцем ее; там изнуренного болезнию и горем старца мучили, допрашивая, где сокрыто мнимое сокровище; повсюду жгли, повсюду грабили... Нет, это такая пытка, которая ни с чем сравниться не может, и я, будучи не в силах долее сносить ее, решился выехать из города...»6 «Израненный герой» Бахметев приехал в Петербург около 10 июля, но еще две недели выяснялось, поедет ли Бахметев в армию. На театр военных действий безногого генерала не отпустили, и он дал Батюшкову официальное разрешение ехать без него, присовокупив к разрешению несколько рекомендательных писем. 24 июля Батюшков выехал из Петербурга7, отправившись далее через Вильно, Варшаву, Силезию и Прагу. В Варшаве он познакомился с Федором Глинкой, который возвращался из действующей армии в Россию. В Праге — встретил князя И. А. Гагарина, у которого занял 30 червонцев «и кое-как доплыл до главной квартиры под Дрезден» (III, 235). Здесь он отдал привезенные из Петербурга депеши, представился главнокомандующему графу Витгенштейну и пошел по начальству с рекомендательными письмами Бахметева.
Батюшков начал с генерала М. И. Платова. Он нашел Платова
за пуншем вместе... с адмиралом Шишковым; смутился и предпочел ретироваться: литературная известность приносит иногда явные жизненные неудобства. Зато Батюшкова «ласково принял» генерал Н. Н. Раевский — и оставил при себе адъютантом. Вторым адъютантом генерала оказался Лев Васильевич Давыдов, знакомый Батюшкову еще по Москве.
Так он снова начал воевать. Тем более что Плесвицкое перемирие было уже прервано и вновь загрохотали пушки.