ПРЕДИСЛОВИЕ
Говорить о жизни людей в России за прошедшие 100 лет и понять ее потомкам будет непросто.
Для поиска истины здесь стоит использовать метод сравнения жизни живших тогда разных сословий людей.
Столетний период этого непростого времени состоял из многих слагаемых.
В данной публикации говорится о жизни моего отца, Курдюкова Николая Степановича, родившегося в семье кустаря-ювелира (середняка) в селе Красное на Волге, в Костромской губернии. (Середняк – деление крестьян в послереволюционной России в период коллективизации на бедняков, середняков, кулаков).
Собранный воедино на жизненных примерах такой материал сможет внести какую-то ясность происходящего в XX столетии.
ДЕТСТВО, ЮНОСТЬ
День моего рождения – 21 ноября 1894 года. По всей вероятности, нянькой моей была моя старшая сестра Аня. В семье нас было два брата и две сестры, отец – Степан Феофилактов и мать – Харитина Петровна Мазовы-Курдкжовы. Мама мне говорила, что я родился «в сорочке». С 8 лет я был отдан в сельскую школу. Ростом я был небольшой, так что сумка, которую мне купили, таскалась по земле. Ребята, мои сверстники, меня прозвали «маленький мужичок». Собой я был крепкий, а мама меня звала «луковник». Лицо у меня было красное, как у продавца, торговавшего на базаре луком. Учился я средне, но из класса в класс переходил без задержки. Во второй год учебы была в Новом году елка, которую я видел в первый и последний раз. Таких елок делать было в то время не принято, должно быть, берегли лес.
Учитель мой был лет сорока пяти, очень хороший, но строгий. Когда он в классе, то было слышно, если пролетит муха.
И вот я перешел в третий класс, так назывался старший. В мае месяце сдавали экзамены. Из восемнадцати человек четыре человека сдали с похвальным листом, но я его не удостоился, потому что нужно было сдать на 20 баллов, а я сдал на 16. Это случилось потому, что, когда меня спросили, на чем выехал Ной во время Всемирного потопа, мне бы нужно сказать, что был сделан Ковчег. Мне память изменила, и я сказал: «На коряге». Все, конечно, засмеялись, и мне велели садиться на место. Вот мне и дали только Свидетельство и Евангелие, которые выдавали всем выпускникам. (В Красном Селе, в доме купцов Сорокиных, была организована подготовительная школа, в которую могли поступить дети, окончившие сельскую школу с похвальной грамотой. Окончившие ее поступали в гимназию и т.п. учебные заведения. Ведала этим хозяйка дома Сорокина Александра Архиповна. – В.К.)
Вышел я из школы на одиннадцатом году, и сразу меня посадили за работу к верстаку.
(Верстак – небольшого размера стол с вырезанными на столешнице с боков полукружьями для работы с драгоценными металлами (серебро, золото). Полукружье – это рабочее место мастера. К нему снизу прикрепляется материал типа клеенки для сбора опилок металла. – В.К.)
Работа у нас во всем селе была по выработке ювелирных и кустарных изделий, которая проводится и до сих пор. Как и раньше, и теперь нас называют ювелирами по меди, серебру и золоту. Мой отец работал литейщиком из серебра.
(Стефан Феофилактов-Курдюков начал работу литейщика смолоду, если не сказать с детства. Был он рослый и ладно скроен. Во времена царской службы был, видимо, солдатом бравым и не обойден умом. Дослужился до фельдфебеля. Во время службы в г.Ярославле было вменено ему в обязанность обучение строевой подготовке сыновей князей и графов, чем он очень гордился и хвалил их за старательность в этом деле.
Отслужив царскую службу, стал работать мастером-литейщиком, в чем изрядно преуспел. В 1900 году на Всемирной выставке в Париже награжден Серебряной медалью за свои изделия. Прожил 90 лет и умер в 1941 году от недостатка питания. – В. К.)
Работа литейщика была очень тяжелая и грязная, связанная с формовочной землей – это отливка изделий, какие закажут наши прасолы. Мы более всего в то время вырабатывали старообрядческие кресты, двусторонние, с молитвой (старообрядческий крест имел на лицевой стороне обычное изображение креста, обнесенное бортиком металла, а на тыльной стороне, обнесенная таким же бортиком, – шрифтовая молитва. Ушко отливалось вместе с крестом. Высота всего креста до 3 см. Очень тонкая работа. В. К.)
Поэтому требовалась формовка в земле и отливка изделии на горне.
(Горно – отдельно стоящее в огороде помещение типа бани, где делалась печь для плавки металла и его отливки в изделия. – В. К.)
До окончания моей учебы работали мой старший брат Василии и сестра Аня. Потом брат женился, а сестру выдали замуж, и мы с отцом и матерью, а потом и младшей сестрой Марией, сели за верстак. Как отец говорил, после женитьбы они жили очень бедно. Серебра имели 200 золотников.
(Золотник – русская дометрическая мера массы (веса) – 96 долям (4.266 г).
Из этого количества работать было невозможно. Но отец был очень трудолюбивый и честный, ему доверяли свое серебро те, на кого он работал. Жили очень экономно, завели корову, но половина молока шла на продажу. Даже теленка, когда корова отелится, продавали за пять рублей мяснику Козину Н. А., а на деньги покупали серебра.
Одеждой нас особо не баловали: на зиму – валенки, весной и осенью – сапоги, а на рубашки и штаны ниток не жалели, клали заплатки. Летом ходили босые, отчего были «живорята» на ногах.
Я имел очень сильный слух и, конечно, очень любил петь. Как просил родителей, чтобы мне купили балалайку, но этого мне не разрешили, были религиозные. Пели с мамой про Алексея, человека Божия. Она тоже пела хорошо, а иногда пели и иные песни. Голос у меня был до 22 лет дискант, как у девушки, – все удивлялись. Отец, конечно меня любил, кое-когда баловал. К зиме сделал мне коньки. Они были из деревянных колодок, а внизу – железная пластинка. Прикреплялись они веревками к валенкам. Катались по дорогам и на ящиках. Делали их сами. У широкой половой доски с метр длиной оттесывали топором один конец, закругляя его с боков и снизу, сверху приколачивали из досок ящик. Потом в мороз ящик у ручья ставили кверху дном а на доску лили воду, намораживая на нее лед. В ящик набивали сена – и «карета» готова. Тащи за веревку в гору, а с горы садись и кати до тех пор, пока не остановится.
Все это было моими удовольствиями в зимнюю пору. Летом – купание и гуляние на Волге. Пиров и гуляний в доме было очень мало, кроме свадеб, когда женили брата и выдавали сестру. Еще приглашали их родителей на масленицу, а в Пасху и родители ходили к ним погоститься. Отец выпивал очень редко, а потому и жили неплохо. Приобрели инструмент, необходимый для нашей работы, и на поклон к прасолам отец уже не ходил, а работал из своего материала, что было более выгодно для мастера – ювелира-одиночки. Работали, конечно, сильно, на часы не смотрели. Вставали в шесть утра, заканчивали в десять вечера. В семье работали четыре человека, и чистого дохода было в месяц – 80 рублей. Это на питание, одежду, домашние вещи. Жили неплохо по тому времени. Конечно, в роскошь по одежде и питанию не очень ударялись. Белое пекли только один раз в неделю, в воскресенье. О котлетах и пельменях говорить было нечего, – не умели делать. Только и умели стряпухи, которые приглашались стряпать на свадьбу или поминки. Я разок ухоронкой в пост попытался полизать с кринки сметанки, – от мамы получил дранку, она узнала. Когда мой возраст подошел к пятнадцати годам, мы со сверстниками стали играть в футбол, в который я играл с большим азартом. Сперва пинали фуражки, потом сшили тряпочный мяч, а в 1912 году купили кожаный футбольный мяч, и я целиком отдался этой игре. Играли и лето, и зиму. Играли отлично. Ездили по вызовам в Кострому, Кинешму и по окрестности в села. Всегда победа была за нами. Это было для меня большое удовольствие.
В 1914 году у меня умерла старшая сестра Аня, 26 лет от роду (ее муж умер раньше). В этом году началась первая империалистическая война с Германией.
1 -Я МИРОВАЯ ВОЙНА
Летом 1914 года разразилась война, в которой приняли участие 36 государств с населением около полутора миллиардов человек, или 75% населения земного шара.
Поводом к войне послужило убийство 28 июня 1914 года сербским националистом наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда с женой. Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, унижавший ее национальное достоинство. Тем не менее правительство Австро-Венгрии, подстрекаемое Германией, начало войну против Сербии.
Из письма статс-секретаря германского МИД Г. Яговы своему послу в Лондоне в июле 1914 г.: «В основном Россия сейчас к войне не готова. Франция и Англия также не захотят сейчас войны. Через несколько лет Россия уже будет боеспособной. Тогда она задавит нас количеством своих солдат; ее Балтийский флот и стратегические железные дороги будут уже построены. Наша же группа, между тем, все более слабеет».
