Премудро создан я, могу на свет сослаться;
Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.
Последнее стихотворение Батюшкова,
написанное в Вологде 14 мая 1853 г.
Применительно к Батюшкову «последние годы» — это половина жизни.
Он прожил шестьдесят восемь лет. В 1821 году его настигла неизлечимая психическая болезнь, и эта дата разделила жизнь поэта на два почти равных отрезка: 34 года до сумасшествия и 34 года после...
В 1834 году известный русский поэт А. И. Подолинский впервые опубликовал стихотворение Батюшкова «Изречение Мельхиседека», снабдив его следующим примечанием: «Кто мне сообщил это стихотворение, не помню. Сообщивший утверждал, что оно уже по смерти поэта К. Н. Батюшкова было замечено на стене, будто бы написанное углем»1.
Никто из читателей не усомнился в справедливости этого примечания. Между тем Батюшков был жив, и ему оставалось жить еще больше двадцати лет.
В 1843 году Белинский заметил о Батюшкове: «Превосходный талант этот был задушен временем. При этом не должно забывать, что Батюшков слишком рано умер для литературы и поэзии».
Разумеется, Белинский знал о том, что Батюшков жив и живет в Вологде. Но и он считал поэта уже как бы несуществующим...
Писать о том, что было с Батюшковым после душевного заболевания, — занятие тяжелое и неблагодарное. Можно было бы заключить содержание этой главы в несколько страниц и поставить точку. Но еще при жизни поэта вокруг его болезни и вокруг «умолчаний» о ней появились домыслы и слухи, сплетни и пересуды. Они распространялись, обрастали деталями и, наконец, дожили до нашего времени.
Мы хотим избавить светлую память большого русского поэта от «слухов». А это можно сделать единственным способом: противопоставив «пересудам» и «рассказам» документы, письма, достоверные воспоминания современников.
И, движимый чувством любви к Батюшкову, начинаешь перелистывать грустные страницы...
О ТОМ, ЧТО ПРЕДШЕСТВОВАЛО ВЫСОЧАЙШЕМУ ПОВЕЛЕНИЮ
Александр I подписал несколько «высочайших повелений» о Батюшкове. Последнее из них датируется 8 мая 1824 года и состоит из четырех пунктов.
«1. Объявить (Батюшкову.— В. К.) что прежде изъявления согласия на пострижение, государю угодно, чтоб он ехал лечиться в Дерпт, а может быть, и далее.
2. Выдать В. А. Жуковскому пожалованные 500 червонцев на путевые издержки Батюшкова.
3. Назначить для сопровождения курьера, который возвратится из Дерпта, если Батюшков там останется, или проводит его до Зонненштейна в противном случае.
4. Выдать паспорты для Батюшкова, сестры его и курьера»2.
Последовало же это «повеление» после событий весьма не
веселых.
14 марта 1822 года, после дрезденской зимы, Батюшков неожиданно приехал в Петербург, где поселился в Демутовом трактире, почти никого не посещая и не принимая к себе. Через месяц он обратился к графу Нессельроде с просьбой разрешить ему поездку «на Кавказ и в Тавриду», ибо «состояние моего здоровья снова вызывает необходимость лечения горячими водами и морскими ваннами» (III, 576; оригинал по-французски).
Письма и воспоминания друзей этого периода отражают смутную, но все возраставшую тревогу за Батюшкова.
Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 20 марта 1822, Петербург:
«Батюшков возвратился меланхоликом, ипохондриком, мрачным и холодным: остановился у Демута, сидит в своей комнате и не расположен часто видеться с нами; однако ж провел у него вечер кое-как...»3
А. И. Тургенев — П. А. Вяземскому, 21 марта 1822, Петербург:
«Батюшков все еще хандрит, живет у Демута и не переезжает к Муравьевым. Мы недавно были у него: много страшнее, но иногда говорит, хотя отрывисто, но умно...»4
А. Е. Измайлов — И. И. Дмитриеву, 6 апреля 1822, Петербург:
«Он (Батюшков.— В. К,.), как говорят, почти помешался и даже не узнает коротко знакомых. Это следствие полученных им по последнему месту неприятностей от начальства. Его упрекали тем, что он писал стихи, и потому считали неспособным к дипломатической службе...»
