В. Н. Курдюков Верность России(2)

      АРАБСКАЯ СВАДЬБА
      И вот опять за нами приходит «зватой». Один из арабов, работавших с нами, делал свадьбу, и мы от них узнали, что такое «калым». Мы спросили жениха, сколько он отдал «калыма». Он сказал – 500 франков, которые копил с детства. Мы спросили, а как он знаком со своей невестой? Он сказал, что знает только отца невесты. А сколько ей лет? Он сказал – 12 лет. Мы удивились, но потом удивляться было нечему. Около нас жил араб, стороживший виноградники. У него была дочь 13 лет. Он ее выдал замуж, взяв калым 600 франков. Девушка была очень красивая, от нас она не скрывалась под чадрой. Эта девушка, выйдя замуж, скрылась от нас на целый год. Там такой закон, что выданная дочь не может ходить к отцу год после свадьбы. Нашу группу, пришедшую на свадьбу, сперва повели угощать. Угощение такое же, как и на празднике. Опять вывели наружу, где горел костер и находились арабы с ружьями. Начали танцевать танцовщицы. К нам, конечно, подошли с танцами к последним. Потом выносят на середину площадки стол, выходят крестный и жених и начинают вызывать по очереди почетных гостей свадьбы. Это были исключительно мужчины, женщин не было совсем. Подходит хорошо одетый араб и кладет на стол деньги. Тут послышались голоса женщин. Просто визгом они начали кричать: «Ги-ги-ги», – видимо, в благодарность тому, кто подходил, а арабы с ружьями начали стрелять. Для нас это была новость. Конечно, «крестный» объявлял, кто сколько положил. Потом стали подходить по очереди и клали, кто 20 франков, кто -10, а кто и 5 франков. Женщины без устали все гикали, а арабы – стреляли. Женщин было не видно. Мы приготовили 20 франков от всех. От нас пошел Терехин и положил их на стол. «Крестный» кричит: «Рус – 20 франков». Женщины тоже начали кричать, да что-то у них получилось тихо. «Крестный» на них сильно закричал, и они так шибко и долго кричали, что никому из гостей так не кричали. Арабы так палили из своих ружей, что получился настоящий фронт. Потом опять нас просили петь песни, играть на своем инструменте и плясать «русского». После нас опять угостили, как у них положено, без вина. Мы их поблагодарили за все, а они нас – за то, что пришли на их свадьбу. Все мы были довольны тем, что люди полюбили и не обошли нас всем свадебным удовольствием, что на всю жизнь запомнится. На другой день пошли на работу. Жара была ужасная, разутым пройти по земле было невозможно, без головного убора нам ходить не разрешили, так как мог случиться солнечный удар. Тени днем от солнца почти не было, на головы нам выдали пробковые каски. В лесу можно было укрыться в тени деревьев, но воздух был точно в бане, так, что лист на деревьях высох, а одеваются деревья все равно один раз в год – в марте месяце. Опадает лист в октябре. Я немного отступил от рассказа о нашем посещении свадьбы. В полдень нам кричат арабы, что едет свадьба. Мы все побежали к шоссейке. Там поджидают едущую на мулах (осел) свадьбу. Около нашей лесопилки остановились. Впереди ехал молодой верхом, за ним – сродники, тоже верхами, сзади молодая и около нее – пять арабок, все в паранджах. И тут опять – те танцовщицы, которые были на свадьбе. Некоторые из сватьев слезли с верхов, стали здороваться, игроки заиграли, а танцовщицы начали плясать. Ну и опять пришлось клеить франки, у кого были при себе. Сзади везли на муле сундук с имуществом молодой. Повозок никаких не было, все на верхах, в нарядной арабской одежде. Мы просили, чтобы раскрылась невеста, но сказали – нельзя. Пробыв с нами около часа, стали прощаться. Мы их поблагодарили за визит, а они поблагодарили за наш приход к ним на свадьбу. Расстались как свои со своими, а один из них закричал по-французски: «Рус бон адью». Мы им махали руками, а они, и мужчины и женщины, – нам.

