Светлой памяти моей матери
Ирины Ивановны Кузнецовой
Вещи и дела, бывшая и бывающая, великая и малыя, веселая и печальная, аще ненаписана бывают, тмою неизвестия покрываются и гробу беспамятства предаются… Написанная же яко одушевленна вещают.
Иван Филиппов,
поморский проповедник XVIII века
Кто хочет узнать человека, должен узнать жизнь его.
Н. И. Тургенев
ВВЕДЕНИЕ
Еще несколько десятилетий назад слово «провинция» неизменно ассоциировалось с культурным захолустьем, консервативностью сознания и патологической боязнью перемен. В последние годы оно зазвучало в иной тональности: ведь именно там решаются судьбы страны, ее будущее, с нею теперь связывают большие надежды, подкрепляемые авторитетным мнением великого историка: «Россия сильна провинцией»[1]
[1 Эти слова Н. М. Карамзина предпосланы в качестве одного из эпиграфов к публикации нескольких статей, объединенных общим названием «Феномен российской провинции». См.: Российская провинция. 1993. № 1. С.
14]. Что это? Обычная смена конъюнктуры? Нет. «...На наших глазах, — пишет исследователь, — совершается реабилитация старой русской провинции. Происходившие в ней сложные экономические, политические и духовные процессы делаются сейчас для науки предметом заинтересованного и доброжелательного толкования»[2]
[2 Ласунский О. Г. Похвальное слово провинции. Культура российской глубинки ждет своих добросовестных летописцев и толкователей // Встреча: Культурно-просветительная работа. 1991. № 2. С.
17].
XVIII век неизбежно должен был стать в этих штудиях объектом особого внимания. Как определенная административно-территориальная единица провинция возникла в результате областных реформ Петра I и Екатерины
II[3] [3 См. об этом: Козляков В. Откуда есть пошла провинция? // Волга. 1994. № 1. С.
135-146]. (Чисто оценочное негативное значение это понятие приобрело позднее, в пушкинскую эпоху). «Золотой век» русской провинции (так определяют современные историки период с конца 1760-х годов и до 1789 года)[1]
[1 См. об этом: Козляков В. «Золотой век» русской провинции // Волга. 1995. № 5—6. С. 4—14; Севастьянова А. А. Русская провинциальная историография XVIII века. М., 1998. С.
32-35]. был подготовлен рядом законодательных актов («Манифест о вольности дворянства» (1762), «Учреждение для управления губерний» (1775), «Жалованные грамоты» дворянству и городам (1785)). Самым значительным результатом этих реформ стало появление русского провинциального общества, то есть «общности людей, представлявших разные сословные группы и имевших общие некорпоративные интересы, мнения и идеи»[2]
[2 Козляков В. Далеко от обеих столиц: Культура провинциального мира // Родина. 1997. № 8. С.
89]. Идеи, консолидировавшие общество, исходили сверху, от императрицы, поставившей процветание городов в прямую зависимость от поведения человека. Осуществление правительственной программы превращения городов в «центры культуры, торгово-промышленного прогресса, просвещения и благоустройства»[3]
[3 Кизеветтер А. А. Новизна и старина в России XVIII столетия: (речь перед магистерским диспутом) // Кизеветтер А. А. Исторические очерки. М., 1912. С.
269] требовало от «граждан городов наших» осознания своих новых обязанностей — «способствовать возвышению мест, ими населяемых»[4]
[
4 21 апреля 1785 года. Грамота на права и выгоды городам Российской империи // Полн. собр. законов Российской империи с 1649 года. СПб., 1830. Т. XXII. С.
359]. Дворянские усадьбы перестали быть единственным средоточием духовной жизни провинции. Областные реформы Екатерины II привели к появлению местной элиты, той немногочисленной части образованного городского населения, людей разных сословий, которая инициировала все культурные начинания. Ее активность, значительность ее вклада в жизнь родного города во многом определялись личностью наместника. Роль А. П. Мельгунова (1722-1788) в культурной жизни Ярославля 1770-1780-х годов уже определена[5]
[5 Трефолев Л. Н. Первый русский провинциальный журнал «Уединенный пошехонец» // Русский архив. 1879. № 9. С. 88-93; Лествицын В. Генерал-губернаторский дом в Ярославле в 1777-1829 годах. Ярославль, 1880. С. 28—36; Ермолин Е. А., Севастьянова А. А. Воспламененные к отечеству любовью: (Ярославль 200 лет назад: культура и люди). Ярославль, 1990; Ермолин Е. А. Ярославский журнал «Уединенный пошехонец» — источник по истории русской культуры XVIII в. // Источниковедческие и историографические вопросы отечественной истории XVI— XVIII веков: Сб. научных трудов. Ярославль, 1992. С.
