Профессор В. Н. Смирнов. В. Я. Мудров(1)

      МАТВЕЙ Яковлевич Мудров родился 23 марта 1776 года в многочисленной и бедной семье священника Вологодского девичьего монастыря. Детство и юность будущего корифея русской медицинской науки начала XIX века протекали в тяжелых материальных условиях. Его отец был бессребренником; он нередко раздавал все свои деньги прохожим богомольцам, а сам с семьей терпел нужду. Мудров учился в Вологодской духовной семинарии, где был вынужден собственным трудом, главным образом переплетным искусством, зарабатывать деньги на приобретение учебных пособий. Позднее, в старших классах училища, ему оказывал существенную помощь городской штаб-лекарь Кирдан, домашним учителем детей которого был Мудров.

      Вот как М. Я. Мудров вспоминал о своем детстве: «Когда я был еще мальчишкой, почасту на улице игрывал с детьми городского переплетчика, сдружился с ними, хаживал к ним в дом и с любопытством, бывало, сматривал на переплетную работу, даже и сам несколько перенял из этого мастерства. Поступивши в семинарию, начал я порядком переплетать тетради, сперва себе, после и товарищам, и до того наторел в этом деле, что иногда помогал самому переплетчику. За такие послуги мне плачивали товарищи, одни бумагою писчею, а другие и переплетчик давали мне малую толику деньжонок, которые в те поры были мне очень дороги; я прикапливал их на крайние свои надобности, особливо же на сальные свечи. Вот, бывало, зажгу свечу, сяду писать вечером, а матушка и подсядет ко мне с работою; я-то, бывало, и скуплюсь светом и застеняю ей, а она, голубушка, сперва покричит на меня, потом примется упрашивать и обещает мне испечь при хлебах ржаную лепешку с толченым конопляным семенем, и вот у нас и лады с нею; сидим, бывало, молча и делаем каждый свое».

      Желание стать врачом владело Мудровым с юных лет. Здесь сказалось, с одной стороны, влияние отца, мечтавшего дать сыну медицинское образование, а с другой – постоянное общение с Кирданом, познакомившим юношу с основами своей специальности. По окончании семинарии, а после нее главного народного училища в Вологде 19-летний Мудров, подобно Ломоносову, с котомкой за плечами отправился в Москву. Кирдан снабдил его деньгами и рекомендательным письмом к своему другу, профессору Московского университета Керестури. Отец М. Я. Мудрова, провожая сына в университет, благословил его небольшим медным крестом, подарил ему на дорогу старую чайную фаянсовую чашку с отбитой ручкой 25 копеек медными деньгами и дал такое наставление: «Ступай, учись, служи, сохраняй во всем порядок, quo-niam ordo est cardo omnium rerum (священник был большой знаток греческого, латинского и еврейского языков); помни бедность и бедных, так и не позабудешь нас, отца с матерью, и утешишь». М. Я. Мудров принял к сердцу это отцовское наставление.

      Московский университет в то время в научном отношении стоял невысоко. Центр тяжести всей учебно-воспитательной работы сосредоточивался главным образом в бывших при нем двух гимназиях. Чтобы поступить в университет, Мудрову пришлось предварительно пройти старший класс университетской гимназии, после чего в 1796 г. он был зачислен студентом медицинского факультета. В то время как гимназии были переполнены, университет почти пустовал, – так мало находилось охотников доучиваться в нем. В преподавании не проводилось строгой границы между средней и высшей школой. Готовя молодых людей к государственной службе, университет обучал их военным наукам с применением всех правил военной дисциплины. Студенты исполняли роль ротных командиров и обучали гимназистов выправке, маршировке и ружейным приемам. Раз в год университетскому потешному батальону производился торжественный смотр.

      Библиотека находилась в скудном состоянии. Музей и кабинеты были бедны вспомогательными пособиями. Необходимые для медицинского факультета клиники отсутствовали.

      Когда в 1803 г. попечителем университета стал М. Н. Муравьев, он запросил всех профессоров об имеющихся недочетах. От медицинского факультета он получил отзыв «о совершенном недостатке или обветшалости хирургических и анатомических орудий, которые были выписаны еще в 1766 г. и с тех пор сделались вовсе неупотребительными».

      Преподавание медицины в то время стояло на очень низком уровне и находилось по преимуществу в руках иностранцев. Лекции часто читались на латинском языке и не всегда были понятны слушателям. Практических занятий почти не было. Многие профессора преподавали по нескольку предметов, притом чрезвычайно разнообразных. Так, например, Скиадан читал историю медицины, физиологию, патологию с общей терапией, диэтетику, врачебное веществословие, а кроме того, на юридическом факультете – естественное и народное право.

      Конечно, при такой постановке дела занятия в университете не могли увлекать студентов. Тем не менее Мудров целиком отдался науке и блестяще сдавал экзамен за экзаменом, получив за время пребывания на медицинском факультете две золотые медали – за лучшее сочинение, написанное им на заданную тему, и за «примерно-похвальное поведение».

      Проф. Л. А. Цветаев, товарищ Мудрова по университету, рассказывал о Мудрове, что он с такой горячностью и прилежанием занимался медицинскими науками, что отказывал себе даже в самых невинных развлечениях и удовольствиях. «Я пришел в университет в одно время с Мудровым и довольно дружески сблизился с ним; и вот как-то раз, по окончании лекций, я вздумал было пригласить его к себе в дом, к родителю моему, отобедать, но Мудров отвечал мне на это так: «Извините, я пришел сюда учиться, а не веселиться; побывав у вас, я должен бывать и у других приятелей, их же много, то много же придется даром тратить и золотого времени».

      В конце девяностых годов у профессора истории и красноречия X. А. Чеботарева заболела оспой дочь. Лечивший ее Ф. Г. Политковский для ухода за ней рекомендовал молодого Мудрова. Уход был нелегкий, так как болезнь протекала крайне тяжело и для лечения требовалось, между прочим, «каждую оспину открывать ланцетом и гноевидную жидкость снимать намоченной в парном молоке губкой». Мудров успешно выполнил эту тяжелую задачу, снискал благодарность семьи и после того стал в ней своим человеком. «Ты хлопотал о девочке больной, как лучший друг наш, как родной брат ей, так будь же ей, теперь твоими же попечениями исцеленной, женихом, а мне родным сыном», – сказал Мудрову обрадованный отец. Впоследствии Мудров женился на дочери Чеботарева – Софье Харитоновне, своей бывшей пациентке.

      Будучи студентом, Мудров обратил на себя внимание профессора медицины Ф. Г. Политковского и профессора эстетики и древней словесности П. А. Сохацкого, которые открыли ему доступ в свои библиотеки. В их кругу он особенно сблизился с одним из ревностных членов, московского масонского кружка, группировавшегося вокруг Н. И. Новикова, И. Г. Шварца и И. В. Лопухина, – с И. П. Тургеневым.

      Основные идеи масонства о человеческом достоинстве, об общем равенстве людей, о всемирном братстве вполне – отвечали убеждениям Мудрова, воспитанного в духе-«новых идей».

      Мудров долго находился под влиянием И. П. Тургенева, сыновья которого Андрей, Александр (археограф), Николай (будущий декабрист) и Сергей быстро сдружились с молодым незаурядным студентом.

      Дом И. П. Тургенева в то время был одним из культурных центров Москвы. Здесь можно было встретить. Н. М. Карамзина, поэта-сановника И. И. Дмитриева, начинающих поэтов В. А. Жуковского, А. Ф. Мерзлякова, дядю А. С. Пушкина – Василия Львовича, автора «Опасного соседа». Здесь бывали известные ученые и актеры.

