Батюшков — Гнедичу, сентябрь 1813, лагерь близ Теплица:
«Успел быть в двух делах: в авангардном сражении под Доной, в виду Дрездена, где чуть не попал в плен, наскакав нечаянно на французскую кавалерию, но бог помиловал; потом близ Теплица, в сильной перепалке. Говорят, что я представлен к Владимиру, но об этом еще ни слова не говори, пока не получу. Не знаю, заслужил ли я этот крест, но знаю то, что заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно» (III, 234).
Третий гренадерский корпус под командованием генерала Н. Н. Раевского оказался на главном направлении союзных армий. «...Мы в беспрестанном движении»,— сообщает Батюшков в том же письме. Лоон, Шрамы, Рейхштадт... Наконец месячная остановка под Теплицем: недалеко отсюда, в окрестностях Пирны, сосредоточилась французская армия.
17 августа корпус Раевского участвовал в знаменитом сражении под Кульмом. М. А. Фонвизин, участник этого сражения и будущий декабрист, вспоминал, что «гвардейские полки не только устояли, но двинулись вперед с наступлением ночи, разложили огни и торжествовали победу: полковые музыки их играли вечернюю зорю в нескольких сотнях шагов от неприятеля, приведенного в расстройство и уныние неудачными нападениями, так героически отбитыми; во всю ночь на французских бивуаках не было даже разложено огней»8.
Сыны Бородина, о кульмские герои!
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями спешил.
Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
(А. С. Пушкин. «На возвращение государя-императора из Парижа в 1815 году»)
Пуля щадила Батюшкова. Ни разу за всю кампанию 1813 — 1814 года не был он ни ранен, ни контужен, хотя и в Теплице, и под Кульмом, и позже под Лейпцигом было весьма жарко
и многих товарищей своих лишился он. Батюшков шел победителем и поэтом. Для победителя, отмщающего за сожженную Москву, не было препятствий к бесстрашию и не было пули, способной остудить жажду мести. Для поэта — было несметное множество новых впечатлений и замыслов, осуществленных, однако, значительно позже.
Рядом с Батюшковым оказались славные друзья. Борис Княжнин, сын драматурга и поэта XVIII века, впоследствии полный генерал, вежливый, умный и ревностно исполнявший службу. Александр Писарев, офицер и сочинитель, впоследствии сенатор и военный губернатор Варшавы. Барон Максан де Да-мас, французский дворянин, перешедший на русскую службу, добрый, честный и храбрый малый. Это — знакомые еще со старых петербургских времен.
Новый знакомый, совсем еще молодой Сергей Муравьев-Апостол, сын Ивана Матвеевича. Он моложе Батюшкова на десять лет; сейчас ему нет еще и семнадцати; но за сражение под Лютценом он уже получил Владимира IV степени с бантом, за бой под Бауценом произведен в штабс-капитаны и служит в баталионе великой княгини Екатерины. После Лейпцига он будет произведен в капитаны, и генерал Раевский возьмет его из баталиона к себе: офицером для особых поручений. Батюшков надолго переживет Сергея: тот будет повешен 13 июля 1826 года как один из самых опасных заговорщиков. Впрочем, им предстоит встречаться еще не раз.
Батюшков — Гнедичу, сентябрь 1813, лагерь близ Теплица:
«Нельзя равнодушно смотреть на три сильные народа, которые соединились в первый раз для славного дела, в виду своих государей, и каких государей! Наш император и король Прусский нередко бывают под пулями и ядрами. ...Таковые примеры могут одушевить мертвое войско, а наша армия дышит славою. Пруссаки чудеса делают. Одним словом, ни труды, ни грязь, ни дороговизна, ни малое здоровье не заставляют меня жалеть о Петербурге, и я вечно буду благодарен Бахметеву за то, что он мне доставил случай быть здесь» (III, 234 — 235).
Кажется, здесь Батюшков впервые увидел государя-императора Александра I — и навсегда пришел от него в восторг. Александр I представлялся Батюшкову человеком необыкновенной смелости — этого было достаточно, чтобы «простой ратник» полюбил своего «вождя». Может быть, здесь сказалось влияние Раевского. В записной книжке 1817 года, передавая свой разговор с генералом, он отмечает, что Раевский невысоко отзывался о Милорадовиче, Витгенштейне и прочих «спасителях отечества»: «Я не римлянин, но зато и эти господа — не великие птицы. Обстоятельства ими управляли, теперь все движет государь.
