Часть вторая
ПОЕЗДКА ПО СЕВЕРНЫМ РЕКАМ
I. ПОЕЗДКА НА ПЕЧОРУ
1. Тайбола
Первые впечатления пути. - Кушни и кушники. - Волки. - Медведи. Комары.
Декабрь месяц 1856 года нашел меня уже на реке Мезени и притом в самом дальнем южном краю ее, там, где она готова перейти в другую губернию - Вологодскую. Семисотверстная Тайбола, закиданная глубокими снегами, лежала еще передо мною, рисуясь подчас в воображении, как темная ночь без просвета со всей своею мрачной и непривлекательной обстановкой. Все советовали запастись медным и жестяным чайниками, копченой и жареной провизией, хлебом и - терпением. За первыми не стояло дело. Надо было вооружиться последним.
Зима этого года начиналась как-то вяло: по целым суткам валили крупные хлопья снега, но все это, не скрепляемое достаточно крепкими морозами, ложилось на плохо промерзшую землю рыхлою, глубокою, в рост человека, массою. Дороги не устанавливались долго. Не было бы, кажется, и пути на Печору, если бы не прошли оттуда обозы с мерзлой рыбой на ярмарку в Пинегу. Обозы эти оставили за собой узенькую дорогу с глубокими выбоинами, ухабами и широкими раскатами. Прихотливо извиваясь, прошла эта дорога по Тайболе между выеокими вековыми соснами, елями и лиственницей. Этой-то дорогой приходилось ехать и мне в длинной, узенькой, только одному сидеть, кибитке, предложенной любезною предупредительностью доброго человека в Архангельске, испытавшего на себе все невзгоды дальних дорог в губернии. Как теперь слышу роковое известие, сказанное мне как-то вскользь и равнодушным тоном в селении Вожгорах, что дальше уже нет деревень вплоть до первого села на Печоре - Усть-Цильмы.
- Тайбола пойдет тебе теперь ста на четыре верст, вплоть до самой отдaлены, - добавляли ямщики.
- Пугает меня эта ваша Тайбола!
- А вот поезжай: увидишь - нам скажешь, - отвечал бойкий староста с насмешливым видом и тоном.
- Кибиточку-то ты ладную обрядил! - добавил он потом.
- А то что же?
- То-то, мол, хороша: легкая такая!
Он в доказательство своих слов откинул ее в сторону, как самые легонькие, маленькие ребячьи саночки.
- Ходка уж порато, дядя Кузьма, сама бежит! - прибавил от себя привезший меня ямщик.
- У нас ведь места здесь, надо бы тебе сказать, проклятые: коли сани с отводами, так и не проедешь,- продолжал свое ямской староста.
- Ты гляди-ко, дядя Кузьма, в нутро-то: ишь он как его олешками знатно уколотил, - тепло ему будет!
- Это ты, твоя милость, ладно надумал; а то - ишь, холода, кажись, вовсе надумали встать. Не хватили бы только тебя, паря, хивусa на дороге-то...
- Это что же еще такое: хивуса?
- Хивуса эти, вишь... по-иному бы тебе молвил: падь экая, рянда, чидега - все вместе.
- Курево - сказывай, дядя Кузьма!
- Зaмятель, тоись, - говорил третий.
- Все вместе, все вместе: снег тебе сверху идет - одно это. Опять другое: ветер метет тебе снизу и с боков, свет закидает. Ничего тебе не видно и ехать нельзя: лошади столбняком так и встанут, бревном ты их не спихнешь с места, не токмо плетью: самое такое поганое дело!
Староста урывисто махнул рукой.
- По трунде (тундре) вон совсем засыпает... Эдак-то, слышь, ономнясь пустозеров двое ехали - порешило, замело насмерть! - прибавил старый ямщик.
- Что же вы меня пугаете, ведь ездят же другие!
- Да, это точно, что ездят: вишь, недавно ведь этих лошадей выставлять стали здесь, а то ведь сменных у нас допреж не было: больно же чиновники жаловались в ту пору, скучали... Садись, ваше благородье, ничего: страшен гром, да милостив Бог, ничего - проедешь, чай!