      ДУМЫ О РОДИНЕ
      В июне-июле стояла сильная жара. Дождей не было. Из нас многие заболели малярией, в том числе и я. Больше месяца очень мало ел, только много пил. Столько съел хинина, что оглох. Фельдшер стал делать мне уколы в «ягодку». Это действительно сильней. Хинин я принимал за два часа до приступа, а укол делал за полчаса до приступа. Было легче, но я совсем выбился из сил. У нас в это время был русский фельдшер, который все силы уделял нашему выздоровлению, за что мы ему многим обязаны. Смертельных случаев у нас не было, а мы, больные, потихоньку стали поправляться. Вот тогда я и заимел хроническую малярию, с которой не расстаюсь до сих пор. Купаться нельзя. И вообще надо быть осторожным. Я опять выхожу на работу, хотя хозяин наш очень беспокоился и не велел выпускать на работу. Деньжонок я, конечно, поднакопил, и у меня было 250 франков. Правда, я жил экономно. Мы с товарищем, тоже костромичом Гусевым Михаилом, стали проситься у заведующего съездить в город Бужи, чтобы купить кое-что: все-таки готовились домой. Нам разрешили, и мы поехали в воскресенье. Автобус, который ходил мимо нас, приходил в город в 10 часов утра. Город был от нас в 30 километрах. Выйдя из автобуса, увидели идущую процессию. Все хорошо разодетые. Идут все поврозь, мужчины и женщины, и с ними – разнаряженный, в белой одежде ребенок, несущий в руках толстую свечу со светом (зажженную). Он идет впереди взрослых. Мы спросили, что это означает. Нам объяснили, что это празднуют день отрочества: они сегодня все именинники, а идут все в костел, который был на площади. Это нам понравилось, хотели зайти в костел, но он был полон, и нам не удалось посмотреть всю процедуру. Пошли по магазинам, зашли в один, одежный. Продавал, как видно, хозяин. Приступили к примерке костюмов. Примеряли порядочно времени. То не нравится материал, то плохо сидит. Подает хозяин костюмы получше. Примерил я – хороши и размер, и цвет. Просим еще такой же. Подает. Нам костюмы понравились, и начинаем торговаться. В это время мы могли приблизительно разобраться в разговорах по-французски. Он просит 220 франков, а мы даем ему 200 франков. Он не согласился, а дело было к обеду. Мы вышли из магазина, сели на скамейку невдалеке. Костюмы нам обоим понравились. Я говорю: «Пойдем, дадим ему 205 франков, согласится – возьмем, не согласится – пойдем в другой магазин». Пошли. Магазин открыт, в магазине – никого. Мы остолбенели, не знаем, как и выходить из магазина. Через некоторое время вдруг дверь отворяется, и входит хозяин. Я говорит, ходил на обед. А как же не заперли? А мы. говорит, днем не запираем. Конечно, мы были этому удивлены. Предлагаем ему свою последнюю цену и говорим, что больше нет денег. Он, конечно, помялся, но потом согласился за 205 франков. На столе стояла бутылка виноградного вина, он нас угостил. Мы попрощались и, довольные, вышли из магазина.
      Пошли и в другие магазины, купили себе по рубашке, по галстуку, а я купил себе еще шляпу серого цвета за 10 франков, очень хорошая, и ботинки. Одним словом, приезжай домой и женись. Для покупок сделал себе сундучок и все в него положил. Приехали домой в свои покои. Тут и примерка, и хваление, и гулянье. Покупку надо было «спрыснуть». Послали к фермеру Тиму за вином и «спрыснули» хорошо. И не зря. Он и до сих пор у меня еще жив, и все хороший, только брюки уже стали «разъезжаться». Купил я его в 1919 году, а теперь уже 1966 год. Это значит – 47 лет. Вот это костюм, вот это носильщик!
      Стали мы получать газеты из Франции, из Германии. У нас в России продолжалась война с генералами. Тут – Деникин, тут – Колчак, Врангель. Из германской газеты вычитали, что наших, которые остались на работах в Салониках, начали отправлять в Россию. У нас не было конца радости: скоро домой. Газеты получали раз в неделю. В бурцевской – только одна брехня, но немецкая кое-что писала и о фронтах, и о положении в России. Некоторые из нас могли читать французские газеты, которые нам давал наш заведующий Ризавель. Сперва писалось, как Деникин наступал, он шел на Москву, занял Орел. Юденич шел на Петроград, Колчак – в Сибири. Потом Юденича погнали от Петрограда, Деникин отступал тоже. Писали, как дрались армии Буденного и Ворошилова. И вот первые два транспорта пошли из Салоник к Деникину, и им предложили в его армию. Тут пошла потасовка. Как мне рассказывал друг Рассадин Николай Александрович, часть из них арестовали, а кто согласился в армию – перешли в плен к нашим. Конечно, и там их приняли не очень хорошо, но потом, когда все разузнали, они вступили в ряды Красной Армии. Мои друг воевал до конца и пришел офицером (командиром. – В. К.), а был старший унтер-офицер. Тут газета «Рур» пишет, что с отправкой воздержались, потому что принимать нас некому. Опять тоска. Нас хотя бы довезли до России, а уж там мы дорогу найдем. Получилось не так. Наши орлы там только Деникину навредили. Ждали газет из Германии как слепые – света. И вот пришла долгожданная весть: наш министр иностранных дел Чичерин договаривается на обмен нас на французов, которых было в России 900 человек, а нас – 12000. Ну, теперь дело пойдет. Стали из разных лагерей понемногу отправлять, но мы продолжали работать, хотя к работе стали относиться поленивей. Заведующий ничего нам никогда не говорил. Он, конечно, понимал, как нам тяжело не получать из дома никаких вестей. В нужную минуту мы его всегда выручали, и этим он был доволен. Человек он очень умный и под конец нашего пребывания не хотел нанести нам никакой обиды. Мы, конечно, его уважали. Он был рад, что мы все-таки скоро поедем на родину, но очень нас жалел. Ему не хотелось с нами расставаться. Ему и его супруге с нами было хорошо и неопасно.
      По воскресеньям у нас было одно развлечение – собирались человек по пять и ходили в два местечка. Одно было от нас на расстоянии 7 километров, другое – 12. Идти надо было около взморья с одной стороны, с другой – высокие горы. Там были неважные кафе. Мы в них заходили выпить виноградного вина. Французы и арабы, находившиеся в это время в кафе, нас приветствовали, обо всем расспрашивали, угощали вином, садились с нами за один стол, просили спеть песни по-русски. Конечно, мы пели, а они, в свою очередь, пели французские. Одна девушка пела очень хорошо, но там хором, как у нас, не поют. Я не слышал. Если начинает кто петь – встает на стул и поет. Это местечко от нас – в 12 км. Там мы пробыли до вечера, было очень весело. Принесли французы гармонь и играли разные танцы. Потом дали нашему играть. Он сыграл «русского». Столы пораздвинули, и наши, кто умел, начали плясать. Француженки тоже вышли плясать. Повеселившись хорошо, все хлопали в ладоши после пляски. Мы стали собираться к себе. Нас оставляли ночевать, но мы не согласились и, попрощавшись, благодарили за все. Домой пришли в 12 часов ночи. Идти было страшновато. Нам говорили в местечке, что иногда на дорогах нападают, но с нами ничего не случилось. Шли с песенками, были и встречи с арабами, которые кричали «Салям алейкум», а мы – «Алейкум салям». Тут все нас знали потому, что 20 человек арабов с нами работали, а потом мы ходили на их праздники и свадьбы.
      Подходит к концу 1920 год, но отправки не видать. Ну, думаем, нас, видно, забыли. Пришли письма от товарищей из лагеря Медиа – начинают разгружать. Там солдат было много. И вот 15 сентября 1920 года пришло распоряжение и на нас. Заведующий бежит к нам и говорит:
      – Рус, завтра домой!
      Тут уж вся ночь прошла без сна. У фермера Тима взяли бочонок в 20 литров вина, и пошли пирушка, целование, слезы и радость. Не верится, что едем домой! Утром опохмелились. Подошли две машины, на которых возили дрова. Заведующий попросил их нагрузить. Мы наскоро нагрузили, попрощались с арабами, которые с нами работали, подъехали к нашей квартире. Вещи у всех были собраны и на эти «комионы» (машины.
      – В. К.) уселись кто как мог, попрощались с дорогим заведующим и его супругой. Она стоит и плачет. Конечно, накануне заведующий приходил и говорил, что кто хочет, может остаться во Франции. Но где тут, прощай, мсье Ризавель, и – поехали до города Бужи.
      Привезли нас к вокзалу, и французский офицер повел нас к вагонам. Вагоны обыкновенные, солдатские, как и у нас. Сели мы в два вагона. На вокзале народу было очень много, и уже к нам относились не так, как когда мы прибыли в Африку. Все расспрашивали и за нас радовались. Некоторые говорили, что в России голод. Мы не верили.

      ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
      Наши вагоны отвели на запасной путь и сказали, что поедем в 8 часов утра. Каким-то образом о нас узнали матросы с какого-то русского транспорта. Они к нам пришли в вагоны. Сколько у нас было радости, что увидели русских матросов! У них, видно, заработок был хороший. Принесли вина, закусок, а один – с гармонью. Вот и пошли выпивка, и пляска, и песни. Сколько тут было веселья и радости! После гулянки стали наших звать к ним в гости. Пять человек согласились. Когда подошли к судну, русский офицер не разрешил нашим войти на транспорт. Получился скандал. Наши видят, что дело неладно, постарались уйти. На следующий день, в 8 утра, наш поезд тронулся в путь. Куда везут, – не знаем, но французский офицер нам сказал и заверил, что едем в Россию, будьте поспокойней. Мы, конечно, этого придерживались. На другой день, к вечеру, поезд остановился на большой станции. Кричат: «Алжир». Нас уже тут сформировали целый эшелон, одни русские солдаты. На вокзале нас разгрузили, построили по четыре и повели к месту посадки, к какому-то бастиону, и заводят в него. Это аккурат на взморье. Не могу и описать, на что походит это здание. Собой оно громадное, стены очень толстые, окна большие, но полукруглые. Разместились мы на полу, пол – каменный. И на казарму не похоже, и на тюрьму не смахивает. Поставили караул из синегалов. В город нас не пустили. Так – до утра. Утром велят выходить, строиться в две шеренги и приказывают выкладывать, у кого какие вещи. Разложили, точно на рынке. Пошел обыск, просматривали вещи. У кого были куплены револьверы, у всех отобрали. Больше ничего не отбирали. Смотрим – стоит транспорт, на который нас хотят посадить. Входят по лесенке русские солдаты, значит, и нас сейчас туда погонят. Получилось не так. Нас этот транспорт поместить не смог. Нам сказали, что придется обождать недельки две. Тут мы духом пали. Опять гадай: а вдруг откажутся от нас? Приказали брать вещи и строиться по четыре. Погнали через Алжир, за 12 километров, в местечко Млизон Блям. Насилу мы дошли до места с вещами. Почти у каждого были сундучок, вещевой мешок и шинель в скатке. От походов уже отвыкли, да и погода такая -жара невозможная. В местечке поместили нас в бараки. Пьем воду, едим, едим и ходим, как тени; в голове одна дума – дом. Приходили французы, предлагали остаться во Франции, приходили девушки, предлагали остаться; желающих было мало, но были. Некоторые уже вроде поженились, и вот они их разыскивали. Прожили мы тут еще две недели. В г. Алжир нас не пускали, да и было неинтересно: мы в нем были раньше, когда ехали в Грецию. По прошествии двух недель нам предлагают брать вещи и строиться по четыре. Пошли опять через г. Алжир, подходим прямо к берегу. В порту стоит транспорт «Сайта Анна», очень большой, говорили – итальянский. Мы стали делать посадку. При подходе к мосткам стоят два человека и около них – куча узлов. При подходе каждому из нас давали по узелку, и мы шли на транспорт. Я развернул узелок. В нем – пара белья, портянки, пакетик конфет, пачка печенья, нитки, мыло и кое-что помельче. Это, как нам потом объяснили, от Американского Красного Креста. Поместили нас в трюме, там были сделаны нары. Разместившись, можно было выходить на палубу, хотя с нами был посажен военный конвой. Вышли прощаться с Африкой. Транспорт отошел от берега, а многие из нас стояли на палубе. Потом пели песни, играли на скрипке, балалайке, кто-то знал и пел «Интернационал». Настроение было очень хорошее.
      Море спокойное, но транспорт почему-то шел тихо и только днем, а на ночь вставал у какого-нибудь порта на якорь. Утром опять снимался и шел дальше. На шестой день шли мимо берегов Италии. Много островов. Проходили от берега на большом расстоянии, но была видна какая-то гора, из которой шел дым; говорили, что это Везувий. На десятые сутки стали часто попадаться острова. Нам объяснили, что мы вошли в Эгейское море. Острова, конечно, небольшие, но часто на некоторых стоит только маяк. Я почти все время был на палубе, кроме ночи, смотрел на рыб, которые подходили близко к транспорту. Команда обращалась с нами очень хорошо, так же, как и конвой, да и мы вели себя очень спокойно. Кроме песен, никакого шума на пароходе не было, солдаты смеялись от радости. На 12-й день заходим в пролив Дарданеллы. Это такая красавица местность, похоже на нашу Волгу при весеннем разливе. Когда вошли в пролив, увидели затопленные пароходы. То выбросился на берег, то видно одну трубу, а у некоторых -одну мачту. Мы стали спрашивать, чье это. Суда, нам сказали, английские и французские, потопленные немцами. Говорили, что весь пролив был запружен судами, но за время после окончания войны рейд освободили посередине, чтобы можно было пройти судам. Видны были Золотой рог и храм Петра. Наш транспорт остановился у самого Константинополя. Хорошо был виден город. На возвышенности стоит громадный храм, как нам говорили, построен царем Константином, но теперь переделан в мечеть (Храм Софии Константинопольской – В. К.). Простояли мы около Константинополя до другого дня и утром отправились дальше. Через час зашли в Босфор. Тут уже другое дело. Узкий, и с обеих сторон – горы. На горах – солдаты турецкие, и видны орудия. По Босфору ехали недолго и вышли в Черное море.

