Против юго-западной башни архиерейских стен находится красивое здание женской гимназии с домовою церковию.
Женская гимназия существует в Вологде с 16 мая 1858 года. Она имеет семь классов, три параллельных отделения и одно дополнительное для 8-го класса. Учениц обучается до 550.
Здание это прежде принадлежало начальнику удельной конторы Григорию Абрамовичу Гревениц, племяннику К. Н. Батюшкова. Батюшков здесь провел последние годы своей жизни и здесь же скончался, о чем свидетельствует особая надпись на углу здания.
Константин Николаевич Батюшков родился в Вологде в 1787 году 18 мая в дворянской семье. Образование он получил в Петербурге в частном пансионе г. Жакино, а службу свою начал при Московском Университете, в качестве письмоводителя при кураторе М. П. Муравьеве, который был ему дядя. Он рано начал заниматься литературой, и нет сомнения, что много обязан развитием вкуса к ней просвещенному покровительству своего родственника. Батюшков недолго однако же служил в гражданской службе и поступил в 1806 году в Стрелковый батальон Петербургской милиции, а в 1807 году отправился в поход. В Гейльсбергском сражении он был тяжело ранен и долго страдал от этой раны, приехал в Петербург, был переведен в гвардейский Егерский полк, потом служил в Финляндии, участвовал во многих сражениях, а по заключении мира опять перешел в гражданскую службу, поступив библиотекарем в Императорскую Публичную библиотеку. В конце 1812, или в начале 1813 года он снова взялся за меч, поступив адъютантом к генералу Бахметеву; но так как генерал Бахметев, лишившийся ноги под Бородиным, не мог нести боевой службы, то отправил его к Н. Н. Раевскому, при котором Батюшков и состоял до самого вступления наших войск в Париж. Из Парижа он ездил в Лондон и оттуда возвратился в Петербург морем. В 1816 году он вышел в отставку, с чином коллежского асессора, и уже сильно страдал от расстройства нервов. Для поправления здоровья Батюшков отправился в Одессу, пользовался морским купаньем, писал оттуда, 30 июня 1818 года, к А. И. Тургеневу, и получил чрез его ходатайство место при русском посольстве в Неаполе, с чином надворного советника. Но и благословенное небо Италии не восстановило его сил: он возвратился в Poccию больной, и уже почти ничего не писал. 1820 год был последним годом его литературной деятельности: с тех пор он умер для нас заживо*). Никто не думал, чтобы нервная болезнь, которою страдал Батюшков, могла когда нибудь повергнуть его в ужасное психическое расстройство, которое открылось после непродолжительного пре-бывания его в Италии. Возвратившись в половине 1820 года из Неаполя в Петербург, Батюшков недолго оставался в нем; по совету врачей и по собственному желанию, он отправился в Крым, думая там найти здоровье и силы. Но вскоре начали обнаруживаться у него признаки умственного расстройства. В Симферополе, вдали от друзей и знакомых, страдал Батюшков, но, к счастию, не долго.
*) Предыдущие биографические сведения о Батюшкове взяты из статьи, напечатанной в С.-Петербургских ведомостях 1855 года, по случаю смерти поэта. Дальнейшие известия заимствованы из записки о Батюшкове, составленной вскоре по смерти его одним из его родственников и напечатанной в Вологодских Губернских Ведомостях 1855 г. №№ 42 и 43.
