Мунин A. H. Серебряных дел художник / А. Н. Мунин. – Архангельск : Северо-Западное книжное издательство, 1979. – 70 с., с ил.
Книга представляет собой популярный биографический очерк о заслуженном деятеле искусств РСФСР Е. П. Шильниковском. Известный в прошлом офортист, он многие годы своей жизни посвятил возрождению древнего художественного промысла – северной черни.
ОТ АВТОРА
На одной из улиц Великого Устюга стоит двухэтажное каменное здание фабрики «Северная чернь». Трудно представить себе, что около полувека тому назад в городе оставался единственный мастер черни и небольшой деревянный домишко, откуда начинала свою жизнь артель замечательного северного промысла. Благодаря искусным рукам высокоталантливых народных умельцев древнерусское искусство достигло небывалого расцвета. И одним из тех, кто упорно трудился ради сегодняшнего взлета всликоустюгского серебряного промысла, был Почетный гражданин города, заслуженный деятель искусств РСФСР художник Евстафий Павлович Шильниковский.
Прошло почти девяносто лет жизни, шестьдесят пять лет творческой деятельности. Пройден большой путь одного из тех художников-самородков, которыми богат русский народ.
В творческом пути Шильниковского-художника можно выделить два больших этапа. В первом – Шильниковский выдающийся рисовальщик и офортист, достойный хранитель классических традиций русских графиков; во втором – руководитель фабрики «Северная чернь», художник, сумевший соединить достижения профессионального искусства с традициями народного промысла, тем самым поднять на достойную высоту граверное искусство, украшавшее изделия великоустюгского чернения по серебру.
Имя Шильниковского-офортиста наравне с именами крупнейших мастеров офорта Л. Ф. Овсянникова, В. Д. Фалилеева, П. А. Шиллинговского, с первых лет революции принявших активное участие в создании молодого советского изобразительного искусства, прочно вошло в историю русской советской графики.
Графику-станковисту Шильниковскому нелегко было сразу применить свое искусство в художественном промысле чернения по серебру. Отсюда ошибки, связанные с поисками декоративных решений и орнаментальных композиций. Внимательное изучение приемов старых мастеров черни помогло художнику преодолеть профессиональные трудности. Благодаря высокой культуре рисунка, повседневному упорному труду Шильниковскому удалось вернуть великоустюгскому черневому серебру современность, содержательность сюжетов оформления, разнообразие тем и широкий ассортимент изделий.
О творчестве Шильниковского написан небольшой монографический очерк1 [1 Разима Т. М. Евстафий Павлович Шильниковский. М., Всесоюзное кооперативное издательство. 1959], где говорится о нем главным образом как о художнике «Северной черни», и лишь вскользь он назван как выдающийся рисовальщик, офортист. В то же время в монографии П. Е. Корнилова «Офорт в России»2 [2 Корнилов П. Е. Офорт в России. М., 1953] Шильниковский упоминается наравне с именами крупнейших графиков начала XX века.
Автор собрал все имеющиеся материалы о жизни и творчестве Шильниковского: каталоги, статьи, фотографии, гравюры и т. д. Сохранить образ художника и человека– задача, которую невозможно было бы решить без помощи самого Евстафия Павловича. Длительное знакомство с ним, переписка, записи его устных рассказов, воспоминания людей, хорошо знавших Шильниковского, дали возможность в какой-то мере показать творческий путь, каким шел художник.
ПЕРВЫЕ ШАГИ
Предки Евстафия Павловича Шильниковского пахали землю. Их представления о мире, в котором они жили, ограничивались ближайшим селом, куда ходили в церковь, несколькими соседними деревнями да бесконечным дремучим лесом-суземом с болотами, гарью, лесными реками.
Деревня, где жили Шильниковские, разместилась на холме. Деревянные дома с хозяйственными пристройками облепили подножие и ступенчатые склоны до самой вершины. Деревня имела три названия: Кузнецово, Высокая гора и Вершина. Вблизи текла небольшая стремительная речка Стрига с обжигающей, холодной водой, где на самом краю дороги, среди густых кустов ивняка, темнелось причудливое строение старой водяной мельницы и дом мельника. Этот уголок, который детская фантазия превратила в никому неведомое царство, стал самым заманчивым местом для игр.