Начало войны против Сербии, которой Россия покровительствовала, заставило ее объявить общую мобилизацию. Ультиматум Германии прекратить мобилизацию был отклонен. 19 июля (1 августа 1914 г.) Германия объявила войну России. Затем в войну вступила Франция, а после того как Германия напала на Бельгию, в войну против Германии вступила Англия. Так началась 1-я мировая война.
Салоникский фронт возник в октябре-ноябре 1915 года в ходе 1-й мировой войны, после высадки в Салониках (Греция) англо-французского экспедиционного корпуса. Решающее значение имело наступление союзных войск (англо-франко-русских), начатое 15 сентября 1918 года. В результате этой операции болгарские войска и 11-я германская армия были разбиты. Болгария капитулировала. Были прерваны коммуникации между Германией и Турцией, и возникла возможность для нанесения флангового удара по центральным державам, что явилось началом разгрома Германской коалиции. (Сов. ист. энцикл., т. 10; т. 12; История СССР, 9. М., 1977 г.)
ВОЙНА
Старший мой брат был взят на войну в 1914 году. В 1915 году, в январе, мне предстояла тоже служба, но ввиду того, что отец вышел из призывного возраста (исполнилось 63 года. – В. К.), а брата уже не было, я значился по 1-му разряду и оставлен был до сентября 1915 года. В сентябре и меня забрали на службу. Из Костромы нас направили в город Карачев, в 202-й маршевый батальон. Вот тут и началась моя новая, неизвестная для меня жизнь.
Когда ехали до Карачева, на вокзалах было неважно даже с кипятком. Наш батальон поначудил кое-что, поразбивали некоторые ларьки с продуктами. Когда мы приехали в г. Карачев, нас построили на плац, вышел командир батальона, нас окружили обмундированные солдаты с винтовками. Нам сказали: «За то, что вы сделали по пути сюда, вас следует по закону расстрелять. Выдайте зачинщиков». Никого, конечно, не выдали. Я лично в этом «бунте» не участвовал, но колбаски и булки, принесенные нам в вагон, ел. По пути нас плоховато кормили, и когда приходили эшелоны с военными, все ларьки закрывали. Все прошло благополучно, и нас начали обучать. Обучение было скороспелое. Пробыли мы в Карачеве 2 месяца. Приезжал за это время ко мне отец, привез кое-чего полакомиться. В первых числах ноября нас выслали на фронт. Сперва ехали на поезде, потом при подъезде к г. Слуцку нас высадили, и 120 км мы шли пешком. Примерно 10 ноября прибыли к месту назначения, на станцию Ляховичи, где нас направили на пополнение 122-го Тамбовского полка. Я попал в четвертую роту.
Дали винтовку, патроны, лопатку пехотную. Через пять дней заступили в окопы. Это для меня тоже было новостью, и очень плохой. Погода была холодная, мороз -25°, -30°. Землянок не было, и только в передней отлогости окопа была вырыта так называемая ячейка на два человека. В ней была сделана земляная печка, и к верху, в бруствер, – дыра, чтобы выходил дым. Топили только ночью, потому что днем был заметен дым и немцы тогда били по окопам. В одной из них поместились и мы с другом детства М. М. Мазовым. Конечно, ночью спал только один, а другой из нас стоял на посту, на ступеньке задней отлогости окопа, глядя в сторону немцев, которые от нас стояли в 500 метрах через реку Шара. От нас в 200 метрах были поставлены проволочные заграждения. То же и со стороны немцев. По очереди ходили в караул к проволочному заграждению. Питание привозили только утром. Один суп, в супе кусок непроваренного мяса и на 4 человека буханку хлеба (замерзшая. – В. К.), рубили топором. Одежных вшей было столько, что как вспомню теперь, подернет кожу. Наступления на нашем участке не было, чего мы ждали (хотя бы скорей убили!), была только артиллерийская перестрелка. Наши каждое утро раза четыре стрельнут – и все, но били очень метко. Немец начнет так бить, что вся местность дрожит, но плохо попадали в цель: то недолет, то перелет. У немцев появились самолеты и они бомбили наши тылы. Станция Ляховичи была вся разбита. И вот в окопах нас сменил другой полк, через положенное для смены время. Ночью они вошли в окопы одним ходом сообщения, а мы вышли другим. В дивизионном резерве были большие землянки на взвод. Постель наша была – ветки с елок, были сделаны земляные печки. Все бы ничего, но питание не улучшилось. Ходили каждый день на занятия потому, что за два месяца в Карачеве мы были плохо обучены. Ротным командиром был поручик Горшков. В лагере перед каждой землянкой было подметено так, что нигде соринки не найдешь.
Как-то в январе утром на построении к занятиям ротный идет по строю. Случилось неожиданное. Подходит он ко мне и указывает на землю. Я взглянул и увидел – под ногами у меня окурок. Я говорю: «Я, ваше благородие, не курю». Он мне говорит горловым выкриком: «Я тебя не спрашиваю, куришь ты или нет. Подними, разгильдяй». Я стал поднимать окурок, и в это время он меня стегнул по голове. Шапка моя слетела, окурок я поднял и положил в карман шинели. Он кричит: «Фельдфебеля сюда. Дать этой сволочи наряд вне очереди». Пришли с занятий, пообедали и мне кричат: – Мазов, иди на почту.
Я пошел: мне из дома пришла посылка. Конечно, была большая радость, но... Кричат фамилии, и тут же моя – выходить в наряд. Сразу пошли на объект. Шел дождик. Нас 12 человек. Шли долго, наверное, верст двенадцать или больше. Пришли на 1-ю линию, винтовки поставили в козлы. Ночь была темная. Хотя дождик и стал кончаться, шинели и одежда наша промокли сквозь «до костей». Работа была такая: таскали шпалы на пулеметный редут для четырех пулеметов. Кто-то стукнул неаккуратно рельсом об рельс, немцы услышали, и начал работать их пулемет. Мы присели, но ни убитых, ни раненых не оказалось. Работать было нельзя. На небе прояснилось. Мы разобрали винтовки и пошли обратно. Стало морозить, и пока мы шли, шинели на нас замерзли. Пришли. В землянке тепло. Стал сушиться.
ПЕРЕПУТЬЕ
Наступала наша очередь опять заступать на 1-ю линию. В это время в нашем полку разразился тиф. Я заболел и был отправлен в околоток, откуда меня направили в дивизионный госпиталь в г. Слуцк. Там было полно больных той же болезнью, и нас на подводах повезли к станции, которую я уже не помню, потому что был сильно болен. Опомнившись, оказался в вагоне, приспособленном для больных. Нас направили целый эшелон. Через какие станции нас везли, я не видел, потому что был вне себя. Потом поезд остановился, нас начали разгружать. Я спросил: «Какой город?» – и мне сестра сказала: «Орел».
Нас сразу раздели и одели во все госпитальное. Пролежал я в Орле два месяца, немного поправился. Направили на комиссию. По состоянию здоровья из Орла меня вывезли в Саратов, но в Саратове госпитали были завалены, и нас направили в Астрахань. Меня поместили в казацкий госпиталь на Московской улице, в котором я пролежал 3 месяца. Потом опять комиссия. Я был признан годным к строевой и направлен в команду выздоравливающих. Через две недели меня назначили в запасный батальон, там мы несли караульную службу. К нам стали направлять новобранцев. Их, конечно, обучали. Приходит время, и из нашего батальона формируют маршевую роту, куда попадаю и я, конечно, начальником отделения. У нас был за фельдфебеля подпрапорщик Щукин. Подходит он ко мне и говорит:
– Мазов, хочешь быть денщиком у прапорщика Щукайло, с маршевой не поедешь? Я подумал и говорю:
– Господин подпрапорщик, передо мной никто не провинился, и убивать ехать мне очень неохота, да и не за что.
Рассказал ему мои фронтовые истории. Он пошел и пригласил прапорщика, который подходит ко мне:
– Так это ты, Мазов, кого мне предлагает подпрапорщик?
– Я, ваше благородие.
– Как, согласен? Говорю:
-Да.
В скором времени мы выехали в лагеря за 25 км, в поселок Рыбное. В лагерях нас из денщиков как признанных строевыми сняли и в июне месяце стали набирать команду в г. Самару. У меня был документ слесаря, и меня взяли. Нас отправили пароходом, ехали 4 дня. Это был саперный инженерный батальон, он был заполнен новобранцами. Так как строевое мы прошли, нас учили инженерно-саперному делу, ходили в наряды по караулам и несли патрульную службу.
Пробыв тут до февраля 1916 года, наш батальон направился в Петроград. Для чего и почему, мы не знали, но стали поступать слухи, что нас хотят отправить за границу. Везли нас через Москву.
