Известно, что в XIV—XV веках добраться до Печорского края можно было двумя путями. Один из них начинался в Нижнем Подвинье и проходил по Пинеге, Кулою, Мезени и Пезе, выводя к левому притоку Печоры — Цильме. Другой путь вел из Верхнего Подвинья по Вычегде и Выми в Ижму — левый приток Печоры, против устья которой и находилось упомянутое выше городище Поганый Нос. Оба пути открывали доступ прежде всего в северную половину Печорского бассейна. Должно быть, Верхняя Печора была в меньшей степени вовлечена в сферу русской колонизации и русской торговли. Находки предметов западного происхождения здесь единичны. Стоит назвать, пожалуй, лишь несколько западно-европейских серебряных денариев XI века, обнаруженных на жертвенном месте в Уньинской пещере вместе с другими приношениями. Возможно, эти монеты перешли от местных купцов к купцам русским и данщикам.
Среди народов, "иже живут в странах полунощных", летописец упоминает утру или югру, однако в списке племен, плативших дань Руси в начале XII века, югра отсутствует. О торговой поездке "в Югру" впервые сообщается в "Повести временных лет" под 1096 годом12. Летописец передает рассказ новгородца Гюряты Роговича, пославшего на Север "отрока" — дружинника и торгового агента: " Глаголя сице яко послах отрок свои в Печеру люди, иже суть дань дающе Новгороду, и пришедшю отроку моему к ним, и оттуда иде в Югру. Югра же людье есть язык нем и седят с Самоядью на полунощных странах". Югорцы (несмотря на свою немоту) поведали "отроку" Гюряты Роговича о таинственных людях, запертых в горе на берегу моря; люди эти "секут гору, хотяще высечися и в горе той просечено оконце мало. Есть же путь до гор тех непроходим пропастьми снегом и лесом, тем же не доходим их всегда" (потому и не добираемся до них никогда).
Из рассказа Гюряты Роговича следует как будто бы, что югра, в отличие от печоры, в то время еще не платила дань новгородцам и лишь вела с ними меновую торговлю. Югра была мало знакома русским, потому-то летописец и счел необходимым обстоятельно прокомментировать сведения об этом народе. Однако уже к концу XII века югру обложили данью в пользу Новгорода. Под 1187 годом в летописи говорится об избиении печорских и югорских данщиков, под 1193-м — о большом походе на Югру новгородской рати во главе с воеводой Ядреем13, причем текст изобилует интересными подробностями. Мы можем сделать заключение, что югорцы, хотя бы внешне, признавали данническую зависимость: "не губите своих смерд и своей дани", — просят они новгородцев, осадивших их "град". Тем не менее Югра платила дань неисправно, и получить ее можно было, только опираясь на значительную военную силу. Поход Ядрея завершился неудачно, югорцы перебили большую часть рати, был убит и сам воевода. В следующем столетии в договорах Новгорода с князьями Югра постоянно фигурирует как новгородская волость, но, согласно летописным источникам, и тогда для сбора дани снаряжались внушительные отряды и вооруженные столкновения данщиков с югорцами были обычным явлением.
Вопрос об этнической природе югры историкам ясен: это угорские племена, предки современных хантов и манси. В начале II тыс. н.э. они обитали по обе стороны Уральского хребта, в Северном Приуралье и Зауралье, в верхнем течении Печоры и в Приобье. Труднее определить, где именно собирали дань новгородцы и какая часть угорских племен была охвачена новгородской данью.
Основываясь на летописном рассказе 1096 года, мы можем прийти к выводу, что югра, с которой столкнулись новгородцы в конце XI века, населяла Западное Приуралье. "Отрок" Гюряты Роговича не перевалил за Уральский хребет и знал о нем лишь со слов югорцев: "суть горы, заидуче в луку моря им же высота ако до небесе ...". Однако сравнительно скоро путь за Урал был проложен. Земли югры, с которой новгородцы собирали дань в 1364 году, находились на Оби14.
Доказательством раннего проникновения русских в Зауралье можно считать находку вблизи Березова византийской серебряной чаши с русской надписью. Она процарапана на днище сосуда снаружи и обозначает его стоимость "в пол четверьти десяте гривьн"; по начертанию букв надпись может быть датирована XII веком15. В Приобье встречены и некоторые другие вещи восточно-европейского происхождения, подтверждающие контакты югры с новгородцами и Пермью.
Красноречивые археологические свидетельства "хождений" новгородцев к югре дали недавние раскопки ленинградского археолога Л.П. Хлобыстина на острове Вайгач. Хлобыстин обследовал несколько языческих капищ, где вплоть до нашего времени совершали жертвоприношения ненцы. Выяснилось, что до появления ненцев к западу от Уральских гор святилища принадлежали югре, о чьем присутствии в тех же районах напоминают местные географические названия: Югорский полуостров, пролив Югорский Шар и т.п.
Деревянные идолы, стоявшие на главном святилище острова — мысу Болванский Нос, были сожжены в 1827 году православными миссионерами, но земля прежнего святилища тоже оказалась насыщенной всевозможными приношениями. Из сотен находок (цветные металлы и железо) немалую долю составляют вещи древнерусского производства. Как и на саамских святилищах Северной Швеции, на Вайгаче найдены многочисленные предметы христианского культа: подвески-кресты, металлическая оправа от небольшой нагрудной иконки, литые изображения ангелов. Тут же браслеты, перстни, подвески в форме животных и птиц, амулеты-топорики. Все это попало к югорцам в XI—XIII веках от русских данщиков и купцов16.
Самые эффектные находки с Вайгача — плоские литые фигурки бородатого мужчины. Подобные фигурки — редкий тип языческого амулета, во всей Восточной Европе их найдено четыре (в Вятском крае, Перми, Чердыни и Новгороде), а на Вайгаче — шесть. Некоторые археологи считают эти амулеты изображениями верховного языческого божества Перуна. У амулета из Новгорода твердая археологическая дата: он принадлежит культурному слою середины XII века17.
Симптоматично, что новгородский амулет отыскали на Троицком раскопе, рядом с церковью Троицы, которая, судя по летописи, была построена "югорцами" — купцами, совершавшими торговые поездки в Югру, или постоянными участниками даннических походов из Новгорода. Вероятно, дворы "югорцев" находились близ церкви Троицы и новгородский амулет имеет прямое отношение к их экспедициям; не исключено, что подобные амулеты изготовлялись специально для торговли с Югрой.
Знакомство с находками из саамских святилищ на севере Скандинавии и особенно открытие святилища на Вайгаче изменяют наши привычные представления о масштабах деятельности русских данщиков и купцов на Крайнем Севере. Выясняется, что контакты их с местными племенами носили гораздо более регулярный характер, а объем торговли был куда значительнее, чем это можно было предполагать прежде. Данщики и купцы появились на Кольском полуострове, Вычегде, Печоре и в Приуралье примерно одновременно с появлением постоянных русских поселенцев в Заонежье, на Ваге и на Каргополье, одновременно с широким заселением Белозерской округи и прилегающих земель. Нет сомнения в том, что эти процессы были взаимосвязанными. Организация экспедиций на Крайний Север едва ли была бы возможной, если бы граница постоянного русского расселения в X—XII веках оставалась неизменной. Эти экспедиции нуждались во многом: в запасах продовольствия (вспомним, как "изнемогоша голодом" новгородские данщики в Югре зимой 1193 года), в специальном снаряжении, в транспортных средствах. Да еще и в более позднее время, посылая промысловые ватаги на Беломорское побережье, великие князья особо заботились об их обеспечении. В грамоте великого князя Андрея Александровича (1294-1304 гг.) оговорено, что по пути следования ватаг жители Двинской земли должны предоставлять им "с погостов корм и подводы по пошлине (старине)"; при посылке кормленщиков великого князя на Печору в XIV веке они должны были получать подводы в Перми, что прямо оговорено в грамотах18. Разумеется, экспедициям требовались и опытные проводники, хорошо знающие местную географию и природные особенности, и, наверное, "заволочане" лучше других справлялись с такой ролью. Данщики возвращались изнуренными долгим путешествием и были легким объектом для нападений и грабежей. Известно, что в 1323 году устюжане напали на новгородцев и отняли у них собранную в Югре дань19. По-видимому, и в предшествовавшие столетия — в XI—XIII веках — постоянным обитателям Белозерья, Заволочья и Подвинья придавалось существенное значение в обслуживании экспедиций данщиков и обеспечении их безопасности.