55 мая 1822 года распоряжением Нессельроде Батюшкову был выдан паспорт для проезда «по России, в Таврическую и Кавказскую губернии»6. Известие об этом уже серьезно обеспокоило друзей.
Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 27 апреля 1822, Петербург:
«Батюшков едет на Кавказ: имею мало надежды, однако ж имею. Бог знает, что сидит в нем: меланхолия, ипохондрия? Грустно, а делать нечего: он заперся от дружбы; сердце его глухо для ее голоса». (В следующем письме, от 4 мая, Карамзин высказал свои надежды более определенно: Батюшков «третьего дня читал Блудову стихи свои: это хороший знак, и стихи хороши»7.)
В. А. Жуковский — П. А. Вяземскому, начало мая 1822, Петербург:
«...Батюшков едет на Кавказ! возможно, поедет он через Москву: может быть, зайдет и к тебе, но ты не очень этому верь! он может еще и не заглянуть к тебе. Стереги его. Я у него бываю, но он ко мне ни ногой. Иногда по-старому обходимся друзьями, иногда дик и холоден»8.
Н. И. Гнедич — П. А. Вяземскому, 17 мая 1822, Петербург:
«Здесь мелькнул Батюшков, или, лучше сказать, видение из берегов Леты, существо, впрочем, покрытое плотию цветущею, как и прежде, но забывшее все прежнее до самой дружбы. Он уехал — «рукой махнул и скрылся!» Уехал в Крым, на Кавказ и еще куда-нибудь — искать здоровье, которое у чудака совершенно здоровое. Как не повторить за ним: «Сердце наше кладезь мрачный!»9
В мае Батюшков пропал, а в августе — объявился в Симферополе, прибыв к тамошнему знаменитому психиатру доктору Мюльгаузену. Обратим внимание: прибыл сам, без чьего-либо понуждения. Батюшков хочет лечиться. Он исступленно борется против мрака, окутывающего его...
Между тем слухи вокруг его болезни все множатся...
А. С. Пушкин — брату Льву, 21 июля 1822, Кишинев:
«Мне писали, что Батюшков помешался: быть нельзя; уничтожь это вранье»10.
Д. В. Давыдов — П. А. Вяземскому, конец октября 1822, Петербург:
«Забыл сказать тебе, что из Крыма получено известие, что Батюшков совершенно рехнулся»11.
С. Ф. Щедрин — родителям, 6/18 ноября 1822, Рим:
«...мне сказали, что в Петербурге был Батюшков и что
он, бедной, в весьма дурном положении насчет здоровья; меня это крайне огорчило, он предобрый человек»12. К осени 1822 года болезнь Батюшкова приняла совершенно определенный характер сумасшествия на почве мании преследования. До друзей, наконец, дошли страшные вести, не оставлявшие уже никаких сомнений.
В. А. Жуковский — Вяземскому, 26 декабря 1822, Петербург:
«Теперь о главном: вот выписки из письма-доклада Мюльгаузена о Батюшкове; из него увидишь, в каком он теперь положении. Напиши к нему немедленно: я уже писал и еще буду писать. Не надобно, однако, в письме своем говорить, что знаешь о его болезни; надобно стараться пробудить в нем старого человека. Отсюда писали к его зятю Шипилову в Вологду, чтобы он за ним поехал. Если ему будет нельзя, то сбирается поехать Гнедич. Что, если б ты съезжал? — было бы всего, всего лучше. Если только он не побоится тебя: воображение его напугано...»13 В тот же день Никита Муравьев пишет П. А. Шипилову о больном Батюшкове: «...его невозможно оставить на собственный произвол его; надобно непременно предохранить его от самого себя и привезти сюда»,— Муравьевы ссужают Шипилова двумя тысячами рублей на эту поездку14.
4 января 1823 года с той же просьбой обращается к Шипилову Вяземский15 и одновременно пишет к Жуковскому: «Если есть еще прежняя дружба, то поедем за ним. Ты можешь отпроситься легко в отпуск, а я отпрошусь у обстоятельств,— и совершим это доброе дело»16.