Когда эшелон наш пришел в Москву, мы ничего не знали, офицеры наши ничего не говорят. Остановка были сделана на товарной станции Мытищи. Нас никуда не отпускают. К полудню пришли молодые ребята и девушки, они сказали, что Николая II арестовали. Мы пошли в Москву.
В городе, видим, народ весь на улицах. К нам подбегает опять молодежь, вроде студенты, и прикрепляют к груди красные банты. Со мной был друг В. В. Колыбанов. Он говорил, что с 1905 г. был большевиком, уроженец города Перми, жил на улице Монастырской. Нас спрашивает эта молодежь, которая прикалывала банты:
– Солдатики, не хотите ли покушать?
Мы не отказались, и нас повели в столовую, в которой угощали обедом и чаем. Мы были очень удивлены тем, что к нам все подбегали и поздравляли с революцией, тогда как раньше нас не ставили ни во что. Даже в сад, где гуляла вольная публика, нас не пускали. Погулявши по Москве, посмотрели на разные митинги, на народ, который относился к нам очень дружелюбно.
Даже при встрече с генералом на Садовой улице, мы, как прежде, встали во «фрунт». Он подошел и сказал:
– Солдатики, этого теперь не требуется.
Явились поздно, но наказаний никаких не понесли. Пришли к вагону, офицеров никого нет.
Пошли спать. Стояли мы на этой станции двое суток, но больше в город нам начальство ходить не разрешило. На третий день наш эшелон двинулся дальше. Докуда повезут, нам не говорили, но радость была у всех. Главное – услышали, что конец войне. На вторые сутки мы прибыли на станцию Ижора, где нас стали выгружать. Жили в бараках, недалеко от станции. Часть офицеров куда-то подевалась. Начальником нашей роты был штабс-капитан Малюгин, который нечасто, но появлялся. Управление перешло к солдатскому комитету, который заботился о продовольствии, и все распоряжения по батальону проводил комитет. Председателем его был фельдфебель Логинов, комитет состоял из 10 человек. От нашего взвода был назначен я. Несли дежурную службу по батальону, занятий не было. Комитет выдал удостоверения личности каждому солдату, с ним мы могли ездить в Петроград. Проезд был бесплатный. Ездили в Царское Село, в Ораниенбаум и Кронштадт. До Кронштадта – на пароходе. Ходили в собор Макарова, так его называли жители. Что мне понравилось – это живопись, которая, как и собор, была повтором Константинопольского собора. В городе было все спокойно, бойко шла торговля, город очень красивый. Большая часть публики – матросы Балтийского флота. Нас проверяли, и мы с нашими удостоверениями ходили свободно.
В Царском Селе, Ораниенбауме и Кронштадте вроде все было спокойно, но в Петрограде было очень тревожно. Шли демонстрации по Невскому проспекту. Вот, видим, идет большая демонстрация – и прямо к Николаевскому вокзалу, где стоял памятник Александру III на коне. На коне была прикреплена картонка с надписью: «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот». Демонстрация остановилась у этого памятника. Мы с Колыбановым стояли около домов на тротуаре. Начинается митинг. Поднимается на машину человек, и люди, которые стоят около нас, говорят, что это Ленин. Для меня это лицо и фамилия были неизвестны. Точно узнать личность было трудно, было далеко. Митинг кончился, и народ лавиной с революционными песнями пошел обратно. Как говорили, к дворцу Кшесинской. А мы поехали домой, в Колпино. Через двое суток мы опять поехали в Петроград. Вроде стало поспокойней, но к вечеру опять пошли демонстрации. Идет первая – с красными плакатами. На плакатах: «Вся власть рабочим, крестьянским и солдатским депутатам? Долой войну». Идет другая демонстрация, и тоже с плакатом: «Ленина и компанию отправить в Германию». И тоже поют революционные песни. Суть дела нашим головам было не разобрать, но В. В. Колыбанов в этом разбирался и мне говорил, что эта маята продлится лет 40. Я просто удивился. Правительство тогда было во главе с Керенским, которым, как говорили, был арестован Николай II на его царском поезде. В наши следующие поездки стало поспокойней. Было какое-то голосование пяти или шести списков, и по четвертому списку голосов было больше всех. Мы, конечно, в этом голосовании не участвовали, потому что жили не в Петрограде. В конце марта нас вывезли в Вологду. (Отец говорил, что в Вологде жили наши родственники, у которых он часто бывал перед отправкой во Францию. Об этом свидетельствует фотография, на которой крайний справа – мой отец, а слева – родственники. Снимок был сделан в г.Вологде в 1917 году. – В.К.)
ПУТЬ ВО ФРАНЦИЮ
В Вологде нас поместили в бараках около вокзала. Получали центральные газеты, и из них узнали, что Временное правительство со своими союзниками – Францией и Англией – решило воевать с немцами до победы. Это было мне «нож в горло». В Вологде мы стояли до конца августа 1916 года. За это время занятий никаких не было, только был слух, что нас готовят к отправке во Францию. К нам поставили офицеров. В нашей роте был штабс-капитан Мамогин, а командир батальона -подполковник инженерных войск (фамилия мудреная, нерусская).
В начале августа к нам приезжает французский офицер. Нас всех построили. Он много говорил, хотя на ломаном русском языке, но кое-что было понятно:
– Вы поедете во Францию к своим русским братьям, которых там две дивизии, увидите красавицу Францию, увидите ее голубое небо.
Потом стали говорить наши офицеры и двое из нашей солдатской среды. Поездку нашу все назвали полезной и благородной. «Вам все равно, что здесь идти на фронт, что там со своими братьями защищать одно и то же дело. Франция – наша союзница по войне с немцем». Вот и гадай, Николай, как знаешь. После этого мы стали у руководства батальоном просить отпуска на две недели съездить и проститься с родиной. Это нам разрешили, и 15 июля я приехал на побывку домой, в Красное. В это время я смог познакомиться с одной девушкой, звали ее Лида. Мы обменялись фотокарточками, и она обещала меня ждать. Я со своей стороны ее заверил, что по приезде домой соединю с ней жизнь. Но на последнем свидании я сказал ей «Прощай», а не «До свидания». Так оно и получилось впоследствии. Она была из бедной семьи, но очень умная и собой прекрасная. Мой отпуск подходил к концу, с матерью и отцом я все переговорил, хотя они этим были не очень довольны. Я сказал, что старшего брата Василия на нашем фронте убили, война не кончается, а тут я проеду месяца три, может, война и кончится. Успокоив их, с тем и поехал из дома.
Я был холостой, и вдруг мне представился момент посмотреть заграницу. Через две недели я опять был в Вологде, где мы стояли до сентября месяца. Ходили в город, но занятий не было. В последних числах августа у нас провели проверку и сформировали , к отправке. 1 сентября 1916 года нас отправили в Архангельск. Транспорт для нас стоял на р. Двине и назывался «Мельбурн». 4 сентября мы выехали в Белое море. Началась морская качка. На всех нас она сильно подействовала. Кто на голову был слаб, тех свалило и начало рвать. Я чувствовал себя ничего, только побаливала голова. Транспорт был французский, были мы в трюме, где раньше, наверное, возили груз. Там были построены нары, на которых мы и разместились. Выдали каждому пробковые спасательные пояса, на случай гибели транспорта. Идем двое суток, качка становится сильней, большинство солдат лежат. Передают, что вошли в Северное море. Я вышел наверх из трюма, волны почти забрасывало на транспорт. Это что трехсаженные дома: то сделается гора, то котел глубиной 10-15 м. Качка была носовая, так что винт на корме, которым шел пароход, иногда работал по воздуху, издавая сильный шум и дрожь всего транспорта. На четвертый день выхода «Мельбурна», ночью, кричат с палубы:
– Кто хочет смотреть на северное сияние?
Я пошел, и действительно было интересно. У нас дома приходилось видеть, как ходят светлые столбы, а здесь просто тучи разного цвета. Одна проходит, другая поднимается. Наш транспорт начинает обмораживать. Это заметно по бортам и на перегородках у бортов. С нами шли четыре военных корабля. Два – по бокам, один все время шел далеко впереди и один сзади. Передний часто подходил к нам и опять уходил вперед. Он был немного быстроходней нашего судна. Наше судно, как говорили матросы, шло 20 миль в час. Около судна пролетали летающие рыбки не больше нашей ласточки. Одна упала на судно, выбросило волной. Идем в море, берегов нет, одно солнце и вода.
На шестой день плавания, часов в 11 ночи, тревога:
– Надеть спасательные пояса!
Кто не страдал от качки, вышли на палубу, построились. Прошел слух, что замечена немецкая подводная лодка.
Вот я и думаю: «Вдруг наш транспорт погибнет, а вода, как лед. Да мы друг друга перетопим».