К концу XI — самое позднее к середине XII века новгородцы успели достичь наиболее удаленных точек Севера и проложить дорогу на те территории, которые с XIII века фигурируют в документах уже как новгородские волости. В последующем, вплоть до потери независимости Новгорода, территориального расширения новгородских владений на Севере не происходило. Продолжалось лишь экономическое освоение необъятных присоединенных земель при распространении новых форм хозяйства и передвижении населения. Содержание этих "внутренних" процессов мы и попытаемся понять, познакомившись поближе с археологическими материалами.
По рекам и волокам
Вернемся теперь в Белозерье, Заонежье и Важский край и попытаемся проследить, откуда и как начинались те тысячеверстные пути, которые в конечном счете выводили к "Дышащему морю" — на Вайгач, к Терскому берегу и Финнмарку. Это маршруты далеких военных и торговых экспедиций, а одновременно — основные каналы продвижения колонистов, переселявшихся на Север из центральных областей Руси. Конфигурация таких путей в немалой степени обусловила географию русской колонизации на окраинах.
Для средневекового путешественника территория Севера — "блата и дебри непроходнии". Сухопутные дороги большой протяженности появились здесь лишь в XVI веке, но все равно плыть по воде или ездить по санному зимнику было несравненно более удобно и быстро, чем покрывать расстояния верхом либо на колесном транспорте. В записках Сигизмунда Герберштейна, посла австрийского императора, побывавшего в России в царствование Василия III, говорится о северных областях: "Путешествие... вследствие частых болот и лесов, окруженных реками, удобно только при настланных мостах, скованны льдом... чем дальше туда (на север — Н.М.) двигаться, тем больше попадается непроходимых болот, рек и лесов"1. Герберштейн сообщает о двух сухопутных дорогах, связывавших Москву и Белоозеро, тем не менее Иван Грозный, отправляясь после казанского похода на богомолье в Кириллов монастырь, предпочел воспользоваться речными судами: "... Волгою же плыл колько десять миль до Щексны реки великие, и Шексною вверх аж до озера великаго Белаго..."2
Правда, в уже знакомой нам грамоте великого князя Андрея Александровича 1294 —1304 годов упоминаютс» подводы, которые получали на Двине его слуги3, но, надс думать, получали лишь для сухопутных волоков. О том, чтс представляла собой поездка по волоку летом, мы можел судить по записям в дневнике В.Н.Латкина, известной промышленника и путешественника, в 1840-х годах дважды добиравшегося до Печоры. Латкин подробно описывает 50-километровый Пожегодский волок между Вымью и Мезенью: "Езда по живым мостам утомительна, эти мосты занимают едва ли не половину пути. Я называю их живыми, потому что под ногами лошади каждая мостовина движется, выскакивает, открывая местами довольно глубокие ямы. Это короткие, ничем не скрепленные жерди, набросанные местами на деревья, положенные по бокам дороги... Лошадь с трудом держится на них, часто проваливается в болото, выскакивает, старается приостановиться на мосту, но жерди двигаются под ногами, и она спотыкаясь идет дальше, снова проваливается, а иногда падает. На непривычной лошади здесь не проехать и версты..."4.
Подобное наблюдалось не только на далеких Мезени и Печоре. Со слов сотрудников новгородского земства в конце XIX века, летом трудно было посуху достичь огромного села Чаронда на озере Воже. Жалобы на отсутствие сносных тележных "коммуникаций" в северных губерниях неизменно содержатся в путевых записках этнографов и фольклористов прошлого столетия. Что ж тогда говорить о средневековых путешественниках! Не удивительно, что они стремились максимально передвигаться по воде и пересекать водоразделы по самым коротким волокам.
Взглянув на карту, легко убедиться, что речная сеть Севера необычайно густая и разветвленная, и, казалось бы, (Это обстоятельство открывало широкую возможность выбора: следуй в нужном тебе направлении, но по разным рекам, разными маршрутами. В действительности же не все реки и озера были одинаково удобны, и путешественники предпочитали проторенные, освоенные водные пути, остававшиеся без изменений в течении столетий. Некоторые из "привычных" маршрутов указаны в летописях, однако больше конкретной информации заключено в поземельных документах и писцовых книгах XV — XVII веков, где перечислены — важнейшие волоки Севера. Зная местоположение волоков довольно просто проследить общую протяженность трас Что касается их древнейшей истории, то необходимее сведения о ней могут дать раскопки поселений и могильников на волоках. Лишь эти раскопки позволяют ответить на вопрос, когда началось движение на Север по той или иной водной магистрали.
Одна из них пролегала по Ладоге, Свири и Онежскому озеру. Исходной точкой была Ладога. Именно в Ладоге услышал летописец рассказы "мужей старых" о хождениях в Югру. И не случайно, пожалуй, бусы и подвески XI века, изготовленные в Приладожье или копирующие приладожские образцы, археологи встречают в самых различных уголках Севера: в Северном Белозерье, на озере Лача, на Ваге, Северной Двине, Вычегде и даже в Большеземельской тундре. Путь по Свири отмечен курганами, в которых оказались оружие и торговый инвентарь, в том числе весы, служившие для взвешивания монеты. Но наиболее важное свидетельство использования Севера в качестве торговой артерии — семь кладов монетного серебра XI — начала XII века, найденных на ее берегах5; некоторые из них — внушительных размеров, насчитывали по нескольку тысяч монет. На территории Восточной Европы не много мест, где западно-европейские денарии представлены в таком изобилии.
От Онежского озера можно было двигаться и на север и на восток, и на юго-восток. По рекам и озерам, лежащим к северу от Повенецкого залива, можно было выйти к Кемскому берегу Белого моря. Клад серебрянных украшений, обнаруженный вблизи Кеми, свидетельствует о том, что дорога сюда была проложена не позднее XI века, но точный маршрут путешествий остается пока не вполне ясным.
Еще большую роль в системе средневековых коммуниА каций играл путь на восток от Онежского озера к реке Онега. Он шел по Водле, ее левому притоку Череве и далее выводил в речную сеть Онеги, на Волоцкое озеро, реки Волошеву, Почу, Кенозеро и реку Кену, приток Онеги. На водоразделе Онежского озера и Онеги, между Черевой и Волоцким озером, находился волок, указанный в писцовой книге 1563 года: "...на Мышьих Черевах Волочек Кемский, а через тот Волочек торговые люди из Ноугороцкие земли ходят с товаром в Заволоцкую землю, а из Заволоцкие земли в Ноугороцкие земли водяным путем в судех, а великого князя крестьяне... через тот Волочек товар волочат..."6.
Археолог С.З.Чернов, обследовавший трассу в 1979 году, выяснил, что остатки волоковой дороги сохранились и поныне: протяженность ее составляла примерно семь километров, в топких местах она была замощена бревнами. Дорогой пользовались вплоть до 1940-х годов7. Когда же она появилась впервые? Судя по всему, движение через Кенский волок началось не позднее XI века. Правда, поселения и могильники той эпохи на самом волоке найти не удалось, но они открыты севернее, на берегах Водлозера, откуда вытекает Водла. При раскопках водлозерских селищ археологами из Карельского филиала АН СССР собрана целая коллекция вещей, привезенных в Прионежье по Свири, — стеклянные бусы, бронзовая гривна, массивная бронзовая застежка и даже литейная форма для изготовления ромбощитковых височных колец. Такие кольца в XI — XII веках были излюбленными украшениями новгродских женщин, и форма для их отливки могла попасть на Водлозеро только с выходцами из Новгородчины. Очевидно, население, обслуживавшее Кенский волок, обитало на водлозерских селищах.
Чтобы двигаться дальше на восток, можно было выбрать два варианта. Спустившись по Онеге, путешественник выходил к верховьям Емцы, левого притока Северной Двины, и по Емце достигал Нижнего Подвинья. Именно так пришел в Подвинье в начале XVI века монах и иконописец Антоний, будущий основатель Антониево-Сийского монастыря. Прямое подтверждение существования волока между Онегой и Емцой есть в одной из грамот XVII века8. Несомненно, волок стал служить нашим предкам еще в древнерусскую пору — в исходной точке его, на берегу Онеги, выявлено селище XII — XIII веков.