Фамилию Шильниковские носила добрая половина жителей деревни. Они ревниво оберегали легенду, согласно которой предок их был выходец из Польши, сосланный сюда в незапамятные времена каким-то царем.
Отец Евстафия Павловича – Павел Игнатьевич был упрямым, пытливым человеком. Земля его не привлекала, а отпустить Павла в город родители отказались. Чтобы крепче привязать его к дому, решили женить. Внимание родителей привлекла скромная, заботливая соседская девушка Екатерина Михайловна Махина. Справили свадьбу. 17 февраля 1890 года у Шильниковских родился первенец, названный Евстафием. Спустя несколько месяцев после рождения сына Павла Игнатьевича взяли на военную службу.
Стасику минуло пять лет. Вернулся из солдатчины отец. Всей семьей решили переехать в город Великий Устюг. Прощайте, лесные просторы, река Стрига, старая мельница!
Для деревенского мальчика, привыкшего к простору, тишине, в городе все было необычайным. Удивительное, ошеломляющее впечатление произвели на Стася белые каменные церкви. Величественные и красивые, упираясь крестами в небо, они будто плыли среди облаков, вызывая легкое головокружение.
На скудные сбережения Шильниковские купили из четырех комнат-клетушек ветхий дом с тремя окнами по фасаду. В одной комнатке Павел Игнатьевич открыл «постоялый двор». За домом дырявый сарай для лошадей и лавчонка без окон. В ней продавали постояльцам хлеб своей выпечки, сахар, соль, крупу, калачи и всякую мелочь. Но обычно постоялый двор Шильниковских пустовал. Разве один-два крестьянина из ближайших деревень случайно заедут выпить да закусить чем бог послал. Впрочем, это не удивительно. Рядом были еще два постоялых двора – повиднее. Хозяин одного из них попутно занимался крашением деревенских холстов и набивкой рисунка, другой был хорошо грамотным человеком. Приезжие крестьяне обращались к нему с просьбой то составить какую-либо деловую бумагу, то переночевать. У него хранилось несколько книг, среди них прекрасно иллюстрированная книга «Путешествие Лонгвистона по Африке». Дети его тайком от отца приносили книгу к Шильниковским и там до позднего вечера рассматривали картинки. В четырехлетнем городском училище, где учился Евстафий, рисовали скучные геометрические фигуры. Зато дома он отводил душу, перерисовывая иллюстрации «Путешествия по Африке». Мальчишка испытывал радость не от результата труда, нет, – от процесса труда, его увлекала линия контура, расположение темных и светлых пятен. Любовь к линии, в свою очередь, породила восприимчивость к цвету, образу, композиционной слаженности.
Городское училище окончено. Вчерашние ученики на пороге серьезной жизни. Пока все идет по-старому: игры, смех, веселье. Казалось, ничего не изменилось. А между тем Евстафий сильно вытянулся, раздался в плечах. Родителям пришла пора подумать о приобщении сына к настоящему делу. К чести родителей – матери, неграмотной крестьянки, малограмотного отца,– они хотели, чтобы сын учился. О его увлечении рисованием они знали, но не считали это занятие стоящим внимания. В их понимании, по-настоящему рисовать – значит быть иконописцем. Боже избави! Писать иконы – быть бродягой, вон их сколько ходит по Великому Устюгу, босых, бездомных и пьяных.
Тревоги родителей развеял инспектор училища Ф. А. Надежин. К нему отец обратился за советом, как лучше поступить. «Есть способности, есть желание – значит надо учить. Пусть Стасик будет художником», – сказал инспектор. На том и порешили. Определенную роль сыграла ученица старшего курса Строгановского училища устюженка Антонина Воронина. Она взялась подготовить мальчика Шильниковских к поступлению в училище.
Рассказывая о далеком детстве, Евстафий Павлович вспоминал: «Я всегда с благодарностью думаю о первой учительнице. Она почувствовала во мне художника, заставила поверить в себя. Свято храню память и об отце с матерью. В них я встречал неизменное участие, привет и одобрение своим художественным начинаниям».
Антонина Воронина написала рекомендательные письма: одно в училище, другое заведующему классами рисования П. А. Романовскому в Ярославле.
Напутствуемый добрыми пожеланиями, слезами и благословениями матери, Евстафий входит на пароход. Нехотя завертелось колесо, шлепая плицами по воде. Сделав полукруг, пароход взял курс на Котлас. Оттуда до Вятки поездом. Евстафия мучили сомнения – не повернуть ли обратно, кто знает, как там, в Москве? И только пересев в вагон поезда Вятка – Москва, Шильниковский успокоился, подчинившись необходимости. Стало легче, веселее.
