Надежда Александровна, как мы видели, очень недолюбливала р-ского льва; она постоянно избегала его и редко выходила из своей комнаты, когда Огнев являлся к ним в дом. Сначала подобная тактика сердила избалованного Леонида Николаевича, но потом прирожденная самонадеянность стала напевать ему другое: «избегает - следовательно, боится, а боится – значит, неравнодушна ко мне» и, заинтересовавшись легкой, как он думал, и не лишенной пикантности победой, Огнев позабыл на время коварную Софью Павловну. Бирюкова, как дама светская, не захотела понятно облечь свое неблаговоление к Леониду Николаевичу в грубую форму; избегая его, она все-таки изредка принимала его. К этому побуждали ее с одной стороны нежелание показать самонадеянному донжуану, что она боится его, а с другой неотвязчивые приставания Владимира Константиновича не третировать друга его «en canaille». Подчиняясь этим двум стимулам, Бирюкова находила уже совершенно излишним занимать непрошенного гостя, быть любезной или насиловать свое расположение духа; вот почему, в разговорах с Огневым, она по большей части была скучна, молчалива и рассеянна. Леонид Николаевич, считавший себя «irresistible», не преминул тотчас истолковать все эти симптомы в свою пользу и бесповоротно решил, что Надежда Александровна сильно увлеклась им, и что только сознание долга и женская стыдливость мешают ей высказаться. Одно обстоятельство еще более укрепило его в этой мысли: раз, как-то перед обедом, Огнев встретился с Каменевым почти у самого крыльца Бирюковых, и они вошли вместе. Хозяйка, здороваясь с молодыми людьми, почему-то покраснела и как бы на минуту смешалась; это заметил Огнев и тотчас же заключил, что смущение Надежды Александровны произошло от свидания с ним при постороннем человеке и что она втайне негодует на незваного посетителя. Убедившись в непогрешимости своей проницательности, Леонид Николаевич не устоял против малодушного желания съездить к Ильяшенковым и, ловко бросив Софье Павловне несколько прозрачных намеков на отношения свои к Бирюковой, порисоваться перед девушкой своей новой удачей и пренебрежением к прекрасным глазкам своего недавнего кумира. Но визит Огнева почти не произвел впечатления: слова молодого человека укололи только светское самолюбие Софи, не подействовав нисколько на ее душевный строй: у нее был уже свой план, окончательно обдуманный, свой путь, на который она уже вступила.
Перемена в сестре крайне озабочивала Ореста; как ни был он занят своим делом и как, вследствие этого, не наблюдал плохо, но, бывая постоянно у Бирюковых, не мог не заметить, что в доме у них творится что-то неладное, и что многое от него укрывают. Дружба Владимира Константиновича с Огневым, его частые визиты, нервное и грустное расположение духа сестры – все это наводило его на многие и тяжелые размышления. Осокин начинал уже предполагать, не влюбилась ли Надежда Александровна в Огнева, и насчет этого ему очень хотелось порасспросить ее, но сестра заметно уклонялась от задушевных разговоров и даже, в последнее время, перестала говорить с братом о его собственной любви. Оставалась одна Настя; но пытать ее молодой человек находил неудобным и неделикатным и даже оскорбительным для Надежды Александровны.
Между тем Леонид Николаевич, следуя своему неизменному правилу «ковать железо пока горячо» и, вполне рассчитывая на победу, решился воспользоваться первым подходящим случаем, чтобы в конец разрушить слабое, по его мнению, сердце Бирюковой. Случай этот вскоре представился. Не застав однажды Владимира Константиновича дома, Огнев получил от швейцара записку, в которой Бирюкова просила дождаться его возвращения. Леонид Николаевич снял шубу и прошел в кабинет. Надежде Александровне доложили, и она, не сочтя приличным оставлять гостя одного, вышла к нему. Эту вежливость хозяйки Огнев перетолковал, конечно, по-своему и, просияв от восторга, обратился к ней с следующими словами:
– Чему, Надежда Александровна, обязан я тем, что вы приняли меня в отсутствие Владимира Константиновича?