Е. Ф. Муравьева — П. А. Шипилову, 13 января 1823, Петербург:
«На сих днях мы ожидаем графа Нессельрода, министра иностранных дел, и я надеюсь, что по приезде его сюда он вызовет К. Н. от иностранной коллегии под каким-нибудь приятным предлогом, но о сем прошу вас ему не говорить. По приезде вашем в Симферополь я советую вам повидаться с тамошним губернатором г. Перовским, который берет большое участие в К. Н.»17.
К. Ф. Нессельроде — Батюшкову, 9 февраля 1823, Петербург:
«Полагая, что Кавказские воды принесли некоторую пользу вашему здоровью, и желая, чтоб вы снова деятельным образом служили в нашем министерстве, я приглашаю вас возвратиться в С. Петербург, где, я не премину дать вам занятие, приличное вашим достоинствам и усердию к службе его императорского величества»18.
Вяземский — Жуковскому, 9 февраля 1823, Остафьево:
«Он (Шипилов.— В. К.) благоразумный и добрый человек, но все было нужно привить ему некоторые мысли в отношении положения Батюшкова. А он теперь поехал к нему, ни с вами, ни со мною не повидавшись. Нужно было непременно узнать, понимает ли он положение Батюшкова. Без точного, так сказать, без изящного, если хочешь, без романтического понятия этого трудно ему будет быть ему в пользу. Тут прозы недостаточно... Я еще, кажется, до приезда Батюшкова или тотчас по приезде его писал, что должно бы встретить его камергерством и Академией. Против ребяческой болезни должно употреблять и ребяческие средства»19.
14 февраля 1823 года П. А. Шипилов прибыл в Симферополь с намерением увезти Батюшкова. Сохранилось два свидетельства о состоянии здоровья поэта, оба помеченные 19 февраля.
Первое — письмо Шипилова к сестре Батюшкова Александре: «Состояние, в каком увидел я милого нашего брата, гораздо лучше, нежели можно вообразить себе в отсутствии. С удовольствием встретил он меня, с свойственным участием расспрашивал о всех, не только о родных или друзьях его, но даже о людях почти совсем посторонних... К сожалению моему, брат не хочет слышать об отъезде из Симферополя, и решимость (довольно тебе известная) столько непоколебима кажется, что, не знаю, и вызов министра едва ли заставит переменить ее...»20
Второе свидетельство — письмо к Жуковскому Д. А. Кавелина, старого знакомого Батюшкова, арзамасца, прибывшего в Симферополь по своим делам: «Я нашел его лежащим в халате на пос-теле в чрезвычайно холодной комнате. Принял он меня ласково, расспрашивал о тебе, о Катерине Федоровне Муравьевой, о Никите Муравьеве и об Олениных; говорил очень хорошо, пока не коснулся гонений, son idee fixe: будто бы он кем-то гоним тайно, будто все окружавшие его на Кавказе и здесь суть орудья, употребленные его врагами, чтоб довесть его до отчаяния, будто даже человек его подкуплен ими и делает разные глупости и непослушания»21.
В марте состояние Батюшкова вовсе ухудшается. Таврический губернатор Н. И. Перовский докладывает в Петербург 15 марта 1823 года: «Пятнадцать дней тому назад он перерезал себе горло бритвой; рана не была смертельна, ее быстро вылечили, но стремление его лишить себя жизни очень навязчиво... За ним следят, как только возможно, но все же опасно держать его в краю, где нет к тому надлежащих средств и людей, ему близких...»22
За два дня до этой попытки самоубийства Шипилов выехал из Симферополя: «Брата Константина Николаевича, невзирая на все мои просьбы, убеждения возвратиться со мною, должен был я оставить, не исполнив возложенного тетушкиного поручения»23.