Преисполненный надеждой, что все будет хорошо, он не шел, а бежал по Рождественке.
В Строгановском училище высокая черноволосая женщина пробежала глазами письмо Ворониной, привычно процедила: «Жаль, очень жаль, у нас в этом году приема на первый курс нет. Принимаем только на третий».
Вышел на улицу. Ветер пробивал легкое пальто. Холодно. Неуютно. «Ждать счастья нельзя, его надо искать», – решил он. Поехал в Ярославль. Переночевав на вокзале, рано утром Евстафий идет на поиски классов рисования. Он уже не спешит, не радуется, держится настороженно, недоверчиво. Петр Александрович Романовский принял юношу приветливо. Прочитав письмо Ворониной, хитро прищурившись, оглядел долговязую фигуру, расспросил о Великом Устюге, о родителях, не торопясь перелистал домашние работы, вызвал служителя классов и, поручив ему Шильниковского, попрощавшись, ушел. Все было неожиданно, буднично. Евстафий ждал чего-то еще, не веря догадке, что он может остаться в этой школе.
Угол для жилья нашли через два дома от школы. Хозяйка квартиры давала домашние обеды. Столовались у нее человек шесть. К общему столу Евстафия не приглашали. Его кормили на кухне тем, что оставалось от обеда. Но стоит ли внимание обращать на пустяки, главное – он учится рисовать.
«Ярославские классы рисования», как они тогда именовались, размещались в двухэтажном здании в центре города. Посетители, большей частью ученики специальных школ, занимались по вечерам. Преподаватели П. Романовский и А. Шитов – воспитанники Московской школы живописи, ваяния и зодчества. Учителя стремились, прежде всего, пробудить в учениках интерес к окружающей их жизни, «ибо только жизнь – истинный и глубокий источник творчества», – любил повторять Романовский. Они развивали в своих питомцах остроту наблюдательности, убеждая их как можно больше рисовать с натуры, зарисовывать сценки и типы жителей, встретившихся на улицах, и даже своих товарищей в классе.
Из учеников школы Шильниковский самый прилежный. Днем он ходил по Ярославлю, много рисовал, вечером показывал работы Романовскому.
Петр Александрович, видя неодолимое влечение Шильниковского к образованию и искусству, разрешил ему заниматься в школьном здании не только вечером, но и днем, предложил пользоваться книгами из библиотеки школы. Больше того, он доверил Евстафию ключи от книжных шкафов.
Нетрудно понять восторг молодого человека, когда в его распоряжении оказалась масса великолепных иллюстрированных изданий, всевозможных альбомов. «Мне везло, я встречал на пути хороших людей, – вспоминал Евстафий Павлович, – благодаря разрешению заниматься в библиотеке я вставал в пять утра, в шесть приходил в школу. Заспанный служитель, очень добрый человек, ворчал: «Ну что тебе, Шильниковский, не спится, и мне спать не даешь». И впускал в здание. До вечера я просиживал в классах и библиотеке. А на занятиях получал от Петра Александровича консультацию и «задание на завтра».
Как ни хорошо Евстафию в ярославской школе рисования, но ее рамки становятся узкими для него. Во время рождественских каникул школу навестили два ученика Пензенской художественной школы. Познакомившись с Евстафием, они много хорошего рассказали о школе, о преподавателях, о демократической атмосфере, царившей там. Рисунки Шильниковского произвели на них впечатление, и они убедили его уехать из Ярославля в Пензенскую художественную школу.
Осенью 1907 года Шильниковский успешно выдержал экзамен и был зачислен на первый курс.
ПЕНЗЕНСКАЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ШКОЛА
Тихая купеческая Пенза. Крепкие дома с флюгерами на крышах, яркой геранью на окнах, глухими заборами. На площади, против городской думы, старый, тенистый парк. За ним, на крутом подъеме улицы, трехэтажное кирпичное здание художественной школы.
В стенах школы царили дух юношеской влюбленности в искусство, задор. В это время в ней преподавали А. Ф. Афанасьев, блестящий акварелист и рисовальщик Н. Ф. Петров, П. И. Коровин, И. С. Горюшкин-Сорокопудов, А. Вахромеев, скульптор А. М. Клодт, Н. А. Околович – известные художники конца XIX – начала XX в. Гордостью школы была картинная галерея с большим количеством превосходных полотен.