– Его записке, Леонид Николаевич; я не сочла себя вправе манкировать обязанностями хозяйки.
– Вы так все это время были неблагосклонны ко мне, что мне простительно было задать вам этот вопрос.
– В чем же вы заметили мою неблагосклонность? усмехнулась молодая женщина.
– Во всем... А между тем, я, кажется, ничем не заслужил ее: кроме горячей преданности и глубокого уважения к вам...
– С чего, скажите пожалуйста, перебила гостя Бирюкова, – пришло вам вдруг в голову признаваться мне в своих чувствах?
– В печальной жизни вашей, Надежда Александровна, истинные друзья далеко не лишнее... и если сердце, готовое идти за вами в огонь и в воду...
– Пожалуйста никуда не ходите, насмешливо остановила его хозяйка, - ждите лучше мужа и садитесь в пикет!
Франта слегка передернуло, – он начинал уже злиться; но идти прямо напролом – не решался: с Бирюковой губернский лев держался осторожно.
– Не думал я, чтобы искренние слова мои были приняты с такой иронией!
– А как же иначе? Вы, Бог весть с чего, говорите нелепости о моей жизни, предлагаете свое сердце, когда я в нем не нуждаюсь, – согласитесь, что ведь это смешно, Леонид Николаевич!
– Вы жестки ко мне... но как бы вы меня не поняли – я решился открыть вам тайну, которую до сих пор скрывал даже от самого себя.
Молодая женщина взглянула на гостя с удивлением.
– Вы, кажется, совсем уже заговорились, сказала она, не спуская с него глаз.
Огнев не вытерпел и впал в обычную дерзость.
– Некоторое время можно скрывать чувства, продолжал он, – но потом они неминуемо должны обнаружиться... Еще несколько месяцев тому назад я думал, что неспособен любить, но теперь убедился в противном: я люблю всеми силами души – и в этом чувстве для меня и жизнь и смерть!
Последние слова Леонид Николаевич произнес как то особенно театрально.
– Ну и поздравляю! с холодной усмешкой, спокойно сказала Бирюкова, хотя лицо ее передергивало, и она нервно кусала губы.
– Может быть, не с чем, Надежда Александровна! с напускной грустью заметил Огнев; – Может быть, взамен блаженства, меня ожидают вечные терзания, может быть, та женщина, которую я боготворю, ответит мне одним презрением!
– А, так вы находите, что есть за что?
– Надежда Александровна! порывисто вскочил франт; – Неужели вы не догадываетесь, что эта женщина – вы, что я вас люблю!
Бирюкова вдруг побледнела, потом вспыхнула; но ни единым словом не изменила себе и, с ледяным спокойствием, взяв со стола колокольчик, позвонила. Огнев вытаращил глаза. Вошел лакей.
– Стакан воды Леониду Николаевичу, с едва заметным волнением приказала она, и, не взглянув на гостя, вышла из кабинета.
«А, дьявол тебя возьми!» в бессильной злобе прохрипел одураченный лев и, делать нечего, выпил принесенную воду.
XI.
О поступке Огнева было тотчас же передано Надеждой Александровной брату и мужу. Орест очень обрадовался, что подозрения его, на счет отношения сестры к губернскому франту, рушились таким блестящим образом, но вместе с тем его крайне взбесила манера, с которою принял это известие Владимир Константинович. Бирюков никак не хотел поварить, чтобы его друг, благовоспитанный Леонид Николаевич, мог решиться на подобную дерзость и всю эту историю отнес к расстроенному воображению жены, которой во что бы то ни стало хотелось выжить Огнева из их дома, в ущерб его, бедного супруга, спокойствию. Но на этот раз Надежда Александровна, поддерживаемая братом, настояла таки на своем: она объявила мужу, что если он находит приличным принимать, после подобного поступка, г. Огнева, – то она ни в каком случае не может и не желает этого допустить, и если негодяй этот явится к ним в дом – она немедленно переселится к брату и объявит родным о невозможности жить с подобным мужем. Бирюков, сильно рассчитывавший на поправление своих запутанных дел весьма вероятной подачкой Ореста, при получении будущего наследства, моментально смолк и, скрепя сердце, вынужден был передать Огневу решение Надежды Александровны, конечно, всячески постаравшись позолотить эту горькую для самолюбия франта пилюлю.