      Под влиянием братьев Тургеневых, В. А. Жуковского и А. Ф. Мерзлякова Мудров стал серьезно интересоваться отечественной и западной литературой.

      Андрей и Сергей Тургеневы умерли рано. С Александром и Николаем Мудров сохранил глубокую дружбу, длившуюся до самой смерти.

      Блестяще окончив университет со степенью кандидата, М. Я. Мудров в 1801 г. получил заграничную командировку для усовершенствования в науках. В Петербурге он посетил, благодаря рекомендательному письму X. А. Чеботарева, конференц-секретаря Академии художеств А. Ф. Лабзина.

      Близкий к Н. И. Новикову и И. Г. Шварцу, мартинист, т. е. последователь одного из масонских течений XVIII века, Лабзин был человеком большого ума и разностороннего образования. Он радушно принял молодого врача.

      Под влиянием масонов Новикова, Чеботарева, Политковского, Сохацкого и Лабзина Мудров впоследствии, в 1802 г., будучи в Риге, был посвящен в масоны бывшим адъютантом фельдмаршала Н. В. Репнина Гюне.

      Масонские ложи, официально разрешенные Александром I в 1810 г., были затем им же закрыты в 1823 г. Тогда же от всех чиновников были отобраны подписки в том, что ни к каким тайным обществам они более принадлежать не будут. М. Я. Мудров как масон также дал такую подписку. Она опубликована в «Русском архиве» за 1901 г.

      В связи со смертью императора Павла I командировки за границу временно были прекращены. Мудров задержался в Петербурге. По его просьбе он был прикомандирован к Морскому госпиталю в качестве ординатора.

      Проведенные им здесь 1,5 года имели для начинающего врача огромное значение.

      Будучи ординатором госпиталя, он с жадностью слушал в Медико-хирургической академии лекции известных в те годы профессоров Загорского, Буша и др.

      В стенах Морского госпиталя он впервые столкнулся лицом к лицу с практической медициной того времени, в частности, с клиникой цынги, которая имела чрезвычайное распространение на флоте и в армии. Мудров убедился на опыте, как велика была в то время разница между университетской теорией и повседневной врачебной практикой.

      Только в середине 1802 г. ему удалось, наконец, отправиться за границу.

      Хотя Мудров получил командировку для изучения хирургии, – он изучал не только хирургию, но и терапию, акушерство, глазные, инфекционные и другие болезни. В Берлине он избрал для занятий клинику Гуфеланда, «эту истинную красу и гордость Берлинского медицинского факультета». Гуфеланд, по выражению Пагеля, «как маятник колебался между разными системами», но не примыкал ни к одной из них, оставаясь убежденным последователем Гиппократа.

      Мудров занимался также в Бамберге, Геттингене, Вене и последние 4 года в Париже, где изучал медицину у Порталя, Пинеля, Бойе и др. Во Франции он вместе с другими командированными русскими врачами – Двигубским и Воиновым – был принят в Академию и ученые общества Парижа.

      Посетив ряд городов Европы, Мудров ознакомился решительно со всем, с чем только приходилось ему встречаться. «Проезжать университеты, академии и человеколюбивые заведения, не употребив на оные ни внимания, ни времени, ни денег, есть уподобиться кучеру, видевшему большой свет на козлах... Лучше не иметь славы путешественника, чем пробегать города, как пудель», – писал он из-за границы друзьям.

      Он осмотрел не только лучшие клиники и больницы Германии, Австрии и Франции, но с не меньшей любознательностью изучал также постановку дела в повивальных институтах, приютах для подкидышей, для глухонемых и слепых, в благотворительных организациях, рабочих и ночлежных домах и других подобных учреждениях.

      Он знакомился с санитарной техникой, только начинавшей развиваться в Европе, с организацией врачебных обществ, с медицинскими музеями, с приготовлением искусственных минеральных вод и т. д.

      По приезде на родину Матвей Яковлевич использовал полученные им за границей знания в своей многообразной практической деятельности.

      * * *

      Эпоха, к которой относится жизнь и деятельность профессора Мудрова, насыщена борьбой различных научных школ, сыгравших огромную роль в развитии медицинских доктрин. В конце XVIII века распространилась теория Броуна (1738 – 1788) о возбуждении и возбудимости, нанесшая первый удар господствовавшей гуморальной системе, а в начале XIX века учение Бруссэ (1772 – 1838) о преобладающей роли воспаления и локализации его в отдельных органах положило начало совершенно новому анатомопатологическому направлению в медицине. Значительный исторический интерес представляет предисловие Д. Ловитского, написанное им в 1811 г. к русскому переводу «Системы» Гуфеланда и ярко рисующее тот хаос, который царил тогда в теоретической медицине: «Чье перо изобразить может то состояние, в котором столько веков находилась страждующая натура человеческая, бывши в руках разных обрабатывателей врачебных теорий. В продолжение всех эпох, в которых врачебное искусство на пути своем к совершенству испытало различные превращения, с какой стороны ни старались подходить к нему врачи! Иногда они безусловно повиновались велениям натуры..., а иногда сами ей предписывали законы, заставляли ее действовать по своему желанию...» Но «...появились декарты, ньютоны, Лейбницы – и медицина превратилась в науку о гидравлике; но при всех своих алгебраических формах, диференциальных и интегральных счетах принуждена после прибегнуть к благодетельному опыту и признать свое унизительное quantum est quod nescimus. Конечно, бессмертный Бургав, повинуясь гласу своего диктатора – опыту, проложил ей ближайший и надежнейший путь к совершенству двадцать его острот, существующих или могущих существовать в теле человеческом, особенно не понравилось Штолю, который сам, следуя религиозной своей патологии, дело имел только с душою. Далее Штоль всю медицину перенес в желудок, почитая его источником всех болезней, а Кемпф всю силу своего могущества обратил на завалы и выгонял неприятелей здравия тысячью клистиров. Тут появились флогистон, магнетизм, гальванизм, оксиген – и все перехвачены были в медицину... После недавней революции, которую сделал Броун в медицине, две начали владычествовать главные партии, т. е. динамистов и гуморалистов. Одни, пленяясь простотою и легкостью нового шотландского учения, удачно воспользовались положениями Броуна и на оных утвердили блистательную ныне теорию возбуждения; другие же, напротив того, коим не нравилась ни стения, ни астения, спокойно продолжали путь по следам своих предшественников».

      Нужно сказать, что немецкие ученые в эту эпоху не имели такого большого влияния на развитие патологии, как французские исследователи и врачи. Когда во Франции Биша (1771 – 1802) уже издал свои бессмертные «Физиологические исследования о жизни и смерти» (1801), а научные опыты Бруссэ потрясали дряхлое здание прежней примитивной патологии, когда Лэйнек и его последователи на основах патологической анатомии в корне преобразовывали науку о болезни и клиническая патология во Франции с каждым днем обогащалась все новыми и новыми открытиями, – в это время в Германии все еще говорили о положительном и отрицательном жизненном полюсе, об идеальном и реальном началах и о тождестве их, о болезни как идеальном организме, об идентичности мировых сил магнетизма, электричества и химизма с раздражительностью, чувствительностью и производительностью животного тела. Обо всем этом германские натурфилософы рассуждали a priori с удивительной самонадеянностью, будучи твердо убеждены в безошибочности своих схоластических представлений, и с пренебрежением относились к данным, приобретенным путем наблюдения и опыта.

      * * *

      Можно было опасаться, что М. Я. Мудров увлечется за границей всеми этими отвлеченными теориями, например, той же натурфилософией, которая тогда так сильно увлекала не только молодые умы, но и некоторых наших ученых, например, Д. М. Велланского. Мудров, однако, отнесся к этим учениям критически.