      ОДЕССА
      В Черном море появились большие волны, стало холодней и вода совсем другая. Все сошли в трюмы ввиду качки. Ехали мы двое суток и утром, на шестнадцатые сутки плавания прибыли в Одессу. Пароход встал в 30 километрах от берега. Волнуемся, что будет дальше. Часов в 12 приходит баржа, которую вел небольшой пароход, и двое из встречавших на барже стали нас поздравлять с приездом. Мы все как один закричали: «Ура!»
      Они прямо с баржи начали проводить митинг, рассказывали о состоянии в России и о том, что теперь у нас остался один враг – Врангель, который засел в Крыму. Туда уже направлены наши красноармейцы. Бахвалиться, что у нас всего полно, не надо, но с помощью народа, который идет с нами, мы исправимся. Мы опять закричали «Ура!» Заиграл привезенный небольшой оркестр духовой музыки. Он заиграл «Интернационал», а мы с обнаженными головами прослушали и стали спускаться с транспорта на баржу. Как высадились, так сразу наш пароход пошел на Одессу. Пришли в Одессу к самому вечеру. Нас поместили на пивоваренном заводе Санцырбахера. Это большое каменное здание, но завод не работал. Машины все были вывезены за границу. На другой день нас всех построили и стали предлагать пойти в Красную Армию. Но у всех была одна мысль – поехать домой. Мы попросили дать нам двухмесячный отпуск, а потом, мол, мы пойдем в Красную Армию. На этом и порешили. Сразу нас не отпустили, потому что в Одессе было неспокойно: каждую ночь – стрельба.
      Нас начали назначать в патрули по городу, и стало сравнительно спокойно. Днем ходили гулять по Одессе. Город очень красивый, но некоторые дома были попорчены. Дома каменные. Где был подъем, сделаны асфальтовые лестницы. Люди, конечно, были не очень веселыми, потому что с питанием было плохо. Народ вроде был благородный, но в одежде был заметен разнобой. Если пальто ничего – на ногах неважно, если на ногах ничего – верхняя одежда крепко поношенная. Я бы всего этого не заметил, а В. В. Колыбанов говорит:
      – Смотри, значит, народ живет неважно. Кое к кому стали подходить и спрашивать:
      – Какова жизнь?
      Никто не похвалил. Говорили, что сперва были одни неладные, потом пришли другие – тоже ничего не улучшилось. Главное – с хлебом очень плохо. Мы спрашиваем:
      – Сколько стоит фунт (фунт – 400 граммов. -В. К.) хлеба.
      – Сейчас, – говорят, – 1000 рублей на нынешние денежные знаки.
      – Вот так да! А нам во Франции говорили – 500 рублей, и мы не поверили.
      – Ну вот, теперь поверите, если коробка спичек – 100 рублей, – говорит мне т. Колыбанов. – Помнишь, я тебе говорил, что революция может пройти 40 лет? Мы сейчас видим – не конец. Вон как завод, на котором мы стоим, вычистили. Так постарались это сделать и везде, а если не вывезли, то взорвали или изломали. Вот как оборачивается дело. Поэтому и надо нам побывать дома и посмотреть, как там живут и все ли живы. Три года ничего не знали ни мы о них, ни они про нас. Продержали нас в Одессе октябрь и ноябрь 1920 г. Все говорили, что нет вагонов, да и можно было поверить, потому что Одесса не так давно была занята нашими. Во время нашего пребывания в городе успокоилось. Люди стали спокойней, и стал налаживаться порядок. Хотя не шибко, но пошла торговля на рынках, то на деньги, то – на мену. В отношении отправки был один ответ – нет вагонов. Если хотите кто в направлении к Москве – идите пешком до г. Николаева. Это 120 километров. Мы подобрались все, кто к Москве, и пошли пешком. Правда, нести веши было тяжело, но и бросать жалко. Дали нам кое-каких продуктов в дорогу. Шли пять дней и добрались до Николаева благополучно. По дороге смотрели на украинскую свадьбу. Что поют, что пляшут, точно в театре. Кое-кого наших угостили самогонкой. Девки разнаряженные, в лентах, в белых кофтах, косы действительно до пояса, стриженой не было ни одной. Есть на что полюбоваться. Да и теперь, на мой вкус, так девушка с косой – это благородная, а девушка стриженая – уже не то.
      В г. Николаеве сели кто как сумел на поезд и поехали до Москвы. В вагонах было очень тесно, но в тесноте – не в обиде. Несколько раз проверяли документы. Мы показывали отпускные билеты, и нас не беспокоили. До Москвы ехали трое суток, поезд шел тихо. Приехали в Москву и – кто куда.
      Мы с Гусевым пошли на Ярославский вокзал. В 12 часов ночи пошел поезд «Москва
      – Кострома», а утром прибыли в г. Кострому. Я пошел к своим сродникам и там переночевал. Кое-что узнал о своем селе. Утром отправился в Красное пешком.