Через час страсти улеглись, и мы опять пошли по трюмам. Седьмой день идем спокойно, а на восьмой день ночью подходим к какому-то городку. Когда подошли ближе, то рассмотрели, что это английская военная эскадра, должно быть, отдавала салют нашему транспорту огнями. Все корабли были в огнях электричества. Таких военных судов я еще никогда не видел. Очень большие, окрашены в серый цвет, стоят, как братцы, но гудков не было ни от них, ни от нас. Как мы прошли, так огни сразу на всех судах погасли. Ну, теперь, думаем, нас не потопят. На девятый день морского пути стали видны берега, и нам говорят, что это Англия. Часов в 12 заходим в гавань, город хорошо не припомню, а вроде Иоганнесбург. Это Шотландия. Подходит наше судно к берегу. Мы все вышли на палубу. Очень рады тому, что доехали до берега благополучно.
Зазвучала шотландская музыка. Музыканты очень красиво одеты. На головах какие-то шляпы. Узкие брюки, а поверх – короткие юбочки и кисть на боку. Нам приказали строиться с обмундированием. Перед строем выступал английский офицер, но мы не понимали, что он говорил. Нам говорили наши переводчики, что они поздравляют со счастливым прибытием. Переводчик был студент Лавров, который хорошо знал английский язык. С нашей стороны тоже говорили наши офицеры.
Потом нас стали выгружать на берег. Построили поротно, по четверо в ряд и под шотландскую музыку мы пошли в город. Идем мимо завода, а рабочие вышли все и нас приветствовали. Девушки подходили к нашему строю, давали цветы и брали под ручку крайних из нас и шли через всю улицу, по которой нас вели. Улицы были очень узкие, и поэтому гулко раздавался наш стройный шаг. Музыка не переставая играла до места, куда нас привели. Это было уже к вечеру 12 сентября. Нас расположили в помещении со стеклянной крышей. Конечно, коек для нас не было, разместились мы на полу, и нас стали обносить обедом. Подают каждому миску и тарелку, ложку и вилку, что мы не видели в своей армии. Накормивши обедом, стали обносить чаем, белым хлебом со сливочным маслом. Обслуживали исключительно девушки-англичанки. Вдруг кричат:
– Прекратить курить! Налет самолетов!
Завыли сирены, и через стеклянную крышу были видны разрывы зенитных снарядов.
На другой день утром нас построили и повели на вокзал. Там нас посадили в вагоны. Двери в вагонах отворялись в середине вагона. И вот опять нас девушки стали угощать кофе и давали каждому по кульку конфет. Кофе подвозили прямо к вагону. Девушки, приветствуя нас, подгибали одну ногу и подавали кофе и конфеты, белый хлеб со сливочным маслом и белыми галетами. Под конец угощения нам принесли ящик, полный галет. Вагоны были, должно быть, первого класса. Купе на шесть человек. Стены были обшиты бархатом разных цветов. Такого удовольствия я не видел не только в нашей русской армии, но и дома. Вот тут для нас немного прояснилось, как относятся к солдатам.
На другой день нас подвезли к Ламаншскому проливу и, высадив из вагонов, посадили на пароход. Пароход был большой. С нами на него посадили роту английских солдат, которые к нам относились очень хорошо. Они угощали нас сигаретами, и вот какая разница была в прикуривании. У нас так: один зажег спичку – десять человек стараются прикурить от нее или от сигареты, кто не успел. А там так: зажигает спичку, прикуривает сам, потом дает прикурить другому. Если кому нужно еще прикурить, он зажигает другую спичку и дает прикурить только двум человекам.
Солдаты были все рослые, цвет волос русый и немного рыжеватый. Ехали мы по Ла-Маншу часа три. Пролив был в это время очень тихий, и мы все были на палубе. Только одно было плохо: из нас по-английски только двое могли разговаривать. Англичане их окружили с расспросами, и наши кое-что передавали нам. И вот подходит пароход к французской гавани (не помню, какое название). Публики, конечно, было много, но встречи такой не было, как в Англии. Сразу нас – в вагоны по двадцать человек. Вагоны с такими же приспособлениями, как и у нас. Ехали мы больше суток, и нас привезли в город Орант, Поместили нас в бараках, наскоро приготовленных для нас. Питание было хорошее. К обеду давали по кружке виноградного вина, которого мы, в России служа, не видали. Ежедневно в город можно было уйти самовольно, увольнительных не давали. Я, конечно, один раз был. Чего-то мне не понравилось. Разговор непонятный, нас спрашивают, а мы не понимаем. А француженки с удовольствием с нами разговаривали, только как-то было неудобно слушать и стоять болваном. Стояли мы в Оранте месяц. Потом поступило распоряжение направить наш батальон в Грецию.
ПУТЬ В ГРЕЦИЮ
Из Оранта нас отправили в Грецию. Погрузили в вагоны, и наш эшелон ехал двое суток до города Марсель. В Марселе уже стоял транспорт под названием «Генерал Лихачев». Сделав посадку, ночью 29 октября выехали в море, которое, как нам сказали, Средиземное. Ехали мы до Салоник 15 дней. Ночью транспорт шел. А день стояли у какого-нибудь порта. Первый был город Бон. Мы просили, чтобы нас отпустили на берег, и нам это разрешили. Мы с товарищами гуляли по городу до вечера. Город понравился, сады в городе пальмовые, население – французы и большинство арабы, которые на лотках продавали финики, абрикосы и прочие фрукты. Город большой, много магазинов. Потом через несколько дней мы опять прибыли на денную стоянку в город Алжир. Опять стали проситься в город. В Бонне мы себя вели отлично, и в Алжире нас отпустили. Этот город еще лучше. В городе – отдельные кварталы. В одних живут французы, в других – арабы. Постройки французов очень хорошие, а уж в арабских кварталах – очень плохие, они и были в конце города. Правда, и у тех, и у других торговля была бойкая. Французы и арабы к нам относились очень хорошо, только было одно плохо: что друг друга не понимаем. Приходилось указывать на вещь, которую хочешь купить. Заходили в кофейные. Слово «вино», они, конечно, понимали. Тут дотолковывались скоро. Заходим в одну кофейную, тут же и вино. Мы потребовали бутылку коньяка на четверых. Нам подали коньяк и четыре рюмочки маленькие, с наперсток. Мы показываем: подайте нам те, которые стоят на полке. Ими пьют виноградное вино. Нам подали и смотрят, что мы будем делать. Мы разлили всю бутылку на четверых в эти рюмки, чокнулись и до донышка все выпили. Они, то есть французы, вытаращили глаза и говорят:
– Вы, рус, мор.
Как потом узнали, «Вы помрете». Мы же, спокойно выпив, закусили и благородно вышли. А они, выйдя, кричали:
– Браво, рус!
Мы попрощались и обошли почти весь город. Погуляли в пальмовых садах и отправились на транспорт. Пришли ко времени, которое нам было назначено. В ночь «Чихачев» отправился дальше. По пути подошли к городу Безерт, но тут нас с транспорта не отпустили, и мы могли любоваться только с борта парохода. Смотрели, как ребятишки-арабята купались около нашего транспорта. У кого были французские серебряные деньги, кидали в воду, а они, как рыбы, их ловили и показывали нам.
На шестой день пути мы подошли к острову Мальта. На берег не пустили, любовались с палубы транспорта. Город с моря очень красивый, на ровной местности. Видны были лестницы из белого материала. Я купил у матроса альбом, где сказано, что город богатый и принадлежит Англии. Дальше мы шли мимо маленьких островов, любовались, как шли за нами большие рыбы, от метра до двух, говорили, что это акулы. Появлялись они обыкновенно к обеду, когда выплескивали за борт остатки недоеденного обеда и куски. Они с жадностью все хватали. Видно было их хорошо, море было тихое. Больше городов по пути не было, но попадались маленькие островки. День стояли на якоре, а в ночь отплывали. 14 ноября прибыли благополучно в город Салоники, в Грецию.
САЛОНИКСКИЙ ФРОНТ
В Салониках нас поместили в каменных бараках вроде конюшни. Мы в них разместились, кто как сумел. Погода была теплая. Ходили в город полюбоваться. Там все было дорого в магазинах, а у нас денег не было. Больше находились в батальоне. Много играли в футбол. В Салониках пробыли остаток ноября и весь декабрь. Никаких вестей из России не было. Население Салоник – исключительно греки. Из их разговоров мы кое-что понимали. В первых числах января 1917 года нас из Салоник вывезли в город Верия. Это ближе к фронту, где нас заставили рыть землянки для себя. Стало холодно. Мы отделением вырыли на 12 человек землянку и в ней поместились. Ходили рыть окопы и разные укрепления. Питание было неважное, но вина выдавали каждый день по кружке. В городе Верия население было разное: и греки, и сербы. Сербов мы понимали лучше, и они к нам относились хорошо, называя нас «братка». Это вроде тоже русские. Была около нас деревня, где жили сербы. Жили бедно, но народ рослый и гостеприимный, не сравнить с греками. Эти – что наши цыгане. Сербов очень много было в армии, воевали против немца, с нами. Простояли мы в этом месте до весны. В апреле 1917 года нас перевели в лагерь за город Верия, где не было никаких селений. Крутом горы и мы. Построили свои палатки на 6 человек, устроили кухню, но питание наше ухудшилось. Мы стали поговаривать, что кормежка плоха, но высшее офицерство к нам не показывалось, а младший состав только ежил плечами и говорил, что сделать ничего не может. На работы нас посылать не стали, и жили мы тут до октября месяца 1917 года.