      «Ослепившись блеском высокопарных умствований, рожденных в недрах идеальной философии, молодые врачи, – писал он Муравьеву, – ищут ныне причины болезней в строении вселенной и не хотят сойти с эмпирических высот безвещественного мира, не видят того, что под их глазами и что подвержено прямому здравому смыслу. Так и в патологии – вместо того, чтобы из повреждения строений объяснить болезнь, что не совсем легко, им кажется удобно искать умственных причин, отвлеченных от материи формы».

      Стремясь ознакомиться с различными учениями и теориями, он, между прочим, отправился в Лансгут, в «университет, любящий новости». Но и здесь красноречивые профессора, увлекавшие слушателей своими отвлеченными рассуждениями, вызвали к себе с его стороны самое отрицательное отношение. «В Лансгуте, – писал он, – врачи сделались богословами, богословы – философами... Упившись от молодого вина мудрований, они воображают, что свет крутится вокруг них, нимало не подозревая кружения их голов».

      С еще большей неприязнью он отнесся к знаменитому Решлаубу, который, по его словам, был «ревностным защитником всех систем, минувших, как метеоры, и не нашел места стать на правоте в человеческих познаниях, вздумал основывать медицину на первых главах Бытия, на евангелии Иоанна Богослова и писаниях святого Августина».

      Наиболее значительное влияние оказал на Мудрова в Германии Гуфеланд, отличавшийся практическим складом ума и эклектическим отношением к медицинским теориям.

      Гуфеланд под влиянием системы Броуна написал первый том своей «Системы практической врачебной науки». В том же духе он читал и лекции в университете. Однако в лечебной работе, в клинике, он руководствовался лишь одним врачебным опытом, но отнюдь не теориями, которые проповедывались им с кафедры. Мудров не вытерпел и спросил однажды у знаменитого профессора: «Почему вы на лекциях говорите одно, а при больных действуете совершенно иначе?». Гуфеланд ответил: «В больнице я обязан поступать, как велит мне совесть, а на кафедре я принужден говорить то, чего все требуют. Если бы я стал говорить по совести, то никто не захотел бы меня слушать, и моя аудитория опустела бы».

      Справедливость этих слов подтвердилась на глазах Мудров а в Бамберге, в клинике профессора Решлауба, самого горячего последователя системы Броуна. У него аудитория всегда была переполнена слушателями, в числе которых находились даже почтеннейшие профессора других университетов. В клинике над Решлауба, весьма опрятной и даже нарядной, Мудров не видал ни одного больного: жители Бамберга и его окрестностей боялись этой клиники и применявшегося в ней лечения. Народная молва распространяла слухи, что больные, «какими бы легкими недугами ни были одержимы, в этой клинике почти всегда разнемогались отчаянно и умирали, потому что Решлауб при постелях больных действовал так же, как говорил на кафедре».

      «Система практической врачебной науки» Гуфеланда заключала в себе физиологию, патологию, диэтетику, materiam medicam, семиотику, всеобщую терапию и особенную терапию. Все эти отделы были проникнуты одним основным принципом, вытекавшим из системы Броуна. Броун различал, во-первых, возбуждаемость как основное свойство живого организма и, во-вторых, раздражающие его силы, или возбуждения. Нарушение их взаимодействия вызывает предрасположение к болезни, а затем и болезнь.

      «Вся жизнь, каждая степень здравия и болезни основываются на раздражении, а не на какой другой причине. Возбуждаемость может скопляться и истощаться под влиянием уменьшения или увеличения раздражения; истощение от избытка возбуждения есть ложная слабость, а чрезмерное скопление возбуждаемости вследствие недостатка раздражения вызывает истинную слабость. Мозг и мышцы суть те органы, в которых имеет свое пребывание возбуждаемость. Болезни бывают стенические, которые происходят от излишества возбуждения, и астенические, развивающиеся от чрезмерной возбуждаемости».

      Броун советовал изгнать нозологию из врачебной науки.

      Очень своеобразна и терапия Броуна, в которой все лекарства разделены на два класса, действующие либо увеличивая, либо уменьшая раздражение и этим приводя организм в состояние равновесия. С этой точки зрения специфических лекарств быть не может. Броун отрицал даже специфичность ртути по отношению к сифилису. Главным медикаментом у его являлся опий в качестве возбуждающего средства, назначавшегося в очень больших дозах.

      Идеи Броуна комбинировались у Гуфеланда с гуморальным учением Бургава, причем возбуждаемость играла роль «жизненной силы». Гуфеланд считал, что «возбуждаемость определяет материю, а материя – возбуждаемость, и сей вечный круг, сие взаимное друг друга определяющее действие, или одним словом – организм, является главной причиной всех явлений и главным предметом, на который должен действовать врач».

      В первом томе труда Гуфеланда находится изложение целительных сил природы. Средства, которые используются организмом для самоизлечения, «суть отделения, критические извержения, воспаление».

      Кроме Гуфеланда, М. Я. Мудров слушал и других знаменитостей того времени, придерживавшихся преимущественно рационального направления. В Вене он посещал лекции и клинику знаменитого Беера, который понравился ему тем, что «поступал против всех ученых затеев, следуя простоте натуры».

      М. Я. Мудров за несколько лет пребывания за границей разобрался в различных распространенных тогда системах, про которые можно было сказать, что они «тиранили головы врачей, а врачи тиранили ими своих больных».

      Матвей Яковлевич, обладая ясным умом, не склонным к необоснованным увлечениям, не сделался безраздельным сторонником ни одной из прошедших перед ним медицинских школ и теорий. От каждой из них он брал лишь те объективные и рациональные начала, которые не противоречили ему как человеку самостоятельного реального и практического направления мысли.

      Исключительная работоспособность и постоянное стремление к творческому труду не покинули его и за границей.

      В 1804 г. он прислал в Московский университет свою диссертацию под названием «De spontanea placentae solu-tione («О самопроизвольном отхождении плаценты»), за которую медицинский факультет удостоил его ученой степени доктора медицины и звания экстраординарного профессора.

      Мудров всю жизнь чувствовал влечение и любовь к педагогической деятельности. Он был прекрасным оратором и талантливым, требовательным к себе педагогом.

      Незадолго до возвращения в Москву, в 1807 г., он, взволнованный размышлениями о предстоящем занятии профессорской кафедры, изложил в письме к Муравьеву свои взгляды на педагогическую работу:

      «Чем же могу я блеснуть при начале моего служения в университете? – писал он. – Велеречием? – Обыкновенное прибежище белоручек. Сочинениями? – Нет пользы в собранных правилах без собственной опытности в искусстве, которое есть результат долговременных опытов, наблюдений и работ. Удачею в городской практике? – Верное средство быть полезным себе, а не учащимся.

      Препаратами анатомическими, клиникою в госпитале, препаратами патологическими, упражнениями в операциях ручных, перевязочных, инструментальных. Вот предметы, с коих я начинать должен. Но, не имея ничего готового, я должен положить начало самим начинаниям. И я робею, смотря на сие поле трудов, для коих я недовлителен».

      1807 г., на обратном пути в Москву, М. Я. Мудров остановился в Вильно, где в течение года занимался лечением свирепствовавшей там дизентерии. Чтобы ознакомиться с болезнью, М. Я. Мудров произвел несколько вскрытий. Затем он стал лечить своих больных по особому способу, резко отличавшемуся от применявшихся другими. По свидетельству современников, смертность в его отделении уменьшилась, а вскоре и совсем прекратилась.

      Его способ был перенесен в другие отделения виленского госпиталя и всюду дал прекрасные результаты.

