В Риме Батюшков поселился на плацца Пополи, на втором этаже невзрачного дома. Там он несколько отдохнул от неприятностей и «оттаял», даже написал несколько коротких писем: к Муравьевым, к Дашкову, к Карамзину.
Батюшков— Е. Ф. Муравьевой, 1/13 января 1821, Рим:
«Я переведен из Неаполя в Рим, и был бы очень доволен моим положением, как доволен моим новым начальником, если бы здоровье мое исправилось. Но дурное его состояние мне докучает необыкновенным образом... Милого малютку в Москве, бога ради, не забудьте. Здоров ли он? Каков его пенсион? Имеет ли он все нужное? Уведомьте меня при случае»21.
Карамзин — Дмитриеву, 10 марта 1821, Петербург:
«Батюшков пишет из Рима, что революция глупая надоела ему до крайности. Хорошо, что он убрался из Неаполя бурного, где уже было, как сказывают, резанье. Жуковский видит и хвалит Шатобриана, собирается путешествовать, искать мыслей и чувств; Батюшков едва ли нашел их в Италии»22.
Почему-то Батюшков упорно не пишет Вяземскому. В январе 1821 года в Варшаву, где служил Вяземский, вернулось из Рима семейство Четверинских,— а «Батюшков все хворал и... ни строки, ни слова не прислал мне через них...»23.
Весной 1821 года Батюшков запросился в отставку. Добряк Италийский написал официальное прошение министру иностранных дел К. В. Нессельроде, в котором просил для Батюшкова «неограниченного отпуска, чтобы он смог позаботиться о своем здоровье». «Этот чиновник,— пишет Италийский,— достоин рекомендации, благодаря усердию, которое он проявлял в течение двух лет службы в Неаполе, несмотря на физические страдания (следствие тяжелых ранений)... а также благодаря его прекрасному поэтическому таланту, который делает его украшением своей родины»24. Нессельроде доложил прошение Италийского государю — и, кажется, что-то крепко напутал, так как ответом на прошение был указ Александра I о прибавке к жалованью Батюшкова «еще по пяти сот рублей в год, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских» 25. Указ был подписан в Лейбахе 21 апреля 1821 года, а 30 мая Италийский пишет к Нессельроде недоуменное письмо, на которое министр не отвечал...
А Батюшкова, что называется, «приперло». В мае он самовольно покинул Рим и отправился лечиться на места былых сражений — на курорты Германии, на минеральные воды Теплица. Недалеко оттуда он получил свое «несчастное ранение» в 1807 году, там в 1813 году был убит его друг Иван Петин... Как будто что-то снова тянуло его к этим проклятым местам, и именно туда он унес свою черную меланхолию и глубочайшую ипохондрию.
С. Ф. Щедрин — брату, 23 июля/4 августа 1821, Рим:
«К. Н. Батюшков уже уехал из Риму, бог знает куда;
не имею об нем никакого известия, но оставил у меня
портфель с естампами, которые велел доставить при удоб ном случае Н. И. (Уткину.— В. К.), но эти удобные случаи здесь редки»26.
Батюшков упрям. Батюшков борется. Как рассказывал Д. Н. Блудов, встретившийся с ним в Германии летом 1821 года, лечился Батюшков прямо-таки ожесточенно, принимая по две ванны семьдесят дней сряду (другие больные опасались «удара» после первой же ванны),— как будто возврат здоровья сулил обновить его существование.
Как это часто бывало, при переезде на новое место у Батюшкова вновь появилась потребность в творчестве. В июне 1821 года он пересмотрел свои «Опыты в стихах» и начал подготовку нового издания: вычеркнул десять стихотворений, а на чистых листах книги вписал шесть «Подражаний древним» — своеобразное продолжение его антологических переводов. Это последний батюшковский цикл стихов: маленькие афористические зарисовки, именно «подражания» античным образцам, а не переводы:
Скалы чувствительны к свирели;
Верблюд прислушивать умеет песнь любви,
Стеня под бременем; румянее крови —
Ты видишь — розы покраснели
В долине Йемена от песней соловья...
А ты, красавица... Не постигаю я.
Они уже существенно отличаются от первого цикла антологических стихов своей тональностью. Если в первых главным было прославление любви, то здесь главенствует трагическая тема смерти, намечается сложный комплекс минорных и пессимистических мотивов:
Без смерти жизнь не жизнь: и что она? сосуд,
Где капля меду средь полыни...
Любовь в восприятии Батюшкова осложняется уже иными, надрывными ощущениями. И что такое, в сущности, любовь в этом страшном мире?
Когда в страдании девица отойдет
И труп синеющий остынет,—
Напрасно на него любовь и амвру льет,
И облаком цветов окинет.
Бледна, как лилия в лазури васильков,
Как восковое изваянье;
Нет радости в цветах для вянущих перстов,
И суетно благоуханье.
Образ «вянущих» человеческих перстов — это как будто преддверие поэзии начала XX века, потрясающий символический образ.