АРЕСТ
В России опять революция. Главнокомандующим назначен офицер из низших чинов. Потом опять новость, которой мы ждали. Россия войну закончила. Это для нас была самая дорогая новость. Правда, оружие наше – это винтовка и четыре обоймы патронов – оставалось при нас. 25 октября утром нам предлагают сдать оружие. Мы без единого слова понесли винтовки и патроны. Ждем, что будет дальше. На второй день после сдачи оружия нам кричат: «Строиться со всеми вещами». Около лагеря нас построили. Офицеров наших при построении не было, распоряжался этим фельдфебель первой роты Ткаченко. Тут появляется перед строем французский офицер, который хорошо говорил по-русски. Начинает предлагать: «Кто желает пойти в волонтеры (добровольцы)»? Из нашей роты не вышел никто. Потом предлагает: «Кто желает остаться на работы?» Вышли семь человек. Я, конечно, не пошел никуда, как большинство. Мы кричали:
– Отправьте нас в Россию!
И вот парад наш кончился. По команде «На-ле-во!» и строем по четверо погнали, не знаем куда. Откуда ни возьмись взялась арабская кавалерия, человек до пятидесяти сзади и столько же спереди, и пехотная охрана из французов. Построенные шли мы часа два, и все глубже в горы. Идем и переговариваемся меж собой:
– Заведут в горы и всех перерубят. Но ведь не за что...
Настроение у всех было неважное. Но особой растерянности не было. «Двух смертей не будет, а одной не миновать». Подходим к плацу, отгороженному колючей проволокой. За проволокой нашего брата уже полно. Тут пехотинцы второй дивизии. Нас завели туда же. Спрашиваем: «Откуда». Они говорят, что сняли с фронта ввиду отказа воевать. На второй день видим, идут два наших офицера и несут что-то в солдатской палатке. Я подошел к проволоке поближе, но тут стоял караул из французов и близко не подпускали. Офицеры подошли к проволоке и бросили, что у них было в палатке. Все развалилось по земле. В палатке были банки с консервами. Я ухватился за две банки, но какая-то рука одну банку у меня выдернула. Так я из одной банки и угощался с товарищами. Офицеры подошли опять, но их уже к нам не допустили. Из них один был подпоручик Масляников, который стоял и плакал, но им кричали оскорбительные слова. Держали нас тут под открытым небом трое суток, пищи совсем никакой не давали, ходили мы, как тени. Тут «родильная сорочка» стала с меня сползать совсем. На третьи сутки караул сменился, и встали сенегальские стрелки. С французскими было свободнее. Они ночью разрешали перебрасывать и хлебца, и что у кого есть, поэтому их и сменили. Когда встали черные сенегалы, то к проволоке совсем не подпускали. Как кто подходит, так берут винтовку «на изготовку».
29 октября 1917 года утром приказ: строиться поротно, по четыре в ряд. Нас стали выводить из-за проволоки. Опять появилась арабская конница. Эскадрон в пятьдесят человек шел впереди, а с обеих сторон шли сенегалы. Опять нас погнали, куда – не знаем. Идем мимо своих ребят, которые согласились на работы. Они вышли с нами попрощаться и, стоя на горе, кидали буханками хлеба. Не всякая буханка нам попадала, некоторые пролетали мимо строя на другую сторону, но взять ее было нельзя. Сбоку был конвой. Сколько времени мы шли, не скажу, только шли тихо, потому что были голодные. Пригнали опять на станцию Верия. Тут мы узнали, что нас наше командование передало французским властям. Офицеров русских при нас никого не было. За старших взводов были назначены унтер-офицеры. В Верни нас посадили в товарные вагоны по 25 человек без всяких нар и заперли. Началась дизентерия, но из вагонов не выпускали, оправлялись в вагоне. До станции высадки ехали сутки. Поезд встал, открывают двери и кричат:
– Выходи строиться около вагонов.
Всех пересчитали. Нас привезли в Салоники. Прошел слух, что повезут в Россию. Вот, думали, какое счастье, и жалели тех ребят, которые согласились на работу. Без шума стали делать посадку на транспорт «Батавия». При посадке нас выстроили в порту и обыскали. У кого были куплены револьверы – отобрали. У меня в вещевом мешке не было ничего, кроме тряпок. Посадка была прямо в трюм, а у входа поставили часового. Закончилась посадка – сразу отошли. На палубу никого не выпускали. К вечеру нам выдали хлеба по 300 г и кипяток. Когда вышли в море, началась качка, и нам было не до еды. Опять началось морское путешествие, но уже в другом виде. Тут нас везли как арестантов, и вообще относились очень плохо. Да и мало кто к нам спускался в трюм. Тут проверять нечего, никто не уйдет. Было 30 октября 1917 года. Ехали мы 15 суток, но нас даже прогуляться на палубу не выпускали. Питание было – суп один раз в сутки и 500 граммов хлеба, Конечно, нам и того достаточно, потому, что болели морской болезнью и больше лежали. Куда везут, мы не знали, но считали, что в Россию. С нами никто не разговаривал из команды транспорта. За супом мы не ходили, нам спускала прямо в трюм охрана.
АЛЖИРСКИЕ ТЮРЬМЫ
14 ноября наш транспорт остановился, и нам было приказано выходить со всеми вещами. Когда вышли, то мы догадались, что нас привезли не в Россию, а в Алжир, в город Безерт, который мы проезжали, когда ехали в Грецию. Транспорт стоял у самого берега и тут был подготовлен эшелон товарных вагонов. Нас стали партиями по 25 человек отводить прямо в вагоны и сразу запирали, только открыли окна. Через полчаса мы уже были доставлены на главный вокзал г. Безерта. На вокзале было много народу, наверное, пассажиры. Крики были разные, кто нас ругал и плевал, кто с сожалением махал руками, но таких было мало. Тут уж не та была встреча, которая была при приезде во Францию. Мы не знали, в чем наша вина. Правильно было сказано в одном стихотворении в книге «Русский солдат во Франции»:
«Никто твоих слез не увидит
Здесь, на чужой стороне,
Кто может, бессилен, хоть может.
Кто может, тем чужды оме».