      В Вильно Матвей Яковлевич подробно ознакомился и с некоторыми другими заразными заболеваниями и проверил на громадном материале свои теоретические познания. Тогда же им было издано на французском языке сочинение по военно-полевой хирургии: «Principes de la pathologie militaire, concernant la guerison des plaies d'armes a feu et Г amputation des membres sur le champ de bataiUe ou a la suite de traitement developpes aupres des lits des blesses (Vilno, 1808) (Принципы военной патологии, касающиеся излечения огнестрельных ранений и ампутации конечностей на поле сражения или о последствиях лечения, развертываемого у постелей раненых. (Вильно, 1808). Это было первое военно-хирургическое руководство, написанное русским врачом.

      Несмотря на обширные познания по хирургии, Мудров в период пребывания в Вильно окончательно решил посвятить себя внутренней медицине.

      В июне 1808 г. Матвей Яковлевич вернулся в Москву и приступил к чтению в университете военной гигиены – предмета, только что введенного по его предложению в курс медицинского факультета. Он имел в виду требования войны, сознавая, как и все близко стоявшие к политической жизни Европы, что война с Наполеоном должна возобновиться.

      На кафедру Матвей Яковлевич вступил с уже вполне сложившимися взглядами, с критическим отношением к каким бы то ни было авторитетам.

      Среди его учеников находился будущий родоначальник русской хирургии Н. И. Пирогов. Великий хирург в своих воспоминаниях писал впоследствии, что Мудров в начале профессорской деятельности был броунистом.

      Однако если Мудров и отдавал некоторую, может быть, даже значительную дань броунизму, его все же никак нельзя было назвать слепым его последователем, как многих врачей того времени. Напротив, он весьма критически относился к учению Броуна, а затем и совсем его оставил. Он прокладывал новый, самостоятельный путь развития русской клинической медицины, явившийся синтезом многих западноевропейских систем и его собственных научных исканий.

      Уже в начале профессорской деятельности он выработал самостоятельное направление, но все-таки в изложении курса во многом придерживался сначала руководства Туртеля, позже Петра и Иосифа Франков, а затемБруссэ.

      Чтобы привлечь внимание не только студентов и врачей, но и всего общества к делу улучшения санитарного состояния армии и к помощи жертвам войны, Мудров в 1809 г., по предложению факультета, произнес на торжественном университетском собрании обширную речь «О пользе и предметах военной гигиены, или науки сохранять здоровье военнослужащих».

      В этой речи он указывал на всю важность предупреждения болезней у солдат и приводил при этом ряд необходимых гигиенических и санитарных мероприятий.

      Особое внимание он уделял физическим упражнениям, питанию, обмундированию, устройству казарм и душевному настроению солдат. Кроме того, Мудров в своей речи развернул программу борьбы с алкоголизмом и венерическими заболеваниями в войсках. Коснувшись гигиены военного времени, он разграничил значение различных театров как сухопутной, так и морской войны, учитывая их географические и тактико-стратегические особенности. Впервые в России университетское собрание услышало от него требования обучить солдат оказанию само- и взаимопомощи в бою. Если прибавить к этому перечень способов обеззараживания госпитальных помещений и белья, то развернутая Мудровым картина войсковой гигиены и профилактики станет вполне современной.

      Разработка вопросов гигиены в России стояла тогда на исключительно низком уровне (кафедр гигиены не было, отсутствовали также и руководства по ней), и если учесть при этом беспрерывность тогдашних войн, то можно представить, насколько велики были заслуги М. Я. Мудрова, впервые привлекшего внимание русского общества к этим вопросам. Он первый у нас стал читать курс военной гигиены и первый составил по этому предмету самостоятельное русское руководство с учетом особенностей русской армии эпохи Александра I.

      Как ценило русское общество эту заслугу М. Я. Мудрова и какое впечатление произвела его речь, видно из следующих слов проф. С. П. Шевырева: «Конечно, нельзя было выбрать предмета полезнее, живее, любопытнее, сообразнее событиям времени, которые шли навстречу грозному и славному 1812 году. Наука в лице Мудрова подавала свой живой, одушевленный советовательный голос в деле великого приготовления военных сил на защиту отечества. Слово врача проникнуто самой теплой любовью к родине и к ее воинам и одарено полным знанием дела, для которого ученый прочел все книги, касавшиеся того же предмета, обозрел в России и за границей и изучал на опыте все военные госпитали, всю жизнь солдата, особенно русского)).

      Помимо курса военной гигиены, Матвей Яковлевич читал на медицинском факультете «терапию болезней, в лагерях и госпиталях наиболее бывающих», и показывал студентам «делоручие (хирургию) повреждений, на поле бранном наносимых». Студентов, готовивших себя в армейские хирурги, он учил не только теоретически, ной практически перевязкам и неотложным операциям. Он обучал их также управлению госпиталями и элементам военно-санитарной тактики.

      В то время в военной хирургии главное внимание обращалось на технику ампутаций. М. Я. Мудров говорил по этому поводу: «Ампутации – молчащие упреки нашему невежеству; где не действует химия животной экономии, там мы употребляем огонь и железо. Операции будут совершаться тем реже утешению человечества, чем пристальнее мы будем исследовать ход раздражения натуры».

      В 1809 г. вышел в отставку профессор патологии и терапии и директор клинического института при Московском университете Ф. Г. Политковский. На его место был избран ординарным профессором М. Я. Мудров, создавший себе к этому времени крупное научное имя.

      С момента занятия кафедры терапии и патологии началась особенно кипучая деятельность Матвея Яковлевича, продолжавшаяся непрерывно более 20 лет.

      «К 1812 г., – говорит профессор Любавский, – Мудров уже был первым медицинским светилом в Москве».

      * * *

      «В 1812 году, – читаем мы в «Указателе истории Московского университета» (изд. 1826 г.), – сей рассадник наук вместе с древнею столицею потерпел разорение от неприятеля: пожар истребил все его здания, кроме одного больничного корпусе». При этом погибла значительная часть университетской библиотеки.

      31 августа за два дня до вступления Наполеона в Москву профессора университета во главе с ректором Геймом, захватив наиболее ценные предметы из музея и книги из библиотеки, эвакуировались в Нижний-Новгород.

      «Тогда же, – говорится далее в Указателе, – многие из питомцев университетских, одушевляясь любовью своей к отечеству, одни вступили в московское ополчение, другие, медицинского отделения, отправились на Бородинское поле на помощь раненым; в том числе были почетные профессора Реннер и Грузинов, пожертвовавшие и жизнью своей».

      Врачи и студенты-медики в эту войну были одушевлены теми же стремлениями, какими было проникнуто все русское общество, и проявляли полную готовность к самопожертвованию; молодежь рвалась на войну.

      Врачам на войне предстояла трудная работа. Их было очень мало:, на миллионную армию – всего 500 врачей; между тем кровопролитные сражения и тяжелые условия войны влекли за собой множество жертв. Несмотря на эти чрезвычайно тяжелые условия и слабую организацию военно-врачебного дела, врачи оказались на высоте своего призвания. Об их деятельности давали благоприятные отзывы главнокомандующие нашими армиями; хорошо отзывались и иностранцы; после войны был издан манифест Александра I, в котором подчеркивалась самоотверженная и полезная деятельность врачебного персонала.

      М. Я. Мудров, обращаясь в 1813 г. с приветом к врачам, воспитанникам Московского университета, говорил: «Вашими подвигами, вашим рвением, вашим беспорочным поведением вы превзошли наши надежды, венчали честью место образования и покрыли его славой и доблестями».

