С середины октября 1813 года Батюшков живет в Веймаре при генерале Раевском, к которому все более и более привязывается. Раевский, заметил поэт в 1817 году, «молчалив, скромен отчасти, скрыт, недоверчив, знает людей, не уважает ими. ...У него
есть большие слабости и великие военные качества. С лишком одиннадцать месяцев я был при нем неотлучен. Спал и ел при нем: я его знаю совершенно, более, нежели он меня. И здесь, про себя, с удовольствием отдаю ему справедливость, не угождением, не признательностию исторгнутую. Раевский славный воин и иногда хороший человек — иногда очень странный».
Характерно, что «простой ратник» в военном мундире, но со штатскими и литературными наклонностями, былой поклонник французской «легкой поэзии», переводчик Парни, Буало, Грессе, ныне разочаровавшийся во французском языке и литературе, попадает в Веймар, центр литературной Германии.
Батюшков — Гнедичу, 30 октября 1813, Веймар:
«Мы теперь в Веймаре, дней с десять; живем покойно, но скучно. Общества нет. Немцы любят русских, только не мой хозяин, который меня отравляет ежедневно дурным супом и французскими яблоками. Этому помочь невозможно; ни у меня, ни у товарищей нет ни копейки денег в ожидании жалованья. В отчизне Гете, Виланда и других ученых я скитаюсь, как скиф. Бываю в театре изредка. Зала недурна, но бедно освещена. В ней играют комедии, драмы, оперы и трагедии, последние — очень недурно, к моему удивлению. «Дон Карлос» мне очень понравился, и я примирился с Шиллером. Характер Дон Карлоса и королевы прекрасны. О комедии и опере ни слова. Драмы играются редко по причине дороговизны кофея и съестных припасов; ибо ты помнишь, что всякая драма начинается завтраком в первом действии и кончается ужином. Здесь лучше всего мне нравится дворец герцога и английский сад, в котором я часто гуляю, несмотря на дурную погоду. Здесь Гете мечтал о Вер-тере, о нежной Шарлотте; здесь Виланд обдумывал план «Оберона» и летал мыслью в области воображения; под сими вязами и кипарисами великие творцы Германии любили отдыхать от трудов своих; под сими вязами наши офицеры бегают теперь за девками. Всему есть время. Гете я видел мельком в театре. Ты знаешь мою новую страсть к немецкой литературе. Я схожу с ума на Фоссовой «Луизе»; надобно читать ее в оригинале и здесь, в Германии» (III, 239 — 240).
«Было бы трудно лучше Батюшкова,— писал советский исследователь С. Н. Дурылин,— передать, чем был для русского офицера Веймар в 1813 г.: все в одной куче — и русские офицеры в Театре Гете, и благоговейные припоминания русского читателя о Гете как об авторе «Вертера», и неизменный «Оберон», и мещанские драмы, которых нельзя давать на сцене по крайней бедности веймарского театра, и нестерпимый для русских помещичьих желудков бюргерский суп, и гоньба за девками по аллеям парка, и восторг от открытия давно открытой Америки немецкой литературы! Целая картина в нескольких строках»14.
Отметим, что Батюшков знает Гете довольно поверхностно. Он не знает, что «Страдания юного Вертера» были написаны не в Веймаре. Он не читал «Фауста», который в 1813 году уже был в продаже. Он не знает, что «Дон Карлос» Шиллера поставил в веймарском театре Гете, бывший вдохновителем многих ярких постановок в своем любимом детище... Поэтому Батюшков даже не попробовал поискать «неслучайных» встреч с Гете (что было довольно легко), а увлекся довольно слабой идиллической поэмой Фосса «Луиза», где с античною простотой изображались филистерские нравы немецких бюргеров... Да и сам сельский немецкий быт показался Батюшкову весьма привлекательным. Простота мелкой провинциальной жизни явилась для него как остаток древних патриархальных отношений. Не случайно, как отметил он в «Путешествии в замок Сирей», «немцы издавна любят все сохранять, а французы разрушать», и уважение немцев к прошлому — «верный знак... доброго сердца, уважения к законам, к нравам и обычаям предков». Может быть, так и надобно жить?
Так, здесь, под тению смоковниц и дубов,
При шуме сладостном нагорных водопадов,
В тени цветущих сел и градов
Восторг живет еще средь избранных сынов.