Поезд на вокзале стоял недолго. У кого были деньги, хотелось хотя бы в окно что-то купить, но к вагонам никого не подпускали. «Вот так, – думаем, – преступники». Но мы духом не падали. Кто мог, пели песни. Спали на полу, было, конечно, тесно. Из вагонов на полустанках выпускали по три человека. Кормили один раз в сутки жидким супом и выдавали 500 граммов хлеба. Едем день, другой, в окне одни горы, а на них мелкие сосны. На станции Сукерос прошел слух, что нас будут выгружать. Обрадовались. Но все было переполнено, нас повезли дальше. Через сутки остановка, нам приказывают с вещами строиться. Объясняют, что это город Тебесса. На вокзале стоял эскадрон арабской конницы. Нас погнали мимо города. Из города вышло много арабов. Эти, конечно, нами интересовались. Они никогда не видали русских, а нас отрекомендовали, что мы звери и бунтовщики. От вокзала и до крепости с обеих сторон, были выставлены часовые с винтовками через каждые три или четыре шага, а эскадрон конницы разделился на две половины и шел спереди и сзади с обнаженными шашками. Вот уж тут было нам и смешно, и отчасти страшно. Заведут в горы и перестреляют всех. Этого не случилось. Нас пригоняют к крепости, высота стен которой, наверное, метра четыре. Стены сложены из камня. В бойницах стоят часовые, которые могли видеть, что делается в крепости и снаружи. В крепости стоят в казармах солдаты из арабов. Офицеры – французы. Нас поместили на чистом месте, где не было построек. Мы тут разбили свои палатки на шесть человек рядами, как в лагерях. Тут же отдельно в таких же палатках стояло пехотинцев человек 500 да нас 200. Была поставлена колючая проволока, которая отделяла нас от французов. Около нашей проволоки был поставлен караул из французов, но они стояли недолго потому, что наши могли разговаривать с ними и рассказывали, как с нами поступили. Их сняли и поставили арабов и сенегалов. Кормили нас очень плохо – один раз в сутки. Суп вроде мясной, но мяса не было. Одним словом, не поймешь и с чем. До этого нас хорошо повытомили, да и тут такое дело. Была в крепости большая яма, куда выбрасывали то негодную картошку, то очистки после нее. Вся яма была перерыта, и все, что хоть приблизительно напоминало еду, выбрали. Крапиву, которая росла около стен крепости, всю оборвали и съели. Варили на кухне, которая у нас была своя. Плохо было с солью. Кой у кого из пехотинцев были деньги, и они у часовых покупали хлеб. Очень интересно было смотреть на часового, который стоял на крепости в бойнице. Попервости нашли длинное удилище, к концу его прикрепляли франк. Он брал его и кидал буханку хлеба, которая стоила 50 сантимов. Некоторые подавали по 5 франков. Все равно одна буханка, сдачи не давали. Кто просил, он показывал в бойницу винтовку. Потом нас стали заставлять выносить из крепости всякие нечистоты в больших круглых банках. Выносящие могли за воротами у арабят купить за 1 франк, батон хлеба. Эта работа стала нарасхват. У меня денег не было, и я не совался. Потом, правда, одному пехотинцу понравились мои ручные часы со светящимся циферблатом, которые я купил в Салониках за 25 франков. Пришлось продать за 16 франков. Однажды я встал утром рано и со скандалом захватил банку, чтобы нести. Нас пошло 8 человек и четверо часовых. Несли далеко в степь, там один песок. Арабята бегут за нами и показывают хлеб. Ко мне подбегают двое. Я подал 1 франк и когда потянулся за хлебом, к нам кинулись и другие арабята. Пока я тянулся, у меня из кармана вытащили остальные деньги. Я было побежал за арабенком, но охрана взяла винтовку наизготовку. Было мне очень жаль, но что делать. Видно, так тому и быть. И опять жизнь пошла: день не евши, а второй так, вся неделя кое-как. Никаких работ мы не производили, а кто заболеет, тех от нас уносили, и больше они не возвращались. Так мы прожили шесть месяцев. Много пили воды, помаленечку ели и нешибко ходили, больше лежали и пели русские песни про Волгу. В.В. Колыбанов был со мной в одной палатке, и мы часто пользовались его советами и рассказами. Из крепости нас стали по четыре человека брать за хлебом и давали два человека охраны. Некоторым охранники разрешали купить себе батон хлеба и велели его прятать. Я ходил за хлебом, чтобы набрать в городе окурков. Это мне удавалось, окурков было много, и я угощал ребят куревом. В это время я и стал курить. В воротах крепости нас обыскивали, и у кого находили хлеб – отбирали. Мои окурки не отбирали. В апреле 1918 года нас заставили построиться. Офицер-француз говорил хотя и неважно по-русски, но мы поняли, что нам предлагают согласиться на работу. Мы отказались, сказав: «Везите нас в Россию». На другой день нам ни обеда, ни хлеба, и так три дня. Конечно, мы с плохого питания ослабли, а тут такое еще дело. Нас обходил француз-врач, спрашивал: «Как дела, рус?» Мы его не ругали, но говорили: «Плохо с нами обращаются наши союзники». На четвертый день голода – опять строиться. Большинство из нас лежали и не вставали, но тут заставили всех выйти. Опять нам стали предлагать работать, а офицер сказал: «Откажетесь – кормить не будем». Стали мы советоваться друг с другом, что делать. Решили согласиться работать. Через час нам дали по 200 граммов хлеба, а потом, к вечеру, еще 300. Кому-то разрешили торговать финиками, восемь человек купили, и их ночью взяли в лазарет. Больше они к нам не вернулись. После согласия на работу нам стали давать в обед и ужин 500 граммов хлеба и суп. Пока посылать нас на работу было нельзя: мы были очень слабы. Через неделю после согласия нас стали выпускать за стены крепости. В город мы ходили очень редко, разве только набрать окурков. Мы, курящие, это делали по очереди. А так все ходили по пустыне, где был один песок. Около нас, в семи км была гора. Один раз утром, получивши паек хлеба, мы пошли на эту гору. Конечно, караул с нас был снят, да и бежать мы никуда не думали: некуда. Как говорили, город Тебесса стоит в 25 км от пустыни Сахара. Гора, к которой мы пошли, от города казалась как гриб. Низ широкий, а к верху тоньше, на самом же верху – широкая шапка. Шли потихоньку. На пути нам попадались юрты, из которых выходили муж, жена, дети. Одежда у них очень плохая, дети оборванные, грязные и худые. Ни они нас, ни мы их не испугались. Подошли к юрте, посмотрели внутри весь скарб. В юрте и коза, и собака. Разговор арабский, по-французски не понимают. Мы им откланялись, а они тоже это сделали по-своему. На подходах к горе •&;gt; сосновый лес. Сосны низкие, не как у нас. Корень толстый и одни сучья. На гору мы поднимались медленно, а как забраться наверх? Со стороны крепости влезть нельзя. Мы пошли в обход, и там оказался ход наверх Влезли на верх этой шляпы. Увидели еще селение, но маленькое, и очень хороший вид вдаль. Видны одни пески, пески и пески. На самой вершине горы – пещера. Оказалось, что тут были люди из французов. Около пещеры камень, как плита, и на нем выбиты фамилии. Прочитать нам не удалось, не при нас писано. Мы тоже написали карандашом чернильным свои фамилии. Усталые, мы пришли к вечеру, поели – и спать.
МОНЕРВИЛЬ
С половины мая 1918 года нас стали командами отправлять по работам. Выкликает по списку наш взводный. Потом весь наш батальон, что нас было, построили, часть из пехотинцев взяли и повели на станцию. Пошел с нами караул арабов и французский офицер. Это вроде наш начальник эшелона. На вокзале посадили нас в товарные вагоны, по 20 человек в вагон. Не заперли, но когда эшелон подходил к остановке, выходил караул, и оправляться водили по 5 человек двое вооруженных арабов. Проехали сутки, местность – горы, на которых растет сосновый лес, но все очень угрюмо. Иногда открывалась и хорошая местность, но нас везли дальше. Проехали много туннелей, и на третий день подъезжаем к станции Медиа. Выгружаемся. Тут уже работают русские. Спрашиваем:
«Как дела, чего делаете и главное – как с кормом?» Нам объяснили, что с питанием плохо, работают на горах, пилят лес с корня и вывозят на станцию. Много людей болеют малярией и дизентерией. Одежда на всех одинаковая – желтые широкие шаровары и пиджак такого же цвета. Погода стоит жаркая, нам, русским, плохо. Мы поприуныли, и в этот момент набирают команду в 34 человека на другую станцию. Мы сразу согласились, но В.В.Колыбанов с нами не попал, потому что он был младший унтер-офицер, и его оставили в Медиа. Нас срочно посадили в вагон и отправили дальше. На другой день мы приехали на станцию Монервиль. Станция большая, и городок неплохой. Нас встречает начальник наших работ, который повел нас к месту, где мы будем находиться. Пришли к паровозному депо, крыша стеклянная, помещение большое, посередине – рельсы и канава. Должно быть, тут производили чистку паровозов. Начальник говорит:
– Размещайтесь здесь, сделайте нары, выдадим одеяла, будете тут жить. Тесу привезут, приступайте к делу. Вам на это три дня. Отдохните и сделаете для себя постель.
Выдали на обед мясо, картошку, крупы на кашу и велели выбрать из своей среды повара. Мы это поручили украинцу Кумейко. Он был всех постарше и добросовестный. Представили нам французского сержанта. Он нам давал распоряжения, выдавал ежедневно питание и обмундирование, которое нам полагалось для работы. Это были костюмы, которые мы видели в городе Медиа, а также и ботинки. Через три дня нас направили на работы. Четыре человека пошли грузить на паровозы уголь, 20 человек – к дровяному заводу, где нам выдали по кувалде, потяжелее двух килограммов, два железных и два деревянных клина. Это был наш инструмент. Четырех человек, которые кряжевали на дрова привезенный в вагонах лес, поставили к пилам. Под навесом мы приступили к колотью дров. Кувалды были с одной стороны – площак, а с другой – колун. Первые дни, правда, было тяжеловато, но скоро привыкли. В 12 часов дня гудок – на обед, на час, а в 17 часов гудок – конец работы. Начинали работу в 8 часов утра. Работали восемь часов в сутки. С нами работали 15 человек арабов, тоже кололи дрова, но когда у нас дело пошло быстрее, их сняли на погрузку дров. Ждали главных хозяев железной дороги, и заведующий-француз передал это нашему взводному. Пусть, когда придут хозяева, не садятся закуривать, это не принято у французов. Еще сказал заведующий, что хозяева установят плату за рабочий день.