      СНОВА ДОМА
      Пришел домой к вечеру, но дома никто не знал, что я прибываю домой. Такая была трогательная встреча, что я не могу описать! Живы были и отец, и мать, и младшая сестра Маня.
      Все сидели за верстаком: работали. Все вскочили, не понимают и смотрят, кто вошел, что за солдат, видят, что я и с вещами, – подбежали ко мне...
      Стали ставить самовар и угощать, чем богаты. Стали мне рассказывать обо всем случившемся в селе за время моего отсутствия. Прошел в селе слух, что нас расстреляли на каком-то острове. Я со своей стороны стал рассказывать, где я был. Утром ко мне пришел товарищ, с которым я пошел пройтись по селу. Изменений почти никаких не было. Я спросил товарища, где Лида и вышла замуж или нет. Он сказал, что, по слухам, она не могла ждать и вышла замуж за С. Сорокина. Я очень ее жалел, но ничего сделать было нельзя. Довелся случай встретиться с Лидой. Она так застыдилась... Я к ней подошел, подал ей руку и поздравил ее с законным браком. Она вся вспыхнула и сильно заволновалась... Немного успокоившись, стала мне рассказывать, почему это получилось. Говорила о том, что прошел слух, что меня нет в живых. По-хорошему поговорили, винить друг друга не стали и разошлись как старые друзья.
      В дальнейшем этих встреч я старался избегать ввиду разных разговоров, что могло повредить ее жизни, хотя это как для меня, так и для нее было нелегко. Прожив дней пять, я опять заболел малярией и проболел почти весь свой отпуск. Утром встаю -хорошо, а к часу дня опять начинает трясти, и так – ежедневно.
      Во время двухмесячного пребывания дома были долгие беседы с отцом Стефаном. Отец умом был не обделен и был весьма уважаемым человеком в селе Красное.
      Вести были столь нерадостные, что я просил отца иногда прервать разговор. К тому же крепко донимала и привезенная из Африки малярия.
      В 1918 году, как рассказывал отец Стефан, для Красного сделали блокаду. Мы при нашей ювелирной работе к этой поре отошли от хлебопашеских работ, а муку для выпечки хлеба наши прасолы привозили из низовий Волги. Ее стоимость там была невелика. Уже весной 1918 года в Красном остро встал вопрос обеспечения села продовольствием. На общем собрании села было решено организовать сбор средств жителей и послать выбранных надежных людей в низовья Волги закупить и привезти в село муки. Посланные подверглись там нападению. Пять человек были зарезаны. Остался в живых лишь председатель волостного отдела партии ВКПБ М. И. Галкин и его сотоварищ. Отец Стефан говорил, что «по тихой» они съездили с товарищем в г. Сарапул, но ответом там было молчание. Продовольственный вопрос так и не решился. Краевед К. Потепалов в публикации «Мятеж» писал: «18 июня 1918 г. волостной совет подал переданную по телеграфу телеграмму в адрес пятого губернского съезда Советов, где говорилось:«... признавая отчаянное положение населения Красносельской волости, состоящей большей частью из кустарей... воздержать население волости от общего выступления в г. Кострому... избрать делегацию с требованием урегулировать продовольственные дела нормального снабжения хлебом (мукой. – В. К.) голодающих и удаление вредных элементов из продовольственных органов губернских и уездных». Ситуация не изменилась. Может, сознательно?
      Газета «Красное Приволжье» (№ 81, 23.07.96 года) в публикации М. Лапшиной пишет: «Трагические события 1919 г. были предопределены особой историей села, сложившейся здесь социальной базой».
      В одном из своих трудов В. Ленин назвал Красное село «золотым дном». Правительство, придя к власти в 1917 году и отдав за Брестский мир с Германией весь золотой запас, доставшийся в наследство от царской власти, ощущало в этом острую нужду. Вряд ли был случайностью и приезд в село Красное Луначарского, сказавшего в выступлении в селе Сидоровское о том, что в Красном «пахнет миллионами». 14 июля 1919 г. наступила развязка начала трагедии. В мандате руководителю отряда Френкелю было написано: «...при ликвидации «мятежа» предлагается взять заложников из среды кулацкого элемента в волости, назначить кратчайший срок явки дезертиров, заложников расстрелять и вообще восстановить там революционный порядок». Это было задание.
      Войдя в село, конный отряд, приехавший на барже из г. Костромы, закрыл все входы и выходы из села и начал брать заложников.
      В этом «шестичасовом бою», по отчету командира отряда, были убиты четыреста человек. В отряде в деревне Даниловское убит был лишь один человек. Сожжены три деревни: Даниловская, Ивановское, Конищево. Здесь стоит сказать, что расстреливали лишь молодых мужчин.
      Если из четырехсот человек, убитых в волости, оставим на Красное село те 150 человек, на которых, по свидетельству очевидцев, были списки, то и тогда потери мужского населения были классическим образцом: расстрелян каждый десятый мужчина села. Потом начали активная экспроприация имущества богатых людей и их выселение. Стефан Феофилактов Курдюков числился середняком и никогда не имел наемной силы. В это время середняков пока не трогали, да и годов-то ему было под семьдесят.
      (Нужно сказать о том, что впоследствии были слухи о суде над Френкелем.
      – командиром отряда карателей в селе Красное и других местах, и о том, что его расстреляли. – В. К.)
      Только за неделю до конца отпуска болезнь моя закончилась. По окончании отпуска мне нужно было явиться в Кострому на комиссию. Я был признан годным в ряды Красной Армии. Был январь 1921 года. Согласно моей военной специальности
      – сапер – меня направили на формировку в Москву, во второй инженерный батальон, в четвертую роту.
      («О гражданской войне поминал мало, говоря лишь, что «свои своих били». -В. К.)

      СЕЛО РОДНОЕ (после гражданской)
      Летом 1922 года поступил приказ о демобилизации красноармейцев 1894 года рождения. Я получил военный билет запаса и, приехав домой, стал приниматься за работу. С питанием в селе было очень плохо. Все вещи, которые можно было поменять на хлеб или картошку, носили в деревню. Землю мы в то время не пахали, хотя у нас было два надела.