Но тут крупные неприятности пришли к Батюшкову именно с литературной стороны. От Блудова или от кого-то еще Батюшков узнал, что его писательская репутация осложнилась маленькими скандалами, связанными с журналом «Сын Отечества» и с его издателями Н. И. Гречем и А. Ф. Воейковым. Во-первых, без ведома Батюшкова «Сын Отечества» включил его в число своих постоянных сотрудников. Это еще ладно. Во-вторых, в трех августовских номерах «Сына Отечества» за 1820 год прошла неприличная полемика о его стихотворении «Надпись для гробницы дочери Малышевой». Батюшков сообщил это стихотворение в письме к Блудову, тот прочитал письмо Воейкову; Воейков, со слов Блудова, запомнивши это стихотворение, напечатал его в журнале с полною подписью Батюшкова в совершенно изуродованном виде. Блудов написал в журнал опровержение и исправил ошибки. Воейков ответил статьей «Благодарность знаменитому литератору», в которой косвенно обвинил во всем Батюшкова... Это тоже ладно: дело прошлое.
Но вот в февральском номере «Сына Отечества» появилось
стихотворение молодого поэта П. А. Плетнева «Б.....ов из Рима».
Вследствие уловки того же Воейкова, оно появилось без подписи и было принято многими (в том числе Карамзиным) за произведение Батюшкова:
Напрасно — ветреный поэт
Я вас покинул, други,
Забыв утехи юных лет
И милые заслуги!..
В элегии от имени Батюшкова делались признания, что он скучает за границей, влачит дни без славы, что муза его «умерла» на чужбине... Батюшков, тут же переименовавший Плетнева в Плетаева, воспринял «пасквиль» как оскорбление своей чести, как «злость и лукавое недоброжелательство» со стороны врагов, как «голос», который предрекал конец развитию его таланта...
Оскорбленный, Батюшков написал письмо к Гнедичу, в котором просил друга напечатать в журналах объявление:
«Гг. издателям «Сына Отечества» и других русских журналов. Чужие край. Августа 3-го н. с. 1821 г.
Прошу вас покорнейше известить ваших читателей, что я не принимал, не принимаю и не буду принимать ни малейшего участия в издании журнала «Сын Отечества»... Дабы впредь избежать и тени подозрения, объявляю, что я, в бытность мою в чужих краях, ничего не писал и ничего не буду печатать с моим именем. Оставляю поле словесности не без признательности к тем соотечественникам, кои, единственно в надежде лучшего, удостоили ободрить мои слабые начинания. Обещаю даже не читать критики на мою книгу: она мне бесполезна, ибо я совершенно и, вероятно, навсегда покинул перо автора.
Константин Батюшков» (III, 568).
Совершенно не помышлявший об этой обиде Плетнев, восторженно относившийся к Батюшкову-поэту, пытался поправить невольную вину свою, почти тотчас же опубликовав в том же «Сыне Отечества» хвалебное стихотворение «К портрету Батюшкова». Это было воспринято Батюшковым как новая обида, и он обратился к Гнедичу с новым письмом, в котором явственно выступила уже идея о кознях каких-то врагов, коих Плетнев является слепым орудием. Батюшков предельно резок: «Нет, не нахожу выражений для моего негодования: оно умрет в моем сердце, когда я умру. Но удар нанесен. Вот следствие: я отныне писать ничего не буду и сдержу слово. Может быть, во мне была искра таланта; может быть, я мог бы со временем написать что-нибудь достойное публики, скажу с позволительною гордос -тию — достойное и меня, ибо мне 33 года, и шесть лет молчания меня сделали не бессмысленнее, но зрелее. Сделалось иначе. Буду бесчестным человеком, если когда что-нибудь напечатаю с моим именем. Этого мало: обруганный хвалами, решился не возвращаться в Россию...» (III, 571). Письмо датировано 14/26 августа.
После этого случая Батюшков не пишет даже писем и лишь в короткой записке Италийскому сообщает о своем отъезде из Теплица: «Теперь нахожусь в Дрездене, чтобы переждать дождливую погоду и потом уж отправиться во Францию» (III, 572). Между тем Италийский шлет Нессельроде письма с просьбой об отпуске для Батюшкова, сообщает о том, что Батюшков оставил службу, что он болен, что он в Германии. Нессельроде считает неудобным вновь обращаться к государю и всячески тянет с ответом...
Е. Ф. Муравьева — А. Н. Батюшковой, 27 сентября 1821, Петербург:
Писем от Константина Николаевича я не имею, но имею известия очень верные. ...Дмитрий Николаевич Блудов ездил от обструкциев лечиться к Карлсбадским водам и на этих днях возвратился. Его там видел и нашел его лучше, нежели он был; он всем велел кланяться, но сказал, что писать не будет, потому что Дмитрий Николаевич живая грамота; он собирается ехать в Швейцарию, а зиму в Париж, откуда обещал писать, и очень просит, чтоб ему прислали денег, ибо путешествовать в чужих краях очень дорого. Жуковской также поехал в Швейцарию; то они, конечно, там увидятся,— вот все, что я знаю»27. Литературным знакомцам Блудов рассказывает о Батюшкове нечто совсем необычное. 30 сентября Карамзин пишет Вяземскому: «...знаете ли вы, что наш поэт Батюшков ссорится и с потомством, и с современниками, не хочет ничего писать, ни служить, ни быть в отставке, ни путешествовать, ни возвращаться в Россию, то есть он в гипохондрии, по рассказам Блудова.