Тут мы, конечно, показали, как работают русские, и лицом в грязь не ударили. Это было в июне 1918 г. Подъезжает легковая машина, и выходят четыре человека, такие толстые, в хороших костюмах. Дают сигнал начинать, а заведующий пошел их встречать. У нас стоял треск и шум, было очень жарко, и многие работали раздетые, в одной рубашке. Накололи столько дров, что арабы не поспевали грузить в вагоны. Они, конечно, подошли, посмотрели, спросили заведующего Ризовеля, как дела. Он улыбается и чего-то с ними разговаривает. Потом спрашивают, кто может говорить по-французски. Один из нас выискался. Они спросили, что нам нужно. Он сказал, что нет белья и шаровар надеть после работы, и немного бы улучшить питание. О зарплате мы и не думали. Они передают: «Работаете хорошо, и завтра вам выдадут по паре белья, увеличат питание и будут оплачивать за 1 рабочий день 3 франка». Они уехали, попрощавшись с нами, а заведующий нас благодарил. Он был очень хороший человек. Нам было, конечно, трудно работать первые полмесяца. На другой день нам выдали по паре белья, прибавили питания, которого нам стало хватать, и через полмесяца нам выдали по 45 франков зарплату.
Это уже было совсем хорошо. Можно было купить кое-что полакомиться. В воскресенье пошли в ресторан на станцию, куда нам ходить разрешили. Там выпили по бутылочке винца виноградного. Красное вино стоило 80 сантимов, а белое – 90 сантимов. На работе дело шло хорошо, только об одном пришлось договориться. Мы стали просить заведующего, чтобы он нам разрешил делать перерыв на 5 минут после каждого часа работы. Он нам разрешил, но с уговором: когда приедет большое начальство, перерывов не делать. Так мы и действовали. С нами работали арабы и получали по 4 франка в день, но они были на своих харчах, и им не давали ничего из одежды и обуви. Одежда на них была грязная и рваная. Питались они, что приносили из дома – черные колобья и вода. Работали не по-русски, тихо. Работали так и сами французы. Погода стояла очень жаркая, дождей не было. Температура была до 50° жары. Дышать было нечем. Многие из нас стали худеть. Появилась малярия. К нам был прикреплен фельдшер из русских, который нас снабжал хиной, а больным делал уколы. Это нас спасало. Поинтересовались, как эту болезнь лечат арабы? Рассказали нам, что если человек заболел на работе, снимает с головы свою чалму, обводят ее больному за шеей, соединяют два конца и руками закручивают, пока тот не задохнется, и опять отпускают закрутку. Больной встает и через несколько минут начинает работать. Мы спросили: «Что это они делают?» Отвечают: «Лечим малярию». Нам было это удивительно, и нас так не лечили, но, должно быть, и такое лечение помогало. Население – арабы, по цвету лица больше желтые и худощавые. Толстых я не видел. Работая с ними вместе, мы сроднились. Спрашивали, где они живут. Они говорили -на горах. Приглашали нас в гости, но нам не разрешили. Женщины, как француженки, так и арабки, не работают. Не знаю, как жили в своих селениях арабки, но француженки жили очень хорошо и между собой – мужья и жены, и их дети, которые одеты, как куклы. У нас вот уже 1966 год, но так еще не научились и одевать детей, и жить мужья с женами. Там, как муж уходит на работу, жена провожает его до крыльца, поцелуются, и он пошел. Когда приходит с работы, жена его встречает на крыльце, поцелуются и идут в избу. Дома у всех из дикаря (камня) на цементе, оштукатуренные и снаружи, и изнутри. Сделаны очень уютно. Приходя домой, они начинают обед или ужин с обязательной бутылки виноградного вина и графина с водой. Муж, конечно, наливает жене и себе по аппетитной рюмке. Дают и детям, только разведенного водой, которая стоит на столе. Едят везде без исключения с тарелочки, как в ресторане. Конечно, это так у французов. Одежду, приходя с работы, снимают в указанном месте, в комнате, как настоящие баре. Это для нас было просто на удивление. Вот говорят, что русские – пьяницы, но я уверен, что французы вина пьют больше, а пьяных я нигде не видел. Людям, которые страдают алкоголизмом, в ресторане больше рюмки не дадут, и они без разговору уходят. Правда, и у нас в настоящее время вина пьют много, но у нас два раза в месяц, в получку и до «потыка», и не с женой дома, а где-нибудь, чтобы жена не знала. Нередко быв разбитым носом.
Проработавши в Монервиле пять месяцев, смотрим как-то: по железной дороге идет пассажирский поезд (они ходили мимо нашей работы), весь украшенный цветами и плакатами. На плакатах надпись: «Мир с Германией». На нашем заводе загудел гудок и гудел с полчаса. Прибежал наш начальник и кричит:
– Рус, капут лагер, скоро домой. – И такой радостный и за себя, и за нас. Стал нам подавать руку и сказал: «Кончайте работу на три дня». У нас было столько радости и был только один разговор, что скоро домой. Нам разрешили до 8 часов идти в город. Мы пошли все, но с уговором: пьяными не напиваться. Народ в городе весь на улицах радостный, нас поздравляют и говорят: «Рус, скоро домой». Мы, конечно, зашли в ресторан и выпили по бутылке виноградного вина, погуляли по городу и пошли на свою квартиру. Там уже пляска и песни. Некоторые хорошо выпили, но драк не было. Только и разговоров было о доме. Скорей бы в Россию! На другой день хозяин просил нас построиться и выйти на площадь, где будет митинг; Мы с удовольствием все согласились. В 11 часов дня надели все русскую форму, у кого какая сохранилась, и пошли в город. Взводный наш, за командира, подсчитал ногу. В городе улицы узкие, а уж ног мы не жалели, шли стройно, с песнями. Конечно, я был запевала, это мне по привычке. Шли по четыре в ряд. Строй получился очень хороший.
При входе в город нас из домов, с верхних и средних этажей, забрасывали, как их называли, конфетти. Шли точно в погоде (в снеге – В.К.), только из разных цветов. У ресторана нас встретил французский офицер и велел остановиться. Тут были припасены снаружи (на улице – В.К.) столы и поставлено вино, которое нам разрешили самим наливать. Взводный назначил в наливалы Субача (фамилия – В.К.). Выпили итерехана (название вина – В.К.) по две аппетитные рюмки, опять построились и, поблагодаривши, пошли на площадь, где нас ожидала публика. Народу было очень много. Одним словом – весь город. Мы строевым маршем зашли в сад к какому-то памятнику и остановились. Конечно, тут не митинговали, а нас попросили спеть русские песни. Петь мы могли очень хорошо. Наши старики, каждый в очередь, выходили и пели. Также и я спел две песни: «Очаровательные глазки» и «Вниз по Волге – реке». Потом французы попросили нас спеть песню «Скажи-ка, дядя». Спели очень хорошо, и нам хлопали в ладоши. Очень много было девушек, которые особо нам аплодировали. Потом офицер опять велел скомандовать к ресторану, и опять нас угощали виноградным вином. Тут немножко подзашибло, и мы с песнями в ногу пошли по улице. Запели плясовую, а Терехин, наш плясун, вышел вперед и стал плясать русского, а мы продолжали идти строем, не сбиваясь с ноги, и петь, потому что были все старослуживые. Ходить строем нас научили, да такая радость – скоро домой. Под раз мне подали письмо от моего дедушки (отца В.К.). Хотя оно шло долго, но я был очень рад. Из дома не получал ни одного письма, и вообще никто ничего не получал. Не знали, что делается в России, газет тоже не получали. Я стал скапливать деньжонок, покупал карточки, которых у меня было очень много, чтобы дома было на что полюбоваться.
Теперь у нас только и разговору было, что скоро домой. Заведующий наш, Ризовель, тоже за нас и с нами радовался и говорил: «Скоро поедете». Тут мы проработали 9 месяцев, и мечты наши стали блекнуть. Слухи о нашей отправке домой замолкли. Солдаты стали расстраиваться. Что же с нами хотят сделать? Работа в Монервиле подходила к концу. Нам разрешили ходить в город. Мы стали понемногу понимать, что купить или продать. Когда заходим в магазин, тут стоит столик и на нем – графин воды и бутылка виноградного вина. Покупатель может налить и выпить, утолив жажду. Женщины очень приветливые, и нас, конечно, спрашивали, женаты или нет, но мы их, а они нас плохо понимали, и мы вместе смеялись. Один раз в магазине просим: «Дайте нам конверт». Они так смеялись, но мы не знали, что они так хохочут. Они повернулись к полке, и я показал на конверты. Они еще пуще начали хохотать, подав конверты. Стали расспрашивать, как что называется, мы им отвечали по-русски, а они говорили, как это называется по-французски. В магазине были две женщины и две девушки, одетые очень прилично. Они стали спрашивать, показывая на себя. Мы, может быть, не так понимали. Показывая на женщин, говорили -женщина, а показывая на девушек, говорили – барышня. Они говорили нам, как это по-ихнему. Мы, поболтавши с ними, стали уходить. Хозяин говорит: «Рус, буар вин». Показывает на вино. Мы, конечно, не отказались. Нам подали четыре рюмки аппетитных и налили по полрюмки. Мы хотели выпить, но одна из женщин подбежала к столу и велела поставить рюмки на стол, долив нам по полной. Мы выпили, поблагодарили кивком головы и сказали по-своему: «Спасибо», а они сказали по-французски: – «Мерси». Такого разговора у нас не было года три. Следовал перевод нас в другое место.