      Весной пришлось купить зерна на посев своей земли, нанять пахаря, обработать пашню. В это время питались хлебом: половина муки, половина дуранды (дуранда – жмых от льносемени при приготовлении льняного масла. – В. К.). Я отдал маме шляпу, которую купил во французском Алжире, чтобы она поменяла на хлеб – мне ее все равно не носить. Она выменяла за нее 30 фунтов овса. Весна в этом (1923 г. – В. К,) году была ранняя, и был очень хороший рост озимых и яровых хлебов. Все поспело рано, в 20-х числах июня. Начали жать рожь и высушили 12 пятков ржи. (Сжатую рожь вязали в снопы и ставили снопы по пять штук колосьями кверху для сушки. – В. К.) Обмолотили валком дома и на мельницу. Вот и стали поправляться дела с питанием. Так продолжали понемногу выправляться. Купили лошадку за 340 тысяч. (Это по денежным знакам 1922 г.) Осенью проходили выборы районных уполномоченных села Красное. Их было 19. Меня избрали уполномоченным 9-го района. Это Садовая улица, где я и жил в доме отца. В это время у меня с отцом плохо вязались разговоры. Они были религиозные, а я это утерял, будучи на службе и с разными людьми. Иногда дело доходило до слез мамы, которая говорила:
      – Что с тобой случилось, Миколаюшко? Ты стал какой-то безбожник, чего мы не ожидали.
      Потом все это утихомирилось. Они продолжали жить по-своему, а я был при своих мнениях. И вот меня наряжают (приглашают. – В. К.) в сельское собрание уполномоченных села. Оно было в помещении училища, в котором я учился. Внизу была отведена комната. Она называлась сельсовет. Сошлись все уполномоченные -19 человек. Приступили к перевыборам. Нужно было выбрать председателя сельсовета, секретаря и заведующего трудгужом. Председателем выбрали Христова Василия Ивановича, секретарем – Сорокина Ф. М., на меня возложили должность трудгужа. Я не понимал, что тут нужно делать и кем руководить. Тут все в один голос закричали: «Ты молодой, нужно привыкать, поработаешь – узнаешь». Кто был раньше на этой работе, секрета не выдавали: я мог и отказаться. На эту должность шли плохо. Все-таки я согласился. Голосование проводилось простым поднятием рук. Все мы были избраны единогласно и составили президиум сельсовета. На другой день решили сойтись к 12 часам дня и ознакомиться с работой. Тут мне объяснили мои обязанности. Они состояли в следующем: вести по селу учет лошадей и, когда потребуется, давать наряд (на работу. – В. К.). Лошади были все в частном пользовании. Вот тут и пошли трудности. С трудом приходилось уговаривать, поехать куда надо. Охотно ехали только за дровами для школы. Были наряды – часов в 10 вечера дать лошадь к волисполкому. Думаю: ну куда ехать на ночь глядя? Пошел в волисполком и говорю: «И днем-то все ругаются, а тут – ночью». Там мне говорят: «Это товарищу Р...ву. Поди вот к такому-то, у него лошадь хорошая, живо отмахнет».
      Я направился к бывшему извозчику, указывать фамилию не буду, говорю:
      – Отвези, пожалуйста, пассажиров из волисполкома. Он отговариваться не стал и спрашивает:
      – Когда?
      – В 10 часов вечера.
      – Хорошо, подъеду.
      Я, удовлетворенный, ушел домой. Пришел домой и думаю: а если он не приедет? Мне нагоняй! В 21 час. 30 мин. пошел к волисполкому и ждал, когда подъехала лошадь. Там разговорился.
      – Говорят, тут начальство приедет?
      – Если говорил товарищ Р...в, то обязательно приедут. В 22 часа выходят на посадку тов. Р...В и еще один местный – Г. В. Оба в тулупах. Ну, думаю, видно, далеко. И так это стало продолжаться через день да каждый день. Я, конечно, стал спрашивать об этом. Их возил исключительно один и тот же извозчик. Он мне секрет и открыл, только наказал никому не говорить: «Ездим в деревню Ивановское, что в двух верстах от Красного». Там гнали самогон и под видом проверки, чтобы отобрать, они туда и ездили пить это зелье. Тов. Р...в был до водки охоч. Прошел слух, что там гонят самую лучшую самогонку, которую брали в Красное на свадьбы. Самый главный самогонщик был К...в, который и угощал, но никогда сам не попадался. Иногда они привозили то аппарат, то бутыль самогону. Это было не всегда, но приезжали еле живые каждый раз. Вот тут я и посмотрел...
      Работа моя на этой должности продолжалась. Нужно было ждать новых выборов. Наступала весна, нарядов стало меньше, потому, что начались полевые работы. Так продолжалось до конца осени. Прошли новые выборы, и в нашем районе за меня выбрали И. В. Токмакова, который стал председателем сельсовета. В это время стали наезжать товарищи из армии. Нас собралось 10 человек. Возраст был у всех не ниже 26 лет. Наши подруги уже все вышли замуж. Подрост для нас был молодой, все девочки, к которым нам подходить было как-то неудобно. Когда мы пошли на службу, они были малышками. Потом с обстановкой смирились, стали привыкать. Я также полюбил одну. Она была дочка вдовы, звать Вера. Сделал ей предложение. Она была не против, но говорила: «Ты один у отца и матери, и я тоже одна у матери, не получилось бы плохо. Я не могу оставить маму одну, а ты не поедешь из дома». Я, конечно, был не такого мнения и ей сказал, что мне не нужен ни свой, ни ее дом, а нужен хороший человек в жизни. Так мы с ней проводили время больше года, и каждый день я старался встретиться с ней в нашем липовом саду. Лучшего я уже не искал. Она была очень хороша собой, простая в разговорах и веселая в компании. У нее было только одно сомнение – она из бедной семьи, а я по селу числился как середняк. В селе раньше считалось, что нужно брать ровню. Для меня эти времена прошли, и я решил окончательный выбор сделать на ней. Как-то, уходя от Веры (а тогда девушек провожали, но в дом кавалеры не заходили: было не принято), я сказал ей, что пошел за родителями и скоро мы придем. Время было 11 часов вечера. Пошел домой, дело было на святки, стучусь.
      – Что-то ты сегодня, Николаюшко, рано, – говорит мама. Отвечаю:
      – Я не совсем. Собирайтесь и пойдемте со мной.
      Тятя уже спал на полатях. Меня стали просить до завтра: чего сегодня на ночь булгачиться. Я говорю, что так нужно, и они стали собираться. Приходим туда, невеста моя тут, и, радуясь, говорит: «Как хорошо вышло, без шума». Мои родители и Верина мать были религиозные. На столе поставили немного винца и закусочки. Встали все, помолились, дали друг другу руки и сели за стол. Говорили обо всем: когда и как сделать свадьбу, о приданом. Я сказал, что беспокоиться не надо, хватит того, какое есть, и что я пришел сюда не за приданым, а за человеком, который мне нравится и которому, как я чувствую, тоже нравлюсь. Мама Верина сказала, что все-таки недельки две надо обождать. На том согласились. Мои родители пошли домой, а мы с моим другом Мишей и подругами Веры пошли гулять по беседам. В беседах недостатка не было. Через две недели, в воскресенье, была назначена свадьба. Эти две недели я ежедневно посещал свою невесту. Тут были и подруги Веры, они кое-что шили, а потом уходили гулять.

      КРАСНОСЕЛЬСКАЯ СВАДЬБА
      Свадьбу решили делать в моем отцовском доме. Так как с той и другой стороны родные были религиозные, нас венчали в церкви Петра и Павла. К полудню я со своими свахами, почетными барышнями и двумя шаферами поехали в церковь первыми. Как приехали, один из шаферов идет и докладывает священнику, который выходит из церкви и идет за мной. В приходе церкви дает целовать крест и ведет к прежнему месту. Певчие поют, а один из шаферов отправляется за невестой. Минут через 20 поезд с невестой прибыл. Так же невеста впереди со свахами, почетными барышнями. Шафер идет к священнику и извещает, что невеста прибыла. Священник подходит ко мне и приглашает на встречу. Я за ним следую. Невеста стоит в приходе. Ее раздевают до венчального платья и вуали. Она целует крест. Священник ставит меня по правую сторону и велит нам взяться за руки, сам берет посередине наши руки и ведет, где будет совершаться обряд венчания. Шаферы встают сзади нас. Свахи невесты встают по левую сторону, мои свахи – по правую сторону. Мои почетные крестные встают с моей стороны, а невесты – рядом с ней. Хор постоянно поет, народу полный храм, даже теснят нас. Хор закончил петь. Начинается обряд венчания. Диакон читает Апостол: – Жена да убоится мужа своего, а муж да любит свою жену. Читают Евангелие. Перед обручением священник спрашивает меня: «Не обещал ли другой?» Говорю: «Нет». Потом у Веры – то же самое, она ответила так же. Происходит обручение (надевание) кольцами. Выходит шафер и три раза меняет кольца на наших руках. Потом стал священник обручать кольцами, а одна из свах невесты (крестная) выходит и постилает платок впереди нас. Священник берет за руки нас обоих и вводит на этот платок. Начинает возложение венков на головы жениха и невесты. Шаферы эти венки держат попеременно над нашими головами. Венчальные свечи горят с самого начала венчания. Потом священник начинает водить нас вокруг аналоя, а певчие поют: «Положил еси на главах их венцы». Служится молебен. Конец венчания.
      Хотя я был неробкого десятка, но когда вошел в храм, ноги затряслись. Народу полон храм, певчие пели очень хорошо, много венчальных свечей. Так все было торжественно, что и теперь у меня не изгладилось из памяти это событие. То был настоящий переход от холостяцкой жизни к семейной, и как сказал священник Иван Макарович: «Ребята, берегите первый, законный брак венчания!»
      Продолжалось венчание около часа. По окончании поехали всем поездом к моему дому. Невеста и жених ехали вместе. Весь свадебный поезд на лошадях был разукрашен. Особенно разукрашивали сбруи лошадей, что придавало поезду нарядный вид. При подъезде к дому мама и тятя вышли с иконой и хлебом-солью. Молодая целовала маму и тятю, мы принимали хлеб с солью и несли в дом, где был собран стол. С нами приехали священник, дьякон, певчие. Дьякон провозгласил «Многие лета», певчие это пропели и стали садиться за стол. Угостили певчих, и они ушли петь другое венчание. Все, кто был в поезде, стали усаживаться за стол. Перед нами был поставлен хлеб, которым выходили благословлять нас. Мне предложили отрезать горбушку от хлеба и подать Вере. Священник благословил пир, а я отрезал и подал горбушку. Она шептала, чтобы я резал горбушку поменьше, а я говорил, что помогу ей есть, не оставим. Налили всем, и священнику, по рюмочке винца. Он поздравил нас с законным браком и заставил нас поцеловаться. Потом он ушел, а у нас началась подготовка к свадьбе. Начали уставлять столы для всех приглашенных на свадьбу. Гостей на свадьбе было порядочно. Две комнаты были полные. Всем хочется крикнуть: «Горько!» Так что нашим губам досталось. Мы по привычке эти требования выполняли охотно, хотя заказы были большие. Свадебный вечер прошел благополучно. После застолья начались песни и танцы. Мы оба были в хорошем настроении. Потом все разошлись. Мы легли спать и снова стали целоваться, но это уже без заказа...
      На другой день все гости сошлись обратно, а нам нужно было ехать к теще «на блинки». Мы с зятем Николаем Яковлевичем Муромкиным запрягли нашу лошадь и отправились. Вера мне и зятю приколола по красной свадебной ленте. Приезжаем. Поздоровались. Мама приглашает за стол. Мне подают рюмку тонкую, а Яковлевичу -граненый стаканчик. Наливают вино, блинов – целая стопа. Так это тогда и называлось – поездка на блины молодого и дружки. Яковлевич меня на дороге еще подучил. «Ты, – говорит, – когда выпьем первую рюмку, обязательно ее бей об пол. Смотри, не вздумай пожалеть». Я соглашаюсь. И вот беремся с дружкой за рюмки, теща – тоже. Она опять поздравила с законным браком. Я, выпив рюмку до дна, смотрю, что рюмка очень хороша, но ничего не сделаешь, нужен порядок, и бабахнул ее об пол. Рюмка разлетелась вдребезги. Дружка свою тоже бросил, но стаканчик не разбился. Он нашел место и все-таки всю раздробил. Потом стали есть блины, но блинов было напечено много. Я говорю: «Мы не съедим». – «Ну и что, – говорит Яковлевич, – возьмем с собой». Мы все засмеялись. По окончании мама вешает на Яковлевича полотенце через плечо, сажаем маму. Садимся и поехали домой. Дружка был за кучера. Дома гостей собралось много. Начали бить глиняную посуду. Все углы у мамы облазили в поисках посуды, и было целое побоище. Было много шуток и смеха. Битье кончилось. Вере дают веник и велят подметать пол, а гости стали кидать деньги. Мы с ней стали подбирать, и уж это деньги ее. После этого – опять за столы, опять выпивка, песни, пляски. Тут уж и я себе разрешил выпить изрядно. Потом гости всем огулом ушли гулять по селу. Мы остались, и стали собирать со столов. Только к самому вечеру побежали к Вериной маме. Там сидели долго, и все были довольны происходящим.

