Северин отправился в Лондон 17 мая, вместе со свитой Александра I. Батюшков уехал несколько дней спустя. Он прожил в Англии около двух недель.
На «туманных берегах Альбиона» Батюшков несколько развеялся от надоевшего Парижа. Для этого он выбрал, кажется, очень подходящее время, приехав вслед за русским императором. Русская делегация был встречена в Англии с энтузиазмом. Особенной популярностью пользовался атаман казачества М. И. Платов, в службу к которому Батюшков едва не попал год назад. На улицах за Платовым ходили толпы. «Почтенные дамы и девицы посещали его и украшали свои медальоны его изображениями. ...Все усилия Платова пройти куда-нибудь инкогнито, остаться где-нибудь незамеченным оставались безуспешны: его всюду узнавали, и огромная толпа шла за ним, крича: «Ура! ура! Платов!..» Всякий стремился приблизиться к нему, коснуться его и, если можно, пожать ему руку. ...Весьма хорошо одетые дамы отрезывали по волоску из хвоста коня, на котором сидел Платов»22. Оксфордский университет поднес Платову докторский диплом, город Лондон — драгоценную саблю в золотой оправе, украшенную гербами Великобритании и Ирландии и вензелем самого атамана. (Заметим, кстати: эти похождения Платова в Лондоне обросли потом легендами и отразились, например, в «Левше» Н. С. Лескова.)
В этой атмосфере общего ликования и приподнятого настроения Батюшкову особенно хорошо, тем более что добрые знакомые из русского посольства в Англии — Северин, П. И. Полетика, Н. Ф. Кокошкин — встретили его весьма дружески и приветливо. Через полгода Николай Кокошкин, вспоминая эти встречи, писал Батюшкову из Лондона: «...Судьба свела нас хоть на короткое время, но столь необыкновенным образом, что обыкновенные дружеские церемонии следовало бы отложить. Минута нашего знакомства осталась для меня незабвенною, и я ласкаю себя надеждой, что по возвращении моем в Россию вы не откажетесь более и более оного стеснить»23.
Каким-то образом, будучи в Лондоне, Батюшков ухитрился
занять изрядную сумму денег. Указание на это находим в письме Д. В. Дашкова к П. А. Вяземскому от 25 июня 1814 года: «Сей час Гнедич сказывал мне, что Батюшков в Лондоне: он получил от одного английского купца его руки расписку, по которой должен заплатить за него деньги. Но, впрочем, ни к кому ни полслова — это только на Батюшкова и похоже!»24.
Для проезда в Россию морем был необходим паспорт, который проще было получить через «знакомое» посольство в Англии: этот заграничный паспорт для беспрепятственного следования через Швецию Батюшков получил 25 мая/6 июня25.
Наконец, как это ни странно, недолгое путешествие в Альбион оказалось весьма значимым именно для Батюшкова-поэта. Во весь период заграничного похода он не написал ни строки (не считая нескольких экспромтов в письмах). В Лондоне, вероятно, было время и оглядеться, и обдумать то, что прожито за последние годы,— и там Батюшков задумал самое крупное свое произведение: сказку «Странствователь и Домосед». Посылая ее в феврале 1815 года Вяземскому, он заметил: «Стих, и прекрасный: «Ум любит странствовать, а сердце жить на месте»,— стих Дмитриева, подал мне мысль эту. И где? в Лондоне; когда, сидя с Севериным на берегах Темзы, мы рассуждали об этой молодости, которая исчезает так быстро и невозвратно!»26 А на возвратном пути в Россию он начерно написал элегии «Тень друга», «На развалинах замка в Швеции» и, кажется, еще «Пленный» и «Мщение».
Писем Батюшкова из Лондона не сохранилось, и очень трудно установить с точностью, где он был, с кем встречался, что видел в Англии: «в прохладных рощах Альбиона» и «в цветущих пажитях Ричмона». Он находился в кругу образованных русских людей, хорошо знавших и ценивших Англию и ее культуру, не чуждых литературы и увлекавшихся литературными новостями (так, незадолго до приезда Батюшкова в Англию, зимой 1814 года, Северин и Полетика заезжали в Эдинбург для знакомства с Вальтером Скоттом27).
Батюшков, однако, рвался домой. Вечером 10 июня он покинул Лондон в компании с каким-то найденным Севериным попутчиком-итальянцем с громкой фамилией Рафаэль.
Дилижанс до Гарича: «Карета летит по гладкой дороге, между великолепных лип и дубов; Лондон исчезает в туманах» (III, 275). Маленькие развлечения с попутчиками в ожидании погоды: «Портвейн и херес переходили из рук в руки, и под вечер я был красен, как майский день, но все в глубоком молчании. Товарищи мои пили с такою важностию, о которой мы, жители матерой земли, не имеем понятия» (III, 276).