Все эти передряги естественно не могли не влиять на здоровье Бирюковой, тем более, что супруг ее день ото дня все более и более расширял круг своих неблаговидных деяний.
Раз как-то вечером, вскоре после происшествия с Огневым, Осокин сидел в спальне Надежды Александровны; ей в этот день что-то особенно не поздоровилось, и она легла в постель. Бирюков с самого утра уехал на охоту, Настя была у детей, и брат с сестрой оставались одни. Больная была очень грустна и изредка нервно всхлипывала.
– Ну могу ли я чувствовать к этому человеку что-либо кроме презрения? продолжала она начатый разговор; – Ты помнишь, как он вел себя в прошлой истории... самолюбьишка-то даже нет! Теперь тайком с этим мерзавцем видится! Что же это за мужчина, который за честь жены не только не может – не хочет даже вступиться! А его последний поступок... рассказывать-то даже гадко!
– Что такое? спросил Орест.
– Третьего дня получила я с почты тысячу с чем-то рублей; из этих денег пятьсот надо было тотчас уплатить процентов по закладной, а на остальные надо жить три месяца. Я заперла их в шкатулку и ключ положила к себе в карман; сегодня иду за деньгами – шкатулка отворена и пуста: супруг мой деньги вытащил и все дочиста проиграл вчера в карты!
Она не выдержала и заплакала.
– Чем теперь проценты платить?.. Чем жить? заговорила она, помолчав; – А низость-то какая!
– Кому он проиграл... Огневу? спросил Осокин.
– Говорит, что нет... В клубе кому-то... Пристал сегодня ко мне с разными ласками (ты знаешь его манеру), чтобы я выпросила у дяди тысяч хоть пять на уплату долгов – я конечно отказала и он, чтобы утешиться, уехал на охоту!
– Надо, однако, Надя, выйти каким-нибудь образом из этого положения... Пятьсот рублей, на уплату процентов, я смогу найти, но ведь необходимо подумать, на что жить... Бриллианты твои целы?
– Давно пропали в залоге! махнула рукой Бирюкова.
– А твоя усадебка в какой сумме заложена?
- В пяти тысячах.
– Когда срок платежа процентов?
– На днях; вот из этих пятисот рублей, которые Владимир Константинович проиграл, надо было и за Грязи внести.
Орест размышлял.
– Вот что, Надя, после небольшой паузы сказал он: – на твоего мужа рассчитывать нечего: служить он не способен, да и не хочет, а постоянно перевертываясь, вы дойдете до нищеты; надо на что-нибудь решиться.
– Да на что же, Остя?
– Брось все и переезжай в Грязи... Денег на время я тебе достану, а ты сейчас же переговори с Татьяной Львовной, и затем обратись к дяде... Он любит тетку... И я с ней поговорю...
– Но ведь это разрыв, Остя!
– Пожалуй... А что же придумать другое?
– Страшно! закрыв лицо руками, содрогнулась Бирюкова.
– А перспектива нищенства, чахотки – не страшна?
– Стыдно просить... да вряд ли дядя и даст.
– Попытаться необходимо: время не терпит. Ты – не я; я трудиться могу, а ты связана детьми, и ничего заработать не можешь. Ну, не удастся у дяди – можно будет Владимира Константиновича в опеку взять...
– Скандал! ужаснулась Надежда Александровна.
– Хуже скандал будет, когда все у вас продадут, и ты с детьми вынуждена будешь руку протягивать.
– О Боже мой! простонала бедная женщина, бросаясь брату на шею; – Помоги, Остя, родной мой! залилась она слезами.
– Полно... успокойся... Бог милостив. Устроим как-нибудь, утешал ее Орест; – денег я достану... хоть из -под земли вырою! Только не плачь... для детей поберегись...