Поехали. Тройка хохлатых, измученных лошаденок, сбитых десятским с разных дворов и потому невыезженных, метнулась в разные стороны, сбилась с дороги в сугроб, опрокинула кибитку набок. Кибитка была, правда, тепла, но неудобна для того, чтобы в таком крайнем случае выбраться из нее. Наконец и это неудобство было устранено: трое мужиков поставили ее на копылья, ухватившись за один бок. Я вылез, но ушел в снег по плечи; наконец, и оттуда вылез и опять сидел в кибитке по-прежнему, созерцая впереди себя длинного, как шест, ямщика, взгромоздившегося на переднюю лошадь. Он ежеминутно дергал руками и прискакивал на крестце ее. Все пошло своим чередом: лошади не метались в сторону и не могли этого делать, потому что мы въехали в лес, на лесную тропинку. Огромные лапчатые ели и сосны, засыпанные снегом, ветвями своими метались в лицо; ямшик задевал головой за сук, раскачивал ветви и подвозил меня с кибиткой под-этот сук как раз в то время, когда валилась оттуда огромная охапка густого, пушистого снега. Один только, стало быть, ямщик, с передней лошадью, был в барышах. Пробовали снег вытряхивать из саней - нашли бесполезным: ямщик валил на первой же версте новые охапки. Советовал я ему смотреть вперед и быть осторожным - не помогло: он всегда забывал совет этот, но если и сторонился, то по какой-то случайности, не вовремя. Опрокинуться мы не могли: обступившие нас со всех сторон дряблые, выросшие на болоте деревья, подхватывая с одного бока, бросали на противоположный пень, там, где лесная дорога изломана была рытвинами и ухабами. Не меньше радостей приносили и новые виды, когда мы выбирались из лесу на широкую снежную поляну. Здесь не было деревьев и, стало быть, приводилось чаще опрокидываться: повалится кибитка набок, зарывшись до половины в снег, и протащится таким образом вперед до той поры, пока не услышит форейтор-ямщик задыхающегося голоса из кибитки, вопиющего о пощаде и помощи. Соскочит он с лошади, кое-как поставит опять сани на копылья и в сотый раз удивится причине такого злоключения, промолвив:
- Со всеми, почесть, начальниками вот эдак-то!
- Да вы по-дурацки ездите: вместо облучка садитесь на переднюю лошадь. Нигде ведь так-то не ездят!
- Все так бают, да вот поди ты...
- Садись на облучок!
- Насвычно: лошади опять замотаются. Ну, ин ладно!
Чтобы угодить седоку, он и примостится, пожалуй, на облучок, но ненадолго. Лишь только успеешь немного вздремнуть и раскроешь глаза, смотришь: он снова сидит на передней лошади и по-прежнему дергает руками и прискакивает.
- Ты, ямщик, хоть бы песню запел.
Махнет он рукой, обратившись назад, - и ответ его на запрос весь тут.
Примешься от скуки версты считать иГ по крайним соображениям, по количеству употребленного на езду времени и по пространству, должно быть далеко за половину и скоро должна появиться станция, на которую обещали 25 верст. Спросишь ямщика об этом.
- Да вот озерко проедем, в лес втянемся, так тут кедры стоят. От них считаем половину-то.
- Так какие же вы 25 верст кладете на станцию?
- Это точно, что неладно кладем. Да, вишь, ведь наши-то версты какие: мерила их баба клюкой.
Но и станция здешняя не находка: эта низенькая избенка-кушня, полуразвалившаяся, черная снаружи, с двумя маленькими дырами вместо окон, из которых лезет не пар, а горький дым. Я попробовал пролезть в одну кушню через низенькую дверку и закаялся: больно резали глаза вплотную наполнявшие ее дым и смрад и захватывали дыхание. В четверть часа времени с трудом можно было разглядеть все вопиющее убожество ее, всю голую, горькую бедность ее обитателя-кушника, оборванного, с загноившимися глазами, сугорбого старика, с черным, неумытым лицом, как у кузнеца или угольщика, с крайне недовольным и каким-то плаксивым видом. Кушник и здесь не преминул попросить подаянья в одинаковом тоне и одними и теми же словами, как и все другие на дальнем протяжении Тай-болы.
- Не сойдется ли что от твоей милости на бедность?
- Скучно тебе жить здесь, старик, одному, без товарищей?
- Пошто скучно, не скучно! Немощный ведь я: в миру не гожусь, нешто делать-то мне!..
- А давно ты ушел из мира?
- Давно. Почитай, порато же давно. Дальние-то кушни на лето снимают: уходят кушники-то по домам, а я круглый год живу здесь.
- И не боишься?
- Чего бояться-то?.. Нету, не боюсь...
- А лесовиков, водяных?
- Кричат же по лесу-то, а ко мне не ходят: оборонял Бог. Молитвой ведь я их!.. Медведи вон по летам живут - те балуют, шибко балуют.
- Что же они с тобой делают?