Один из его родственников отправился туда и почти насильно привез его в Петербург. Кажется, что свидание с друзьями, которые посетили его тотчас по приезде, имело некоторое влияние на больного; но, несмотря на это, он поселился вдали от шумной столицы, на Карповке, вскоре отказался видеть знакомых и погрузился еще в сильнейшую меланхолию; сестра его Александра Николаевна при первой вести о прибытии брата из Симферополя, прилетела в Петербург и предложила ему отправиться за границу, в надежде, что лучший климат, рассеяние и нужная ее заботливость отвратят от К. Н. тот смертельный удар, который ему грозил. Пожертвовав всем, она повезла брата, по совету врачей, в Зонненштейн и Дрезден. Два года, проведенные вне отечества, не принесли облегчения Батюшкову; ни нежные заботы сестры, ни советы лучших дрезденских врачей, ничто не могло восстановить К. Н.; он погиб, в цвете лет, в лучшую эпоху развития своего таланта. Видя, что все старания напрасны, сестра Батюшкова вместе с ним возвратилась в Россию. Это было в конце 1828 года, Батюшкова, или лучше сказать, тень его, привезли в Москву и поместили у доктора Килиани, под надзором тетки несчастного страдальца, К. Ф. Муравьевой; но Килиани, сам больной человек, не хотел, или лучше сказать, не мог надлежащим образом исполнить свою обязанность. В это время здоровье и моральные силы К. Н. находились в самом печальном состоянии, тем не менее, по приезде родного своего брата Помпея Николаевича, страдалец узнал его, спрашивал о прочих родных и снова впал в тоже положение; часто говорил с своим камердинером о родственниках, и когда cлышaл, что они далеко от него, то горько плакал. Бывало время, что болезнь его принимала страшный оборот, и в эти минуты проклятия сыпались на все, что было мило и дорого Батюшкову в другое время и при других обстоятельствах. Нравственное его расстройство усиливалось постоянно, чему много способствовало совершенное одиночество.
Наконец, в начале 1833 года, один из его племянников, Г. А. Гревениц, приехал в Москву и убедившись, что для К. Н. необходимы постоянные и неусыпные попечения, с согласия родного дяди его Павла Львовича Батюшкова и К. Ф. Муравьевой, принял на себя успокоить страдальца, который и перевезен был им в Вологду.
Между тем, с приезда из Италии, Батюшков все еще считался на службе в Министерстве Иностранных Дел и получал прежнее жалование. В 1833 году он был совершенно уволен от службы, и, по милости в Бозе почивающего Государя Императора Николая Павловича, получал по смерть пенсион в 2000 рубл. сер., в вознаграждение прежней его 16-ти летней усердной службы, как военной, так и гражданской, и бытности его в 1806, 1807, 1808, 1809, 1813 и 1814 годах в походах и сражениях и полученной им раны в ногу, пулею на вылет, и заслуг, оказанных им русской литературе. Жуковский принимал немалое участие в исходатайствовании этой последней милости своему, столь рано отжившему, другу.
С этого времени Константин Николаевич до самой своей кончины жил в Вологде, в доме Г. А. Гревениц, выезжая из города только на летнее время, которое он любил проводить в деревне.
По приезде в 1833 году в Вологду, К. Н. был почти неукротим и сильно страдал нервозным раздражением, малейшая безделица приводила его в исступление; но постоянно-кроткое, предупредительное обхождение постепенно смягчало его. Душевное его расстройство было так велико, что он боялся зеркал, света свечи, а о том, чтобы увидеть кого-нибудь, не хотел и слышать,-и в эти печальные дни бывали с ним ужасные пароксизмы: он рвал на себе платье, не принимал никакой пищи и только спасительный сон укрощал его возмущенный организм.-Но за десять лет до смерти, начала в нем обнаруживаться значительная перемена к лучшему: он стал гораздо кротче, общительнее, начал заниматься чтением, и страсть его к чтению постоянно усиливалась до самой кончины. Неизменный в любви своей к природе, он не переставал жить ею: собирание цветов и рисование их с натуры составляло любимейшее его занятие. Иногда выходили из-под его кисти и пейзажи; но что-то печальное отражалось на его рисунке и характеризовало его моральное состояниe. Луна, крест и лошадь- вот непременные принадлежности его ландшафтов. Глубокое знание языков, французского и итальянского не оставляло его никогда, и весьма часто, сидя один, цитировал он целые тирады из Тасса.
День его обыкновенно начинался очень рано. Вставал он часов в 5 летом, зимою же часов в 7-мь, затем кушал чай и садился читать, или рисовать; в 10-ть часов подавали ему кофе и в 12-ть он ложился отдыхать и спал до обеда, т. е. часов до 4-х; опять рисовал, или приказывал приводить к себе маленьких своих внуков, из которых одного чрезвычайно любил, и когда тот умер, то горевал очень долго о потере, как он сам говорил, "своего маленького друга". Живя летом в деревне, К. Н. одну только ночь проводил в доме, а прочее время постоянно гулял, и это движение много способствовало тому прекрасному состоянию его физического здоровья, которым он пользовался до последних дней своей жизни.
