Последние двадцать два года жизни Батюшков прожил в Вологде.
Один из первых биографов Батюшкова, известный педагог Н. Ф. Бунаков, вологжанин по рождению, пишет о Вологде так: «Построенный среди болот и топей, город имеет неприветный и суровый вид, как вообще большая часть северных городов. Измученному прежней ужасной дорогой (особенно весной и осенью) путнику на плоской равнине видятся главы церквей и кучи домов, издали ни с какой стороны не расположенных живописно. Белые северные ночи, болотные испарения, которые не освежаются ветрами с моря, как в Петербурге, действуют на нервных людей особенно дурно»55.
В центре Вологды, на перекрестке улиц Батюшкова (бывшая Малая Благовещенская) и проспекта Победы (бывшая Гостинодворская) стоит старый каменный дом, на полукруглом углу которого — мемориальная плита, поставленная еще в 1887 году: «В этом доме жил и скончался 7 июля 1855 года Константин Николаевич Батюшков». Жил он здесь в небольшой угловой комнатке во втором, верхнем этаже, окна которого выходили прямо на кремль и архиерейское подворье.
Жил он довольно тихо и незаметно — и об этом периоде сохранились лишь скудные, отрывочные воспоминания, часть из которых до сих пор не опубликована. Между тем в совокупности своей воспоминания эти дают картину яркую и выразительную.
А. С. Власов, директор Вологодской гимназии:
«В Москве Батюшкова держали в совершенном удалении от людей, в одиночестве; здесь же он жил в семействе. В первые годы его здесь пребывания душевная болезнь его обнаруживалась сильными припадками бешенства, и его должно было удерживать, чтобы он не нанес вреда себе или другим; но впоследствии постоянная заботливость, с которою предупреждали и исполняли все его желания, деликатное с ним обращение (что он в особенности любил) имели благодетельное влияние на его нервную систему: припадки стали делаться с ним реже, и он сделался спокойнее. Эта перемена в его моральном состоянии воспоследовала около 1840 года»56.
Эта «перемена» подтверждается и записями современников.
А. В. Никитенко. Из дневника.
15 августа 1834:
«Дух этого человека в совершенном упадке. Я прочел . ему несколько стихов из его собственного «Умирающего Тасса»: он их не понял... Он говорил страшный вздор о том, что у него заключен какой-то союз с Англией, Европой, Азией и Америкой; что он где-то видел, как кто-то влачил в пыли Карамзина и русский язык; вспоминал о какой-то Екатерине Карамзиной и все заключил неприличной выходкой против англичан. Затем он быстро вскочил и побежал в сад. Мы последовали за ним, но он уже больше ничего не говорил: был угрюм и молчалив»57.
П. Н. Батюшков. Из записок:
«Лето 1838 года. Посетил брата в Вологде. Он выглядит неплохо. Перечитывает свои стихи. Даже говорит об их издании. Но затем забывает. Читает любимых латинских классиков. Многие места помнит наизусть. Затем все бросает и сидит, глубоко задумавшись... С интересом слушал о моих планах. Я с удовлетворением понял, что мое присутствие приятно дорогому Константину»58.
М. П. Погодин. Из дневника. 20 августа 1841: «Батюшков провел ночь нехорошо. Священник советовал мне встретиться с ним на прогулке в саду над рекою, куда он сейчас должен идти. Получив сведения об его состоянии и несколько рисунков его работы, я отправился в сад. Через час я вижу и Батюшкова. Он совершенно здоров физически, но поседел, ходит быстро и беспрестанно делает жесты твердые и решительные; встретился с ним два раза, а более боялся, чтобы не возбудить в нем подозрения»59.
«Значительная перемена к лучшему» подтверждается и денежными документами опеки. Если в тридцатые годы «годовому доктору Энгельмейеру», лечившему Батюшкова, выплачивалась сумма триста и более рублей в год, то уже в
1840 году — 141 рубль 42 1/4 копейки, в 1845 году — 85 рублей 71 3/4 копейки, а в последующие годы доктор в годовых отчетах Гревенца вообще не упоминается.
