Тем временем, пока Батюшков предавался раздумьям в ветхой Каменецкой крепости, в Петербурге произошло весьма знаменательное событие.
23 сентября 1815 года на Петербургском театре была в первый раз играна стихотворная комедия А. А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды». Само по себе это событие не заключало в себе чего-то особенно знаменательного, тем более что «колкий Шаховской», был даровитым и плодовитым драматургом: он написал, перевел и поставил на театре сто одиннадцать драматических произведений. Но в числе лиц новой комедии активного члена «Беседы любителей русского слова» был выведен поэт Фиалкин, сочинитель «страшных» баллад и «томных» элегий, в котором без труда узнавался почтенный Василий Андреевич Жуковский, считавшийся в то время признанным лидером новой поэтической школы.
Батюшков — Вяземскому, 10 января 1815:
«...Жуковского стихи не совершенно понравились нашим Лебедям, и здешние Гуси ими не будут восхищаться. Что нужды!.. Ошибки в стихах нашего Балладника примечены быть могут и ребенком; он часто завирается. Но зато! зато сколько чувства? какие стихи! и кто говорил с таким глубоким чувством об императоре? Так, любезный друг! Государь наш, который, конечно, выше Александра Македонского, должен то же сделать, что Александр Древний! Он запретил под смертною казнию изображать лице свое дурным художникам, а предоставил сие право единочастно Фидию. Пусть и государь позволит одному Жуковскому говорить о его подвигах. Все прочие наши одорифмователи недостойны его. Они, и стихи их, и проза, и ненависть их, и хвала их, и одобрение, и ласки, и эпиграммы, и мадригали, и вся сия стишистая сволочь,— надоела»36. И вот «стишистая сволочь» ополчилась на Жуковского... Ф. Ф. Вигель так описывал первое представление «Липецких вод»: «Нас сидело шестеро в третьем ряду кресел: Дашков, Тургенев, Блудов, Жуковский, Жихарев и я... В поэте Фиал- кине, жалком вздыхателе, всеми пренебрегаемом, хотел он (Шаховской.— В. К.) представить благородную скромность Жуковского; и дабы никто не обманулся насчет его намерения, Фиал-кин твердит в своих балладах и произносит несколько известных стихов прозванного нами в шутку Балладника... Можно вообразить себе положение бедного Жуковского, на которого обратилось несколько нескромных взоров! Можно себе представить удивление и гнев вокруг него сидящих друзей его! Перчатка была брошена, еще кипящие молодостью Блудов и Дашков спешили поднять ее»37.
После спектакля торжествующий Шаховской на вечере у петербургского гражданского губернатора Бакунина был увенчан лавровым венком. Не замедлили последовать и литературные ответы друзей Жуковского: «Письмо к новейшему Аристофану», написанное Д. В. Дашковым и напечатанное в «Сыне Отечества», и его же «кантата» («гимн»), указывавшая на отношение Шаховского к новой школе поэзии:
Он злой Карамзина гонитель,
Гроза баллад,
В Беседе добрый усыпитель,
Хвостову брат
И враг талантов записной.
Хвала тебе, о Шутовской,
Тебе, герой, тебе, герой!
В окружении Жуковского появление «Липецких вод» было воспринято как объявление открытой войны. Для организации отпора «Беседе» было решено объединить усилия. «Теперь страшная война на Парнасе,— сообщает Жуковский в письме к родным.— Около меня дерутся за меня; а я молчу; да лучше было бы, когда бы и все молчали,— город разделился на партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури»38. Атмосфера накалилась. Шаховской публично извинялся перед Жуковским. Вяземскому (который находился в Москве) «сделался понос эпиграммами» (Жуковский), и, в частности, он выступил в печати с «Письмом с Липецких вод» и «Поэтическим венком Шутовскому».
Батюшков узнал о случившемся лишь в ноябре.
Батюшков — Вяземскому, 11 ноября 1815, Каменец-Подольский:
«Из журнала я увидел, что Шаховской написал комедию и в ней напал на Жуковского. Это меня не удивило. Жуковский недюжинный, и его без лап не пропустят к славе. Озерова загрызли. Карамзина осыпали насмешками; он оградился терпением и «Историей». Пушкин будет воевать до последней капли чернил: он обстрелян и выдержит. Я, маленький Исоп посреди маститых кедров, прильну к земле, и буря мимо. И тебе, милый друг, не советую нападать на них эпиграммами. Они все прекрасны, и на сей раз сказать можно, что делают честь твоему сердцу, но верь
мне (я знаю поприще успехов Шутовского), верь мне, что лучшая на него эпиграмма и сатира есть — время. Он от него не отделается. Время сгложет его желчь, а имена Озерова, и Жуковского, и Карамзина останутся. ...Крапивные венки оставим им. Радуюсь, что удален случайно от поприща успехов и страстей, и страшусь за Жуковского. Это все его тронет: он не каменный. Даже излишнее усердие друзей может быть вредно. Опасаюсь этого»39. Батюшков все еще не понял, что, собственно, произошло, и считает случившееся обычной литературной травлей... Борьба, однако, разгоралась все с большим ожесточением.