Состав учащихся школы самый разнообразный. Здесь учились и семнадцатилетние юноши, и умудренные некоторым опытом жизни взрослые люди. Среди учеников шумной известностью пользовались В. Татлин, Д. Бурлюк, Е. Праведников.
Принесенное Шильниковским в школу умение трудиться сказалось в первый же год. Он успешно шагнул из оригинального в головной класс и второй год учебы начал сразу в натурном классе у преподавателя А. В. Иванова. «Художник Иванов, – вспоминал Евстафий Павлович, – оставил у нас, учеников, очень хорошее впечатление. Он помог нам понять законы живописи, света и цвета. Чувствуя свою силу, он не боялся на глазах у всего класса, где работало человек 35–40, показать, как надо писать. Такой метод преподавания давал нам очень многое. Сразу становился понятным, смысл хорошего рисунка, значение цвета; мы получали представление о широкой технике живописи.
Помнится, была постановка натуры – пожилая женщина в старенькой темной шляпке с темной вуалью, закрывающей лицо. Мы все мучались с этой вуалью. У нас ничего не получалось. Я тоже запутался. Подошел Александр Васильевич, взял мою палитру и несколькими мазками передал злополучную вуаль, да так, что невольно захотелось приподнять ее с лица женщины».
Решающее влияние на судьбу Шильниковского оказал Иван Силович Горюшкин-Сорокопудов. Его всегдашняя скромность, прямота, уверенность, уместные советы сочетались с высоким талантом рисовальщика и живописца. При школе имелась офортная мастерская. Правда, небольшая по размерам и с кустарным оборудованием, но, несмотря на неудобства, необходимые знания и навыки по технике офорта ученики получали. Сюда после занятий приходили гравировать самые лучшие рисовальщики школы, работали до поздней ночи; было тесно, душно от кислоты, лака и керосина.
Офорт начинали с выбора несложного мотива. Ивану Силовичу показывали рисунки, один из них он выбирал и говорил: «Попробуйте вот этот». Затем подбирал цинковую пластинку, заставлял шлифовать ее до зеркального блеска, нанести тонкий слой асфальтного лака, закоптить и потом гравировать иглой. Успех зависел от умения рисовать, уверенности штриха. Ошибиться штрихом при гравировании нельзя. На старых досках, хранившихся в мастерской, Горюшкин-Сорокопудов анализировал ошибки и достижения.
После гравировки наступал самый ответственный момент – травление, затем печатание оттиска.
Шильниковский упорно искал сюжеты на окраине Пензы, рисовал одинокие дома, сады, мостики. Первые его офорты были выполнены с этих рисунков. Лучший из них – «На окраине Пензы» (1910). Крутой холм, березки, небольшой домик дачного типа. Впереди ветхий забор, подпертый кольями. Ближе к зрителю две женщины несут воду. Рисунок талантливый, но ученический. Он излишне загружен деталями, немного сух. Художнику еще не удается легкость, беглость линии. Он видит жизнь неторопливой, спокойной, сосредоточенной в себе, без острых драматических или комических эффектов, к тому же приправленной изрядной долей фантазии. Правда, иногда молодой художник позволяет себе легкую, немного грустную улыбку, улыбку взрослого человека над проказами малышей. Такой взгляд на жизнь у Шильниковского не исчезает и в зрелом возрасте. Он будет шутить, даже смеяться, но совершенно безобидно, он будет грустить, даже страдать, но спрячет от зрителя свои чувства за семью замками.
В Пензенской школе с ее реалистическим направлением новые формалистические течения не играли большой роли, но кое-кто из учеников уже начинал петь с чужого голоса, подражая «новому искусству». Шильниковский ищет свой путь только в реализме. Об этом говорят и ранние офорты, и рисунки: «На окраине Пензы», «Лошади около телеги», «На базаре» и множество других работ.
Для общей культуры, понимания искусства начинающим художникам много ценного дало знакомство с богатствами музеев Москвы и Петербурга. Ежегодно на рождественские каникулы группой в 15–20 человек по льготным билетам учащиеся ездили в центральные города. В Москве останавливались на Мясницкой улице в здании училища живописи, ваяния и зодчества. Шильниковский много времени проводил на выставках. Подолгу простаивал он перед портретами Фешина, удивлялся смелым, широким мазкам К. Коровина, празднично-яркому Архипову, пьянящему Малявину, а сердцем тянулся к рисункам Серова, Врубеля, Репина.