– Ох, детки, детки! воплем вырвалось у Бирюковой и, распустив руки, она упала на подушку. Из стесненной груди вылетало несколько хриплых стонов, по всему телу пробежала судорога, другая, третья – и больная разразилась вдруг сильным истерическим плачем.
Орест совершенно растерялся; он впервые присутствовал при подобной сцене. Бледный, как полотно, бросился он на колени перед сестрой, целовал ее руки, называл самыми нежными именами; потом схватил стоявшую в стакане воду и начал брызгать ею в лицо больной. Надежда Александровна сделала движение рукой, как бы отмахиваясь, но припадок не прекращался. Осокин, весь дрожа, отыскал колокольчик и начал звонить изо всех сил... Вбежала горничная.
– Настасью Сергеевну сюда! крикнул он охрипшим голосом, – Да капель, что ли, каких!
– Господи, что это такое? бросился он на встречу Завольской.
Та поспешно отыскала спирт, капли и стала хлопотать около Бирюковой.
– Я за Каменевым съезжу, вполголоса предложил Орест.
Настя одобрительно качнула головой.
– Не надо! хотя слабо, но настойчиво сказала больная, – проходит…
– Все бы лучше, заметил брат.
– Нет! с небольшим раздражением возразила Надежда Александровна; – Настя, милая, дайте мне воды.
Осокин подал.
– Merci! Теперь почти прошло... слабость одна... Я постараюсь уснуть. Остя, заезжай через часок.
– Я здесь останусь, Надя, с Настасьей Сергеевной посижу.
– Ну, хорошо. Что дети, спят?
– Уже с полчаса как уложили.
Осокин вышел, а через несколько минут явилась и Завольская.
– Как вы встревожены, воскликнула она, вглядываясь в его бледное лицо, – не хотите ли чего-нибудь?
– Нет, благодарю... я уже воды выпил... О Боже мой! всплеснул он руками, тяжело опускаясь на диван; – Счастье еще, что около нее есть такое доброе сердце, как ваше!
Он вдруг схватил руку девушки и крепко, несколько раз, пожал ее; яркий румянец вспыхнул на щеках Завольской.
– За мою бедную сестру! с чувством проговорил он.
Слезы блеснули в глазах девушки.
– Вы... добрее меня! тихо сказала она, стараясь скрыть свое смущение. Но молодой человек не расслышал этих слов: подперши голову руками, он думал тяжелую, скорбную думу.
– Орест Александрович, после паузы, несмело начала Завольская, – извините, что я вас побеспокою...
– Чем? быстро повернулся к ней Осокин.
– ...Я ведь к вам на днях собиралась...
– Ко мне? изумился Орест.
– Да; мне надо переговорить с вами, просить вашего совета, а здесь, вы сами знаете, это почти невозможно; вот только сегодня выдался такой случай.
– Да что такое?
– Помогите мне в деле, которое для меня крайне тяжело, а для сестры вашей, смею думать, имеет некоторое значение.
– Господи! встревожился Осокин, – Еще! Говорите ради Бога!
– Вы знаете, как привязана я к Надежде Александровне... да оно и не могло быть иначе, потому что сестра ваша действительно чудная женщина: из наемницы она сделала меня членом семейства, своим другом; такие вещи нами, чернорабочими, не забываются! Их ценят и помнят до гробовой доски!.. Представьте же себе, как тяжело решиться мне, сознательно, сделать неприятность Надежде Александровне! И в теперешнее время, когда она страдает, когда я знаю, что присутствие мое в ее доме было бы не лишним. А между тем обстоятельства сложились так , что я не могу поступить иначе – и чем скорее тем лучше!
Молодой человек в недоумении глядел на Настю.
– Вы хотите покинуть сестру? воскликнул он.
– Не хочу, а должна.
– Должны?! (Осокин задумался) – Владимир Константинович? вдруг догадался он.
Завольская утвердительно кивнула головой.
– Господи! вскричал взбешенный Орест; – И суда нет на такого негодяя!