М. Н. Загоскин, специально в защиту «Липецких вод», пишет «Комедию против комедии». Д. Н. Блудов направляет против Шаховского и его приверженцев памфлет «Видение в какой-то ограде, изданное обществом ученых людей». В нем под видом тучного проезжего, заночевавшего на постоялом дворе уездного городка Арзамаса (символа «тихой» провинции), Блудов изобразил автора «Липецких вод», ополчившегося на «кроткого юношу» (Жуковского), «блистающего талантами и успехами». На этом же постоялом дворе собираются «арзамасские любители словесности», которые через дыру слышат, как «в магнетическом сне» «тучный проезжий» исповедуется в тайных грехах своих... Наконец, 14 октября 1815 года, через двадцать дней после злополучной премьеры, петербургские друзья Жуковского собрались на квартире С. С. Уварова.
Ф. Ф. Вигель. Записки:
«В ярко освещенной комнате, где помещалась его библиотека, нашли они длинный стол, на котором стояла большая чернильница, лежали перья и бумага... Хозяин занял место председателя и в краткой речи, хорошо по-русски написанной, осуществляя мысль Блудова, предложил заседающим составить из себя небольшое общество «Арзамасских безвестных литераторов». Изобретательный гений Жуковского по части юмористической вмиг пробудился: одним взглядом увидел он длинный ряд веселых вечеров, нескончаемую цепь умных и пристойных проказ. От узаконений, новому обществу им предлагаемых, все помирали со смеху; единогласно избран он секретарем его»40. Так появилось литературное общество «Арзамас», созданное в противовес официально признанной «Беседе»...
«Беседа» в ту пору клонилась уже к своему «закату». По-прежнему витийствовал благородный старовер Шишков, по-прежнему каждый месяц в роскошной зале причудливого дома Державина (что на Фонтанке у Измайловского моста) собирались, в мундирах и регалиях, чинные и титулованные литераторы, и вельможи при орденах, и дамы с горящими взглядами, по-прежнему чиновник провиантского ведомства Соколов звучным голосом читал собравшимся торжественные оды и лиро-эпические гимны, по-прежнему действовали все четыре «разряда» «Беседы» и здравствовали ее двадцать четыре действительных члена, девятнадцать почетных членов и семнадцать членов-сотрудников,— но общественный интерес потихоньку начал ослабевать, и если прежде «весь Петербург» съезжался на ее заседания, как на балы или на концерты, и дамы, которые ровно ничего не понимали в торжественных одах и речах, не чувствовали скуки, ибо «исполнены были мысли, что совершают великий патриотический подвиг, и делали сие с примерным самоотвержением», то к осени 1815 года страсти поутихли, «Чтения в Беседе...» стали покупать неохотно, публики съезжалось все меньше, члены пропускали заседания все чаше, а сама «Беседа» приобрела более «вид казенного места, чем ученого сословия». И тут появился «Арзамас». Он включил двадцать членов, каждому из которых было присвоено прозвище, взятое из баллад Жуковского. Сам Жуковский получил кличку Светлана. Д. Н. Блудов — Кассандра. Д. В. Дашков — Чу. С. С. Уваров — Старушка. С. П. Жихарев — Громобой. Ф. Ф. Вигель — Ивиков Журавль. Д. П. Северин — Резвый Кот. А. И. Тургенев — Эолова Арфа. П. А. Вяземский — Асмодей. В. Л. Пушкин — Вот Я Вас (а позже: Вотрушка). Н. И. Тургенев — Варвик. М. Ф. Орлов — Рейн, Н. М. Муравьев — Адельстан. А. Ф. Воейков — Дымная Печурка (или: Две Огромные Руки). Д. В. Давыдов — Армянин. П. И. Полетика — Очарованный Челнок. А. А. Плещеев — Черный Вран. Молодой А. С. Пушкин, принятый позже, получил кличку Сверчок.
Батюшков был принят заочно: на первом же заседании ему была присвоена кличка Ахилл. Может быть, его поименовали так в насмешку за маленький рост, никак не соответствующий облику греческого героя; может быть, усмотрели в этом именовании звуковое соответствие: Ахилл — Ах! Хил!..— а может быть, потому, что баллада Жуковского «Ахилл» более всего нравилась Батюшкову.