      Отечественная война послужила для русских врачей первым экзаменом в широком масштабе как перед русским обществом, так и перед лицом Западной Европы, и они с честью выдержали его.

      Имя Мудрова и уважение к нему распространились далеко за пределы Москвы.

      В Нижнем Новгороде Матвей Яковлевич вместе со студентом медицинского факультета А. Е. Эвениусом «подавали помощь страждущим» в местной больнице. Эта работа продолжалась около года, до последнего дня пребывания их в эвакуации.

      Трудно представить тот громадный ущерб для русской науки и, в частности, для медицины, который нанесло нашествие Наполеона. Старейший рассадник науки, Московский университет, вынужден был закрыться, а затем сильно пострадал от неприятеля. «Когда неистовый враг наш внес с собой в сердце России оружие и пламя, замолкли науки и искусства в нашем святилище; огонь пожирал наши учебные заведения, блистательные кабинеты, богатые библиотеки и хранилища ученых обществ», – писал М. Я. Мудров.

      Но при всей массе зла, причиненного французами русской культуре и науке, в частности, медицине, война 1812 г., по мнению М. Я. Мудрова, имела одним из благоприятных последствий популяризацию научных, особенно медицинских, знаний в провинции. «Казалось, что с пожаром университета и его заведений сгорели и самые науки и разрушились памятники учености. Но нет! Науки пошли с нами странствовать по всей России. Иные из нас поселились в городах, другие в селах; все трудились днем

      30 и ночью, углублялись в таинства природы; все и всюду распространяли свет, просвещение и утешение», – писал М. Я. Мудров.

      По возвращении в 1813 г. в опустошенную и сожженную Москву университет на первых порах начал работать в наемном здании на углу Газетного переулка, против Никитского монастыря. М. Я. Мудров с величайшей энергией принялся за восстановление медицинского факультета.

      Библиотеки Чеботарева и Мудрова перед нашествием Наполеона были вывезены в Ярополец, имение московского генерал-губернатора З.Г. Чернышева, масона, екатерининского вельможи, участника Семилетней войны.

      По приезде из Нижнего Новгорода Мудров и Чеботарев отдали Московскому университету, оставшемуся почти без книг и учебных пособий, свои сохранившиеся библиотеки, присоединив к ним и библиотеку 3. Г. Чернышева.

      Только в 1819 г. Джилярди закончил восстановление основного здания университета на Моховой, и А. Ф. Мерзляков «вдохновенными стихами воспел наружное обновление сего храма науки».

      По-новому зажил медицинский факультет, деканом которого был избран неутомимый М. Я. Мудров. Руководимый им, одним из образованнейших профессоров своего времени, факультет вступил в период своего расцвета.

      Здание анатомического театра было отстроено первым на средства, предназначенные клиническим институтам.

      Сохранилось интересное описание торжественного освящения медицинского факультета, происходившего 13 октября 1813 года.

      В этом описании М. Я. Мудров рассказывает:

      «Врачебное отделение Императорского Московского университета, состоявшее из трех клинических институтов, университетской больницы и анатомического театра, после разорения и опустошения только тринадцать месяцев оставалось в бездействии. Оно потерпело великие потери от нашествия неприятеля как в сочленах своих, так и в учащихся, из коих последние все добровольно поступили в армию и с честью выполняли их предназначение.

      Анатомический корпус, а вместе с ним и все анатомические и патологоанатомические препараты сгорели, а клинические институты – внутренний, хирургический и повивальный – и университетская больница, стоящие на месте церкви Дионисия Ареопагита, чудесно спаслись от пламени, с обеих сторон поятаравшего университетские здания, и ныне сделались гостиницами для разоренных профессоров. Оставленные здесь больничные вещи, медицинские книги, инструменты хирургические и повивальные по большей части разграблены и изломаны, лишь драгоценнейшие из них увезены были в Нижний Новгород».

      Только в 1819 г., по инициативе Мудрова, при университете были восстановлены институты медицинский па 100 учащихся и клинический с больницей на 50 кроватей.

      Какое значение придавал М. Я. Мудров клиническому преподаванию, видно из следующих его высказываний.

      «Клинический институт при медицинском факультете есть закон образования и средство усовершенствования молодых врачей».

      Как известно, впервые институт был основан в 1805 г. и рассчитан лишь на 12 коек и 50 обучающихся студентов.

      В газете «Московские ученые ведомости» от 18 марта 1805 г. напечатано:

      «Как для практического наставления во врачебной науке, так и для общей пользы страждущим тяжкими и продолжительными болезнями в Императорском Московском университете открыто уже первое отделение клинического института, в котором на иждивении университета, под смотрением опытного оператора г-на директора и профессора Гильдебрандта, безо всякой платы пользуемы бывают больные глазами и даже потерявшие зрение».

      Мудров составил проект расширения и реорганизации института и передал свои сметы попечителю Московского учебного округа князю А. П. Оболенскому.

      Настойчивость, с какой Матвей Яковлевич добивался осуществления своего проекта, вызывала удивление современников.

      17 января 1819 года Оболенский обратился к министру духовных дел и народного просвещения князю А. И. Голицыну с представлением, в котором писал:

      «В 1812 году дом, для институтов определенный, от пожара спасся; но нужные вещи все разграблены неприятелем, и он с того времени служил убежищем беднейшим профессорам, а институты восстановлены не были. Принимая в уважение, что университет, обращенный в пепел, возник в превосходнейшем виде», Оболенский ходатайствовал далее «об утверждении проекта, основанного на предстоявшей нужде во врачах, о заведении при университете медицинского и клинического институтов, о пристройке к назначенному для них корпусу третьей части и об отделке находящегося рядом с ним по Никитской улице трехэтажного обгорелого дома» (принадлежавшего Мосолову).

      19 апреля 1819 года на имя министра народного просвещения последовал высочайший рескрипт об утверждении при университете клинического института.

      Директором Клинического института при Московском университете был утвержден М. Я, Мудров.

      Институт имел анатомический театр и учебные больницы: клиническую, хирургическую и акушерскую.

      Университетская учебная больница была устроена на 50 человек, из которых 20 находились на штатном содержании, 20 на университетском и 10 на собственном.

      В состав этой больницы входили следующие лечебные заведения: 1) Клинический институт для внутренних болезней на 32 человека (под ведением проф. М. Я. Мудрова), 2) Хирургический институт на 12 человек (под ведением проф. Ф. А. Гильдебрандта и адъюнкта Альфонского), 3) Акушерский институт на 6 родильниц, «а по нужде могут поместиться и более, ибо всех кроватей находится 12» (под ведением проф. Ризенко и адъюнкта Рихтера). Больные, лежавшие в институтах, служили для студентов «предметом показания и исследования на одре болезни и смерти» (demonstrationes clinicae et sectiones anatomicopathologicae).

      Сохранилось следующее описание расположения палат в Клиническом институте, относящееся к 1820 году: «Две кровати женские на штатном содержании полагаются на случай крайне бедных женщин и с неизлечимыми болезнями, коих в городских больницах не принимают, яко неизлечимых, а в домах не держат от вони. Если случится много разнородных болезней острых, хронических, трудных, вонючих, прилипчивых и если больные будут лежать по фамилиям болезней, то Клинический институт примет следующее устройство: 1) палата для горячек, лихорадок и воспалений; 2) комната для горячек нервических; 3) палата для сыпей острых, как-то: кори, оспы и пр., и для сыпей холодных, как-то: лишаев, чесотки, болезней венерических и пр.; 4) палата для течений, например, поносов; для остановок, например, водяных болезней, чахоток, скорбута и пр.; 5) палата для болезней нервных и помешательств ума».