– Самое трудное – скрывать от Надежды Александровны настоящую причину отъезда, а самое тяжелое – быть заподозренной в бессердечии и неблагодарности. Ну, да вы понимаете мое незавидное положение!
– Понимаю, Настасья Сергеевна... Но понимаю и то, что сестра, расставшись с вами, лишится единственной опоры...
– Что же делать? Научите меня ради Бога!
– Возможности нет вам оставаться здесь?
– Нет... По крайней мере, при теперешнем положении дел.
– Куда хотели вы ехать?
– Я рассчитывала на вас, на доброту вашу, краснея, проронила девушка.
– И прекрасно сделали, потому что для вас я готов сделать все от меня зависящее.
Завольская еще более покраснела
– Место я постараюсь вам найти, но как уладить ваш отъезд, чтобы сестре и вам это было бы не так тяжело?.. Вот что: сегодня же я напишу некоторым из моих знакомых, а вы сделайте милость, пообождите немного и не начинайте ничего без моего ведома: сдается мне, что может быть дело обойдется и без вашего отъезда.
– Это невозможно, Орест Александрыч!
– Ну, там увидим!.. Так так?
– Благодарю Вас... от всего сердца!
Она робко протянула ему свою дрожавшую руку.
– Отныне будут у меня две заботы, улыбнулся Осокин, пожимая руку девушки: – устроить, по возможности лучше, сестру и вас.
Из спальни раздался звонок и сначала Настя, а потом и Орест вошли к Надежде Александровне.
XII.
Зима описываемого нами года стала быстро и прочно; на другой же день, после первого снега, дорогу укатали, и образовалась отличнейшая первопутка. M-me Соханская, великая, как нам известно, охотница до всевозможных parties de plaisir, смутила молодежь, та, в свою очередь, знакомых дам и девиц – и первый пикник был решен. Сначала думали устроить его по подписке, но один из местных богачей, князь Сильванский, старый холостяк, пригласил общество в свою подгородную усадьбу и обещал повеселить дорогих гостей. Ильяшенковы, понятно, были тоже из участвовавших; Осокин добыл тройку и предложил ее девицам. Предложение было принято и любезный кавалер, как водится, приглашен был в спутники. Старики Ильяшенковы с Юлией должны были ехать в своих санях, а Софи и Cle-Cle с Орестом.
Владимир Константинович, несмотря на то, что проигрался в пух, снарядил прекрасную тройку и чуть не сплошь разукрасил ее разноцветными кокардами и бантами. Крупный разговор, который имели с ним жена и Осокин, по поводу последней его проделки, как и следовало ожидать, скользнул по нем даже не рассердивши его и он, со свойственною его натуре дряблостью, не обращая внимания на то, что и Надежда Александровна и шурин явно показывали ему полнейшее пренебрежение, на другой же день после болезни жены стал ухаживать за нею и униженно молить о прощении, Бирюкова, чтобы отвязаться, дала поцеловать ему руку, но от предложения участвовать в пикнике наотрез отказалась. Просьбы брата также не подействовали на нее, и только благодаря авторитету Каменева, объявившему о необходимости развлечься, Надежда Александровна согласилась, пригласив доктора сопутствовать ей в предстоявшей прогулке.
В назначенный день, около часу, все общество собралось в зале дворянского дома; дамам был предложен чай и кофе, мужчинам легкая закуска; обо всем этом позаботился любезный предводитель. Потом расселись в сани, и поезд из десятка-другого экипажей, при веселом смехе и оживленной болтовне, гремя бубенчиками, тронулся в путь. День был морозный, ясный; солнце ярко светило с голубовато-бледного, безоблачного неба, и лучи его искрились по молодому, чистому снегу мириадами алмазных точек. Подъехав к заставе, колокольчики отвязали; передняя тройка прибавила ходу, следующие последовали ее примеру, и вся вереница саней, со звоном и шумом, блестя наборной сбруей и лакированными дугами, осыпаемая снежною пылью, быстро помчалась вперед.