Как свидетельствуют отчеты, в 1833 году вместе с Батюшковым в Вологду приехал его «компаньон», некий «штаб-ротмистр Львов». Обязанности «компаньона», вероятно, были аналогичны обязанностям сиделки: он везде находился вместе с больным. Гревенц платил «компаньону» значительную сумму — семьсот рублей в год. Потом эта сумма уменьшилась до двухсот рублей, а с середины сороковых годов «компаньон», как и «доктор», исчез из годовых отчетов (хотя, по свидетельству А. С. Власова, он остался в Вологде и часто прогуливался вместе с Батюшковым).
Постепенно Батюшков становится живой реликвией вологодского общества. А. С. Власов пишет: «Если бывали в доме гости, то он весьма редко являлся в зале; явившись же в собрание, употреблял всю энергию своего характера, чтобы сохранить приличие в обращении, и умел щеголять теми утонченными и остроумными манерами, которые составляли принадлежность образованного общества в конце прошлого столетия. Разговор его отличался решительными, резкими суждениями и, по большей части, сарказмом».
Литературою Батюшков почти не занимается, и, кроме приведенного в эпиграфе четверостишия да нескольких отрывков, которые, как заметил академик М. П. Алексеев, «в большей степени могут служить материалом для медико-психологических экспериментов, чем для истории русской поэзии»,— не написал ничего. Зато много читал. «...Любимыми его авторами были Карамзин, Жуковский и Гнедич; о своих сочинениях сам он нигде не вспоминал, но с видимым удовольствием слушал, когда их декламировали»,— вспоминает А. С. Власов. И далее: «Вообще говоря, он жил теми идеями и понятиями, которые вынес из сознательных годов своей жизни, и далее их не шел, ничего не заимствуя из современности, которой для него как будто не существовало».
Любимым занятием Батюшкова остается рисование. В рисунках он употребляет «цветную и золотую бумагу» и «разные бардеры» и с помощью этих подручных средств и красок создает нехитрые «ландшафты».
Лето Батюшков проводил обыкновенно в пригородной деревне Авдотьино, где Гревенс оборудовал для него небольшой домик, зимами жил в Вологде. День его обыкновенно начинался рано. «Вставал он в 5 часов летом, зимою же часов в 7, затем кушал чай и садился читать или рисовать; в 10 часов подавали ему кофе и в 12 он ложился отдыхать и спал до обеда, то есть часов до 4-х; опять рисовал или приказывал приводить к себе маленьких своих внуков, из которых одного чрезвычайно любил, и когда тот умер, то горевал очень долго о потере, как
он сам говорил, «своего маленького друга». Живя летом в деревне, К. Н. одну только ночь проводил в доме, а прочее время постоянно гулял, и это движение много способствовало тому прекрасному состоянию его физического здоровья, которым он пользовался до последних дней своей жизни» .
В последние годы жизни поэта в отчетах опекуна появляются новые статьи расходов, они обнадеживают: «на театр», «на почтовые расходы», «на газеты», «на фрак с прибором»...
С. П. Шевырев, бывший в 1847 году проездом в Вологде, пишет в путевых записках о Батюшкове: «Небольшого росту человек, сухой комплекции, с головкой почти совсем седою, с глазами ни на чем не остановленными, но беспрерывно разбегающимися, с странными движениями особенно в плечах, с голосом раздраженным и хрипливо-тонким, предстал передо мною... Вкус его к прекрасному сохранился в любви к цветам. Нередко смотрит он на них и улыбается. Любит детей, играет с ними, никогда ни в чем не отказывает ребенку, и дети его любят. К женщинам питает особенное уважение: не сумеет отказать женской просьбе»61.
Интересный портрет Батюшкова этого периода оставил поэт и художник Н. В. Берг, приезжавший в Вологду вместе с Шевы-ревым: «Темно-серые глаза его, быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко. Густые, черные с проседью брови не опускались и не сдвигались... Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смиренном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не так велика, лоб у него открытый, большой, нос маленький с горбом, губы тонкие и сухие,— все лицо худощаво, несколько морщиновато, особенно замечательно своею необыкновенною подвижностью. Это совершенная молния: переходы от спокойствия к беспокойству, от улыбки к суровому выражению чрезвычайно быстры. И весь вообще он очень жив и даже вертляв. Все, что ни делает, делает скоро. Ходит также скоро и широкими шагами».