      Профессора института читали лекции в общей аудитории, построенной амфитеатром. Аудитория одновременно служила и операционным залом для хирургов, здесь же происходил амбулаторный прием приходящих больных, начинавшийся после лекций и операций. Профессора принимали больных в присутствии и при участии студентов, которые производили малые операции, выписывали рецепты, собирали анамнез и т. д.

      Занятия в институте носили по преимуществу практический характер. Медицинских книг после 1812 года осталось немного, а те, которые издавались вновь, были чрезмерно дороги. Университет ежегодно выплачивал всем студентам по 40 рублей ассигнациями на покупку учебников и запрещал продавать их при переходе с курса на курс.

      Правительственной медицинской печати в 20-х годах в России не было. Профессора издавали свои труды или за счет университета, или, чаще, на собственные средства. Довольно много монографий выпустили Мухин, Загорский, Уден.

      М. Я. Мудров также отличался большой склонностью к литературной работе, но литературное наследство, оставшееся после него, невелико. Выше всего он ставил педагогическую работу в институте. Врачебная практика, преподавание и административные обязанности отнимали у него очень много времени. Кроме того, он считал себя вправе опубликовывать в печати только лишь то, что подверглось им строгой проверке на опыте.

      После поражения Наполеона, особенно в русском обществе, началась борьба против господства иностранцев как в государственной жизни, так и в науке. Эта борьба не прошла мимо Московского университета. Среди профессоров появилось много противников немецкого засилья на большинстве университетских кафедр.

      Мудров, принадлежа к числу горячих и убежденных патриотов, относился к немногим профессорам того времени, которые, соединяя с европейской образованностью ярко выраженные национальные черты, планомерно переносили на русскую почву новейшие достижения западной науки, сочетая их с достижениями отечественных ученых.

      На собственном примере он показал, что русские способны самостоятельно развивать медицинскую науку.

      Если в начале XIX века у нас уже создавалась «национальная, чисто русская медицина», говорит Я. А. Чистович, то среди основоположников ее одно из первых мест должно быть отведено М. Я. Мудрову.

      В отношениях к подчиненным врачам он всегда был корректен и никогда не разыгрывал «генерала от медицины», как некоторые его товарищи по кафедре. Никогда не кичился он своими познаниями и не обижался, если кто-либо из ординаторов открыто возражал ему. Напротив, он говорил: «На то мне и помощник нужен, чтобы подмечал то, чего я не подглядел, и поправлял мои ошибки. И на старуху бывает проруха». Если даже студент делал ему какое-либо указание, он внимательно выслушивал его, а если оно оказывалось уместным, благодарил: «Хорошо, душа, очень хорошо. Спасибо, что надоумил». Он учил не пренебрегать практическими указаниями даже сиделок и больничных сторожей.

      «Умный врач, т. е. чувствующий малость своих познаний и опытов, никогда замечаний их не презрит, но паче воспользуется ими», часто говорил он.

      Кроме преподавания в университете, с 1813 по 1817 год Мудров преподавал в московском отделении Медико-хирургической академии патологию, терапию и клинику. Пять раз его избирали в деканы медицинского факультета.

      Уже в начале своей преподавательской деятельности Мудров проявил себя последователем Гиппократа и созданной им медицинской школы, «которая свои заключения выводит из наблюдений природы».

      Со взглядами М. Я. Мудрова и его направлением как врача хорошо знакомит его «Слово о способе учить и учиться медицине практической, или деятельному врачебному искусству при постелях больных», сказанное им при торжественном открытии и освящении Клинического и Медицинского институтов в 1820 году.

      В этой замечательной по содержанию своему речи, являвшейся как бы вступительной и программной клинической лекцией, Мудров учит слушателей методам исследования больных и излагает причины болезней.

      Речь явилась как бы кратким курсом диференциальной диагностики и семиотики, не потерявшим своего практического интереса до настоящего времени.

      Одна из основных клинических мыслей автора ярко выражена в следующих его словах:

      «Поверьте же, что врачевание не состоит ни в лечении болезни, ни в лечении причин ее. Я вам скажу кратко и ясно: врачевание состоит в лечении самого больного. Вот вам и вся тайна моего искусства, каково оно и есть! Вот весь плод 25-летних трудов моих при постелях больных. Вот вам вся цель Клинического института».

      Для того же, чтобы удачно выполнить эту задачу, надо, по его мнению, владеть медициной не только как наукой, но и как искусством. «Врачебная наука, терапия, – говорит он, – учит основательному лечению самой болезни, а врачебное искусство, практика или клиника учит лечить собственно самого больного. По теории и книгам почти все болезни исцеляются, а на практике и в больницах много больных умирает. Книжное лечение болезней легко, а деятельное трудно. Иное – наука, иное – искусство; иное – знать, иное – уметь».

      В то время большинство врачей чрезмерно увлекалось всевозможными лекарственными средствами и сложнейшими смесями их; в каждом из средств они видели панацею от той или другой болезни, а М. Я. Мудров главное внимание обращал на правильную диагностику заболевания.

      «Познание болезни есть половина лечения», – говорил он. При определении состояния больного он советовал применять самое разностороннее исследование. Тогда еще не были введены в практику выслушивание и выстукивание больных и почти не применялись лабораторные и какие-либо другие объективные способы исследования.

      Мудров неустанно подчеркивал огромное значение хорошо и вдумчиво собранного анамнеза, часто решающего диагностику. Кроме того, он терпеливо уделял много времени обстоятельному исследованию больного с ног до головы путем осмотра и ощупывания. При исследовании каждого больного он учитывал его сложение, физическое развитие и конституцию («соразмерность частей»), образ жизни, социальное положение и профессию, наследственность и предшествовавшие болезни.

      «Чтобы узнать болезнь подробно, нужно врачу допросить больного: когда болезнь его посетила в первый раз, в каких частях тела показала первые ему утеснения, вдруг ли напала, как сильный неприятель, или приходила яко тать в нощи; где она первее показала свое насилие: в крови ли, в чувствительных жилах, в орудиях пищеварения или в оболочках, одевающих тело снаруяжи, снутри, и пр., какие с того времени происходили перемены и какие употреблены врачевания, с пользой или вредом».

      Исследование больного М. Я. Мудров учил производить так: «Должно исследовать настоящее положение болезни, в больном искать, где она избрала себе ложе; и для сего нужно врачу пробежать все части тела больного, начиная с головы до ног, а именно – первее всего надобно уловить наружный вид сольного и положение его тела, а потом исследовать действия душевные, зависящие от мозга: состояние ума, тоску, сон; вглядеться в лицо его, глаза, лоб, щеки, рот и нос, на коих часто, как на картине, печатается и даже живописуется образ болезни. Надобно смотреть и осязать язык как вывеску желудка, спросить о позыве к пище и питью и к каким именно; внимать звуку голоса и силе ответов; видеть и слышать дыхание груди его и вычислить соразмерность биения сердца и жил с дыханием; применяться к разному звуку кашля грудного, желудочного, простудного, воспалительного. Надобно уметь осязать живот, все его внутренности и сопредельные ему части; исследовать состояние рук и ног, их силу и крепость, худобу и полноту и по оным судить о силах жизненных; обратить внимание на кожу, сухость ее и влажность, теплоту и холод, цвет и сыпи; видеть и исследовать все извержения, кровь, мокроту, желчь и пр. Из всех явлений, коих сотую только долю показал я здесь и кои ты увидишь, услышишь и осяжешь при постели больного, из всех сих явлений должен ты извлекать заключение о вещах сокровенных, коих наружные чувства не постигают, постигает же чувство внутреннее, т. е. разум, просвещенный наукою и опытностью».