Второй вариант движения — по Моше, правому притоку Онеги, Мошинскому озеру, Верхопуйскому озеру и реке Пуе, притоку Ваги. Волок между Мошинским и Верхопуйским озерами на водоразделе Онеги и Северной Двины — единственный севернорусский волок, упомянутый в письменных документах домонгольских времен. Согласно уставной грамоте 1137 года, здесь находился погост, доходы с которого поступали новгородскому епископу9. Должно быть, первоначально погост располагался на юго-восточном берегу озера, близ устья реки Воезерки, верховья которой подходили к Верхопуйскому озеру. Вот тут, в районе современной деревни Погостище, наша экспедиция отыскала селище и остатки могильника XI века, убедившие нас в том, что освоение волока произошло значительно ранее середины XII века. В XII — XIII века в Мошинской волости уже сложилось крупное гнездо поселений, центр которого переместился на остров в северной части озера.
Надо думать, путешественник, следовавший из Новгорода в Нижнее Подвинье, в Вычегодский край на Кокшеньгу или на Пинегу, очутившись на Ваге, чувствовал, что самые тяжелые испытания, самые трудные участки дороги остались позади. Дальше не было волоков — по большим, полноводным рекам он мог доплыть до любых мест необъятного Северодвинского бассейна.
Путь на юго-восток от Онежского озера "прочерчивался" по Вытегре и Ковже до Белого озера. Теперь это трасса Волго-Балтийского канала. Подъек уровня воды лишил археологов надежды увидеть своими глазами следы средневековых поселений и могильников на волоке, который; соединял верховья Вытегры, впадающей в Онежское озеро, с верховьями Ковжи, относящейся к Волжской речной системе. О том, что такой волок был, говорят лишь документы XV — XVII веков. В писцовой книге 1496 года значится: "Да в Вытегорском же погосте великого князя волок Гостин Немецкой, а возят хрестьяне вытегряне изо всех боярщин да и монастырские изо всего погоста на том волоце соль и иной товар..."10. С помощью писцовой книги 1626/27 года выясняется, что обслуживанием волока занималось не только население Обонежской пятины ("вытегряне"), но и белозерцы — жители Бадожской волости на Ковже: "Да Бадожские волости крестьяне платят с волоку, что возят гостей от Вытегорского рубежа через Бадожскую волость до реки до Ковжи..."11 А почему волок между Вытегрой и Ковжей носил название Тостин Немецкой"? Потому, наверное, что он нужен был как для местной торговли, так и для ввоза во внутренние районы Севера западноевропейских товаров.
В последние годы археологические разведки и раскопки в низовьях Кемы, левого притока Ковжи, дали многочисленные материалы в пользу того, что в X — XIII веках Вытегорско-Ковжский путь был включен в общую систему коммуникаций Ладога — Свирь — Онежское озеро. Первооткрывателями этого пути были, вероятно, новгородцы, продвинувшиеся по Вытегре к низовьям Кемы не позднее X века. О том свидетельствуют открытые на Кеме две сопки — больше их в бассейне Белого озера нет. Сопки — высокие земляные насыпи с остатками трупосожжений; обычай сооружать такие насыпи в VIII — X веках имел распространение лишь на Новгоро, Вытегорско-Ковжский путь был известен и варягам. На одном из селищ в низовьях Кемы мы обнаружили скандинавские амулеты. Значительное количество привозных вещей, в том числе денариев, найденных на Кеме, датируется XI веком. Возможно, тогда Вытегорско-Ковжский путь был особенно оживленным.
Итак, сквозной маршрут по Ладоге, Свири, Онежскому озеру, Онеге и Ваге с различными его ответвлениями стал основным каналом новгородской колонизации, сыграв громадную роль в истории освоения Севера. Но не меньшее значение имела и другая водная дорога, начинавшаяся в Верхнем Поволжье. Проходя по Шексне, она связывала Волгу с Белым озером. Ее-то и избрал Иван Грозный, отправляясь на богомолье в Кириллов монастырь. Причем интересно, что это единственная северная водная артерия, движение по которой прямо засвидетельствовано в "Повести временных лет". Она упомянута в летописной статье 1071 года, рассказывающей о выступлении волхвов во время неурожая в Ростово-Суздальской земле и о расправе с "лучшими женами" в погостах "по Волзе и по Шексне"12. Без сомнения, путь по Шексне был известен с глубокой древности, задолго до появления славян на Верхней Волге. Не позднее второй половины IX века он уже составлял часть великого Волжского пути, соединявшего страны Халифата со Скандинавией, и пережил свой расцвет в IX — X веках13. В конце X столетия Волжский путь перестает быть каналом международной торговли, но движение по Шексне в этот период не затухает, как не прекращается оно и в последующем. Шексна, изобилующая порогами, образующая многочисленные петли и излучины и потому, казалось бы, не очень удобная для судоходства, по-прежнему служила мостом между Севером и центральными районами Ростово-Суздальской Руси.
К северу и востоку от Белого озера лежали водоразделы величайших рек Восточной Европы. Преодолеть их можно было, лишь используя небольшие реки, озера и волоки. Археологические памятники на маршрутах от Белого озера к Онеге и Сухоне были подробно обследованы нашей экспедицией. Путь к верховьям Онеги вел по Ухтоме, впадающей в Белое озеро, к Волоцкому озеру и далее волоком в озеро Долгое, из которого вытекает другая Ухтома, приток Модлоны. Спустившись по Модлоне, путешественник попадал в озеро Воже, а оттуда по реке Свиди в озеро Лача, дающее истоки Онеге. В писцовой книге 1585 года упомянут "старый волок" (он же "Красный волок") между двумя Ухтомами — белозерской и вожеозерской14. В ходе наших разведок было установлено, что вдоль всей трассы из Белого озера к Онеге тянется цепочка средневековых поселений, удаленных друг от друга на 30 — 45 километров, что примерно соответствует дневному переходу на лодке. Поселения занимали ключевые точки древнего пути: в его начальном пункте, в устье Ухтомы белозерской, на Волоцком озере, вблизи волока, у впадения Ухтомы вожеозерской в Модлону, на западном берегу озера Воже, в Чаронде, у порогов на Свиди. Крайней северной точкой тут можно считать Надпорожский погост в верховьях Онеги, где обнаружены два средневековых селища. Определить, когда было открыто движение через Красный волок, позволяет коллекция украшений из могильника Погостище, находящегося близ устья Ухтомы вожеозерской. В погребении начала XI века сохранилось много привозных вещей: стеклянных и каменных бус, браслетов, застежек15. Наверняка могильник связан с древним водным путем, а перечисленные украшения попали в Вожеозерский бассейн через Белоозеро. Значит, путь был проложен из Белоозера к верховьям Онеги не позднее начала XI века. На волоках и пристанях здесь в XVI — XVII веках стояли амбары с солью, неоднократно упоминаемые в писцовых книгах, и во время моих первых поездок на озера Воже и Перешное живы были еще старики, точно помнившие места, где ставились такие амбары. Дорога к верховьям Онеги и далее вниз по Онеге к Белому морю была едва ли не главной дорогой, по которой в центральные районы Русского государства доставлялась соль.
Путь на восток, на Сухону и Северную Двину, проходил по левым притокам Шексны и далее через Волок Славенский в реку Порозовицу, впадающую в Кубенское озеро. В "Сказании о Каменном монастыре" есть описание путешествия по этому маршруту князя Глеба Борисовича. Глеб... "пойде с Бела езера ко граду Устюгу в судех рекою Порозовицею в Кубенское озеро, а стоял десять дней, зане тогда в езере волны велики — нельзя итти в судех, на том месте, идеже стоит церковь Антоней Великий. И оттоле пойде по великому езеру, и как будет на Карачевской пучине, по устроению Божию воздвижеся туча сильна, от западные страны с ветром велием и громом страшным, и молниями зельными, яко княжым насадом (кораблям) покрыватися волнами". После молитвы князя его корабль вынесло в восточную часть Кубенского озера, к Каменному острову, где жили двенадцать монахов. Глеб, давший обет в случае своего спасения построить церковь на том месте, куда его принесет буря, "посла мужа древоделя и постави церковь древяную... и монастырь устроив"... "И пойде оттуда по Кубенскому езеру к великой реке Сухоне, яже течет из Кубенского езера в Студеное море окиян своим устием от начала миру, и прииде ко острову ко Кривой Луке, около два. поприща (версты), а поперек яко вержение каменю (т.е. расстояние брошенного камня), князь же перекопа и потече тем рвом великая река Сухона, и крест постави и оттоле зовется Княже-Глебова прость. И оттоле пойде к Вологде реке и тамо такоже перекопа и крест постави и оттоле зовется такоже Княже Глебова прость и до сие дни"16.