Наконец недельное путешествие по Балтийскому морю на пакетботе «Альбион»:
Я берег покидал туманный Альбиона,
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум, и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже, дремлющей под говором валов,—
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал.
(«Тень друга»)
Подробное описание морского путешествия Батюшков дал в письме к Д. П. Северину, отправленном из шведского городка Готенбурга 19 июня. Посещение англиканской церкви в Га-риче, служба в которой произвела «приятное и сладостное впечатление» своей необычностью для русского, привыкшего к помпезным обрядам, тяжелым одеждам и словенскому языку православной церкви. Прогулки по морскому берегу с каким-то «добрым англичанином», влюбленным в свою страну. «Среброчешуйчатое море», «которое едва колебалось и отражало то маяки, то лучи месяца, восходящего из-за берегов Британии». Морская болезнь во время качки на корабле. Попутчики: «несносный швед», утомляющий своею мнительностью, и «человеколюбивый еврей», рассказывающий занимательные истории. «Очаровательные» часы на палубе пакетбота во время хорошей погоды. «Как прелестны сии необозримые бесконечные волны! Какое неизъяснимое чувство родилось в глубине души моей! Как я дышал свободно! Как взоры и воображение мое летали с одного конца горизонта на другой! На земле повсюду преграды — здесь ничто не останавливает мечтателя, и все тайные надежды души расширяются посреди безбрежной влаги» (III, 278 — 280).
Очарованный воображением, Батюшков обратился к капитану корабля с итальянскими стихами из «Освобожденного Иерусалима» Тассо. Капитан «отвечал мне на грубом английском языке, который в устах мореходцев еще грубее становится, и божественные стихи любовника Элеоноры без ответа исчезли в воздухе:
Быть может, их Фетида
Услышала на дне,
И, лотосом венчанны,
Станицы нереид
В серебряных пещерах
Склонили жадный слух
И сладостно вздохнули,
На урны преклонясь
Лилейною рукою;
Их перси взволновались
Под тонкой пеленой...
И море заструилось,
И волны поднялись!» (III, 281).
Море навевало чудесные видения. В одну из ночей к Батюшкову явился из волн морских живой Иван Петин. Он был весел в свои двадцать шесть лет. Он был ни убит, ни ранен. Он стоял пред своим другом как воплощение молодости, верящей в чудеса:
Тень незабвенного! ответствуй, милый брат!
Или протекшее все было сон, мечтанье;
Все, все — и бледный труп, могила и обряд,
Свершенный дружбою в твое воспоминанье?..
Но он молчит... Он исчез. Он растворился «в бездонной синеве безоблачных небес». Осталось лишь грустное раздумье о былой молодости, которой приходил конец... Чудес не бывает: зрелость уже не верует в чудеса.
А свежий ветер все надувал паруса, а корабль все шел по древнему пути викингов. Наконец, показались берега обетованной земли — Швеции. И Батюшкову вновь пригрезились древние северные витязи и скальды: его воображение вновь воскрешало призраки прошлого: людей и богов... Он вновь почувствовал себя скальдом: и это мечтание особенно усилилось, когда он увидел развалины старого шведского замка:
И там, где камней ряд, седым одетый мхом,
Помост обрушенный являет,
Повременно сова в безмолвии ночном
Пустыню криком оглашает,—
Там чаши радости стучали по столам,
Там храбрые кругом с друзьями ликовали,
Там скальды пели брань, и персты их летали
По пламенным струнам.
Там пели звук мечей, и свист пернатых стрел,
И треск щитов, и гром ударов,
Кипящу брань среди опустошенных сел,
И грады в зареве пожаров;
Там старцы жадный слух склоняли к песне сей,
Сосуды полные в десницах их дрожали,
И гордые сердца с восторгом вспоминали
О славе юных дней.
«На развалинах замка в Швеции». Этой исторической элегией восхищались Вяземский, Жуковский, Пушкин. Белинский, разбирая элегию, воскликнул: «Какой роскошный и вместе с тем упругий, крепкий стих!»
Картина былых шведских войн соотносится здесь с недавней войной, пережитой поэтом вместе со всем народом. Русские, победившие французов, уподобляются старинным северным воинам, воевавшим «в долинах Нейстрии». Героическая тема переплетается с темой любви: появляется красавица, встречающая вернувшегося с войны юношу. Она,
Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет,
Как месяц в небесах...
Но где та красавица? И где — те юноши?
Где — их былые подвиги?
Где ж вы, о сильные, вы, галлов бич и страх, Земель полнощных исполины?..
От былых исполинов остались лишь «руны тайные» да древние развалины. А нынешние «исполины» — повзрослели вместе с состарившимся человечеством — и вместе с самим поэтом... В том же письме к Северину Батюшков помещает стихотворный экспромт, описывающий его нынешние впечатления в Швеции:
В земле туманов и дождей,
Где древле скандинавы
Любили честь, простые нравы,
Вино, войну и звук мечей.