Здесь все питает вдохновенье:
Простые нравы праотцов,
Святая к родине любовь
И праздной роскоши презренье.
(«Переход через Рейн»)
В Веймаре Раевский лечился около месяца. Около середины ноября он выехал долечиваться во Франкфурт-на-Майне — и с ним Батюшков. Там он встречается и много беседует с Николаем Тургеневым (который состоял при управляющем германскими землями бароне Штейне), а по воспоминаниям А. И. Михайловского-Данилевского, даже и спорит с ним по вопросам текущей политики. Николай Тургенев уже в то время придерживался продекабристских воззрений — и разговоры с ним не остались для Батюшкова бесследны...
В середине декабря Раевский поспешил к действующей армии — и германские земли пронеслись, как в калейдоскопе: Мангейм, Карлсруэ, Фрейбург, Базель... В письме к Гнедичу Батюшков замечал: «Я видел Швабию, сад Германии, к несчастию — зимой; видел в Гейдельберге славные развалины имперского замка, в Швецингене — очаровательный сад; видел везде промышленность, землю изобильную, красивую, часто находил добрых людей, но не мог наслаждаться моим путешествием, ибо мы ехали по почте и весьма скоро. Одним словом, большую часть Германии я видел во сне» (III, 247).
Перед новым, 1814 годом русские войска перешли границу Франции.
Батюшков — Гнедичу, 31 декабря 1813, местечко у крепости Бельфор:
«Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции. Вот как это случилось: в виду Базеля и гор, его окружающих, в виду крепости Гюнинга мы построили мост, отслужили молебен со всем корпусом гренадер, закричали «ура!»— и перешли за Рейн. ...Эти слова: мы во Франции — возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле ее безрассудных врагов» (III, 246).
Следующие два с половиной месяца также прошли в беспрестанном движении. Корпус Раевского сражался в составе Главной (Богемской) армии и был в передовых рядах коалиционных сил. В середине января он блокировал крепость Бельфор в южном Эльзасе, затем перешел в Шампань, участвовал в сражении при Провене, в «жарком деле» под Арси-сюр-Об, в бою под Фер-Шампенаузом и, наконец, в марте подошел к окрестностям Парижа...
Но и при этом обилии боев Батюшков не забывал о делах литературных. 26 февраля 1814 года, когда корпус стоял близ города Шомона, он отпрбсился у генерала и вместе с Писаревым и Дамасом посетил замок Сирэ (Сирей), где когда-то его былой кумир Вольтер скрывался от недругов своих в объятиях прелест-нрй маркизы дю Шатле. «Я был в Сире, в замке славной маркизы дю Шатле...— сообщил он Гнедичу.— В зале, где мы обедали, висели знамена наших гренадер, и мы по-русски приветствовали тени сирейской нимфы и ее любовника, то есть большим стаканом вина» (III, 250). Полтора года спустя, осенью 1815-го, Батюшков описал это путешествие в прекрасном историко-культурном очерке «Путешествие в замок Сирей».
Белинский отнес этот очерк к числу лучших прозаических произведений Батюшкова. «Путешествие...» действительно весьма богато по материалу. Мы находим здесь и любопытные сведения о заграничном походе русской армии (узнаем, например, что Наполеон внушал французским крестьянам, что перешедшие границу Франции русские войска находятся у него в плену: «Он нарочно завел вас сюда, чтобы истребить до последнего человека: это была военная хитрость, понимаете ли?..»). Весь очерк Батюшкова проникнут горячим патриотизмом, что не мешает, однако, автору оценить и французский народ, и его культуру. А рассказывая об отношениях Вольтера и «сирейской нимфы», Батюшков грезит о подобной женщине в его жизни: Эмилия дю Шатле, красавица и умница, приютила гонимого всеми французского гения и побудила его к созданию великих произведений... Батюшкову не мешает даже и то, что дю Шатле
изменила Вольтеру с Сен-Ламбером: «Она, вопреки г-же Жан-лис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви Сен-Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века своего».
Особенно замечателен финал очерка — маленькая пародия на модные сентиментально-романтические повествования. Батюшков описывает возвратный путь из замка Сирэ:
«Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем... Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную, томную Агнессу, которая, потупя глаза, покраснеет, как роза,— а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных... и проч., и проч., и проч.— Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле. Сказан поход — вдали слышны выстрелы.— Простите!»