При внимательном чтении историк найдет в этом рассказе много неясностей и противоречий. Таинственна сама личность Глеба Борисовича — летописи и родословцы ростовского княжеского дома не знают такого князя ни в середине XIV века (в "Сказании" путешествие Глеба датируется 1342 годом), ни в более раннее время. Крест, о котором идет речь в "Сказании", был водружен Глебом, вероятно, в урочище Святая Лука. Здесь Сухона действительно образует два рукава — длинную излучину и короткую прямую протоку — "прость", но сомнительно, что последняя искусственного происхождения. Впрочем, как бы мы ни оценивали достоверность "Сказания", ясно, что его создатель, Паисий Ярославов, завершивший свой труд около 1481 года, имел твердое убеждение, что путешествия из Белоозера в Устюг по реке Порозовице, Кубенскому озеру и Сухоне совершались еще в глубокой древности, "за много лет до пришествия Кирилла чюдотворца на Бело езеро и Дмитрия чюдотворца Прилуцкого на Вологду, тогда же не все заволжские земли во крещении бе...".
О Волоке Славенском, соединявшем речную систему Шексны с системой Сухоны, нам известно значительно больше, чем о любом другом средневековом волоке. Во-первых, потому, что в XV — XVI веках Волок Славенский играл исключительную роль в сети речных коммуникаций, будучи самым коротким и удобным путем из Верхнего Поволжья в Подвинье и Поморье. Во-вторых, из-за близкого соседства его со знаменитым Кирилло-Белозерским монастырем: в богатом монастырском архиве он освещен в целом ряде документов. И, наконец, благодаря многолетним археологическим исследованиям в этом микрорегионе, где средневековые поселения и могильники сохранились намного лучше, чем на других волоках.
Первое упоминание о Волоке Славенском относится к 1389 году, когда Дмитрий Донской завещал волость "Волочек" вместе с другими белозерскими владениями своей супруге17. В 1454 году внук Дмитрия князь Михаил Андреевич отдал треть доходов с волока двум монастырям — Кириллову и Ферапонтову. В жалованной грамоте Михаила Андреевича точно обозначена трасса — "с Словенского озера волок на Порозобицкое озеро"18. Оба озера можно без труда найти на современной карте, первое из них дает начало Славянке, левому притоку Шексны, из второго вытекает Порозовица; всего четыре километра разделяют здесь верховья рек Волжской и Северодвинской систем.
Между Словенским и Порозовицким озерами существовала "волоковая дорога", не раз упомянутая в монастырских документах. Некоторые сведения о том, как транспортировались суда по волоку, можно почерпнуть из писцовой книги 1585 года: корабли и товар через "волок сухой возят на конех на трех верстах"19". Вроде бы средневековым путешественникам было сподручнее перетаскивать корабли через болотистую низину между двумя озерами, на которой "прочитываются" русла высохших и заросших ручьев. Но, оказывается, удобнее было поступать иначе: вытягивать суда на берег и перевозить их по высокой сухой гряде с помощью конной тяги.
Археологические исследования удревняют время освоения волока почти на четыре столетия. Дорога к нему была проложена в начале XI века белозерцами, захоронения которых мы вскрыли в 1986 году в могильнике Нефедьево. Через Волок Славенский ввозились на восток западноевропейские монеты, стеклянные бусы и прочие предметы импорта, однако, по всей вероятности, он использовался не слишком часто. Ситуация изменилась в середине XII века, когда численность постоянных обитателей на волоке заметно возросла и возникло до десятка новых поселений, что, конечно, было вызвано активизацией движения по Шекснинско-Кубенской системе. Основное же гнездо поселений XI — XII веков находилось в нескольких километрах к западу от "волоковой дороги", описанной в документах последующих столетий. Поселения вблизи "волоковой дороги" появились на рубеже XII—XIII веков, и, видимо, лишь в этот период волок приобретает тот вид, который у него был в позднее средневековье.
Мы знаем, что по Шекснинско-Сухонскому пути плавали не только мирные купеческие суда и лодки переселенцев. Безусловно, данным маршрутом двигались новгородцы в 1398 году во время знаменитого похода против северных волостей великого князя московского. Новгородцы "... поидоша на Белоозеро, и взяша и повоиваша и пожгоцш... И Кубенския волости около Вологды повоиваша и пришедше на Устюг в соймах (в ладьях)... посади пожгоша и волости многие повоиваша..."20. А спустя почти 40 лет, в 1435 году, здесь проходили воеводы великого князя Василия Васильевича и отряды его противника в междоусобной войне князя Василия Косого. Когда Василий Косой стоял в Заозерье, вблизи места впадения Кубены в Кубенское озеро, на него неожиданно напал заозерский князь Федор Дмитриевич, но Василию удалось разбить его отряд и обратить в бегство. Федор Дмитриевич бежал к Волоку Славенскому, рассчитывая, по-видимому, на укрытие в Поволжье, которое находилось под контролем воевод великого князя."... Он же (Василий Косой. — Н.М.) поби их и посече многих и угони на Волочке княгиню Марью с дочерью и с снохами ... княже Федорову матерь, а сам князь Федор утекл. И оттоле (с Волока Славенского) поиде князь Василей на Устюг" 21.
Шекснинско-Сухонский путь, будучи самым наезженным, самым обычным при передвижениях из Поволжья на Север, не был вместе с тем единственно возможным. Очевидно, для сообщения с Тотьмой и Устюгом ростовцы пользовались водно-волоковыми путями, проходившими по Костроме, Унже и правым притокам Сухоны, через водораздел Волги и Северной Двины. Освоив волоки между левыми притоками Сухоны и верховьями Ваги, они обеспечили себе удобный доступ к Кокшеньге и другим ростовским волостям в Важском крае. Но мы весьма приблизительно представляем себе эти маршруты и не располагаем еще археологическими материалами, способными пролить свет на историю их освоения.
На протяжении столетий основными воротами Севера оставались Свирь и Шексна, дававшие начало двум водным магистралям: Свирь — Онежское озеро — Онега — Северная Двина и Шексна — Сухона — Северная Двина. Они во многом определили направление новгородского и ростово-суздальского колонизационных потоков и границы между владениями обеих сторон на Севере. Свирско-Онежский путь был под безраздельным контролем новгородцев и делал их полностью независимыми в своей колонизационной деятельности, поскольку благодаря ему они могли попадать на Север, минуя Белозерье, то есть обходя территории, принадлежавшие князьям Северо-Восточной Руси. Этот путь открывал новгородцам легкий доступ в Беломорье, Нижнее Подвинье, на Печору, в Северное Приуралье, в то же время он обеспечивал связь с богатым и густо населенным (разумеется, по северным меркам) Важским краем, являвшимся своеобразным плацдармом для экспедиций, направляющихся в наиболее удаленные районы Севера. У Свирско-Онежского пути были, впрочем, и недостатки: значительную часть его составляли малые и средние реки, не всегда удобные для плавания; кроме того, некоторые северные области, например Верхнее Подвинье или Вычегодский край, оставались от него в стороне. И хотя новгородцы обладали своего рода монополией на Свирско-Онежский путь, в начальный период колонизации они нередко выбирали дорогу через Белое озеро, Кубенское озеро и Сухону. Очевидно, эта дорога обладала значительными преимуществами для путешественника, устремлявшегося в Вологду, на Вычегду или Вымь. Маршрут из Онежского озера к Белому по Вытегре и Ковже был проложен не белозерцами, а новгородцами, он давал им выход к Шекснинско-Сухонскому пути, которым до середины XII века новгородцы пользовались достаточно свободно. Впоследствии ситуация переменилась.
Под 1219 годом новгородская летопись рассказывает о том, как владимиро-суздальские князья Георгий и Ярослав Всеволодовичи задержали новгородский отряд численностью 400 человек, направлявшийся в Тоймокары — то есть на Верхнюю Тойму, приток Северной Двины в среднем ее течении, — "и не пусти ихь Гюрги ни Ярослав сквозь свою землю"2. Летописец не сообщает, где именно были задержаны новгородцы, но скорее на Шекснинско-Сухонском пути. Легче всего было остановить новгородцев в Белозерье: для авторов более поздних новгородских летописей Белоозеро — обычное место военных столкновений обеих сторон. Под 1366 годом сообщается, что новгородский боярин Василий Данилович, возвращаясь с Двины, был схвачен людьми великого князя "на Вологде" (также на Шекснинско-Сухонском пути), "а он поехал с Двины, а того не ведал, не стереглся"23. По-видимому, в XIII — XIV веках поездки по этой трассе были для новгородцев сопряжены с большим риском — она находилась под полным контролем ростовцев (позднее москвичей) и перекрывалась при малейшем обострении отношений между Новгородом и великим князем.