Провидение спасло отечество. Европу спасает государь, или провидение его внушает. Приехал царь — все великие люди исчезли».
Для Батюшкова было довольно этой лестной характеристи- ки почитаемого им «храброго Раевского». Поэтому Александр I в его поэтическом восприятии всегда идеализирован: он не хочет разбираться в истинном облике этого «властителя слабого и лукавого»...
П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта:
«Александр I был человеком весьма хитрым и лукавым, но ума самого недалекого; твердых мнений, коренных убеждений он никогда не имел, но, впечатлительный от природы, он весьма легко увлекался то в одно, то в другое направление, и увлечения его носили на себе отпечаток какого-то жара, какого-то мнимого энтузиазма. Вообще в характере его было много женского: и в его искусной вкрадчивости, и в его любезности, можно сказать, обаятельной, и в его удивительном непостоянстве»9.
На высотах Кульма, в один из дней затишья, Батюшков вновь встретился с Иваном Петиным, уже полковником, командиром баталиона гвардейских егерей. «Сердце мое утопает в удовольствии: я сижу в шалаше моего Петина, у подошвы высокой горы, увенчанной развалинами рыцарского замка. Мы одни. Разговоры наши откровенны; сердца на устах; глаза не могут насмотреться друг на друга после долгой разлуки. Опасность, из которой мы исторглись невредимы, шум, движение и деятельность военной жизни, вид войска и снарядов военных, простое угощение и гостеприимство в ставке приятеля, товарища моей юности, бутылка богемского вина на барабане, несколько плодов и кусок черствого хлеба... умеренная трапеза, но приправленная ласкою,— все это вместе веселило нас, как детей. Мы говорили о Москве, о наших надеждах, о путешествии на Кавказ и мало ли о чем еще! Время пролетало в разговорах, и месяц, выходя из-за гор, отделяющих Богемию от долины дрезденской, заставал нас, беспечных и счастливых...»
Это отрывок из военных воспоминаний Батюшкова, которые он начал писать в Молдавии слякотной осенью 1815 года. Начал — и не окончил, и не опубликовал; хотя воспоминания эти относятся к лучшим образцам батюшковской прозы, которую он, по собственному признанию, «писал, не херя».
«Часто мы бродили по лагерю рука в руку посреди пушек, пирамид, ружей и биваков и веселились разнообразием войск, столь различных и одеждою, и языком, и рождением, но соединенных нуждою победить. Никогда лагерь не являл подобного зрелища, и никогда сии краткие минуты наслаждения чистейшего посреди забот и опасностей, как
будто вырванные из рук скупой судьбины, не выйдут из моей памяти».
21 сентября союзные войска вышли из Теплицкого лагеря. Через неделю, при Альтенбурге, Батюшков вновь встретился с Петиным — но не радостной была эта встреча. «Слабость раненрй ноги его была так сильна, что он с трудом мог опираться на стремя и, садясь на лошадь, упал. «Дурной знак для офицера»,— сказал он, смеясь от доброго сердца. Он удалился, и с тех пор я его не видал».
4 — 7 октября 1813 года произошло генеральное Лейпцигс кое сражение, вошедшее в историю под названием Битвы народов и положившее конец господству Наполеона в Европе. Первый удар приняла на себя Богемская армия, в составе которой находился корпус Раевского. К северу от Лейпцига против Наполеона сражалась Силезская армия (в ее составе были русские корпуса Сакена и Ланжерона). 6 октября к Лейпцигу подошла Северная армия и армия Бенигсена. Все три соединившиеся армии начали сжимать огненное кольцо — и 7 октября Лейпциг был взят штурмом. Упорнейшие бои окончились полным поражением французов.
Эти четыре страшных дня многократно упоминались Батюшковым в воспоминаниях, записных книжках, письмах...
«Чужое: мое сокровище!» (1817):
«Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у Красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства ни малого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною. Писарев летал, как вихорь, на коне, по грудам тел — точно, по грудам — и Раевский мне говорил: «Он молодец».
Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: «Видно, дело идет дурно». Он, оборотись ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: «Батюшков, посмотри, что у меня». Взял меня за руку (мы были верхами) и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов, положил за пазуху, вынул ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: «Молчи!» Еще минута — еще другая — пули летали беспрестанно,— наконец, Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: «Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!» Отъехали. «Скачи за лекарем!» Поскакал. Один решился ехать под пули, другой воротился. Но я не нашел генерала
там, где его оставил. Казак указал мне на деревню пикою, проговоря: «Он там ожидает вас». Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами. ...На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах. ...Мы суетились, как обыкновенно водится при таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно: я сказал это на ухо хирургу. «Ничего, ничего», — отвечал Раевский... и потом, оборотись ко мне: «Чего бояться, господин Поэт (он так называл меня в шутку, когда был весел):
(У меня нет больше крови, которая дала мне жизнь,
Она в сраженьях пролита за родину)»10.
Из письма к Н. И. Гнедичу от 30 октября 1813:
«Признаюсь тебе, что для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих. Не подумай, чтоб это была риторическая фигура. Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видал и долго не увижу» (III, 236).
«Воспоминание о Петине» (1815):
«На другой день, поутру, на рассвете, генерал поручил мне объехать поле сражения там, где была атака гвар-дейских гусаров, и отыскивать тело его брата, которого мы полагали убитым. ...Какое-то непонятное, мрачное предчувствие стесняло мое сердце; мы встречали множество раненых, и в числе их гвардейских егерей. Первый мой вопрос — о Петине; ответ меня ужаснул: полковник ранен под деревнею — это еще лучшее из худшего!.. Раненый офицер, который встретился мне немного далее, сказал мне, что храбрый Петин убит и похоронен в ближайшем селе, которого видна колокольня из-за лесу: нельзя было сомневаться более. ...Проезжая через деревню Госсу, я остановил лошадь и спросил у егеря, обезображенного страшными ранами: «Где был убит ваш полковник?» — «За этим рвом, там, где столько мертвых». Я с ужасом удалился от рокового места».
Из письма к Н. И. Гнедичу от 30 октября 1813: «б-го числа французы отступили к Лейпцигу. Генерал с утра был на коне, но на сей раз он был счастливее. Ядра свистали над головой, и все мимо. Дело час от часу становилось жарчее. Колонны наши продвигались торжественно к городу. ...И все три армии, как одушевленные предчувствием победы, в чудесном устройстве, теснили неприятеля к Лейпцигу. Он был окружен, разбит, бежал... 7-го числа поутру рано генерал послал меня в Бернадотову армию наведаться о сыне. Я объехал весь Лейпциг кругом и видел все военные ужасы. Еще свежее поле сражения, и какое поле! С лишком на пятнадцати верст кругом, на каждом шагу грудами лежали трупы человеков, убитые лошади, разбитые ящики и лафеты. Кучи ядер и гренад, и вопль умирающих...» (III, 237). Батюшков часто возвращался к этим дням, вспоминая о том, как 7 октября он едва не попал в плен, как 9 октября отыскивал могилу Петина с простым деревянным крестом над ней... В одном из писем его шурина П. А. Шипилова к Вяземскому находим иное свидетельство: «...верные люди уведомляют, что он после Лейпцигского дела был на бале и—танцовал: доказательство верное, что он не ранен, к большему же удовольствию утверждают, что он представлен к награждению орденом...»11 Танцы после сражения — безусловно, выдумка. Сразу же после взятия Лейпцига Раевскому стало хуже: «к ране присоединилась горячка» (III, 239). Батюшков неотлучно находится при генерале сначала в какой-то деревне, а потом в Веймаре, куда Раевский был направлен для излечения.
Из письма Александра I председателю Государственного совета князю Н. И. Салтыкову; 9 октября 1813, Лейпциг: «Благодарение Всевышнему, с душевным удовольствием извещаю ваше сиятельство, что победа совершенная. Битва продолжалась 4-го, 5-го и 7-го числа. До 300-т пушек, 22 генерала и до 3700 пленных достались победителям. Всемогущий един всем руководствовал...»12
«Отношение № 389 штабс-капитану Батюшкову
Господин штабс-капитан Батюшков!
Именем его императорского величества и властию, высочайше мне вверенной, в справедливом уважении к отличной храбрости вашей, в сражениях 4 сего октября под г. Лейпцигом оказанной, по засвидетельствованию генерала от кавалерии Раевского, препровождаю у сего для возложения на вас орден святыя Анны 2 класса.
Главнокомандующий действующими армиями генерал от инфантерии
М. Барклай-де-Толли.
Генваря 27 дня 1814 года»13.