От сих пещер и скал высоких,
Смеясь волнам морей глубоких,
Они на бренных челноках
Несли врагам и казнь, и страх.
Здесь жертвы страшные свершалися Одену,
Здесь кровью пленников багрились алтари...
Но в нравах я нашел большую перемену:
Теперь полночные цари
Курят табак и гложут сухари,
Газету Готскую читают
И, сидя под окном с супругами, зевают (III, 283).
В этом экспромте сосуществуют два различных стилистических пласта: традиционно приподнятый, одический — и нарочито разговорный. Здесь сосуществуют и два ряда поэтических образов, которые и сопоставляются, и противопоставляются: «бренные челноки» и «газета Готская», «несли врагам и казнь, и страх» — и «сидя под окном с супругами, зевают». Прежнее противопоставляется теперешнему и иронически подчеркивается, что это лишь перемена «в нравах». Противопоставлению служит даже рифма: «полночные цари» — «гложут сухари». Первый ряд образов идет от традиционной романтической условности: он аналогичен подобным же образам в элегии «На развалинах замка в Швеции». Второй ряд образов между тем вовсе не отрицает первого: Батюшков отнюдь не утверждает поэтичность «прежнего» и непоэтичность «теперешнего»: своеобразная поэзия есть и в «современном» состоянии.
Прогуливаясь по Готенбургу, Батюшков поглядывает на современных «викингов», «на купцов и конторщиков, которые со всею возможною важностию прогуливают себя, свои английские фраки, жен, дочерей и скуку» (III, 282). Кого ж винить в том, что былые «дикие сыны и брани, и свободы» стали цивилизованными «банкирами и маклерами», что их старинные замки «время в прах преобратило», что «праотцев останки драгоценны» иx потомки не хотят «почитать»? Время прошло, с веками переменились «нравы»,— так стоит ли ворошить то, что никогда не воротится?
Батюшков ощущает себя как бы «на перепутье»: его прежние поэтические темы и настроения оказываются не соответственны переменившимся «нравам», а новые темы и настроения...— иx надобно еще найти!
Из Готенбурга Батюшков добрался до Стокгольма, где сразу
же попал в объятия Блудова, который с 1812 года состоял советником русского посольства при шведском дворе. За отсутствием посланника, Блудов управлял русской миссией — и очень скучал в Стокгольме.
Почти одновременно с Батюшковым из Петербурга прибыл вновь назначенный шведский посланник барон Г. А. Строганов, и Блудов смог покинуть «не пленительную» Швецию в приятном обществе своего друга. В конце июня Батюшков и Блудов двинулись в путь: через Финляндию — в Петербург.
Тем и закончилась третья война в жизни Батюшкова, самая
тяжелая и самая благополучная, жестокая и радостная, полная опасностей, приключений и «страннической жизни». Впрочем, странствий могло бы быть и больше.
Из письма М. де-Дамаса к Батюшкову, 17/29 октября 1814, Париж:
«Во время вашего путешествия в Англии и в Швеции я объездил большую часть Франции. Жалею, что вам не удалось; вы, конечно, были бы довольны: западная часть Франции не похожа на восточную, а в Лангедоке все трубадуры; женщины там прекрасные. Бордо после Петербурга прекраснейший из городов; канал Лангедокский, конечно, одно из произведений, которыми люди гордиться могут,— но Невы я не забываю и не забуду никогда, как и обитателей берегов ее»28.
Из письма Д. В. Дашкова к П. А. Вяземскому, 25 июня 1814, Петербург:
«От Батюшкова не было сюда ни одной грамотки со времени перехода за Рейн — вот уже ровно полгода. Один из его приятелей писал к Гнедичу, вскоре по занятии Парижа, что Батюшков там, здоров, весел и что через три дня отправляется оттуда в Петербург. Но вот и ополчение наше возвратилось, все волонтеры и многие из армейских также; мы видели их вшествие:
Пылью панцири покрыты,
Шлемы лаврами обвиты...
Где ж, Людмила, твой герой?
А Людмила ждет-пождет... и милой наш Батюшков пропал без вести, как жених ее. Может быть, не залетел ли он опять по дороге в Ригу, к своей немке, на старое пепелище? Как Вы думаете?..»29
Весной 1815 года Александр I приказал Барклаю-де-Толли подсчитать, что стоила война с французами. Педантичный Барклай представил отчет, в котором значилось, что война 1812, 1813 и 1814 годов обошлась России в 157450710 рублей 59 копеек ассигнациями, в том числе на жалованье военным ушло семьдесят один миллион, на продовольствие — двенадцать миллионов, на провиант — пять миллионов, шесть миллионов ушло на награждения, шестнадцать — заплачено Австрии и Пруссии,— и прочая, и прочая, и прочая30. Скольких человеческих жизней стоила эта война — об этом в отчете Барклая не сказано. Об этом государь и не спрашивал.