Впрочем, ход борьбы новгородцев с ростовцами за контроль над основными водными магистралями Севера восстанавливается сегодня лишь в самых общих чертах, многое здесь пока гипотетично. Гораздо более определенны наши представления о хронологии освоения водно-волоковых путей. Выясняется, что все главные волоки были проложены уже в XI — XII веках. За этот короткий период колонисты сумели выбрать оптимальные варианты маршрутов по северным рекам, которые в последующие столетия оставались почти неизменными. На Севере возникали десятки новых поселений, заселялись новые территории, менялся хозяйственный уклад, но основные линии коммуникаций оставались такими же, какими их проложили первые поколения колонистов.
"Где селитву собе сотворити?"
Если попытаться разложить историю колонизации на элементарные слагаемые, представить ее как цепочку простых, но законченных событий, каждое из которых заключает в себе общий смысл происходящего, то таким событием окажется рождение нового поселения. Пускай оно останется самым заурядным населенным пунктом, и судьба его ничем не будет отличаться от судеб сотен других, но появление его на свежей лесной вырубке означает расширение освоенных территорий, очередное изменение границы между обжитыми и необжитыми пространствами. К сожалению, это событие почти недоступно взгляду историка. С точки зрения средневековых хронистов, основание новых деревень явно не заслуживало внимания. Археолог же, начинающий раскопки на северном селище, может быть почти уверен, что ему не придется расчистить остатки самых древних построек и увидеть первые следы пребывания человека на исследуемом участке. Эти следы будут неизбежно стерты последующей человеческой деятельностью в ходе многочисленных перепланировок, перестроек и земляных работ. Поэтому картина рождения нового поселения, которую мы в состоянии нарисовать сегодня, неполна и схематична.
В древности выбор места для селища — в высшей степени ответственная акция. От того, насколько удачным был выбор, во многом зависело хозяйственное благополучие и даже в ряде случаев сама жизнь человека. Это своего рода священодействие: по преданию, бытовавшему на Севере, начинали с гадания — на воду озера спускали плот или икону и поселение устраивали там, куда их приносило к берегу течением. Известен и другой вариант: при выборе места для церкви пускали коня, запряженного в сани, в которые было положено бревно; церковь строили там, где конь останавливался. Несколько по-иному поступали с монастырями. Герои житийных повестей, основатели северных монастырей, совершали длительные путешествия в поисках подходящего места для обители; они не торопились с окончательным выбором, внимательно и подолгу присматриваясь к тем или иным урочищам. Александр Ошевенский, основавший в 1433 году монастырь на р.Чурьеге на Каргополье, "обходивше многа места и приидоша на некое место Богом наставляем, угодно бе к монастырскому строению. Около же его блата и дебри и сие возлюби преподобный Александр"1. Дионисий Глушицкий, уроженец Вологды и монах Спасо-Каменного монастыря, решив в 1390-е годы основать свою собственную обитель, "обходя округ Кубенского озера, идеже бы ему место обрести". Первоначально Дионисий возобновил запустевший монастырь в урочище Святая Лука в верховьях Сухоны, но, очевидно, окзалася не вполне доволен своим выбором и по прошествии некоторого времени ушел далее на восток, на р. Глушицу, "сам же отыде оттуду поприщ пятьнадесят и там монастырь состави"2. Зная топографические характеристики поселений X — XIII веков на Севере, закономерности их расположения, мы можем в какой-то мере представить те правила, которыми руководствовались первые поколения колонистов. Современному горожанину свободные, девственные земли Севера видятся неким однородным пространством — бери и селись где хочешь. Не удивительно, что во многих работах можно встретить заключение об огромном массиве пустующих, незанятых земель на Севере в средневековье. При этом не учитывается, что при выборе места для поселения наш предок был весьма требователен, даже придирчив. Удобными для жизни ему казались лишь отдельные урочища, выгоды и преимущества которых по сравнению с другими, неизменно остававшимися незаселенными, нам теперь не всегда понятны. Какими свойствами должно обладать искомое урочище? Важнейшее из них — близость к "большой воде", обеспечивавшей человеку подвижность и возможность контактов с внешним миром, ибо сухопутных дорог на Севере еще нет. Предпочтительно расположения вблизи устья реки, куда весной заходит из озера на нерест рыба. Обязательное условие — наличие свободной от леса поймы, лугов, где можно пасти скот, а также участков земли с плодородными, легкими для обработки почвами. Наконец, необходима ровная горизонтальная площадка, на песчаном основании — во время весенних паводков поселение может на короткое время заливаться, но песчаный грунт быстро просыхает, как только уходит вода. Это далеко не полный перечень тех требований, которые предъявляли к местам для жилья разборчивые колонисты X—XIII веков. Естественно, что найти урочище, обладающее всеми перечисленными свойствами, было нелегко даже на слабозаселенном Севере, приходилось присматривать места за десятки и даже сотни километров от уже существующих Населенных пунктов. Ярким примером, иллюстрирующем неизменную привязанность человека к одним и тем же урочищам, можно считать историю Троицкого Авнежского монастыря, находившегося в среднем течении Сухоны, недалеко от устья Авнеги. Из сказания об обретении мощей Кассиана и Григория Авнежских явствует, что небольшой бедный монастырь был разорен и сожжен разбойниками в конце XIV века, а его основатели убиты. От построек монастыря не осталось никаких следов, площадь его поросла лесом. Прошло около 130 лет. В 1524 году "человек некий именем Гавриил" ищет место для деревни на Авнеге и в конце концов выбирает тот самый участок, где поселились когда-то монахи Кассиан и Григорий. Гавриил "посече лес, яко ту селитву (поселение — Н.М.) сотворити хотяше". Не обратив внимания на чудесные знамения над могилами основателей монастыря, Гавриил выжег лес "и ралом разорав и нивы посеяше и храмины себе постави близ места онаго". Далее Гавриил передал свой починок некоему Федору, который неожиданно и обнаружил здесь погребения Кассиана и Григория3.
В первой четверти XVI века среднее течение Сухоны оставалось еще слабозаселенным; нетронутый, девственный лес был здесь куда более обычным элементом пейзажа, чем заросшее пепелище. Случайно ли, что Гавриил, ничего не знавший о существовании монастыря на Авнеге, устроил свою "селитву" в урочище, которое уже некогда было обитаемо? Едва ли. Скорее, это закономерное следствие того, что колонистов в течение столетий привлекали одинаковые типы урочищ — какие были оптимальными для поселений. И хотя история Троицкого Авнежского монастыря относится к позднему средневековью, описанная ситуация скорее характерна для предшествующего периода. Ведь свыше трети селищ XI — XIII веков заняли места своих предшественников эпохи железа, бронзы и камня. Переселенцы, расчищавшие площадки для построек, неизбежно должны были находить каменные топоры и наконечники стрел, черепки горшков с необычным орнаментом, а иногда и погребения. Эти находки едва ли радовали, поскольку, согласно восточнославянским верованиям, избу не следует ставить там, где было заброшенное поселение. По-видимому, житейский практицизм, трезвый учет достоинств избранных урочищ не раз заставлял пренебрегать традиционными запретами.
Как далеко отстояло место нового поселения от старого? В нашем распоряжении довольно мало фактов, позволяющих ответить на этот вопрос, так как лишь в редких случаях точно известно, куда и откуда продвигались колонисты.
Первопоселенцы, обосновавшиеся в начале XI века на Волоке Славенском, были выходцами из Белозерской округи или с верховьев Шексны. От Шексны до Волока Славенского по прямой около 25 километров; длина пути, который должны были проделать переселенцы по рекам, чтобы попасть на волок, составляла более 40 километров.
Очередная группа переселенцев появилась на Волоке Славенском в середине XII века. Исходный район, из которого могли продвинуться эти колонисты, устанавливается не столь определенно, ближайшей возможной территорией можно считать низовья Шексны. Если так, то им пришлось преодолеть не менее 200 километров. Никифор Ошевень в 1430-х годах переселился на Каргополье из Северного Белозерья, с берегов Вашкозера4. Расстояние от Вашкозера до реки Чурьеги, на берегу которой поставил свою деревню Никифор, по прямой равняется примерно 170, по рекам 250 километров.