Софи и Cle-Cle сидели рядом, Осокин напротив; молодой человек не сводил глаз с оживленного, раскрасневшегося лица Софи, с ее стройной фигуры, закутанной в изящную бархатную шубку. Какой-то смелой, захватывающей за сердце, красотой блистала девушка и как мизерна казалась Оресту сидевшая рядом с ней Cle-Cle, маленькая, сухонькая, с ежившаяся от мороза, с лицом спрятанным в муфту! Ни разу еще до сих пор не производила Софи такого полного впечатления на молодого человека, ни разу не чувствовал он в себе такого сильного прилива страсти как в настоящие минуты; теперь, окруженная этою безграничною ширью, на этой лихой тройке, осыпаемая снегом, с внезапно пробудившеюся удалью в сверкавших глазах, Софи казалась ему во сто раз прелестнее, чем в душной зале, в каком-нибудь эфирном платье, в обществе млеющих пред нею кавалеров. И страстно хотелось Осокину преклониться пред этой поражающей красотой и вымолить хотя теплое слово, ничтожную ласку...
– Как жаль, что нельзя выехать из ряда! воскликнула Софи.
– А что? спросил Орест.
– Ужасно люблю сильные ощущения! Мне кажется, что тройка наша не довольно скоро подвигается.
– Вас захватываете быстрая езда?
– Да; в этом бешеном беге, как то вольнее дышится!
– Обгоняй! крикнул Осокин ямщику и шепнул ему что-то на ухо. Тот живо подобрал вожжи и, ловко объехав несколько передних саней, лихо вылетел вперед и понесся действительно сломя голову.
– Чудо как хорошо! весело вскричала Софи.
Не понимаю, пробормотала Cle-Cle, отнимая от лица муфту; – что тут чудного? Ветер режет лицо, лошади осыпают снегом... А на вас рассердятся, после небольшой паузы, заметила она Оресту.
– За что?
– За то, что вы нарушили светскую вежливость и едете впереди даже губернатора, распорядителя праздника.
– Ах, Боже мой, перебила сестру Софи, – не ехать же нам шагом потому только, что у его превосходительства лошади плетутся нога за ногу!
– Пошел! крикнул ямщику Осокин. – Доехав до усадьбы, мы дождемся губернатора, Клеопатра Павловна, и пропустим его вперед, успокойтесь.
– Невежливости вашей мы все-таки этим не поправим, сказала Cle-Cle и поторопилась уткнуть нос в муфту.
Вдали показалась усадьба Сильванского; на горе, боковым фасадом упираясь в крутой берег реки, стоял большой каменный дом, в средневековом стиле, с башнями по углам, и целым верхним этажом, залитым огнями, выглядывал из-за слегка посеребренного первым морозцем сада, живописно спускавшегося по отлогостям горы. Длинная березовая аллея вела к дому. Подъехав к ней, Орест велел ямщику остановиться; уже темнело, и бледноватый серп луны все яснее и яснее проступал на густевшей синеве ночного неба; мороз крепчал, и едва заметный ветерок начинал заигрывать в верхушках старинных берез, по временам сдувая с ветвей мелкие снежные блестки. В ожидании отставших, ямщик сошел с козел, осмотрел лошадей, от которых пар так и валил, и начал топтаться на месте, постукивая одной ногой о другую. Осокин закурил папиросу.
– Merci, Орест Александрович, вы доставили мне большое удовольствие, сказала ему Софи: - давно я так хорошо не каталась.
Орест просиял.
– Зато Клеопатре Павловне я, кажется, не угодил? улыбнулся он.
– Совершенно! ответила Cle-Cle; впрочем, у вас нет таланта, угождать всякому.
– Отсутствие подобного таланта – достоинство, по-моему, подхватила Софи: – это значит только, что M-r Осокин неспособен быть и нашим и вашим!
– Положительно не могу... и очень рад, что вы, Софья Павловна, меня так поняли!