      СЕМЬЯ
      Жили мы у нас в доме, работали вместе с отцом. .Жил с нами еще мой племянник-сирота, сын сестры. Заимели пашню, на своей лошади все обрабатывали. Можно сказать, что жизнь была неплохая. Товары наши шли хорошо. Продавали их что в артель, что частным торговцам. Это был 1925 год. Летом была работа в поле, а зимой за верстаком. Конечно, не дремали, работали много. Отдых был только в воскресенье Да в какой-либо праздник, который случался на неделе. На второй год нашей совместной жизни у нас появился сынок. Имя ему дали в честь Вериного брата Александра, убитого на войне. Радости не было конца, в особенности у бабы Дуни. Прожив два года, Вера стала настаивать перейти в их дом. Сперва я был против, да и мои отец и мать этого не хотели, но... Я поженился не для того чтобы жить порознь от жены, которая для меня была дороже всего. Взяв небольшую выдачу, мы стали жить у моей тещи, но работали вместе с отцом. Конечно, в хозяйстве за хозяина был я. Ходил, сдавал товар, получал расчет как в артели, так и у прасолов. Появился второй сынок, назвали в честь моего брата Василия, убитого на войне. Семья стала разрастаться.
      1927 год – конец новой экономической политики (НЭПа). Вся торговля у частников прекратилась, работали только в артель, которая прекратила покупку наших изделий, что мы вырабатывали, (литые кресты разных размеров и форм. – В. К.). Стали организовывать группы и мастерские при промартели. Началась коллективизация.

      НАЧАЛО КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ
      В селе организовалась сельхозсекция и меня как крестьянина (литейное дело за невозможностью сбыта продукции было отложено. Занимались только землей – В. К.) стали просить занять место М, Т. Ф, Я не отказался. Ферма была небольшая, во дворе бывших торговцев Сорокиных, всего 36 экспроприированных коров, а в другом месте 20 телок. Тут я проработал недолго, мне предложили конный двор и бригадиром по полеводству. Дали мне первую бригаду. Было двенадцать лошадей и кое-какой инвентарь для полевых работ. Бригад было у нас четыре. Бригадиром первой был я, второй -Пастухов, третьей – Огородников, четвертой – Лалшов. Совместно с агрономом мы поделили все поля, а также и покосы поровну. Мне достались все покосы по реке Волге, а их было 100 гектаров. Столько же и пашни. Тракторов в это время было очень мало. Все приходилось больше обделывать на лошадях. Правда, лошади были очень хорошие, кормом не забытые, выдерживали. Первый год работы в моей бригаде получилось очень хорошо как с уборкой сена, так и с уборкой зерна и всех остальных культур. Правда, это для меня было трудно и особенно в сенокос. Две недели я не мог попасть домой, только придет Вера на сушку сена и скажет, как дома, как ребята. Она все меня ругала: «Неужели уж ты не можешь прийти домой хотя бы на один день?» Да, я был виноват, но говорю ей: «Поверь, Вера, встаю очень рано, приходится всех будить, чтобы шли косить. Потом приходите вы, сушильщицы. Всем нужно указать, что делать, а к вечеру отметить, кто что сделал. Прости, – говорю, – скоро это кончится». Сенокос окончен, приезжаем домой. Остальные бригады что-то задерживаются. Потом приступили к жнитву оржаных хлебов (ржи. – В. К.), они были очень хорошие. Такие же были и яровые. Год был урожайным по сбору всех культур. Рассчитались с государством, заложили семенные фонды. На трудодень дали зерна – 3 кг, картошки – 10 кг, сена -15.кг. С деньгами было плоховато. Пришлось продать на расходы часть хлеба и часть картошки, но сена продажного не было. В бригаде у всех были коровы, так что жить было можно. Вера работала в цехе и на расход зарабатывала. Бабушка пестовала ребятишек. Вроде бы все в порядке. Но получилось неожиданное.