Впервые для Шильниковского Эрмитаж открыл барбизонцев и импрессионистов. Их пейзажи словно говорили: как хороша природа, а вы этого не замечали раньше. Художники прошлого умели найти типичное в жизни и немногословно показать характер сноси родины.
При сравнении произведений западных мастеров с русскими новым светом осветилось для Шильниковского творчество Сурикова, Нестерова, Поленова и многих других любимых им художников.
С новыми силами, обогащенные знаниями культуры и искусства, возвращались ученики в Пензу. Снова расставлялись мольберты, учителя поправляли работы.
Между тем умный руководитель Горюшкин-Сорокопудов открыл перед будущими художниками новые перспективы. Он научил их ценить и понимать офорты мастеров прошлого и современных мастеров, помог проникнуть в мир чувств ясного в своей определенности и простоте Цорна и богатого по живописной выразительности художника Бренгвина, создавшего величественную поэму о человеке. Под впечатлением от творчества Бренгвина Шильниковский вводит в свои офорты некоторые из приемов этого художника. Он тактично, тонко использует технику света и тени, достигая тем самым наибольшей эффектности офортов.
Среди бесчисленных попыток освоить достижения современных мастеров рисунка наиболее выделяется ^форт «Кирпичные сараи в Пензе» (1912). Мрачный, изрытый ямами пейзаж. Пучок солнечного света на короткое время выхватил из мрака ветхий, черный от дыма сарай, глинистую дорогу, деревянный настил, фигуры людей, торопливо выгружающих кирпичи. В густой тени несколько человек везут тяжело нагруженные глиной тачки. Резкая тень и яркость солнечного освещения делают современную художнику действительность особо драматичной.
Большое количество интересных акварельных и графических листов позволяет объединить их в единую серию рисунков, условно озаглавив их «Пензенские окраины».
Что заставило молодого Шильниковского так настойчиво искать тему в однообразии окраин города? Прежде всего, этому отвечает сложный характер самого художника, привязанность его к старинным памятникам деревянного зодчества усадебного типа, каких полно на его родине в Великом Устюге. Их он любил и понимал. К тому же окраинные мотивы стали одной из любимых тем многих художников, писателей, поэтов конца XIX – начала XX в.
Окраины старых русских городов любил и талантливо изображал учитель Шильниковского Афанасьев, его зарисовки сцен из жизни крестьян и городских жителей, иллюстрации к «Коньку Горбунку» Ершова художники всей России считали шедеврами.
В это время появились серии прекрасных городских рисунков Добужинского, гравюр Остроумовой-Лебедевой, Павлова.
Шильниковский изображает окраины Пензы, полные неизъяснимой красоты, очарования, какую дает родная русская природа. Тщательно, любовно, без резких эффектов он пишет несколько листов акварелей на цветной бумаге, оживляя их кое-где свободными пастельными штрихами. Особо выделяются три акварели: «Осень» (1912), «Старый дом» (1912), «Крыльцо» (1912).
Осень убрала землю в мягкие цвета охры. Деревья, низенький дом на три окна, сарай, банька. Весь двор выглядит немного грустно. Но жизнь не затухает. Горят ее живые, лучистые грозди. В радужном трепете воздуха мерцают крыши соседних домов, кроны деревьев («Осень»). Увлеченный мотивами окраин, Шильниковский систематически, упорно работает над своими листами изо дня в день. Щедрая фантазия, талант и каждодневный труд делают его работы по-настоящему профессиональными.
Как-то, бродя в бесконечных поисках характерной натуры, он набрел на старый, давно не ремонтированный дом с деревянной лестницей, старыми кряжистыми деревьями в усадьбе. Возникло неодолимое желание соединить открывшийся его взору пейзаж: дом, деревья, заросшие аллейки, синеву неба с теми чувствами, которые художник испытал от произведений русских писателей прошлого века. Так родился лист «Старый дом», выполненный акварелью и пастелью на серой бумаге. Это лучшая работа цикла «Пензенские окраины».