В марте 1823 года Батюшков составляет, в виде письма к губернатору Н. И. Перовскому, свое завещание, в котором просит об одном: дать воспитание сводному брату Помпею. «Обреченный року», он мечтает о смерти и стремится к ней, — понимая, что только смерть избавит его от безумия: «Прикажите похоронить мое тело не под горою, но на горе. Заклинаю воинов, всех христиан и добрых людей не оскорблять моей могилы. Желаю, чтобы родственники мои заплатили служанке, ходившей за мною во время болезни, три тысячи рублей; коляску продать в пользу бедных колонистов, если есть такие; заплатить за меня по счетам хозяину около трех тысяч рублей; вещи, после меня оставшиеся, отдать родственникам, белье и платье сжечь или нищим; человека Павла, принадлежавшего К. Ф. Муравьевой, отправить к ней; бывшему моему крепостному человеку Якову дать в награждение три тысячи рублей» (III, 577).
Во всех поступках Батюшкова: и в «перемене мест», и в обращении к врачам, и в боязни «гонений», и даже в попытках самоубийства — прослеживается трагическая логика...
П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу, 9 апреля 1823,
Москва:
«Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием... Бедный Батюшков, один в Симферополе, в трактире, заброшенный на съедение мрачным мечтам расстроенного воображения,— есть событие, достойное русского быта и нашего времени»24.
Л. Н. Блудов — В. А. Жуковскому, апрель 1823, Петербург:
«Знаешь ли о несчастном Батюшкове? Он уже начинал резаться, и бог ведает, как ему помешали на этот раз... О судьба! О жизнь человеческая!»25
Н. И. Перовский — К. В. Нессельроде, 19 апреля 1823, Симферополь:
«Состояние его (Батюшкова.— В. К.) день ото дня ухудшается, и мне едва ли удастся сохранить его живым. Он делал несколько попыток самоубийства, которые, к счастью, были предотвращены мерами, мною принятыми. Он хотел выброситься в окно, пытался убежать, требовал несколько раз, чтобы я воротил ему шпагу и бритву... Я не в силах ни утешить его, ни предотвратить неминуемое несчастье»26.
21 апреля 1823 года Батюшков был насильно отправлен Перовским в Петербург (в сопровождении доктора Ланга и двух санитаров) — и 6 мая благополучно туда доставлен. Он отказался поселиться у Муравьевых и нанял квартирку вдали от шума, на Карповке... А. И. Тургенев, почти ежедневно писавший обстоятельные письма Вяземскому, непременно касался в них состояния здоровья несчастного приятеля:
8 мая: «С Никитой, также и с сестрой своей очень
хорош и нежнее нежного... Со всеми говорит о своей болезни и показывает рану, еще не совсем зажившую. При Е. Ф. Муравьевой всегда благоразумен и не говорит вздор. Сказал о своем страхе в Симферополе, поэтому друзья решили не оставлять его одного и попеременно быть с ним».
11 мая: «Батюшков вчера был очень хорош. Я просидел у него один до двенадцатого часа...»
18 мая: «Батюшков опять сильно хандрит. Вчера ввечеру поручил Жуковскому своего брата и издание своих сочинений. Но после до первого часа мы у него сидели, и шутки Блудова оживили его и его остроумие. Он шутил с нами и насчет литераторов, и сам цитировал стихи».
22 мая: «Третьего дня был у него Нессельроде... Он заставил его переехать на дачу Муравьевой, куда он никак не хотел переезжать. Теперь решился из повиновения начальству, как он говорит»27.
Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 1 июня 1823, Царское Село:
«Друзья делают для Батюшкова, что могут. Он беспрестанно говорит о самоубийстве: надеюсь, что и впредь будет только говорить; но мало надежды видеть его опять, как он был. У него полусумасшествие, и тем опаснее. Всего хуже бывает он наедине с людьми короткими»28. Бывают и минуты просветления.
14 июля: Д. Н. Блудов сообщает в письме к В. А. Жуковскому: «Да! Батюшков велел кланяться тебе и сказать, что он «сдержит слово во всей силе слова»... и потом сочинил экспромтом пародию твоих стихов к нему, прибавив:
Как бешеный, ищу развязки
Своей непостижимой сказки,
Которой имя: свет!