Круг лиц, входивших в «Арзамас», не был ровным. С одной стороны, будущие государственные деятели, близкие правительственным кругам: Блудов, Дашков, Уваров. С другой стороны, «вольнодумцы» и будущие декабристы: Николай Тургенев, Михаил Орлов, Никита Муравьев. Впрочем, на первых порах всех объединили общий литературный интерес и атмосфера веселой шутки.
Занятия «Арзамаса» очень точно определил лицеист Пушкин в письме к Вяземскому от 27 марта 1816 года: «Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей российского слова»41. Основанный с литературно-полемическими целями, «Арзамас» стал обществом
пародическим, которое противопоставило в своей структуре организационные формы «Беседы», ее сословную и литературную иерархию подчеркнуто дружескому характеру общения.
Пародируя официальный ритуал собраний «Беседы», каждый член «Арзамаса» при вступлении в общество «выбирал для первой речи своей одного из живых покойников «Беседы» или Академии заимообразно и напрокат и говорил бы ему похвальную надгробную речь»42. Эти «надгробные речи» были направлены против излюбленных «староверами» «высоких» жанров, и сама напыщенность их приобретала комический характер. Вместо помпезных «Отчетов о заседании Беседы...» в «Арзамасе» составлялись шутливые протоколы (большая часть которых писана Жуковским), имеющие значение и поныне в качестве образцов юмора.
Сама обстановка заседаний тоже противостояла духу «Беседы». Там — три вида членов; здесь — «безвестные литераторы». Там — обязательны титулы и громкие имена; здесь — обязательны прозвища, клички, подчеркнутая партикулярность и равенство. Там — подчеркнутое «единодержавие» (председатели «разрядов» и «попечители» из высших сановников); здесь — принцип выборности: «президент» выбирается на каждое отдельное заседание. Там — украшенная желтым мрамором и колоннами огромная зала державинского дома; здесь — заседания собираются попеременно то у одного, то у другого.
В ритуал «Арзамаса» были введены два характерных символа. Первый — это «красный колпак» (согласно символике недавно отгремевшей французской революции, «украшение якобинцев»): его надевал всякий раз очередной «президент» заседаний «Арзамаса»; в красном же колпаке выступал с речью новопринимаемый член. Наоборот, на голову всякого провинившегося «арзамас-ца» в виде наказания надевался белый колпак (символ реакции). Вторым символом был гусь, изображенный на печати «Арзамаса» и олицетворявший «славу гусей арзамасских». «Пожирание гуся» стало торжественным ритуалом, непременно отмечавшимся в протоколах: «Ужин, заключивший сие заседание, был освещен присутствием гуся. Члены приняли с восхищением своего жареного соотечественника...»; «Между тем принесен и дымящийся гусь; от почтенного его состава отделена почтеннейшая часть, то есть гузка, и сей жезл магнетизма поставлен в эпигастру Эоловой Арфы...». Или: «Но увы! за ужином не было гуся, и желудки их превосходительств были наполнены тоскою по отчизне!»43
Но дело не только в ритуале. Арзамасцы именовали себя «гусями», а почетных членов — «почетными гусями» (среди них — Н. М. Карамзин, граф И. А. Каподистриа, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, М. Д. Салтыков и др.). «Гусь» как символ гордыни (и более того: «пожираемой» гордыни) полемически
выставлялся против неумеренной, сословие замкнутой гордости «беседчиков»...
Основным бытовым и творческим принципом арзамасцев оказался, таким образом, принцип острословия, остроумия, которому подчинялись и собрания с традиционным гусем и неизменным пением кантаты о Шаховском (Шутовском), и протоколы, и критика (которая, заявил Жуковский, «должна ехать верхом на Галиматье»), и литературная деятельнось членов «братства», которая привела к расцвету таких жанров, как пародия, сатира, эпиграмма...
Однако если бы деятельность «Арзамаса» сводилась только к шутке и «галиматье», если бы он был только развлекательным обществом (вроде «допожарных» московских собраний у Вяземского), — об нем вряд ли стоило бы говорить так подробно. Помимо «отпевания халдеев» и борьбы с литературным консерватизмом средствами сатиры, «Арзамас» решал очень важную литературную задачу.