Желание наиболее сильно подчеркнуть лирическую сторону пейзажа окраины заметно в акварельном листе «Крыльцо». Запущенный сад. Ветки кустарника и деревья сплелись в тугую сеть. В углу дома прижалось ветхое крылечко. Несколько ступеней ведет к двери. Всюду голубые и фиолетовые тени. Наступила весна.
Листы «Пензенские окраины» – законченное образное решение дореволюционной Пензы.
Между тем для Шильниковского наступали нелегкие времена. Отец присылал деньги все реже, так как постоялый двор давал мало прибыли, а семья увеличилась на двух братьев и трех сестер. Евстафий сильно нуждался. У него ничего нет, кроме энергии и замыслов на будущее. Нередко выручала товарищеская дружба.
Послушаем, что говорит о тех тяжелых днях сам художник: «Жили мы тогда на Песках (район окрестностей Пензы), я и мой товарищ, Лодыжкин Володя, из Ярославля. Денег нет ни копейки. «Бабушка, дай, пожалуйста, кусочек хлеба в долг, есть хочется», – просим мы хозяйку квартиры. Не дала. Иду в магазин, там иногда продавец отпускал нам по фунту хлеба без денег. В магазине хлеб, вобла, картошка. Прошу отпустить хлеба в долг. Не отпускает – задолжали. А хлеб стоит две копейки фунт. Рядом стоит незнакомый мужчина. Мой вид тронул его.
– Отпустите, я заплачу, – сказал он продавцу.
Я не выдержал, мне было стыдно и обидно. Хлеба не взял, повернулся и поспешно ушел из магазина.
Иногда нас выручал Иван Силович Горюшкин-Сорокопудов или Алексей Федорович Афанасьев».
Летом 1912 года Евстафий с матерью поехал на Соловецкие острова. Несколько лет мать во многом отказывала семье, копила деньги для такого путешествия. И вот пароход увез Екатерину Михайловну с сыном на Белое море.
Пока мать ходила по святым местам, Евстафий рисовал. За четыре дня он сделал свыше десятка акварелей с видами монастыря, портретных зарисовок монахов, богомольцев. Нет, до этой поездки он не знал Севера. Для него Север заканчивался в узких рамках окрестностей Великого Устюга, а он, оказывается, поистине великий, полный жизни, прекрасный и суровый, торжественный и мудрый.
Иногда человек долго хочет понять что-то важное в себе, но это важное все время ускользает. Ускользает до тех пор, пока окончательно не сформируется, не выплеснется наружу. В своем роде поездка на Белое море была знаменательна для Шильниковского еще одним важным для него выводом: в художественной школе он был одним из лучших рисовальщиков, но охотно писал и маслом, и темперой. Не раз преподаватели советовали ему сосредоточить свое внимание исключительно на графике. Евстафий соглашался с мнением учителей, но в душе мечтал о живописи. На Соловках Шильниковский впервые с такой силой почувствовал самодовлеющую прелесть линии, ее смысл.
Приближалось окончание школы. Торжественный и волнующий момент для каждого молодого художника. Для просмотра Шильниковский написал композицию маслом из двух женских фигур, сидящих за шитьем. Рисунки и этюды к ней выполнены с сестер в Великом Устюге. В комнате на фоне освещенного солнцем окна за столом сидят женщина и девочка. Старшая сидит к зрителю в профиль с шитьем в руках, девочка почти спиной, она шьет на машинке. В картине много света, уюта, размеренной домашней жизни.
В 1913 году в первой пятерке учащихся Шильниковский окончил Пензенскую художественную школу. В свидетельстве указано: «В художественных классах по рисованию, живописи и композиции оказал отличные способности и успехи». По существующим в то время правилам всем пяти ученикам: Сапожкову из Самары, Тусову из Вологды, Григорьеву из Калуги, Праведникову из Подмосковья и Шильниковскому из Великого Устюга – предоставлено право продолжать учебу без вступительных экзаменов в Петербургской Академии художеств.
В ознаменование окончания школы Шильниковский с товарищем по классу Василием Григорьевичем Поповым решил совершить путешествие по Кавказу. В школьном художественном музее сделали несколько добротных копий с картин, в том числе и копию с эскиза С. Иванова «Переселенцы», нашли покупателя. Набралось пятьдесят рублей. Перед отъездом Горюшкин-Сорокопудов оглядел своих питомцев, улыбнулся:
– Ну, путешественники, ни пуха вам ни пера, рисуйте больше! А деньжонок, наверное, кот наплакал? Вот вам двадцать пять рублей на мелкие расходы.