Современные события чрезвычайно занимали Е. Н., и, читая газеты как русские, так и иностранные, он часто разбирал политику властителя Франции, называл ее вероломною и постыдною, а в особенности бранил Турок, которые, по мнению его, вызвали тогдашние кровопролития. Имея пред собою карту военных действий, К. Н. шаг за шагом разбирал все действия союзных армий. При этом он вспоминал свои походы в Финляндии и любил говорить о сражениях под Гейльсбергом и Лейпцигом. В первом из них он был ранен в ногу, во втором потерял своего друга Петина.
Бывший в 1847 году проездом в Вологде профессор Московского Университета С. П. Шевырев в своих путевых записках сообщает следующие сведения о Батюшкове.
"Небольшого росту человек, сухой комплекции, с головкой почти совсем седою, с глазами ни на чем не остановленными, но беспрерывно разбегающимися, с странными движениями особенно в плечах, с голосом раздраженным и хрипливо-тонким, предстал передо мною.
Батюшков очень набожен. В день своих именин и рожденья, он всегда просит отслужить молебен, но никогда не даст священнику за то денег, а подарит ему розу или апельсин. Вкус его к прекрасному сохранился в любви к цветам. Любит детей, играет с ними, никогда не откажет ребенку, и дети его любят. К женщинам питает особенное уважение; не сумеет отказать женской просьбе. Полное влияние имеет на него родственница его Е. П-на Г. Для нее нет отказа ни в чем".
А вот и другой рассказ о встрече с Батюшковым, принадлежащий спутнику г. Шевырева, Н. В. Бергу, который при этой встрече и срисовал поэта:
..."8 июля, по утру, я приехал к Г. А. Гревениц. Было около девяти часов. В доме еще не начинали двигаться и никто не встретил меня, ни на крыльце, ни в передней. Я вошел тихо. Дверь, ведущая в залу, была немного отворена и когда я взглянул туда, мне мелькнула какая-то белая фигура, ходившая из угла в угол по комнате. Я вгляделся: это был старичок, небольшого росту, в белом полотняном сюртуке; на голове у него была бархатная темно-малиновая ермолка; в руках белый платок и серебряная табакерка; на ногах черные спальные сапоги. Я старался, как можно скорее, рассмотреть с ног до головы этого старичка: мне почему-то казалось, что это Батюшков; и в самом деле это был он. Я глядел на него только один миг. Он сейчас услыхал шум в передней, подошел к двери, взглянул на меня, и быстро повернувшись ушел. Я вошел в залу; там не было никого. По середине стоял круглый стол. В простенках между окнами, которые глядели на улицу, было два зеркала. По стене стояли стулья. Я сел на один, дожидаясь, что кто-нибудь войдет. Направо как раз против одного зеркала была отворенная дверь, которая, как мне казалось, вела в коридор. Немного погодя, по этому коридору раздались шаги, и в залу вошел тот же беленький старичок. Не глядя на меня, он пошел прямо к зеркалу; я увидел там его лицо и страшные глаза, дико сверкавшие из-под густых бровей, как будто бы он сердился; он также увидел меня; два раза окинул меня глазами; потом взглянул опять в зеркало, снял ермолку, взъерошил волосы, совершенно белые и низко подстриженные, надел опять ермолку, быстро повернулся и скорыми шагами вышел, или, можно сказать, выбежал вон. Все это произошло в два, в три мгновения. Нечего было более сомневаться: это Батюшков. Вскоре опять послышались шаги; взошел сам хозяин. После обыкновенного приветствия, он, зная, зачем я пpиеxaл, сказал мне прямо; "вы его видели; он тут ходил, беленький седой старичок"!