      РЕПРЕССИИ
      Как-то меня вызывают в ГПУ. Зачем – не знаю. Дело было к вечеру. Прихожу, спрашиваю, к кому меня вызывают. Направляют к П. Вхожу.
      – Говори сперва, где работаешь? Я отвечаю.
      – Вы раньше из серебра вырабатывали изделия? Я говорю:
      -Да.
      – Ну вот, у вас есть серебро, вы должны его сдать в государство. Я отвечаю, что я его продал и прожил.
      – Так говоришь – нет?
      Приглашает милиционера и говорит:
      – Отведи туда.
      Было это в Романовском дому. Я – вперед, а милиционер – сзади. Сошли в самый низ. Отпирают дверь.
      – Идите.
      Я взошел, а уж там наших красносел сидят человек двадцать. «Что это такое?» -спрашиваю. Они говорят: «Здесь нас парят, потом будут мыть».
      Подержали меня сутки и выпустили.
      Какие дела в бригаде без бригадира, но... Увели без меня в милицию и посадили в камеру отца, которому было более 80 лет. Сказали, что если не отдадим все серебро, то не выпустят. Это был период экспроприации имущества у середняков в селе и не только. НЭП высветил деловой, способный к работе народ. Это было то среднее сословие, которое кристаллизовалось с отмены крепостного права в России (1862 г.) в течение семидесяти лет. Оно стало основой сельскохозяйственного и промыслового производства в деревне и среднего предпринимательства в больших и малых городах России. Судьба его была предрешена. Нарушение генофонда этого сословия мы ощущаем и поныне и в городах, и особенно в сельских местностях России.
      У деда Стефана забрали все: серебро, бойню («бойня» -ручной пресс крупных размеров, у которого сверху насажено «коромысло» с двумя полушарами, которое раскручивают двое рабочих. Третий ставит штампы на заготовки. – В. К.), но не отпускали. Требовали ту выдачу, которую он дал моему отцу на постройку дома. Вот так и остался мои отец в старом тещином доме, как он говорил, в «снохачах» и ни с чем.
      Тем не менее работа отца бригадиром продолжалась успешно. Были премии, подарки. Председатель сельхозсекции Батов, собираясь на повышение в г. Кострому, предлагал ему работу председателя сельхозсекции промколхоза. Работая бригадиром, он из сил выбивался, бегая по полям бригады, следя за производством работ.
      «Я стал, как надсмотрщик, – сказал он однажды перед обедом, – не хватает у меня лишь плетки, которую иногда и стоило бы пустить в дело».
      Теща, мудрая женщина, нарезая хлеб, как-то обыденно просто произнесла:
      – Не тронь ... и не воняют.
      Он, не став есть, молча, угрюмый, вышел из дома. Урок был хорош, но запоздал. Летом 1934 г. он был арестован (незадолго был убит С. М. Киров. – В. К.). В таких случаях, как обычно, производили обыск. Трудно понять, что искали. Возможно, эта процедура входила в общий арсенал средств запугивания людей.
      Я сидел на лавке у стола, за которым расположились двое в форме, были и штатские. На стол раскладывали разные вещи домашнего обихода. Принесли и кусочек серебра граммов в сто. Бабушка говорила, что это «на черный день». При написании протокола решили серебро в протокол не вписывать, но один перед уходом положил его в карман. Мне подумалось, что настал «черный день».
      Моя мама, будучи в положении, хлопотала за отца, но потом ее столкнул вниз по крутой лестнице один из следователей, и у нее прекратилась беременность выкидышем. Вроде бы и все. В феврале 1935 г. отца осудили по 58-й статье в г. Иваново, но... Тогда жены осужденных по этой статье были бесправны. Один из осведомителей, не сумев удовлетворить с ней свое «желание», отвез на нее «телегу». Начались допросы, завели дело, что грозило выселением нашей семьи из села Красное. Как рассказывал потом отец, попался хороший следователь, прекративший это дело.
      Отец, отбыв срок заключения «от звонка до звонка», пришел домой. О лагерной жизни говорил мало: лопата, тачка, барак. Кто перевыполнял нормы выработки, тем давали дополнительно что-то из питания, которое он получал постоянно, и был зачет День за два (для уголовников). Было много интересных людей, но общения практически не было: боялись. Поминал иногда, что есть и его доля труда в строительстве бумажного комбината в г. Кондопоге. По приезде домой поступил на работу в мастерские промколхоза «Красный кустарь». Бывало, работал в сутки и по две смены. Тогда там выпускали портфельную фурнитуру. Нужны были средства для перестройки дома, который совсем развалился. Проработав так год с небольшим и продав все что было можно продать, в том числе и семейную реликвию, подарок его отца – часы «Павел Буре» в серебряном корпусе с боем, – дом отремонтировал, а точнее – перестроил. В конце 1939 г. его пригласили работать заведующим крупной промколхозной фермой молочного скота (МТФ). Он долго думал, а его, видимо, долго уговаривали. Пошел и опять исчез из дома. Утренняя дойка, вечерняя дойка, заготовка кормов, правильное кормление и т. п.
      Завершая тему «Репрессии», скажем: «Постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 11 апреля 1900 года приговор спецколлегии Ивановского областного суда от 17 февраля 1935 года в отношении Курдюкова Николая Степановича, 1894 года рождения отменен, и делопроизводство прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Гражданин Курдюков Николай Степанович по настоящему делу реабилитирован». До реабилитации отец не дожил. В нашей стране 30 октября каждого года – День поминовения подвергшихся репрессиям. Здесь стоит сказать, что в 1977 году всех оставшихся в живых участников гражданской войны в районе пригласили в райком КПСС Красносельского района (10 чел.). Всем им, в том числе и моему отцу, было поздравление от Костромского обкома КПСС, областного Совета народных депутатов с 60-летием Великой Октябрьской революции. От райкома КПСС и райисполкома всем подарили наручные часы «Свет» с именной надписью на задней крышке. Было и угощение. Ни о каких льготах тогда участники гражданской войны и не помышляли.

      ВОЙНА 1941 – 1945гг.
      Лето 1941 года было жаркое. Началась война. Он ушел воевать в первый месяц на 48-м году жизни. Такой возраст еще и не думали брать, но ему, как всегда, «везло». «Береженого Бог бережет», – только и сказал он, уходя на войну.
      Словно какой-то злой рок постоянно следовал за ним по пятам, и какой-то добрый ангел-хранитель постоянно его хранил от бед и напастей.
      Воевал под Тихвином. Часть расположилась в болотах. Гиблые места: не пройти и не проехать. Даже окоп вырыть, чтобы укрыться от постоянных бомбежек, не везде было можно. Летали больше немцы, наши появлялись редко. Листовочки-пропуска подбрасывали – в плен приглашали. Знали, что в них писать. О многом передумал тут, в болотах, бывалый солдат. Все можно за это время разлюбить. Последние годы перед войной его постоянно мучил один вопрос: отчего у нас случилась такая несправедливость, что люди стали без вины виноватыми? Не может же быть человек виновен лишь в том, что он родился в богатой семье, а не в бедной, в семье, верящей в Бога, а не в той, где в Бога не верят.
      Кое-кто незаметно подбирал немецкие листовки-пропуска. «Это на всякий случай», – объяснил один солдат. Перед тем как немцам взять город Тихвин, туда прошли семь эшелонов с зерном. После взятия города их группировки оказались в окружении. Был дан приказ – выходить к своим. Всем стало ясно: другое – плен. Туг каждый про себя решил, что делать. В Греции русские солдаты отказались воевать с немцами, чем нарушили присягу, данную Государю Императору, но не России. Тогда в России была новая власть. На войне бывает так, что и не увидишь, как попадешь в плен. Знал он это по первой мировой. Но самому с листовкой-пропуском идти и сдаваться в плен он не мог этого сделать: образование не позволяло. Попытки прорваться с боем были безуспешны. Рассредоточившись на мелкие группы, стали выходить кто как мог. «Нашу группу вел кадровый военный, – рассказывал он, – и это нас спасло. В болотных топях по карте он находил верный путь. Сперва шли днем, но немецкие самолеты, постоянно летая, расстреливали и бомбили идущих. Много раненых осталось на болотах. Пошли ночами как могли. Ели, как вороны, палых лошадей и что было брошено, так, чтобы не досталось немцам. Больше голодали. Вывел-таки нас командир, правда, не всех, к станции Дно, к своим, но тут мы попали под такую бомбежку, что земля ходила ходуном. Опять кого-то недочет. Идти мы больше не могли, и нас, погрузив в санитарный поезд, повезли к Москве. Несколько раз по пути бомбили, насмотрелся всего, а как остался жив – не знаю, Под Москвой посмотрели на нас и отпустили всех по домам с «белым билетом» в этой же одежонке».
      Был конец 1942 года. Побыв дома года полтора, работал в «Заготскоте». Потом призвали на комиссию и, дав нестроевую, отправили служить в г.Ярославль. И там бомбили. Окончил войну в 1945 году с вручением медали «Участнику войны 1941 -1945 годов». Вот такие мы были – русские.