– Не можем мы взять, Иван Силович! Когда же расплачиваться будем!
– Расплатитесь, когда разбогатеете!
До Пятигорска доехали без каких бы то ни было событий. Отдохнули у товарища по Пензенской школе. Побывали в Ессентуках, Железноводске.
В то время были в моде визитные карточки. Шильниковский и Попов перед отъездом сделали подобные карточки. На одной красивым росчерком золотой бронзой оттиснуто «Е. П. Шильниковский. Петербург. Императорская Академия художеств». На другой – «В. Г. Попов. Член географического общества г. Пензы». Храбро, без тени смущения вошли в здание городской управы, отдали визитки швейцару. Через минуту-две из кабинета выходит член городской думы. Выслушав просьбу, он написал записку и со швейцаром отправил обоих на место жительства в здание инвалидного дома. Комната большая, светлая, мягкие постели. Швейцар стоит у дверей.
– Где изволите обедать?
– В ближайшем ресторане! – А какой ресторан, если в кармане ни копейки денег.
В Тбилиси прожили десять дней. Надеялись получить денежный перевод. Получили из Великого Устюга – три рубля. Такая малость не спасла положения. Городскую управу обходили за три версты, боясь встретить кого-либо. Ночевать приходили поздно вечером. Последние три дня почти голодали.
Природа Кавказа ошеломила Шильниковского невиданной красотой и декоративностью. «Это тебе не серенький Север, здесь все сверкает яркими красками!» – не уставал восклицать Попов. Евстафий был согласен. Горы со снежными вершинами, густая зелень раскидистых чинар, окутанное дымкой море – все предлагало великолепные мотивы, созвучные нынешнему его настроению. Куда ни глянь – всюду почти законченная композиция картины, только сумей передать все это, слить воедино богатство красок, их строгость, музыку, линии объемов.
Этюды, этюды, этюды... Их много, целая коллекция. Взять хотя бы этюды аула Аджария: как красиво лепятся друг к другу дома, уходят вдаль, взбираясь на подъем. Среди домов мелькает извилистая, узкая лента дороги. Аул венчают обрывистые угоры («Аул», 1913). Другой этюд: на берегу небольшой речки приютилась ветхая водяная мельница; выше молодцевато, будто грузины в сдвинутых на брови папахах, стоят домик мельника, сараи. Реку огораживают давно не менявшиеся колья («Водяная мельница», 1913). Или этот – полный солнца, синих и голубых красок пейзаж («Сухуми», 1913).
На Шильниковского накатил пьянящий голову хмель. Он работал упорно. Ничего, кроме творчества, сейчас для него не существовало. Десятки рисунков и акварелей, сотни набросков: тут и порывистая, бурная река, встречавшиеся на пути аулы, панорамы городов, Кавказ в разное время суток – все находило место в его альбомах и папках. Потом пришло отрезвление. То ли вспомнился скромный, серебристый Север с его белыми, чудесными ночами, то ли он стал безмерно скучать по дому. Как бы то ни было, Евстафий понял, – « как ни хороша природа Кавказа, но она чужда ему. И эти рисунки, акварели эффектны, нарядны, в них страсть, порыв, но душу Кавказа, его особенности с наскоку понять нельзя.
«Я вырос на Севере, хорошо знаю северный пейзаж – наши леса, болота и реки. Они мне близки, понятны и дороги. До этого я ходил по Кавказу, и тоже пешком. Для новичка, да еще художника, там было все новое, много интересного, броского. Вначале я рисовал там все, что казалось красивым, потом разочаровался, нередко бросая начатую работу. Я любил разглядывать там старину: полуразрушенные крепости, храмы. Во всех много солнца, южной красочности, загадочности, но все не наше, не северное. Моя душа молчала. Тянуло на Север с его лесами, деревнями и их скромной архитектурой и милыми, простыми гостеприимными людьми».
Сомнения, недовольство собой гнали с одного места на другое. Из Батуми на пароходе перебрались в Поти. Пешком пошли в Сухуми, Гагры, Сочи, Туапсе, Новороссийск, переправились в Керчь, потом были Феодосия, Симферополь. В Симферополе получили денежный перевод на обратный проезд.
Путешествие длилось около трех месяцев.