Тифозная горячка, которая унесла в могилу К. Н., началась 37 июня 1855 года; но никто из окружавших его не мог думать, чтобы она приняла такой печальный исход. В период времени от начала болезни до дня кончины К. Н. чувствовал облегчение; за два дня до смерти даже читал сам газеты, приказал подать себе бриться и был довольно весел; но на другой день страдания его усилились; пульс сделался чрезвычайно слаб, и 7-го июля Батюшков умер в 5-ть часов по полудни; конец его был тих и спокоен. 10-го июля он погребен в Спасо-Прилуцком мо-настыре со всеми почестями, приличными его таланту и известности и положен рядом с вышеупомянутым маленьким внуком, которого столь нежно любил.
Так в Вологде угас (скажем словами самого Батюшкова) "Певец, достойный лучшей доли"*).
Небольшой из белого мрамора памятник над могилою поэта находится на юг от главного соборного монастырского храма, близ с.-в. угла Екатерининской церкви, (См. К Ист. г. Вологды, стр. 49, 88 и сл. Н. Суворов).
* Слова из стихотворения Батюшкова: "Умирающий Тасс"
Воспитанный на классической литературе и на французской эпикурейской философии, Б-в рано проникся жизнерадостным миросозерцанием и в своих юношеских стихотворениях "(Мои пенаты", "Вакханка" и другие) он воспевал поэтому любовь, вино и веселье. Но вся жизнь поэта сложилась так, чтобы доказать ему неосуществимость земного счастия в тех идеалах, к которым он стремился. В 1806 году поэт близко подружился с офицером Петиным, большим любителем литературы. Смерть друга, убитого в одном сражений с французами, была первым разочарованием, постигшим поэта. В его элегии "Тень друга", посвященной памяти Петина, впервые слышатся нотки грусти. Судьба рассеяла также грезы поэта о любви, убедив Б-ва в том, что он не способен к семейной жизни (Стих. "Таврида"). Наконец, зависть к поэтической славе Пушкина и сомнение в своем таланте окончательно сломили нравственные силы Б-ва, и это мрачное настроeниe отразилось в его стихотворении "Умирающий Тасс". Во всех последующих произведениях Б-ва (Последняя весна" и друг.) жизнерадостный эпикуреизм все больше сменяется меланхолией и в конце концов превращается в мрачное отчаяниe. Разочарованный в эпикурейской философии, Б. искал успокоения в религии (стих. "Надежда", "К другу)", но и в ней больная душа поэта не могла найти утешения. Последнее стихотворение его "Мельхиседек" прозвучало проклятием той жизни, которую французские философы и греческие эпикурейцы рисовали ему столь прекрасной. Лишившись рассудка, Б. провел остаток своей трагической жизни в Вологде. Кроме оригинальных произведений, после него осталось 12 пьес из греческой антологии, переведенных им очевидно с французского языка, и несколько подражаний (Галл. Русск. Пис. Скирмунт. М. 1901).
Он твердо изучал литературу народов южных и особенно Италианскую, и душевно был привязан к певцам Италии и Греции древней; подражал Тассу, подражал Тибуллу, Парни, Петрарке и Ариосто. Несмотря однако ж на это внешнее влияние, он каждую мысль, каждый оттенок чувствования усваивал ceбе и самостоятельно. Везде видишь человека, который не рабски увлечен своими образцами, но сошелся с ними свободно, по внутреннему сочувствию, по природному настроению своей души. Ни один из поэтов наших не отличается такою удивительною полнотою, такою пластическою отделкою своих картин, как Батюшков. Подобно древним, он любил определенность формы; оттого каждая идея его развита окончательно столько, сколько требуют границы стихотворения; каждое выражение, блистая яркостию и свежестию красок, кажется существующим единственно для своей мысли,-тут ничего нет брошенного на удачу или для прикрасы. Он владел в высшей степени своим поэтическим воодушевлением, был художником в строгом смысле сего слова. Что касается до его стихов, они неподражаемы по своему очаровательному благозвучию, по мелодии истинно Италианской. Это совершенно музыка, по гармоническому течению звуков, по их легким, плавным, свободным переливам. Лучшее из поэтических его произведений без сомнения есть элегия "Умирающий Тасс", истинно образцовое произведение по глубине чувства и по художественности отделки. Его проза занимает в нашей словесности столь же высокое место, как и стихотворения.- См. Энцикл. Лексик. том V, стр. 96.