Вот его состояние, и, кажется, он может из него быть излечен только каким-нибудь новым, сильным чувством; я в этом уверился, видя, как над ним подействовал один слух об опасности Карамзина. «Что бы я дал, чтоб спасти его? — говорил он.— Не жизнь свою, потому что презираю ее!»29
Батюшков воспринимается друзьями как «помраченное светило»: арзамасцы при нем почти неотлучно, ежедневно дежурят у него с мая 1823 по май 1824 года. Они пытаются (и безуспешно) перевезти больного на другую, лучшую квартиру, они находят видного психиатра Миллера, они сносят страшные припадки его меланхолии... А Вяземский из Москвы призывает поспешить и «решиться на что-нибудь»: «Не откладывайте: тут минута может все свершить и наложить на совесть вашу страшное раскаяние. Больно будет нам сказать себе, что он достоин был лучших друзей, а этот упрек висит у нас над головою, висит на нитке!»30
Но на что можно «решиться» друзьям в этой ситуации? Осенью консилиум врачей решает, что излечить больного в Петербурге не представляется возможным, и предлагает направить его в лучшие германские клиники. Родные и друзья медлят: они еще надеются на лучшее.
Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 27 ноября 1823,
Петербург:
«Я видел Батюшкова в бороде и в самом несчастном расположении духа: говорит вздор о своей болезни и ни о чем другом не хочет слышать. Не имею надежды»31. Тягостно проходит длинная петербургская зима. Весной, в письме А. И. Тургенева к Вяземскому, появляется упоминание о последнем произведении Батюшкова: «На сих днях Батюшков читал новое издание Жуковского сочинений, и когда он пришел к нему, то он сказал, что и сам написал стихи. Вот они:
Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнью, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
Записка о нем готова. Мы надеемся скоро отправить его в Зонненштейн. С ним поедет и нежная сестра»32.
Как только не называли исследователи это — последнее — произведение Батюшкова-поэта: «душераздирающий вопль», «могильная плита над всеми человеческими надеждами и усилиями», «итог творческого пути поэта»... Стихотворение действительно кажется своего рода «символом», «итогом», «воплем».
Мельхиседек, «изрекающий» трагическое надгробие человеку,— библейский пророк, носитель несчастий, а согласно одному из христианских апокрифов — священник, который во время землетрясения потерял весь свой род. Жизнь человека, по его мнению, представляет собою бессильное «рабство», цепь несчастий,— и она целиком определяется волей провидения, и в ней нет и не может быть никаких разумных целей. И за гробом тоже ничего нет, и смерть тоже «едва ли» что-нибудь откроет человеку. Абсолютный мрак, абсолютный пессимизм, абсолютная беспросветность, — как будто действительный «символ» того бытия, в которое вступал Батюшков.
Друзья хлопотали о направлении его в знаменитую немецкую психиатрическую лечебницу в Зонненштейне. Жуковский пишет Вяземскому: «Вчера я обедал у нашего Батюшкова... Все, что он говорил со мною, не показывает сумасшествия, если, конечно, не коснешься главного: его любви, друзей, правительства... Одно из двух: или решиться лечить его — тогда в Зонненштейн! Здесь и думать нечего! Или отказаться от лечения, отдать его на руки
родичам и перевезти в деревню — но как же на это решиться?»33 Решился сам Батюшков:
«Ваше императорское величество, всемилостивейший государь!
Поставляю долгом прибегнуть к вашему императорскому величеству с верноподданнейшею просьбою, которая заключается в том, чтобы вы, государь император, позволили мне непременно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий. В день моего вступления за пределы мира я желаю быть посвящен в сан монашеский, и на то прошу верноподданнейше ваше императорское величество дать благоизволение ваше. У православного алтаря Христа, бога нашего, я надеюсь забыть и забуду два года страданий: там стану памятовать только монаршую милость, о которой вас умоляю, государь всемилостивейший.
Вашего императорского величества верноподданный
Константин Батюшков Сп.б., И апреля 1824»34.
Александр I, получив это более чем странное прошение, вызвал Жуковского, и следствием разговора с ним явилось приведенное выше «высочайшее повеление».