      Чтобы развить в себе умение разбираться даже в трудных случаях, он советовал, между прочим, «заняться усовершенствованием наружных чувств, что приобретается не профессорским учением, но собственным упражнением при постелях больных... Сими чувствами делаются все наблюдения над больным и вне больного, а наблюдения суть подпоры для опытности, коим, яко бисером драгоценным, украшается суждение практическое – венец врача... Дабы приобресть такое суждение практическое и сохранить сие негиблющее богатство, должно иметь внимание, единственно устремленное на болезнь больного без поспешности; должно сообразить все явления, большие и малые; должно не только записывать их, но написать в своем месте, в связи, в порядке; надобно оставить предрассудки юности, позабыть у порога храмины болящего тонкости, более ученые, нежели умные, выдуманные для книжной торговли; следить болезнь просто, по учению Гиппократа, или, что все равно, по руководству натуры, облещись терпением в повторении тех же исследований; благоразумно отличать посторонние явления от существенных; но не все принимать за причину, когда случится перемена после вещи обыкновенной; не редких явлений искать, но искать точности».

      После разностороннего исследования больного и выявления причин болезни он советовал записывать все полученные данные в историю болезни и притом каждое из них на своем месте, «дабы в описании твоем, как на некоем чертеже, одним взглядом по следам опустошений можно было видеть завоевание, сделанное болезнью... И только начертав план, по которому можно судить о внутреннем свойстве болезни, о наружном ее виде, об ее ходе, быстроте или медленности, о силе и нападениях ее, можно решать, какую с нею вести войну, наступательную или оборонительную, т. е. пополнительно или отрицательно действовать должно».

      Так обстоятельно исследовал Мудров больных и учил этому, совершенно новому тогда методу исследования своих многочисленных учеников. Он первый у нас разработал подробную схему клинического исследования больных, схему, в последующем послужившую основой для плана расспроса и объективного исследования больных, созданного Г. А. Захарьиным.

      М. Я. Мудров без всякого преувеличения может быть назван отцом русской терапевтической школы, точно так же, как Н. И. Пирогов – основоположником нашей хирургии.

      Мудров играл одну из руководящих ролей в той борьбе, которая велась в начале XIX века с постыдным у нас засильем иностранцев в русской науке. Он стремился освободить нашу медицину от господства выходцев из Германии и других европейских стран. Еще в начале XIX века немцы, устремившиеся из своего «фатерланда» в наши научные учреждения, всячески тормозили движение русских ученых и даже отрицали их способность к творческой научной работе.

      Как патриот Мудров не мог спокойно выносить иностранный, главным образом немецкий гнет, тормозивший развитие русской медицины. Он упорно работал над собой и благодаря природному дарованию, вскоре как ученый и практический врач намного опередил всю плеяду чужеземных профессоров, доминировавших тогда в Московском университете.

      * * *

      В деле лечения больных так же, как и в вопросах диагностики заболеваний, Матвей Яковлевич следовал своему рациональному методу. Первое время он, невидимому, во многом придерживался точки зрения П. Франка, назначая порядок лечения по «натурам и диатезам». Но затем и в этой области пошел самостоятельным путем.

      Он рассматривал несколько задач, стоящих перед врачом: «совершенное исцеление болезни излечимой», «облегчение болезни неизлечимой» и «предварение угрожающей болезни или сохранение здравия в его целости».

      Занимаясь со студентами, он учил их присматриваться к природе и уподоблял больного кораблю, а врача – кормчему. «Следуя мановению природы, повелевающей и врачующей, врач, раб природы и слуга больного, делается, наконец, повелителем болезни».

      Он всегда назначал лечение, строго сообразуясь с личными особенностями больного, и на лекциях особое внимание обращал на то, что нужно лечить больных, а не признаки болезни и даже не самые болезни.

      «Вам же, друзья мои, я еще чаще и громче буду повторять одно и то яге, что не должно лечить болезни по одному только ее имени. Не должно лечить и самой болезни, для которой часто мы и названия не находим. Не должно лечить и причин болезни, которые часто ни нам, ни больному, ни окружающим его неизвестны, ибо давно уже удалились от больного или не могут быть от него устранены, а должно лечить самого больного, его состав, его органы, его силы».

      Какой бы способ лечения ни применял М. Я. Мудров, он всегда строго сообразовывался с особенностями данного случая и тщательно взвешивал все показания и противопоказания к избираемой терапии. Он охотно пользовался физическими способами лечения, особенно водолечением: «...трения, бани, ванны, простые или лекарственные, обмывания лица, рук, ног, всего тела водой, уксусом, вином, простым или виноградным, долго ли их применять, с какими предосторожностями простуды и чьими руками».

      Не переоценивая роли лекарств, он приписывал громадное значение бытовой обстановке, окружавшей больного, и гигиеническим мерам воздействия на заболевший организм.

      «Избранная диета, полезное питие, чистый воздух, движение или покой с умеренностью, сон или бдение в свое время, чистота постели, жесткость ее или мягкость, сено, солома, грива, перья или пух, простыня, одеяла, подушки, их перемена и пр. – все должно быть сообразно с внутренними лекарствами и наружными средствами».

      М. Я. Мудров всегда заботился об удалении больного от «забот домашних и печалей житейских, кои сами по себе суть болезни». Придавая большое значение правильному образу жизни своих пациентов, он предписывал им как необходимое условие успешного лечения выполнение строгого, расписанного по часам режима.

      На труд он смотрел не только как на нравственную обязанность каждого человека, но и как на основное условие для поддержания здоровья.

      «Первый рецепт для здравия роду человеческому, – говорил он, – в поте лица твоего снеси хлеб свой». Состоятельным больным, проводившим время без работы, он часто давал совет взяться за труд, что отвечало его медицинским установкам и морально-философским взглядам.

      Существенный терапевтический фактор он видел в психическом воздействии на больного. «Зная взаимные друг на друга действия души и тела, долгом почитаю заметить, – говорил он, – что есть и душевные лекарства, кои врачуют тело. Они почерпаются из науки мудрости, чаще из психологии. Сим искусством печального утешишь, сердитого умягчишь, нетерпеливого успокоишь, бешеного остановишь, дерзкого испугаешь, робкого сделаешь смелым, скрытного – откровенным, отчаянного – благонадежным. Сим искусством сообщается больным та твердость духа, которая побеждает телесные болезни, тоску, метание и которая самые болезни тогда покоряет воле больного... Восхищение, радость и уверенность больного тогда полезнее самого лекарства».

      Так ясно представлял себе Мудров роль психического воздействия в терапии, значение которого врачи тогдашней эпохи мало ценили и понимали. В этом отношении Мудров опередил современников на целое столетие.

      Касаясь причин болезней, Матвей Яковлевич говорил, что если приняться за перечисление их, то не будет и конца. На первое место среди них он ставил «страсти и похоти, искажающие самый чин естества, как-то: глад и объядение, пьянство и леность, дневной сон и полуночные пиршества». Далее он указал на «напряжение ума, легкое одеяние зимой, хлад полунощи, душевные возмущения (гнев и злоба), зависть, честолюбие, роскошь либо скупость, ревность и пр.». К причинам болезней, между прочим, им относились «поднебесные влияния, солнцестояния, изменения луны, испарения на суше и водах, нападения повальных болезней, времена года и непогода, заразы, любострастие».

      Таким образом, в оценке этиологии заболеваний М. Я. Мудров, учитывая большое значение общественно-бытовых факторов, одновременно снижался до уровня суеверных представлений, свойственных его эпохе.

