В XVIII столетии, в эпоху «красных каблуков и величавых париков», распущенность, любовные измены и погоня за женскими прелестями были, как утверждал Пушкин, весьма в чести:
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава...
Начало XIX века, вместе с небывалым увлечением сентиментализмом и «сладкими чувствиями» — принесло и новый характер отношения к женщине. Рассудочность житейских отношений и распущенность нравов мало-помалу начали обуздываться некими новыми «идеалами», извлекаемыми из модных романов Руссо, Ричардсона или мадам Коттен. Отношения к женщине стали более утонченными и более свободными. Появились салоны и «законодательницы зал», вошли в моду изящные удовольствия и легкие отвлеченные беседы. Эта перемена вкуса серьезно отразилась и в новой литературе. «Стихи твои,— замечает Батюшков в одном из писем Гнедичу,— ...будут читать женщины, а с ними худо говорить непонятным языком... я думаю, что вечер, проведенный у Самариной или с умными людьми, наставит более в искусстве писать, нежели чтение наших варваров» (III, 47).
Анна Петровна Квашнина-Самарина и была как раз одною из первых салонных «законодательниц». Дочь сенатора и фрейлина Екатерины II, она не вышла замуж, ибо, будучи женщиной современной, очень дорожила своею свободою. В кружке ее почитателей были поэты вроде Г. Р. Державина и В. В. Капниста, которые очень любили ее беседу. Державин пробовал за нею ухаживать, но «она так постоянна, как каменная гора;
не двигнется и не шелохнется от волнующейся моей страсти...»9. Страсти волновались, разговоры шли, а в делах Анна Петровна проявляла истинно мужскую хватку: сумела заплатить все долги отцовские и навести порядок в запущенных владениях.
Да и сами «разговоры» были вовсе не пустой тратой времени. «Очаровательница» Самарина, женщина неопределенного возраста, свела в салоне своем старых писателей и литературную молодежь (вроде Батюшкова и Гнедича). Обладая несомненным литературным чутьем, она умела создать атмосферу подлинной и естественной литературной жизни, и ее кружок «умных людей» стал прообразом будущих литературных обществ. Ее салон был «новостью» не только для Батюшкова, но и для всей русской поэзии.
Батюшков попал в него семнадцати, восемнадцатилетним юношей — и был очарован, увидев в Анне Петровне лучшую представительницу светской культуры и образованности. «Поклонись Самариной: я душой светлею, когда ее вспоминаю»,— пишет он Гнедичу в декабре 1810 года (III, 66). Он советовался с нею и о своих служебных делах: «На этот случай женщины всегда лучше нас, ибо видят то, что мы не видим, ибо если захотят что, то сделают» (III, 50). Он высоко ценил ее художественный вкус, сообщал ей свои новые стихи и очень дорожил ее суждениями и оценкой.
Может быть, он был влюблен в Самарину. Во всяком случае, ее «любовь мистико-платоническая» (III, 79) находилась в соответствии с его ранними поэтическими произведениями, и Батюшков сам связал с именем Самариной свое стихотворение «Привидение» (1810):
Я забыт... но из могилы
Если можно воскресать,
Я не стану, друг мой милый,
Как мертвец тебя пугать...
Нет, по смерти невидимкой
Буду вкруг тебя летать;
На груди твоей под дымкой
Тайны прелести лобзать...
В 1804 — 1806 годах юноша Батюшков был охвачен тем блаженным чувством любви и нежности, которое даже не требовало взаимности: настолько оно было полно и удовлетворено самим собой.
Предметом такого, чувства стала Прасковья Михайловна Нилова. Она была женою тамбовского помещика Петра Андреевича Нилова и доводилась дальнею родственницей Державину. Она отличалась завидной красотой, что Державин не преминул отметить в одном из своих стихотворений:
Белокурая Параша,
Сребророзова лицом,
Коей мало в свете краше
Взором, сердцем и умом.
Ниловы жили в Петербурге открытым домом, собирая представителей литературы и искусства. Прекрасная хозяйка дома сама писала стихи, пела и играла на арфе. Ее таланты и «сообщительный» характер всем нравились, и П. А. Нилов, экспедитор министерства юстиции, имел все основания представлять ее как славное домашнее украшение.