- Да всяко. Об угол чешутся: расшатывают углы-то; тоже опять дверь припирают...
- Как же это?
- А хворосту, да бревен натаскает к двери-то, тем и запирает. И не выйдешь.
- Ты бы оборонялся.
- Чем обороняться-то стану? Ружья у меня нет; прячусь вон на подволоку - вся моя тут и оборона. Подурит дурак, знаю, пошалит у тебя в избе-то, поломает все, да с тем и уйдет: милует Бог!
- Зверьков, чай, ловишь тоже?
- Это бывает: горносталев ловлю; тоже псецы (песцы) приходят, лисицы...
- Чем же ты кормишься, старик, ешь что?
- А то и ем, что с проезжих сойдет: дают тоже. Летом в наших местах больно хорошо!
- Чем же, старичок?
- Да ягод уж очень много всяких растет, ну и ешь... Промышленники, что за лесным зверьем ходят, хлебушка дают: ем по праздникам!
- А не ошибаешься, в какой день праздник, в который будень?
- Бывает же и эдак, ошибаюсь!
- Кто ямщики у вас, старик?
- А земские выставляют на зиму с Мезени. Летом-то, вишь, здесь лошадями нету езды: реками плавятся, в карбасах. Есть, бают, пешие переволоки, да небольшие.
- Чья же у тебя кушня, своя?
- Нету, мирская; я, коли поломается что, от себя поправлять должон. Опять же уход за ней мой.
- Какой же уход и какая поправка?
- Правда, что нету, да и не спрашивают. Пошутил ономнясь земский начальник один, что стены-де не скоблишь: да сам же и отшутился, не пугал же больно-то: "эдак-то-де лучше, коли стена коптится: изба-де меньше гниет, а ты-де, старик, не пужайся". Такой добрый!..
Готовы между тем лошади, и затем новые испытания от кушни до кушни, которые так похожи одна на другую, как две капли воды: с такими же бедными убитыми одиночеством кушниками, между которыми только ближе к Печоре стали попадаться зыряне, умеющие по-русски только выпросить подаяние и затем молчаливые на все расспросы. Говорили ямщики, что они и по зырянски-то толковать разучились.
- Туги же на разговор-от стали! Приедешь это к ним на зиму, мнут они тебе, мнут язык-от свой, чешутся-чешутся, а не приберут тебе ладного слова: сам уже смекаешь. Шибко же дичают за лето, что и наши русские, - отвыкают...
- А все-таки добрые, ласковые по-прежнему?
- Добрые, больно добрые, что дети: ни тебя они обругают когда, ни на твою брань огрызнутся: порато добрые - это что гневить Бога!
Ночью как-то вой волков разбудил меня и обдал всего холодным потом.
- Гони, ямщик, скорее: погибаем!
Ответа не было. Казалось, ямщик дремал себе беззаботно и так крепко, что не слыхал зловещего, леденящего душу воя. Лошади бежали труском.
- Гони лошадей: волки воют!
- А пущай их!
- Съедят, чудак, в клочья разорвут. Гони скорей, если дорога тебе жизнь! Опомнись - не спи!
- Не к нам бегут, к лесу!..
Вой усиливался, но становился заметно глуше. Слова ямщика оказались правдоподобными: боязнь не позволяла мне высунуться из кибитки и посмотреть по направлению к лесу и волчьему вою, чтобы убедиться в его показании. Я нашелся: ударил кнутом коренную, та брыкнула задними ногами и опять пошла прежней ровной побежкой, как бы согласная с мнением и убеждениями ямщика. Этот равнодушно обернулся назад и, еще при большем хладнокровии (поразительном и досадном), отнесся ко мне с таким вопросом:
- Нешто у вас они страшны, там... в Расее-то?
- В клочья рвут, до смерти рвут, голодные ведь они!-
- Наши сытые, наши не рвут!.. Он опять замолчал.
- Гони же, братец, не спи: мне еще жизнь не надоела.
- Да ты не бойся! Что больно испужался? Наши волки человека опасаются, стреляем ведь: они от тебя бегут, а не ты... Оленей вот они режут: это водится за ними, за проклятыми, - и много оленя режут!..
Он опять помолчал, но не дремал.
- Оленя они потому режут, что он смирен, нет у него противу волка защиты никакой, разве что в ногах. Так, слышь, подкарауливает серый черт, - на цыпочках подкрадывается и режет. А то бы человека?! Сорок годов живу, яе слыхивал, чтобы этого, никогда... Девоньку вон с братишком на трунде (тундре) комары заели - это было. Комаров у нас по летам живет несосветимое много: деться некуда.