Жалко и больно...»28 В начале октября о том же пишет Вяземскому Тургенев: «Батюшков очень хандрит, всех разлюбил и, по словам Блудова, он близок к худшему роду меланхолии»29.
Наконец 4 ноября 1821 года к Батюшкову в местечко Плаун под Дрезденом заехал путешествовавший по Европе Жуковский и записал в своем дневнике: «С Батюшковым в Плауне. Хочу заниматься. Раздрание писаного. Надобно, чтобы что-нибудь со мною случилось. Тасс; Брут; Вечный Жид; описание Неаполя»30. Эти отрывочные записи повествуют о том, что Батюшков раскрыл перед своим другом мрачное состояние души и намерение оставить литературу. Последние слова — перечень недавних произведений Батюшкова, уничтоженных («раздранных») им в порыве отчаяния... Тогда же Батюшков вписал в альбом Жуковского нечто вроде послания — или прощания:
Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит!
Нет смерти сердцу, нет ее!
Доколь оно для блага дышит!..
А чем исполнено твое,
И сам Плетаев не опишет.
А. И. Тургенев — Вяземскому, 7 февраля 1822, Петербург:
«Вчера Жуковский возвратился, видел Батюшкова в Дрездене, слышал прекрасные стихи, которые он все истребил»31.
Батюшков уже «переступил грань». Началась тяжелейшая болезнь, которая медленно, но неуклонно забирала его в свои лапы.
Чем только не объясняли заболевание Батюшкова! Мемуаристы М. А. Дмитриев и Н. И. Греч писали, что Батюшков еще до отъезда в Италию знал о существовании тайного общества и находился в конфликте между долгом и родственным чувством: «Батюшков, с одной стороны, не хотел изменить своему долгу, с другой — боялся обнаружить сыновей своего благодетеля. Эта борьба мучила его совесть, гнела его чистую поэтическую душу. С намерением убежать от этой тайны и от самого места, где готовилось преступное предприятие, убежать от самого себя, с этим намерением отпросился он в Италию, к тамошней миссии, и везде носил с собой грызущего его червя...»32 Предположение чересчур «красивое»: оно противоречит и фактам, и характеру самого поэта.
В петербургских светских кругах, основываясь на ранних эпикурейских стихах Батюшкова, сочинили легенду о том, что причиной болезни были «страсти» и любовные увлечения33. Но в
действительности Батюшков вовсе не был пылким любителем чувственных наслаждений.
Вряд ли стоит придумывать какую-то иную причину, кроме наследственности, того «черного пятна» на душе, о котором поэт знал и с которым героически боролся всю жизнь. Доктор Антон Дитрих, лечивший Батюшкова в тридцатые годы, добавлял к этой причине некоторые особенности душевного склада поэта, в котором «воображение брало решительный перевес над рассудком». И далее: «Страстность натуры Батюшкова была хорошим материалом для развития в нем психической болезни, а случайности жизни, отчасти в самом деле бедственные, а порой представлявшиеся ему таковыми, содействовали развитию недуга»34.
Как бы то ни было, в 1821 году болезнь началась: она еще не приняла резких форм, но сказывалась постоянным стремлением уйти от людей, раздражительностью, ипохондрией, а иногда — бурными, ничем не объяснимыми порывами... Но Батюшков еще борется.
Он решает одним махом разрубить гордиев узел, завязавшийся вокруг его дипломатической службы. 12/24 декабря он пишет письмо Нессельроде, гордое и гневное, где подробно описывает службу свою у Штакельберга (указывая на свое «терпение» и «даже усердие») и заявляет: «Находясь в силу обстоятельств в шатком положении и не имея возможности ни продолжать мои путешествия, ни возвратиться в Россию прежде, чем получу известие о решении моей судьбы, я считаю своим долгом прибегнуть к справедливости вашего превосходительства... Я хочу только своей отставки» (III, 574 оригинал по-французски).
Бюрократическая машина снова завертелась: тем более что к своему письму Батюшков приложил официальное прошение на имя государя об отставке — «по причине болезни, которой ниже самое время не принесло очевидной пользы»35. Нессельроде пишет Италийскому, пишет Батюшкову, пытаясь уговорить, урезонить,— полагая, что просьба об отставке будет нежелательно воспринята Александром I.
Наконец, в феврале 1822 года министр разрешил Батюшкову «бессрочный отпуск», а в апреле обратился с официальным докладом к царю.
«Его императорское величество высочайше повелеть соизволил: находящегося при Римской нашей миссии надворного советника Батюшкова уволить в Россию бессрочно с сохранением получаемого им жалованья, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских.
Подписано по сему: граф Нессельроде. Апреля 29 дня 1822 года»36.
Так закончилась его дипломатическая служба.
Где-то около этого же времени Вяземский в своей записной книжке записал одно из последних высказываний Батюшкова о своем творчестве: "Что писать мне и что говорить о стихах моих!.. Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было!"37