Как можно судить из позднейших реплик Батюшкова (в письмах к Гнедичу), он был весьма увлечен «белокурой Парашей», «которая... которую... ее опасно видеть!» (III, 70). Он считал ее редкой женщиной и посвятил ей французский куплет:
J'aimai Themire,
Comme on respire
Pour exister* (III, 85).
*Я любил Темир,
Как дышат
Чтобы жить (фр.).
Несколько лет спустя Батюшков относился к этим своим увлечениям иронически: «...я любил, увенчанный ландышами, в розовой тюнике, с посохом, перевязанным зелеными лентами, цветом надежды, с невинностью в сердце, с добродушием в пламенных очах, припевая: «кто мог любить так страстно», или: «я неволен, но доволен», или: «нигде места не найду»... (III, 35).
Впрочем, именно так появлялись первые стихи. Весной 1805 года написано «Послание к Н. И. Гнедичу», где восемнадцатилетний Батюшков, именующий себя «веселий и любви своей летописатель», так описывает свое времяпрепровождение:
А друг твой славой не прельщался,
За бабочкой, смеясь, гонялся,
Красавицам стихи любовные шептал
И, глядя на людей — на пестрых кукл,— мечтал:
«Без скуки, без забот не лучше ль жить с друзьями,
Смеяться с ними и шутить,
Чем исполинскими шагами
За славой побежать и в яму поскользить?»
Эти мирные наслаждения жизнью и пребывание «среди веселий и забав»— благотворная почва для произрастания Мечты, а Мечта — мать всех стихов. Философия эта кажется несложной только на первый взгляд, — но попробуй ухвати эту раннюю поэтическую мысль:
И так мечтанием бываем к счастью ближе,
А счастие лишь там живет,
Где нас, безумных, нет.
Мы сказки любим все, мы — дети, но большие.
Что в истине пустой? Она лишь ум сушит.
Мечта все в мире золотит,
И от печали злыя
Мечта нам щит.
Батюшков здесь настаивает на том, что поэт — это существо особенное, живущее одновременно, по крайней мере, в двух мирах: обыденном и повседневном (в котором может не быть ничего особенно «поэтического»: гоняется за бабочкой, шепчется с красавицами, шутит с друзьями) — и в мире Мечты, который может быть сколь угодно разнообразен.
Мы, право, не живем
На месте все одном,
Но мыслями летаем;
То в Африку плывем,
То на развалинах
Пальмиры побываем,
То трубку выкурим с султаном иль пашой...
Живя в этом мире, поэт может одновременно быть «на бале и в Париже», «посреди Армидиных садов», «возле Нимф» и в «радужных чертогах» Одена... Совершаемый в жизни поступок отсекает все возможные альтернативы: живя «посреди друзей», нельзя быть в другом месте; любя реальную «Мальвину», нельзя пленяться другими «нимфами»; а переписывая бумаги, нельзя ни «говорить с богами», ни «болтать с мудрецами». В Мечте, как и в Поэзии,— полнота и свобода жизни практически неограниченна. Мечта не требует выбора — и потому так привлекательна для людей: «Мы сказки любим все, мы — дети, но большие»... А Мудрость в поэзии мешается с шутками, а идеалом жизни становится легкое наслаждение в его наибольшем приближении к любимой «сказке»...
Итак, не должно удивляться,
Что ветреный твой друг —
Поэт, любовник вдруг
И через день потом философ с грозным тоном,
А больше дружен с Аполлоном,
Хоть и нейдет за славы громом,
Но пишет все стихи,
Которы за грехи,
Краснеяся, друзьям вполголоса читает
И первый сам от них зевает.
Так рождалось раннее эпикурейство Батюшкова. Он чрезвычайно скромен, а в отношении с женщинами — застенчив. Он обожает — без взаимности, а в стихах — в мире Мечты — резв и беспечен, стремится «плясать под тению густой с прекрасной Нимфой молодой», пить «густое вино» в «милых садах»— и, живя в этой Мечте, вновь воспевать Мечту, еще более сладостную.
Мечтать во сладкой неге будем:
Мечта — прямая счастья мать...
Первые годы самостоятельной жизни Батюшкова, и первые увлечения его, и первые влюбленности, и первые стихи — оказались самыми счастливыми в его жизни.