      ПОСЛЕ ВОЙНЫ
      После войны отец пришел домой только в 1946 году, так как находился на охране военного объекта, где им целый год не давали замены.
      Переход к мирной жизни был событием радостным, но и немало удивил, а точнее, озадачил его&;gt; хотя в письмах он знал положение.
      Моя мама Вера Михайловна после «похоронки» в 1942 году на сына Александра, убитого в боях под Донбассом, удочерила девочку Галю (около трех лет), эвакуированную из Ленинграда. Их, этих детей, везли на телегах мимо нашего дома с реки Волги в одну из деревень недалеко от Красного Села.
      Она долго шла около телег, вытирая платком слезы, потом долго плакала дома. Ей раньше очень хотелось родить девочку. В 1934 году, будучи в положении и хлопоча за мужа, о чем уже написано, у нее был выкидыш. Была девочка. Посоветовавшись со своей мамой (моей бабушкой) Евдокией Астафьевной Метлинои, она взяла меня в деревню Гомониху, где был детдом для проезжавших мимо нас детей, и я на своих плечах принес домой сестренку Галю. В селе на такое решились еще две семьи. (Впоследствии она выросла, окончила 10 классов, училась в Кинешемском техникуме на воспитателя детского сада и всю трудовую деятельность отдала воспитанию детей в детском саду. Родила трех дочерей, растут три внучки. – В. К.)
      Отец же, всю войну будучи вдалеке, соскучился по семье, по своей малой родине, полюбил дочку Галю. Ему шел 53-й год. Началась новая мирная послевоенная пора.
      Годы послевоенных лет были трудными. Надо было восстанавливать разрушенные села и города. Работали тогда по закону шесть дней в неделю по восемь часов. Правда, все это было условно. Ветераны и инвалиды войны особых льгот не имели и трудились по силе своих возможностей, где придется. Двоюродный брат моей мамы Рассадин Василий Иванович (офицер запаса, фронтовик), имея вторую группу инвалидности, полученную на войне, скрывал ее. (По словам его жены, М. В. Рассадиной, он работал в советских и партийных органах. Пенсия тогда была невелика, а семью-то кормить надо. Узнают – могут и с работы «попросить».)
      В селе, в здании «красной» школы (дом Доната Сорокина), располагался после военного госпиталя детский дом. Для кухни летом и зимой дрова возили на быке. (Лошадей всех забрала война.) На быках работать надо умеючи: бодаются. Многие мужички приходили: у кухни дело-то неголодное, но, поработав малость, уходили, не поладив с быком.
      Попросили и моего отца. Работа рядом, да и ученый стал: 58-я статья висела как дамоклов меч. а бык куда не надо «телегу» не отвезет. Пошел. С быком поладил, и работал там несколько лет до расформирования детского дома.
      Уже на пенсии, на которую было и одному никак не прожить, пошел работать конюхом, потом – в сторожах. Так проработал до 84 лет и ушел с работы за год до смерти.

      ПОСЛЕСЛОВИЕ
      Мой отец, несмотря на все непростые условия жизни до конца своих дней оставался оптимистом, Он очень любил петь вообще и долго после войны пел в церковном хоре церкви Всех святых села Красное на Волге. Особенно он любил петь песню «Вечерний звон». Много поездив и пообщавшись с немалым количеством людей за первую половину своей жизни, он всегда очень растроган бывал от таких слов:
      Уж скольких нет теперь в живых,
      Тогда веселых, молодых.
      И крепок, их могильный сон,
      Не слышен им вечерний звон.
      Когда он пел эти слова, на глаза его нередко навертывались слезы. Любовь к ближнему была отличительной его чертой несмотря на все им пережитое. Любовь к малой и большой родине для него была непоколебимым понятием, а страну нашу он всегда называл Матушка Россия!

      ТЕКСТЫ ЛЮБИМЫХ ПЕСЕН

      ЧУДО – РОДИНА МОЯ!
      Во поле березонька стояла,
      Во поле кудрявая стояла.
      Люли-люли, стояла.
      Люли-люли, стояла.
      Чивирь, мой чивирь,
      Чивирь, навирь, вирь, вирь, вирь.
      Это чудо, перво чудо, чудо – Родина моя!
      Некому березку заломати.
      Некому кудряву защипати.
      Люли-люли, заломати,
      Люли-люли, защипати.
      Чивирь, мой чивирь,
      Чивирь, навирь, вирь, вирь, вирь.
      Это чудо, перво чудо, чудо – Родина моя!
      Пойду я в поле, погуляю.
      Белую березку заломаю.
      Люли-люли, заломаю,
      Люли-люли, защипаю.
      Чивирь, мой чивирь,
      Чивирь, навирь, вирь, вирь, вирь.
      Это чудо, перво чудо, чудо – Родина моя!

      ЛЮБИ МЕНЯ
      Очаровательные глазки,
      Очаровали вы меня,
      В вас много жизни, много ласки,
      В вас много прелести, огня.
      С таким восторгом я встречаю
      Твои прелестные глаза,
      Но в них я что-то замечаю –
      Они не смотрят на меня.
      Я опущусь на дно морское,
      Я поднимусь под облака,
      Тебе отдам я все земное,
      Лишь только ты люби меня.

      ТЫ НЕ ПОЙ, НЕ СВИЩИ
      Ты не пой, не свищи по зорям, соловей.
      Не тревожь, не буди
      Тайной грусти моей.
      Было время, певал
      Я и сам от души,
      В счастье верил, мечтал
      О взаимной любви.
      Но прошла та весна,
      Все повяли цветы,
      Из которых мы с ней
      Заплетали венки.
      Но то время прошло,
      Не вернется уж вновь.
      В сердце нет уж огня,
      Леденеет в нем кровь.
      Так лети, соловей,
      От меня далеко.
      Не тревожь, не буди,
      Мне и так тяжело.

      ВНИЗ ПО ВОЛГЕ-РЕКЕ
      Вниз по Волге-реке
      С Нижня Новгорода
      Снаряжен стружок,
      Как стрела, летит.
      А на том на стружке
      На снаряженном
      Удалых гребцов
      Сорок два сидят.
      Все они сидят
      Развеселые,
      Лишь один из них
      Невесел сидит.
      Он задумался,
      Пригорюнился,
      Об одной душе –
      Красной девице.
      Ой вы, братцы мои,
      Вы товарищи,
      Сослужите вы мне
      Службу верную.
      Киньте, бросьте меня
      В Волгу-реченьку,
      Утопите вы в ней
      Грусть-печаль мою.
      Лучше быть мне в реке
      У топимому,
      Чем на свете мне жить
      Нелюбимому.

      ПОСЛЕДНИЙ НОНЕШНИЙ ДЕНЕЧЕК
      Последний нонешний денечек,
      Гуляю с вами я, друзья,
      А завтра рано, чем Светочек,
      Заплачет вся моя семья.
      Заплачут сестры мои, братья,
      Заплачет мать и мой отец,
      Еще заплачет дорогая,
      Нам не судьба с ней под венец.
      Коляска к дому подъезжает,
      Колеса об землю стучат,
      В ней во солдаты отправляют,
      Цареву службу исполнять.
      Вот староста стучит в окошко:
      Готовьте сына своего!
      Крестьянский сын, давно готовый,
      Он ждет приказа твоего.

      МЕЖ ВЫСОКИХ ХЛЕБОВ
      Меж высоких хлебов затерялося
      Небогатое наше село.
      Горе-горькое по свету шлялося
      И на нас невзначай набрело.
      Ой! Беда приключилася страшная,
      Мы такой не видали вовек.
      Как у нас, голова бесшабашная.
      Застрелился чужой человек.
      Суд приехал, допросы, тошнехонько,
      Догадались деньжонок собрать.
      Осмотрел его лекарь скорехонько
      И велел где-нибудь закопать.
      Меж двумя хлебородными нивами,
      Где прошел неширокий долок,
      Под большими плакучими ивами
      Успокоился бедный стрелок.
      Будут песни ему хороводные
      На заре из села долетать,
      Будут нивы ему хлебородные
      Безмятежные сны навевать.

      БЕДНОЕ СЕРДЦЕ
      Ах, бедное сердце, куда ты стремишься.
      Там презирают тебя.
      Напрасно ты любишь, напрасно томишься.
      Он больше не любит тебя,
      Ему приглянулась другая красотка.
      Забыта, заброшена я.
      Мечты дорогие навеки разбиты.
      Он больше не любит меня.
      Как плохо на свете, когда нас не любят.
      Что в жизни дороже всего.


      Фото на обложке: 1. С обложки «Российский гербовник» (календарь на 1914 год). 2. Герб России «Герб России Х-XX веков», авт. -А. Л. Хорошкевич и авторский коллектив. 10.12.2000 г. 3. Фото из архива автора.
      Василий Николаевич КУРДЮКОВ
      ВЕРНОСТЬ РОССИИ
      (русские в Африке)
      Авторская редакция
      Технический редактор Ю. Малоземов
      Тираж 100 экз.
      Вологда, 2002 г