Монах-пустынножитель, водворяясь на новом месте, довольствуется минимумом удобств. Лазарь, основатель монастыря на Муромском озере, придя на место будущей обители, "глаголех в себе: се покой мой, зде вселюся во веки... и ископах себе пещеру..."5. Кирилл Челмогорский, основатель небольшого монастыря вблизи Лекшмозера, "ископа себе с восточной страны пещеру малу в горе той, поживе же преподобный в пещере той зиму едину и потом созда себе келицу малу"6. Сходным образом описывает Пахомий Серб приход Кирилла Белозерского на Сиверское озеро: "Место оно идеже святый Кирилл вселис бор бяше велий и чаща и никому ту от человека жившу..." Выкопав пещеру и водрузив крест на месте, где встанет монастырь, Кирилл начинает вырубать лес и устраивает подсеку. "По сем же святому лес посекошу и место отребившу и в едино собравшу хворастие оно, мысляше бо зелие некое насеяти, заеже скудно место бяше и пусто..."7. Слово "зелие" в древнерусском языке обозначает овощи, следовательно, Кирилл заводит вблизи монастыря не пашню, а всего лишь огород.
Но при раскопках северных селищ X — XIII веков остатки пещер не встречены ни разу, и мы вправе полагать, что водворение мирянина на новом месте происходило иначе. Мирянин, решившийся на новое поселение, как правило, зрелый мужчина, обремененный семьей. (Никифор Ошевень, к примеру, имел взрослого сына). Он готов терпеть неизбежные лишения, но не склонен к эксцентричным поступкам и стремится наиболее рационально организовать тяжелый труд на осваиваемой земле.
По-видимому, при "переезде" предпочтение нередко отдавалось промысловым угодьям, которые в какой-то мере уже были приспособлены для жизни. Хорошо известно, что значили эти угодья для северян в XVI — XIX веках. "Лешие становища" располагались иной раз за десятки и сотни верст от постоянного жилья, здесь стояли лесные избушки, амбары для хранения припасов, вешала для сушки сетей, в лесу были расчищены тропинки, иногда здесь же устраивалась подсека. Каждая семья владела в лесу строго определенным участком, границы его были помечены специальными зарубками на стволах деревьев — "гранями", о которых многократно упоминают документы XV — XVII веков. Из писцовой книги 1585 года мы знаем, что за белозерцами были зкреплены "рыбные ловли, находившиеся далеко на севере... в Заволочье в Лаче озере...и в малых озерках в леших, кои идут в Лаче озеро да в реку в Онегу по Натпорожье, по Хирью порог..."8. Несомненно, эти рыболовные угодья попали в руки белозерцев задолго до XVI века, в ту эпоху, когда территории в бассейне озера Лача оставались еще слабозаселенными. И видимо, не случайно Никифор Ошевень поставил свою деревню чуть севернее реки Лекшмы и Надпорожья, обозначенных в писцовой книге как северная граница белозерских промысловых угодий. Очевидно, Никифор, как и многие другие переселенцы, обосновался не в диком лесу, а на месте старых "становищ", принадлежавших ему и его предкам, где было все необходимое, чтобы перезимовать первый год и не рыть пещеру.
Подобные механизмы переселения фиксируются по этнографическим материалам недавнего прошлого; на озере Лача мною записаны рассказы об охотниках и рыбаках, подолгу живших в своих промысловых "станках"; в конце концов они оставались там постоянно, забирая к себе семью. Так, например, возник небольшой выселок в устье реки Шолекши, на западном берегу Лача. Нередко переселенец завещал похоронить себя не на общем кладбище, а вблизи нового жилья.
Пожалуй, лишь однажды нам удалось точно определить погребения первопоселенцев в средневековом некрополе — когда мы вели раскопки могильника Нефедьево на Волоке Славенском. Основная часть этого могильника занимала склоны невысокого холма на берегу Порозовицы. На вершине холма, в стороне от других захоронений, при раскопках выявился контур квадратной ямы необычно больших размеров — 2,6 х 2,6 метра. На дне ямы мы увидели останки двоих — мужчины и женщины.
Молодая женщина была в парадном уборе. У черепа ее лежали височные кольца из серебряной проволоки. На шею было надето три гривны — одна железная и две бронзовые; здесь же целая россыпь бус — всего более 740. Бусы преимущественно из цветного стекла, но есть и из сердолика, горного хрусталя и серебряные, на тонкую полусферу которых напаяны крохотные шарики зерни. К ожерелью относились также три серебряные арабские монеты, превращенные в подвески. На груди у женщины бронзовая застежка — фибула, скреплявшая платье или накидку, на запястьях многочисленные бронзовые браслеты, на пальцах серебряные и бронзовые перстни. К поясу прикреплена связка бронзовых бубенчиков... Кроме украшений, покойную сопровождали бытовые вещи — костяной гребень, ножи, пряслице (грузик для веретена); в ногах были поставлены сосуды с напутственной пищей. Своеобразный орнамент, оттиснутый на стенках этих грубых, сделанных без помощи гончарного круга сосудов, был распространен лишь на Белом озере и в верховьях Шексны, что и позволило нам установить, откуда пришли первопоселенцы.
Мужчина, погребенный рядом, был немного старше женщины, он умер в возрасте 40 — 50 лет. Набор вещей у него поскромнее: перстень, поясные пряжки, железный топор, наконечник стрелы, нож, кремень и кресало для высекания огня. У колена неизменный горшок, украшенный теми же штампиками.
Характерно, что в ногах у обоих расчищены скелеты собак, причем около черепа одной из них найден бронзовый бубенчик — вероятно, он был привязан ей на шею. Согласно языческим верованиям, собака — животное, связанное с загробным миром и его божествами. Жертвоприношение собак было важным элементом похоронного ритуала.
Почему мы уверены в том, что перед нами погребения первопоселенцев? В этом убеждает прежде всего их дата. Находка арабских монет, позднейшая из которых чеканена в 1004 —1005 годах, и наборы бус дают возможность с полной точностью датировать захоронения началом XI века; они, по крайней мере, на одно-два десятилетия древнее всех остальных захоронений в могильнике Нефедьево. Обилие вещевого инвентаря у женщины, нгличие среди украшений шейных обручей-гривен — своеобразных символов социального престижа, обособленное положение погребений на вершине холма и некоторые детали обряда свидетельствуют об имущественном достатке этих людей и их особом общественном статусе. Может быть, именно проложив дорогу на волок, став его хозяевами, они приобрели богатство и привилегии?..
Основание поселка у нынешней деревни Нефедьево вполне правомерно рассматривать как удачную попытку колонизации. Судя по соотношению погребений различных периодов, число обитателей поселка на протяжении XI — XII веков постоянно увеличивалось. Антрополог Т. И. Алексеева, исследовавшая кости из могильника, сделала вывод о высоком (по средневековым меркам) биологическом уровне жизни колонистов, их относительном долголетии и хорошей адаптации к новым условиям.
Однако было бы неверно считать, что всякое переселение — это обязательно триумф. Мы привыкли думать, будто человек средневековья был наделен совершенным знанием природы, что в своей хозяйственной деятельности он умел все предвидеть и все предусмотреть. В действительности и он ошибался, в том числе и при выборе места для поселения. По беломорским преданиям, положение знаменитых поморских сел Бирма, Нюхча и Шуерецкое первоначально было определено неудачно, и впоследствии их пришлось переносить9. Троицкий Усть-Шехонский монастырь, поставленный у истока Шексны из Белого озера, перемещали дважды: "Начат место оное одолевати вода и с того места преставиша монастырь той на... место Новокрестное, а ныне завомо Угольный мыс... И тут стоял монастырь шестьдесят три года. Одоле же вода и начат подмывати вода, понеже на самом устье, и оттоле преставиша монастырь вниз по Шексне реке, яко поприще едино на место нарицаемо Лимоновско..."10. Во многих устюжских деревнях еще живы предания о том, что располагались они раньше иначе, а потом были "передвинуты" на более высокие участки из-за повторяющихся сильных паводков. Заложив разведочный шурф по указке старожилов той или иной деревни, мы нередко и правда находили селища XII — XIII веков.
Несмотря на огромный опыт и интуицию переселенцев, они не могли обезопасить себя от разнообразных неожиданностей и поручиться за точность своего выбора. Основание нового поселения всегда было связано с известной долей риска и требовало не только трезвого расчета, но и смелости.