      Классификация болезней, которой придерживался Мудров в соответствии с концепцией Броуна, с современной точки зрения была, конечно, весьма несовершенной. Но, если принять во внимание другие классификации того времени и даже классификацию такого корифея немецкой медицины, как Гуфеланд, то станет ясно, что и в этом отношении Мудров не только не отставал от современных ему выдающихся клиницистов, но был головой выше большинства из них.

      Матвей Яковлевич, помимо распознавания болезни и лечения больного, придавал огромное значение правильно поставленному прогнозу; к умению предсказывать исход заболевания он постоянно приучал студентов и молодых врачей.

      «Во врачебном искусстве нет ничего труднее сей науки предвидения, а самое предсказание требует такой тонкости, осторожности, благоразумия и мудрости, каких и словами изобразить не могу».

      «Кто хочет успеть в сей науке, коея нет труднее, полезнее и славнее для врача, тот имеет для сего два средства: первое изучение семиотики и второе – ежедневное наблюдение перемен при постели больного».

      Многое из того, чему учил Мудров в своей замечательной речи, произнесенной более 125 лет назад, не утратило своей свежести и новизны до настоящего времени. Подобной работы, где в такой ясной и сжатой форме были бы изложены основы всей клинической деятельности, не встречалось тогда ни в русской, ни в иностранной литературе.

      М. Я. Мудров был одним из первых русских клиницистов, который придавал огромное значение установлению связи между клиникой и патологической анатомией. Характеризуя постановку преподавания в Петербургской медико-хирургической академии в начале XIX века, он выражал недоумение по поводу того, что патологическая анатомия там при наличии двух огромных госпиталей совершенно не интересовала врачей и умершие больные забывались, «не оставляя по себе причин болезней, расстроивших их организм».

      Мудров, уделяя большое внимание патологической анатомии, всегда посещал вскрытия и часто сам производил их с целью изучения параллелизма между клиническими и секционными диагнозами. От своих учеников он требовал обязательного присутствия на секциях. Об этой стороне педагогической деятельности Мудрова с особой благодарностью вспоминал потом Н. И. Пирогов.

      В этом отношении М. Я. Мудров, несомненно, опередил большинство современных ему клиницистов, ибо даже в западных университетах связь между клиникой и патологической анатомией тогда только начинала зарождаться. Этому способствовали труды Виша, Пине Ля, Лэйнека, Корвизара и др.

      М. Я. Мудров отлично понимал всю важность «предохранительной» медицины. «Взять на свои руки людей здоровых, предохранить их от болезней наследственных или угрожающих, предписать им надлежащий образ жизни, – говорил он, – есть честно и для врача покойно, ибо легче предохранить от болезней, нежели лечить их. И в сем состоит первая его обязанность».

      Насколько этот взгляд был для того времени нов и парадоксален, можно судить по тому, что сказанные Н. И. Пироговым почти на полвека позже слова «Будущее принадлежит медицине предохранительной», даже тогда, как говорит профессор М. Я. Капустин, прозвучали в России ново и одиноко.

      Имея в виду бедность большинства населения и чутко относясь к нуждам несостоятельных больных, Мудров стремился выработать доступную для них терапию и с этой целью использовать всевозможные домашние средства.

      В ту эпоху, когда над страной тяжелым ярмом висел гнет аракчеевщины, крепостничества и феодального барства, это желание придти на помощь бесправной и голодающей бедноте было, несомненно, прогрессивным.

      Ранним утром М. Я. Мудров выезжал из дома в своей карете четверкой с ливрейными лакеями на запятках. Сидя в экипаже, он всегда читал какую-нибудь книгу. На козлах у кучера стояли корзины с лекарствами, чаем и вином. Все это он раздавал бедным больным, которых посещал безвозмездно. Многих он даже снабжал деньгами, ко многим приезжал по собственной инициативе.

      «Дом Мудрова, – говорит Любавский, – всегда был полон разными воспитанниками, старыми друзьями, дальними родственниками, жившими на его иждивении».

      Все эти факты указывают на то, что благотворительность играла очень видную роль в жизни М. Я. Мудрова, до конца дней своих сохранившего масонские убеждения.

      Будучи бескорыстным и раздавая неимущим значительную часть своего заработка, он в то же время получал большие гонорары в богатых дворянских и купеческих домах и не любил, когда врачебный труд оплачивался дешево.

      Студентам он читал: «В богатых и знатных домах, где соблюдается изящность и выбор аптекарских и всяких пособий, медицина именуется городской практикой; а в хижинах бедных и недостаточных людей, где употребляются домашние и самые дешевые лекарства, она называется медициною бедных. Медицина госпитальная или больничная есть средина между дорогим врачеванием богатых и дешевым лечением бедных. Богатым свойственно лакомство и бездействие, и простая пища и трудолюбие бедным... Научитесь прежде всего лечить нищих, вытвердите фармакопею бедных; вооружитесь против их болезней домашними снадобьями: углем, сажей, золой, травами, кореньями, холодной и теплой водой; употребите в пользу бедных ваших больных стихии: огонь, воздух, воду, землю, пособия, никаких издержек не требующие, и к этому приличную пищу и питье; ибо бедность их не позволяет покупать лекарства из аптеки».

      Преподавать в клинике он старался по возможности наглядно. С этой целью им были, например, составлены таблицы, заключающие «все припадки и знаки, каковые только могли быть заключены на больных от Гиппократа до последнего времени».

      Преподавание отнимало у него много времени. Ежедневно с 9 часов утра до 2 часов дня его можно было видеть в аудитории или в палатах, окруженным толпою студентов и врачей. Он часто приходил в клинику еще по вечерам, а иногда и ночью, особенно когда там лежали тяжелые больные, требовавшие наблюдения.

      С 1824 года Мудров начинает с огромным увлечением изучать систему физиологической медицины, введенную Бруссэ. В памятной записке графа Панина о профессорах Московского университета за 1831 год мы читаем о Мудрове, что он «оказал большие услуги университету и человечеству при образовании клиники, но его винят в излишнем пристрастии к методе Бруссэ».

      Матвей Яковлевич с горячностью молодого студента стал изучать теорию Бруссэ и во многом заново переучиваться. Он выписал себе из-за границы новейшие руководства и сочинения по физике, химии, фармации и клинике и не один раз перечитывал их от строчки до строчки.

      Сначала наблюдения его как бы говорили в пользу учения Бруссэ, но односторонняя теория не могла долго удовлетворять ясный практический ум М. Я. Мудрова. Скоро он убедился, что теория Бруссэ имеет много общего с броунизмом. Это та же теория, «только вывороченная наизнанку», – говорил он. Бруссэ также связывал происхождение болезней с избытком или недостатком раздражения.

      Благодаря своей наблюдательности Мудров убедился, что эта теория не оправдывает тех надежд, какие на нее возлагались. Поэтому после некоторого периода увлечения ею он вернулся к своей прежней «преданности и покорности лишь опыту и наблюдению». «Знания в практической медицине приобретаются единственно долголетнею опытностью и наблюдением». Его ученик и ближайший помощник П. И. Страхов говорит, что «если и оставалось при нем что-либо из системы Бруссэ, то разве одно лишь очень большое, чуть-чуть не излишнее пристрастие к употреблению пиявиц».

      Во Франции в то время увлечение кровопусканиями достигло апогея. В 1829 году в страну было ввезено 33 миллиона пиявок. Один историк медицины остроумно заметил, что метод Бруссэ стоил Франции больше крови, чем все наполеоновские войны.

      Следует добавить, что учение Бруссэ нашло с самого начала своего возникновения многочисленных приверженцев не только во Франции, но и в Германии, Англии и других государствах. Оно оказало большое влияние почти на все выходившие тогда медицинские сочинения.