С. С. Уваров. Литературные воспоминания:
«Направление этого общества, или, лучше сказать, этих приятельских бесед, было преимущественно критическое. Лица, составлявшие его, занимались: строгим разбором литературных произведений, применением к языку и словесности отечественной всех источников древней и иностранных литератур, изысканием начал, служащих основанием твердой, самостоятельной теории языка и проч... В то время под влиянием «Арзамаса» писались стихи Жуковского, Батюшкова, Пушкина, и это влияние отразилось, может быть, и на иных страницах «Истории» Карамзина»44. Уваров вовсе не преувеличивает значения «Арзамаса» как «школы взаимного литературного обучения» (Вяземский). Уже на одном из первых заседаний общества обсуждаются присланные из Москвы стихи Вяземского, переводы Дашкова; затем на суд «Арзамаса» присылает новые произведения уехавший в Дерпт Жуковский: «Певец в Кремле», «Овсяный кисель», «Красный карбункул», «Вадим». В 1816 году Батюшков послал для обсуждения в «Арзамасе» свой диалог «Вечер у Кантемира»— и именно отзыв общества, члены которого делают «во время чтения разные придирки» и исправляют «некоторые небольшие погрешности против языка» (так отмечается в протоколах),— становится важнейшей стадией признания литературного достоинства произведений. На нескольких заседаниях «Арзамаса» присутствовал Карамзин — и читал «молодым приятелям своим некоторые главы из «Истории государства Российского», тогда еще не изданной»45. Общество, ставши «литературным товариществом» (Вяземский), становилось и центром передовой русской литературы, притягивавшим к себе прогрессивно настроенную молодежь.
В первый раз в заседании «Арзамаса» Батюшков появился лишь два года спустя после его образования (об этом — речь впереди). Но характерно, что, находясь вдали от арзамасцев, он остался своеобразным литературным символом, поэтическим центром общества. Вот отрывок из более позднего (от 25 марта 1820 года) письма Д. Н. Блудова, который, находясь в Лондоне, объясняет И. И. Дмитриеву, кто такой Томас Мур: «Как у нас на Руси, в Московском университете удивляются одному Мерзлякову, в «Беседе» — только Шихматову, в доме Оленина — Гнедичу, так и здесь ирландцы с упрямством и запальчивостью ставят выше всех своего земляка Мура, которого мы, «арза-масцы», могли бы назвать английским Батюшковым...»46 Показательно, что именно Батюшков, а не Жуковский, чья поэтическая направленность послужила толчком к самому образованию общества. Жуковский, Карамзин — в глазах арзамасцев уже признанные авторитеты, со сложившейся программой, с устоявшейся тематикой: им трудно «удивляться». Батюшков для членов товарищества всегда необычен, всегда нов, всегда в поиске. Именно на него уповают в будущем, именно с ним связывают надежды...
Батюшков — Жуковскому, середина декабря 1815, Каменец-Подольский:
«Во всем согласен с тобою насчет поэзии. Мы смотрим на нее с надлежащей точки, о которой толпа и понятия не имеет. Большая часть людей принимает за поэзию рифмы, а не чувство, слова, а не образы. Бог с нею!.. Пересмотри и мое маранье в жертву дружеству. Оно у Блудова переписано. Пересмотри с ним наедине и заметь, что надобно выбросить. Когда-нибудь (в лучшие дни) я это напечатаю. Переправлять не буду, кроме глупостей, если найдутся. Я слишком много переправляю. Это мой порок или добродетель? Говорят, что дарование изобретает, ум поправляет: если это правда, то у меня более ума, нежели дарования, следственно, и писать не надобно. Кстати об уме. Что у вас за шум? До твоего письма я ничего не знал обстоятельно. Пушкин и Асмодей писали ко мне, что Аристофан написал «Липецкие воды» и тебя преобразил в Фиал-кина. ...Теперь узнаю, что Аристофан вывел на сцену тебя и друзей, что у вас есть общество и я пожалован в Ахиллесы. Горжусь названием, но Ахилл пребудет бездействен на чермных и черных кораблях:
В печали бо погиб и дух его, и крепость.
Нет! Ахилл пришлет вам свои маранья в прозе, для издания, из Москвы. Вот им реестр...» (III, 358 — 359). И далее перечисляются некоторые из написанных в Каменце прозаических произведений.
Батюшков собирается в Москву. С отставкой, поданной в ноябре, медлят, и он выпрашивает у Бахметева отпуск, с тем чтобы, исполнив служебные поручения в Москве, не возвращаться более в Каменец... Ему немного стыдно перед полюбившим его стариком, но иначе он поступить не может. В письме к Е. Ф. Муравьевой он замечает: «Не спрашивайте меня, что буду делать в Москве или деревне. Сам не знаю что, но знаю, что делаю мой долг, и это меня немного утешает» (III, 362).
Вечером, 26 декабря Батюшков выехал из Каменца.
Новый 1816 год он встречал на большой дороге...