148—153]. Однако, говоря о масштабах его деятельности на том же поприще, но уже в качестве вологодского генерал-губернатора (1780-1788), приходится констатировать отсутствие заметных успехов. Можно понять, почему в Вологде не было своей типографии или журнала. Но отсутствие театра (а это общепринятое мнение) кажется более чем странным. Трудно, практически невозможно представить губернский город 1780—1790-х годов без театра... Заметим, что современник Мельгунова, неизвестный сочинитель стихов, посвященных его назначению на третье «трехлетие», оценивает деяния вологодского наместника совершенно иначе:
Вы нам являетесь во образе денницы,
Изображающей желания царицы,
И возбуждаете от сна всех ко трудам,
Нет места уж теперь беспечным долгим снам[1]
[1 РНБ. Ф. 487. Собр. Н. М. Михайловского. Ед. хр. 464. Л. 1 об.].
Объяснение этих столь явных противоречий стало для нас одной из главных задач исследования, а первая (во многом случайная) находка определила направление наших архивных разысканий. Мы реконструировали театральную жизнь Вологды 1780-1800-х годов.
Оказавшись после разгрома 1930-х годов в состоянии глубокого кризиса, стремясь вернуть утраченный в 1930-1970-х годах статус науки[2]
[2 См.: Шмидт С. О. Краеведение и документальные памятники. Тверь, 1992; Глаголева О. Е. Русская провинциальная старина: очерки культуры и быта Тульской губернии XVIII - I половины XIX века. Тула, 1993; Русская провинция: Культура Х\ТН-ХХ веков. М., 1993; Русская провинция и мировая культура: Тезисы докладов на научной конференции. Ярославль, 1993; Российская провинция XVIII—XX в.: Реалии культурной жизни: Тезисы докладов III Всероссийской научной конференции. Пенза,
1995], современное краеведение сознательно возвращается к идеям и методам 1920-х годов[3]
[3 Сизинцева Л. И. Метод Н. К. Пиксанова как орудие исследования культурной жизни городов // Историческое краеведение: По материалам II Всесоюзной конференции по историческому краеведению. Пенза, 1993. С
254-258], к пониманию культуры как «непрерывного обмена, двух постоянных встречных потоков, сплошного массового движения между центром
и периферией, столицей и провинцией»[1] [1
Пиксанов И. Областной принцип в русском культуроведении // Искусство. 1925. № 2. С. 93. Дальнейшее и плодотворное развитие в современном краеведении получила созданная Н. К. Пиксановым теория «областных культурных гнезд». (См.: Пиксанов Н. К. Областные культурные гнезда. М.; Л.,
1928)]. Эти идеи определили и основные направления нашего исследования, задачей которого стала реконструкция литературной жизни Вологды последней трети XVIII века.
Вологодские писатели XVIII века принадлежат к числу тех, кого относят к «массовой литературе», так называемому «литературному фону». Не очень известные в своем времени, в огромном «пространстве» русской литературы, они, несомненно, участвовали в ее создании. В книжном море XVIII века их сочинения и переводы — песчинки. Но печатались вологжане в Москве или Петербурге, значит, их находили или они «находились» сами. В литературу они приходили по-разному, и не всегда робко, смиренно, как, казалось бы, подобает провинциалу. А. В. Олешев посвятил свои переводы не вельможе или столичному меценату, а «Вологодского наместничества почтеннейшему дворянству»[2]
[
2 Вождь к истинному благоразумию и к совершенному щастию человеческому, или Отборные о сих материях мысли славнейших в свете писателей: г. Шпалдинга, дю Мулина и Юнга, которые на российский язык перевел с приобщением собственных полезных мыслей в прозе и стихах вологодский помещик, действительный статский советник и Санкт-Петербургского Вольного экономического общества член Алексей Васильевич Олешев. СПб., 1780. (Оборот титульного листа)],
что могло быть воспринято как дерзкое нарушение традиции. Он представился читателю как «вологодский помещик» и посчитал нужным назвать в предисловии место, где родился и жил: «Вологда. В селе Ермолове, Алексеевское тож». Он чувствовал себя в России представителем своего родного края и потому к традиционной подписи добавил «Верный ваш согражданин Алексей Олешев»[3]
[3 Там же. С. 8]. Как, в каких формах осуществлялись культурные контакты столиц с Вологдой? Кто был их инициатором? Что такое вологодская культурная среда, насколько ощутимо ее влияние в масштабах русской культуры конца XVIII века? В какой мере местная литература участвовала в общем литературном процессе? Поиски ответов на эти вопросы побудили нас к архивным разысканиям.
Реконструированная нами картина литературной и театральной жизни Вологды 1770-1800-х годов, естественно, страдает неполнотой. Между отдельными фрагментами (даже если они оказываются значительными) ощущаются «пустоты». Быть может, их заполнят другие исследователи. Разрешение подобных задач, безусловно, требует коллективных усилий.
Вологодская литература последней трети XVIII века не оставила значительных имен, ее создавали писатели «второстепенные» и «третьестепенные», неизбежный удел которых — забвение; забвение, стирающее индивидуальные черты, уравнивающее судьбы и дарования. Забытый писатель - понятие не только литературное, но и этическое. Извлекая из забвения имена, явления, факты, мы восстанавливаем память, вне которой не существует культуры нации.
В этой книге много биографического материала. Мы дорожили каждым фактом, любой деталью, если они что-то открывали в жизни далеких земляков; нам хотелось, чтобы героями книги стали
люди, чтобы их наконец-то узнали, заметили, чтобы о них помнили...