Новые орудия в руках у новых хозяев
Будем считать, что переселенцам сопутствовала удача. Несколько семей, проделав долгий и утомительный путь по рекам и волокам, благополучно добрались до восточного берега озера Лача (здесь действительно находится первое открытое нами селище). На свежей лесной вырубке выросли постройки нового поселка. Время действия — начало XI века. Исходные районы, откуда двинулись в дорогу колонисты (будь то Верхнее Поволжье или Юго-Восточное Приладожье), — периферия европейской цивилизации, но жители при всем своем провинциализме приобщены ко многим ее достижениям. Им известно большинство хозяйственных новинок той эпохи, включая самые совершенные типы орудий труда и ремесленные технологии. Территория же вокруг озера Лача — глухие дебри по ту сторону границы, которая разделяет мир цивилизации и мир первобытности, и переселение неминуемо влечет если не полный разрыв привычных связей, то, по крайней мере, значительное их ослабление. Хозяйственный опыт переселенцев в какой-то степени материализовался в тех инструментах и орудиях, которые они положили в лодку, покидая родные края. Что же взяли с собой практичные и дальновидные колонисты? Чтобы ответить на этот вопрос, заглянем в поселок через 5, 10 лет после основания, когда его обитатели прочно устроятся на новом месте и их жизнь войдет в нормальное русло.
Но посмотрим сначала, как выглядит сам поселок. Он миниатюрен. Площадь северного селища обычно не превышает 2000 квадратных метров, а нередкая "норма" — 500, 1000. Стоит напомнить, что площадь средней городской усадьбы в Новгороде в то время примерно 450 квадратных метров, боярская усадьба — от 750 до 1400, то есть вся северная деревня может легко уместиться на одном боярском дворе. В ней не более пяти-шести жилых построек, вытянутых цепочкой вдоль едва заметно возвышающегося берега. Окруженные болотистой низиной, заливаемой весенними паводками, они тесно примыкают друг к другу. Мала деревня, малы и ее дома. К сожалению, остатки наземных жилищ плохо сохраняются на Севере, и мы не можем достоверно реконструировать их облик, но в тех редких случаях, когда это удается, выясняется, что их основание — всего 4x4 или 5x5 метров. Очевидно, что в большинстве они представляют собой простые однокамерные срубы. При раскопках летописного Белоозера были обнаружены строения повнушительнее: их размеры 7x5, 7,5x6, 10x6 метров. Но опять-таки они весьма просты по планировке — двухкамерные срубы, состоящие из жилой избы и сеней. На северном селище XI века нет утепленных помещений для скота, входящих в общий комплекс с избой. Вероятно, скот содержался в легких загонах либо в отдельно стоявших хлевах, остатки которых несколько раз попадались при раскопках Белоозера. Жилище отапливалось печью-каменкой, размещаемой обычно в центре избы, — так она давала больше тепла. Естественно, печь топилась по-черному. Ставить в такую печь глиняные горшки было не очень удобно, поэтому северяне в XI—XIII веках широко употребляли металлическую посуду. На одном из селищ в развале печки-каменки была найдена массивная железная цепь с крюком на одном конце и кольцом на другом — она служила для подвешивания над очагом железного котла.
Сегодня нам трудно представить поселок XI—XIII веков без монументальной избы на высоком подклете, где многочисленные жилые и хозяйственные постройки объединены под общей крышей. Фотографии этих изб есть в любых изданиях по народному искусству и архитектуре, и для нас они едва ли не самые яркие атрибуты величественной и архаичной культуры Севера. Однако, как показали исследования последних десятилетий, подобные комплексы построек начали формироваться лишь в XVI веке, и поселок XI—XIII веков обнаруживает мало сходства с северной деревней недавнего прошлого. Более верное представление о его внешнем облике дают промысловые станки рыбаков, сохранившиеся еще кое-где на Каргополье и на озере Воже. Тут мы видим крохотные избушки, вплотную жмущиеся друг к другу у самой воды. В передней стене прорублена маленькая, низкая дверь. Посреди избушки огромный очаг из прокаленных растрескавшихся камней, который служит не только для отопления, но и для сушки рыбы. Вдоль стен идут узкие скамьи, в одном из углов дощатые нары. Потолок прокопчен дочерна, в центре его отверстие для выхода дыма. Пожалуй, не найти более точную копию северного селища XI—XIII веков.
Среди орудий, имеющих отношение к рождению нового поселка, главенствующая роль принадлежит топору, которым были срублены первые избы. Мы можем вообразить, как тщательно и придирчиво подбирали себе переселенцы эти орудия, перед тем как отправиться в далекое путешествие. Топор был у них в руках с первых дней пути. Он был нужен для починки лодки, для того, чтобы разобрать завал упавших деревьев на речном перекате и вырубить катки, необходимые для транспортировки лодки по волоку. Устраиваясь на новом месте, переселенец почти не расставался с топором.
При раскопках селищ топоры остаются довольно редкими находками, что вполне естественно: сломанные топоры не выбрасывали, а отдавали в перековку, целые старались не терять, особенно рядом с собственным домом. Зато в могильниках они сопровождают почти каждое мужское погребение — их клали в могилы глубоких старцев и десятилетних мальчиков. Загробное существование мужчины без топора казалось таким же невозможным, как и земная жизнь.
Рабочие топоры XI—XII веков по форме близки современным. Отличие заключается в том, что верхняя грань у них прямая, а лезвие подлинее и поуже (хотя в археологической литературе их нередко называют широколезвийными). В основании лезвия имелась широкая полукруглая выемка, облегчавшая вес орудия, тем не менее топоры оставались тяжелыми и массивными. Обух был снабжен двумя отростками —"щекавицами", предназначенными для прочного крепления топора на рукояти. При насадке топоры расклинивались железными клиньями, в качестве которых часто использовались обломки ножей. Расчищая топор, положенный в погребении, мы почти непременно обнаруживаем три-четыре клина в его проушном отверстии. Топоры описанной формы получили в X—XI веках повсеместное распространение в Северной и Восточной Европе, первоначальной родиной их была, по-видимому, Скандинавия. В XIII веке на смену им приходит другой тип топора — так называемые топоры "с симметричным лезвием", более легкие и более простой формы.1
Металлографический анализ топоров из белоозерских и каргопольских могильников, проведенный в лаборатории естественнонаучных методов Института археологии РАН В.И. Завьяловым, показал, что технология их изготовления была достаточно сложной. Тело топора в большинстве случае формировалось из полосы металла, согнутой пополам на оправке, после чего лезвие проковывалось и подвергалось закалке. Существовал и другой, более трудоемкий способ, при котором в железное тело топора вставлялась стальная полоса, образовывшая его лезвие. Оба эти способа были хорошо известны древнерусским кузнецам, они позволяли получать высококачественные орудия с твердым лезвием и вязким основанием, способным выдерживать сильные нагрузки.
Первопоселенцы принесли на Север не только сами топоры, но и технологию их изготовления. Часть топоров, извлеченных из северных могильников XI—XII веков, несомненно представляет собой продукцию местных кузнецов: они отличаются худшим качеством сварочных швов и особой структурой, свидетельствующей о некотором нарушении температурного режима при закалке. Наверное, уровень мастерства сельских кузнецов был несколько ниже, чем у городских ремесленников, но в целом они владели всеми приемами ремесла, не исключая самых сложных — таких, как вварка стального лезвия.
Каким бы ни был профессиональный уровень кузнецов, наладивших в XI веке производство топоров на Севере, появление этих орудий означало грандиозный переворот в истории края. Вплоть до X века железные топоры были весьма редкими предметами в северных поселениях. На всей территории Русского Севера известен сейчас лишь один железный топор I тыс. н. э., найденный на стоянке Кудома XI на Сямозере.2 По форме он существенно отличается от топоров X—XIII веков. Во-первых, лезвие его очень узкое, во-вторых, он не проушной, а втульчатый. Такие топоры, носящие в археологической литературе название кельтов, насаживались на г-образные рукояти. Можно допустить, что малое количество топоров в археологических коллекциях I тыс. н.э. — следствие слабой изученности могильников той эпохи. Но совершенно очевидно, что рабочие качества кельтов были гораздо ниже, чем рабочие качества принесенных на Север переселенцами широколезвийных проушных топоров. С их наличием положение человека в тайге должно было измениться самым радикальным образом. Перед северянами впервые открылась возможность расширять окультуренные территории, вырубая значительные участки леса.