- Знаю, сам испытал!..
Ямщик глубоко вздохнул, но в прежнем показании своем был справедлив: вой волков стих мало-помалу и затих совсем, когда мы съехали со снежной поляны (оказавшейся, по словам ямщика, замерзшим и закиданным снегом озером), в лес, по обыкновению поразительный своей тишиною и мрачным видом. Выглянувшая' из облаков луна позволила разглядеть, по указанию ямщика, дремавшую на придорожном сучке птицу, которая оказалась глухарем, по-здешнему - чухарем.
- У нас, вишь, и птица не пуглива, не токмя...
- Тебе бояться нечего - ты привык. Теперь и я похрабрее буду.
- Медведей ты бойся: эти ломают, так и те теперь в берлогах спят. Летом они хрустят же по Тайболе, так мы сюда и глаз не кажем на ту пору. Бить их в наших местах - не бьют...
- Отчего же не бьют?
- А как ты его досягнешь?! Тайбола-то ишь какая, долгая, да широкая; на низ-то она к тундре подошла, а вверх так ей, сказывают, и конца там нет.
- Хороший, кажется, лес по ней вырос?
- Какой хороший! С виду - так пожалуй, а то нет - дряблый лес: на болотинах растет, где ему хорошим быть; пущай вон по суходольям который поднимается - ничего, живет, матерой есть. А много ли тебе суходольев? Все, гляди, мшина, да болотина, да зыбь, что человека в иных местах не держит. Озер опять насыпано по тундре-то по этой и невесть кое число; и живут крепко же большие, верст по тридцати бывают.
- И рыбы в них, чай, много?
- Где же без рыбы? Известно, много рыбы: щук, окуней, лещей. Да не ловят, разве которое озерко к кушне подошло, так кушники берут же про свое про удовольствие, а то нет, чтобы...
- И птицы ведь много?
- Много, и - несветимая сила! - много!
- И ее не бьют?
- Где же всю-то перебьешь? Да и кому бить-то? Вон там, по Мезени, кладут путики[*] [Путики - это одно из тех зол, которое когда-либо должно же получить свой конец. Путик - лесная тропа, иногда больше 50-100 верст длиною, по которой расставлены силки, сетки, кулемки и другие смертоносные орудия для птиц и лесного зверя.] и много же этих путиков и у Печоры живет, да где ее всю перебьешь? Вот, видел даве чухаря? Сидит и глазом не двинет, словно человека-то он и не видал, словно человек-от ему и не страшен...
Послышался лай собаки, тот радостный привет, который бесконечно страден и дорог во всех тех случаях, когда утомляешься долгим и скучным путем и ждешь не дождешься теплого угла, хотя бы, пожалуй, курного и грязного.
На лай этот отозвался и ямщик, обратись ко мне с замечанием:
- Вон, собаки наши чуткие какие: за версту слышат. С виду ты им ломаного гроша не дашь: хохла-тенькая такая да маленькая: да и все тут... Ан нет! На охоте за птицей ли, за зверем ли - золотой человек!
- Привыкли, братец! Живут на лесу, около зверей, да с толковыми охотниками, вот и выучились!
- Оно, пожалуй, что и от этого!
Лай собаки и на этот раз не обманул нас: впереди уже чернела, как большая серая куча, кушня, до половины в снегу, вся целиком закоптевшая, с кушником у дверей, который опять-таки, по обыкновению, подошел попросить на бедность и, взявши свое, ушел в избу. Изба на этот раз оказалась хорошею: в ней можно было напиться чаю и не задохнуться от дыма.
- Отчего, старик, у тебя в кушне-то не чадно?
- Чадно же живет, как топить начнешь. Теперь, вишь, скутал (закрыл), так, надо быть, оттого.
Коротенький декабрьский день, с двумя часами света и часом бледного просвета на утре и в сумерки, приходил к концу. Вскоре выплыла луна... Вспоминаются еще две кушни, слышались брань и крики ямщиков и робкий голос кушника, просившего на хлеб. Я просыпался и опять засыпал до новых криков на сбившуюся с дороги переднюю лошадь и требований прогонов, на водку. Это была последняя, третья ночь моего путешествия по Тайболе.
Проснувшись на рассвете, я уже видел перед собой, верстах в трех от нас, огромное раскиданное селение с двумя церквами и перед ним большую снежную поляну. Мы спустились под гору.
- Ямщик! рекой, кажется, едем?
- Печорой,
- А впереди Усть-Цильма?
- Она самая и есть...
К титульной странице Вперед Назад