Воспоминания Шевырева и Берга относятся к 1847 году. Умерли или уехали из России почти все его литературные друзья: Карамзин и Василий Пушкин, Гнедич и Крылов, Никита Муравьев и Александр Пушкин, Жуковский и Александр Тургенев, Дашков и Северин... Ушли из жизни даже такие далекие «потомки» поэзии Батюшкова, как Рылеев, Лермонтов, Баратынский, Веневитинов, Языков... А Батюшков — жив.
Н. В. Берг продолжает: «И допив кофей, встал и начал ходить опять по зале; опять останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда поднимал плечи вверх, что-то шептал и говорил. Его неопределенный, странный шепот был несколько похож на скорую, отрывистую молитву, и, может быть, он и в самом деле молился... В одну из таких минут, когда он стоял таким образом у окна, мне пришло в голову срисовать его сзади. Я подумал: это будет Батюшков, без лица, обращенный к нам спиной...»62. Берг нарисовал этот символический портрет отвернувшегося от мира Батюшкова: он появился в книге путевых записок Шевырева в 1850 году.
П. А. Вяземский — П. А. Шипилову, 17 декабря 1847, Петербург:
«Кланяйтесь от меня Вологде, то есть стенам, а знакомых мне, вероятно, уже никого в ней нет, кроме бедного Батюшкова. Боже мой, как подумаешь, скольких он пережил и как многих, может быть, еще и переживет в несчастном этом положении. И для чего? Никак умом не разгадаешь этой тайны...»63
П. А. Шипилов — П. А. Вяземскому, 17 июля 1848, Вологда:
«Он (Батюшков.— В. К.) нередко бывает ныне покоен и молчалив, а едва начнет говорить, то странные суждения его о людях и предметах тотчас обнаруживаются. Заметно лишь в нем, что ныне не только он опрятен, но более щеголеват и бережлив в одежде; разумеется, что в лице он постарел, но, пользуясь физическим здоровьем, он сохранил благовидную наружность»64.
Во время Крымской войны Батюшков вдруг заинтересовался политикой и военными действиями. «...В последнее время своей жизни, — пишет А. С. Власов,— он исключительно занимался чтением журналов, сличал статьи одного с статьями другого, делал в них заметки и всем этим занимался, показывая то убеждение, что ему свыше вменено в непременную обязанность разрешить этот трудный вопрос и произнести решительный приговор».
П. А. Плетнев — П. А. Вяземскому, 6 января 1855, Петербург:
«...Батюшков внезапно пришел в сознание и, услышав об осаде Севастополя, попросил, чтобы ему собрали поболее карт этой местности, и с той поры сильно занимается европейской политикой... Вот что значит встать из гроба, пролежав в нем 30 лет»65.
27 июня 1855 года у Батюшкова внезапно началась тифозная горячка. «Несколько времени до сразившей его болезни он был очень спокоен духом, даже весел и чувствовал себя как нельзя лучше. Но он заболел тифом, продолжавшимся две недели, от которого, впрочем, стал оправляться, и наконец, по отзыву пользовавшего его врача, был вне всякой опасности. За три дня до своей смерти он просил даже племянника своего прочесть все политические новости. Но вдруг пульс у Константина Николаевича упал, начались сильные страдания, которые унялись только за несколько часов до его смерти; он умер в совершенной
памяти и только в самые последние минуты был в забытьи». В. А. Писарев, протоиерей Дмитриевской церкви в Вологде:
«Что же касается до последних минут его жизни, которых я был свидетелем, об этом говорить нечего: я застал его в предсмертном сне, после которого он уже не пробуждался. За несколько часов до меня был приглашен приходский священник с напутственными дарами; тогда он был в чувстве, но на все предложения не отвечал ни слова, а только показал рукою знак отрицательный. Этого священника он не знал, с незнакомыми же он говорил всегда очень мало и неохотно...»66
7 июля 1855 года в пять часов пополудни Батюшков умер.
10 июля в Вологде были его похороны.
«Гроб поэта к месту вечного покоя, в Спасо-Прилуцкий монастырь (в пяти верстах от города), провожали преосв. Феогност, епископы Вологодский и устюженский с знатнейшим, г. начальник губернии, наставники гимназий и семинарий, и все те, кто знал о смерти поэта и кому дорога память о нем как о знаменитом писателе и как о согражданине. По окончании литургии и отпевания тела, совершенных в монастыре самим преосвященным, магистр протоиерей Прокошев произнес надгробное красноречивое слово...»67