Отмечая ограниченное распространение железных топоров на Севере в I тыс. н.э., следует сказать, что почти столь же редкими здесь были и многие другие железные орудия. Железный нож — самый заурядный бытовой предмет, без которого немыслимо повседневное существование человека, занятого промысловой деятельностью или сельским хозяйством. Но на памятниках I тыс. н. э. между Белоозером и Двиной найдено всего лишь до полутора десятков ножей. Эти ножи небольшие, у многих из них сильно сточенное лезвие. Видимо, металл представлял в ту эпоху немалую ценность и железные орудия оставались в употреблении вплоть до полного износа. Переселенцы X—XI веков принесли с собой на Север ножи с узким удлиненным клиновидным лезвием и толстой спинкой. Изготовлены они были в так называемой технике "пакета": сварены из нескольких железных и стальных полос, чаще всего из трех; в середине клинка — стальная полоса, по бокам — железные. В X—XI веках подобный тип ножей преобладал в Северной Руси и в странах Балтийского региона. Трудоемкая технология окупалась высоким качеством изделий: закаленная стальная полоса, составлявшая основу клинка, делала лезвие острым и твердым, вместе с тем оно сохраняло пластичность благодаря боковым железным полосам. На памятниках X—XII веков обнаружено несколько сотен ножей подобного типа. Лишь с этого времени нож можно считать обычной находкой на северном поселении. Примечательно, что в древнерусских городах производство ножей в технике "пакета" прекратилось в середине XII столетия, когда ремесленники стали отдавать предпочтение упрощенным технологическим схемам. На смену ножам с узким клиновидным лезвием пришли плоские ножи, менее качественные, но более дешевые. На Севере же узкие ножи пользовались повышенным спросом вплоть до конца XII века.3
Среди инструментов, впервые появившихся на Севере в XI веке, железный ложкарь. Это простое орудие представляет собой железный стержень, один конец которого круто загнут и имеет двустороннее лезвие. С его помощью мастер вырезал различные внутренние выемы, обрабатывал внутренние поверхности посуды и других деревянных изделий. Дерево служило в лесной полосе Восточной Европы едва ли ни важнейшим поделочным материалом, поэтому трудно переоценить значение такого незаменимого инструмента ковшечников и резчиков по дереву. Ложкарь XI века почти неотличим от резцов, употреблявшихся для подобных операций деревенскими кустарями в недавнем прошлом.
В развале одной из построек начала XI века довелось отыскать обломок железной косы — единственной на севернорусских селищах. Впрочем, при раскопках Белоозера найден десяток целых и фрагментированных кос. Эти находки хорошо вписываются в географический контекст: пахотной земли вблизи Белоозера было мало, зато знаменитые шекснинские заливные луга с трех сторон окружали город. Древнейшие косы в Белоозере происходят из горизонта XI века, и вполне вероятно, что знакомство северян с ними произошло лишь в XI столетии. Впрочем, настаивать на этом нельзя, ведь при остром дефиците железа сломанные косы в I тыс. н. э. наверняка не выбрасывались, а снова попадали в кузнечные горны.
Рассказы о похищении скотины лешим во время выпаса ее в лесу — один из колоритнейших сюжетов русских быличек. Понятно, что в условиях северного скотоводства, когда коровы долгое время пасутся в лесах и кустарниках, опасность того, что какая-то из них заблудится, была вполне реальной. Чтобы сохранить стадо, опытные пастухи прибегали к магическим операциям. Чем сложнее и таинственнее был ритуал, исполнявшийся при первом выгоне скота на пастбище, весной, тем выше оценивалось их профессиональное искусство. Но крестьяне не пренебрегали и чисто практическими мерами, облегчавшими поиски отбившейся от стада скотины, — они привязывали на шею корове большой металлический колокольчик — ботало. Первые ботала в северных поселках датируются рубежом X—XI веков, они сделаны из тонкого железного листа, покрытого с наружной стороны слоем меди, и за тысячу лет не претерпели почти никаких изменений; ботала, сохранившиеся в современном крестьянском обиходе, идентичны найденным при раскопках.
К скотоводству имеет отношение и еще одно железное орудие, сохранившееся на поселении XI—XII веков, — пружинные ножницы. Это пара узких лезвий на длинных стержнях, соединенных пружинящим концом. Сейчас такими ножницами пользуются в деревнях для стрижки овец, в древнерусское время у них было универсальное применение, но стрижка овечьей шерсти стояло на первом месте.
Многие домашние производства почти полностью скрыты от глаз археолога. В их числе прядение и ткачество. В средневековье прядение — обычное и естественное занятие женщины; на иконах Благовещения дева Мария нередко изображалась за прялкой. Но деревянные прялки и веретена истлели, не оставив малейшего следа в черном грунте северных селищ, и единственное, что сегодня попадает в наши руки, — это пряслица.
Пряслице — небольшой диск с отверстием, надевавшийся на один конец веретена и усиливавший таким образом вращательный момент при скручивании нити. В I тыс. н. э. пряслица на Севере изготавливались из кости и глины, в X—XI веках переселенцы из центральных областей принесли с собой пряслица из шифера - мягкого красивого розового камня, добывавшегося на Волыни в окрестностях города Овруча. В X—XI веках шиферные пряслица имели на Руси повсеместное распространение, тысячи их найдены при раскопках городов и селищ. Едва ли, привезенные на Север, они были удобнее местных костяных, гладко заполированных и украшенных аккуратным геометрическим орнаментом. Они обладали лишь одним безусловным преимуществом: в глазах переселенцев они были привычным атрибутом женских домашних занятий, атрибутом хорошо знакомого бытового уклада русской метрополии.
Мельничные жернова, в отличие от шиферных пряслиц, бессмысленно и неудобно перевозить в лодке за долгие десятки верст. Их "воспроизводили" на новом месте, точно копируя жернова, употреблявшиеся в центральных областях Древней Руси. В Белоозере в слоях XII—XIII веков археологи отыскали пять целых и фрагментированных жерновов.4 В предшествующий период на Севере были неизвестны не только жернова, но и более простые приспособления для размола зерен — зернотерки.
Лук и стрелы, изобретенные еще в эпоху мезолита, стали традиционным оружием таежных охотников за многие тысячелетия до описываемых событий. Колонисты X—XI веков принесли с собой лишь железные наконечники стрел. До этого охотники вооружались в основном костяными, которые встречаются еще в погребениях XI—XII веков. По-видимому, они были достаточно удобны, особенно при пушной охоте, для которой предназначались особые наконечники с тупым концом, оглушавшие или убивавшие зверя, но не портившие его шкурки. У железных наконечников стрел, "прижившихся" на Севере, ромбическая или остролистая форма, к древку они крепились с помощью плоского черешка. Тяжелые и массивные, они применялись, очевидно, для охоты на крупного зверя, поскольку в этом обладали несравненными преимуществами перед костяными.
Не следует думать, что переселенцам удалось без особого труда внедрить на далеких окраинах Европы все достижения средневековой экономики и культуры. Далеко не все можно было "перенести" на Север, многое не вписывалось в новый хозяйственный и бытовой уклад. Нелегко, например, оказалось наладить на Севере собственное гончарное производство. К концу X века Древняя Русь повсеместно перешла на керамику, изготавливаемую на гончарном круге. На Севере первые круговые сосуды стати внедряться в обиход еще во второй половине X века, однако вплоть до конца XII столетия основная масса населения пользовалась главным образом лепной посудой. Дело, конечно, не в том, что переселенцам оставались неизвестными какие-то секреты использования гончарного круга. Причина в другом. Сбыт продукции профессиональных гончаров в условиях разреженного расселения был сопряжен с большими неудобствами, — представим себе перевозку хрупких кухонных горшков в ладьях из поселка в поселок. Поэтому обитатели северной периферии довольствовались незамысловатыми домашними изделиями и продолжали изготовлять грубые лепные горшки спустя два столетия после того, как такие горшки были разбиты жителями центра.
И, тем не менее, появление на Севере первой волны переселенцев из древнерусской метрополии — это появление новых орудий труда, новых отраслей домашнего производства и ремесел. Прежде всего, это наступление настоящего железного века. На Белом и Онежском озерах началом его следует считать рубеж IX—X веков; на территориях, лежащих далее к северо-востоку, он наступает, по-видимому, на рубеже X—XI веков. Огромный разрыв в "технической вооруженности" северян и жителей остальной части Восточной Европы наконец ликвидирован. История десятков предметов, без которых мы не можем представить себе существование многих поколений северных крестьян и промысловиков, берет начало именно с этого рубежа. Бытовые и производственные вещи I тыс. н. э. вызовут у современного жителя Архангельской области, принадлежащего к старшему поколению лишь недоумение: о предназначении большинства из них он ничего не сможет сказать. Назначение орудий X—XIII вв. он определит безошибочно, более того, непременно возьмется судить о преимуществах и недостатках этих вещей по сравнению с их "прямыми потомками", сохранившимися в крестьянском обиходе первой половины XX века. И это, пожалуй, наиболее яркое выражение глубины и характера тех изменений, которые претерпела в начале II тыс. н. э. материальная культура Севера.