ГОРОД БУЖИ
Нагулявшись по городу Монервиль, мы пришли на свою квартиру. Это было в воскресенье. На другой день, на работе, нам сказали, что отсюда скоро уедем в другое место. Работа та же. Мы спросили: «А в Россию когда?» – «Оттуда поедете!»
Через неделю нам велели собираться. Не очень хотелось переезжать на другое место, но воля не наша. Посадили нас в вагоны, уже без охраны, только был один француз – сержант, который заботился о нашем питании. Которые из местных, знали, что нас отправляют, с нами дружелюбно прощались. Это, наверное, потому, что в Монервиле мы себя зарекомендовали с очень хорошей стороны.
Поезд шел до нашей остановки сутки. Приехали в г.Бужи. Это на взморье Средиземного моря. Был март 1919 г. Нас повезли на машинах. По приезде повели на гору, метров 300, к каменному помещению, сзади которого стояло помещение, вроде бывший скотный двор. Нам велели его вычистить и тут сделать для себя койки. Мы начали мастерить, кто как умеет. На второй день заведующий повел нас на работу. От нашего помещения было видно море, и около моря была наша работа. Пилили лес с корня. Он принадлежал той же компании, у которой мы работали в Монервиле. Лес такой: клен, дуб, красное дерево. Очень крупный и ровный пилили и перепиливали на бревна. Потом вывозили к шоссейной дороге и грузили на машины. Около дороги мы сделали навес, где поставили пилы. Сучья, которые обрубали с деревьев, и корявые деревья везли под навес и перепиливали на дрова. Дрова там продаются на вес, за 25 сантимов – 1 килограмм. В лесу босым ходить нельзя: очень много змей. Подходишь к дереву пилить с корня – сперва смотришь на вершину. А змеи на сучьях – как цепочки. Приходилось их сперва спугнуть, и они уходили. Дерево опутано другим деревом, как вьюнец. Это тоже дерево и по стволу вьется. Вот за этим вьюном и жили змеи. Размер их разный, самые большие, какие были у нас, – полтора метра. На людей не кидаются.
Арабы, которые посмелей, брали их в руки за хвост. С нами тут же работали арабы – 20 человек, которые отвозили на вагонетках лес к пиле на дороге. Местность была неплохая. С одной стороны – море, с другой стороны – горы. На горах жили арабы, а около моря – французы. Они имели каждый свое поместье и виноградные фермы. Конечно, у арабов этого не получалось. Они сеяли ячмень, но и тот родился неважный, потому что стояла большая жара. Сажали на горах арбузы, дыни и занимались животноводством. Народ был очень бедный. Те, которые ходили к нам на работу, приносили свое питание. На целый день – очень плохие галеты из ячменя. Люди очень худые, но женщин-арабок на работах никого не было. Они говорили, что Аллах не велит арабской мадам работать. Если женщины отправлялись на мельницу, то впереди обязательно шел проводник, а они за ним гуськом несли мешки с житом. Проводник не нес ничего, только палка в руках. Женщины все в паранджах. Французы жили совсем по-иному. На своих фермах, на лучшей земле взморья. Работали у них арабы, заработок был очень низкий, и они поголовно неграмотные. Около нас была ферма мсье Тим. Он часто ругал арабов, что плохо работают. Но тут нечему было работать – ходячий скелет. Не знаю, почему они были очень худы: или от жары, потому что восемь часов на солнце, или уж от питания. Французы были все здоровые и толстые. Правда, днем они на работу не выходили, только к вечеру, да и то не всегда. По вечерам выходили в апельсиновые сады и играли в мяч. Это было у мадам Леберти, километрах в двух от нас. У них были большие участки винограда, и они сами вырабатывали виноградное вино, сливали его в специальные резервуары, а потом отправляли в бочках по нарядам! Кожурки от винограда клали под груз в цементные ямы, через известное время вынимали и выделывали коньяки. Одним словом, французам тут жилось очень хорошо. Поработавши с месяц, мы хорошо познакомились с арабами. Старший из них, солдат, хорошо говорил по-французски, а из наших многие научились тоже говорить по-французски. Стали их спрашивать: «Почему вы, африканцы, живете на горах, а французы на хорошей вашей земле?» Ахмед, их старший, говорил на это, что арабы ничего не могут поделать, потому что нет грамотных, но это несправедливо: «Наши муллы только и велят молиться Аллаху и терпеть». Нас они стали приглашать на ихние праздники и свадьбы. К нам приходил специально «зватой» с гор и приглашал на свадьбу или праздник. «Зватой» говорил: «Запаситесь бумажными деньгами». Для чего, нам не говорил. В один день к нам приходит «зватой» и приглашает нас на праздник. Согласились с ним идти 20 человек. У кого какой был музыкальный инструмент, взяли с собой: гармонь, мандолину, скрипку. Оделись в русскую одежду и пошли. Шли в горы больше часа. В горах есть равнины, где арабы кое-что сеяли, были и небольшие бахчи арбузов и дынь, небольшие виноградники, но уже земля была не та, что у французов. Подходим к месту, где собирался праздник. Горит большой костер, вокруг сидят арабы, и у всех почти ружья, но арабок ни одной нет. К нам подходит руководитель праздника и просит идти за ним. Вводит нас в помещение, делает из нас крут и просит садиться, как они сами, подогнувши ноги под себя. Мы, хотя не так как они, уселись. Приносят нам большое деревянное блюдо с кашей, и по краям разложено по куску мяса. Каждому подали деревянную ложку и пригласили кушать. Мы начали есть это, по-ихнему – «кускус», очень сильно наперченное кушанье. Я с удовольствием поел. Не всем понравилось, но мяско съели все. Оно было приготовлено отлично и из баранины. Потом нас стали обносить арбузами, каждому по куску, после – виноградом. На этом угощение кончилось. Мы поблагодарили хозяев за угощение, и нас обратно вывели наружу, в указанное для нас место. Тут начался их праздник. Вышли две танцовщицы и двое арабов, которые играли на своих флейтах, а танцовщицы ходили по кругу и танцевали сперва около арабов. Мы заинтересовались, как они приклеивали танцовщицам на лицо бумажные деньги. Послюнявит во рту франк или полфранка и приклеивает к лицу танцовщицы, а арабы из ружей начинают стрелять в воздух. Потом подходят к нам танцовщицы, начинают плясать (они без паранджи), музыканты играют. По примеру арабов, начали клеить бумажные деньги и мы. Оклеили все лицо. Они рукой собирают с лица – и в карман. Танцевали они около нас долго потому, что мы щедро наклеивали. Танцевали очень хорошо, на пальчиках, точно винт ввертывается, размахивая шарфом, а арабы вовсю палят из ружей -вроде салюта. Потом хозяин праздника подходит к нам и просит что-нибудь спеть и сыграть на своих инструментах. Мы спели несколько песен, а за это нам – салют из ружей. Потом наши музыканты стали играть, а кто мог, танцевать. Под конец пошел «русский». Вышли наши плясуны, и получилось очень хорошо. Арабы нас кругом обступили и все стреляли. Вина не было ни для нас, ни для арабов. На этом праздник кончился. Нас опять повели в помещение и опять повторили те же кушанья. Пробыли мы на празднике часа три. Поблагодарив хозяев, опять пошли домой.
Работа наша шла однообразно. Очень хотелось узнать, что делается в России. Узнать было неоткуда, и вдруг приходит к нам газета, которая издавалась в Париже. Ее название – «Русский солдат – гражданин во Франции», а редактор – Бурцев. В ней была статья, написанная исключительно против нашего правительства, с заголовком «Богатства, нажитые веками, расхищаются большевиками». Из нее мы узнали, что можно выписать газету из Германии под названием «Рур». Мы выписали. Она нас приблизительно знакомила с тем, что делается в России, а Бурцев нам еженедельно присылал без выписки, но в ней не было ничего, кроме клеветы на наше правительство. Когда пришла газета из Германии, то кое-где описывались успехи красных и успехи белых. Писали, как в России все подорожало, и в особенности – хлеб: 500 руб. фунт. Мы, конечно, сами с собой рассуждали, что этого не может быть. Ведь Россия -хлебная житница Европы.
Мы уже могли выписывать книги из Парижа. Я выписал книгу «Русский солдат -гражданин во Франции» и «Словарь иностранных слов». Они приходили бандеролями. Итак, через два с лишним года мы стали узнавать кое-что о нашей Родине, но об отправке опять все замолкло. С арабами мы сжились как со своими. Они нам приносили кое-что продать из питания: яйца, молоко, мясо. Один раз притащили целого кабана: убили в горах. Мясо не всем понравилось, но некоторые ели с удовольствием. Не знаю, за сколько они продали, но недорого. Продавали нам и арбузы, и дыни.