Поезд приблизился, и ямщик Ореста, пропустив вперед половину саней, въехал в ряд. Несколько любопытных взглядов, в том числе Леонида Николаевича и Соханской, брошено было на Осокина и его спутниц, многое множество предположений родилось в головках дам и девиц. Но вот мелькнули мимо путешественников белые каменные ворота и из-за угла блеснул яркий свет громадного рефлектора, освещавшего подъезд. Первые сани остановились и два лакея, во фраках и белых жилетах, отстегнув полсть, высадили губернатора и избранную им даму, М-me Соханскую; за губернатором стали опоражниваться и другие экипажи. Гости входили в большие сени, из которых направо и налево приготовлены были дамские и мужские уборные. Представительный Сильванский принимал гостей на верхней площадке парадной лестницы, ярко освещенной и уставленной экзотическими растениями. Бальная зала горела огнями и на украшенной зеленью и цветами эстраде стоял оркестр , капельмейстер которого, с смычком в руке в ожидании сигнала, не спускал глаз с дверей небольшой круглой аванзалы, где собирались приехавшие. Но вот хозяин подал руку губернаторше... капельмейстерский смычок рассек воздух, грянул польский – и гости попарно стали входить в зал; затем начались танцы.
Первый вальс и предобеденную кадриль Орест танцевал с Софи; давно уже не помнил он себя до такой степени счастливым. Софи была любезна, весела и, скажем от себя, действительно увлечена в этот вечер молодым человеком. Когда начали шестую фигуру, Осокин попросил у нее позволения сесть за обедом рядом с ней и, получив разрешение, просто растаял от восторга. Но счастие его достигло крайних пределов, когда М-r Огнев, безуспешно рисовавшийся перед Софи в течение всей кадрили, по окончании ее подлетел к Ильяшенковой с любезностями и разными сетованиями: Софья Павловна так холодно приняла светского льва, так сухо отказалась танцевать с ним, что тот, с перекошенным от досады лицом, из приличия пробормотал что-то невнятное и полетел к Катерине Ивановне.
– У них опять на лад пошло! пожаловался он.
– Вижу и удивляюсь вашей навязчивости.
– Хочу расстроить свадьбу! Генеральша рассмеялась.
– Чему же вы смеетесь, Ketty? He вы ли сами наболтали разных разностей Перепелкиной, с целью поселить раздор между Софи и Осокиным?
– Это правда, но вы видите результат: полное соглашение! Я сделала это, желая угодить вам и вроде пробы – не более... А ваши пресловутые пробуждения ревности и самолюбия – к чему привели они? К полному фиаско?.. De grace, заметив его желание оправдаться, перебила его молодая женщина, – n'allez pas me debitter des mensonges - я ведь им не поварю... Вспомните лучше, что говорила я вам в самом начале: пусть женятся, а там...
– Но уступить дорогу какому-нибудь Осокину!
– Ce «какой-нибудь» aura les poches pleines, cher ami, tandis que vous...
Катерина Ивановна печально развела руками. Франт бесился.
– Que faire, chou-chou, утешала его Соханская, – il aura le bouton et vous la rose – так видно судьбе угодно!
– Хоть бы этот проклятый процесс поскорее выиграть!
– Ах! комично вздохнула Соханская; – хотя бы эти проклятые двести тысяч мне поскорее выиграть!
Огнев зло посмотрел на нее.
Не сердитесь... Бросьте все это до времени, а затем мы сообща будем действовать et je vous jure que l'affaire marchera toute seule... Я ведь тоже имею свои причины насолить Осокину.
Пока шел этот разговор, Орест, совершенно довольный и счастливый, бродил в ожидании обеда по парадным комнатам княжеского дома, приглядывался к карточным столам и совершенно нечаянно добрался до зимнего сада. Белый матовый свет мягко лился из его растворенных дверей, сглаживая резкие контуры темно зеленых пальм, громадных лавров и миндальных дерев и широколистных арумов. Посреди галереи, из большого, изящно убранного ноздреватым камнем и ползучими растениями, аквариума бил фонтан, мелкою пылью осыпавший свесившиеся по сторонам ветви апельсинных и померанцевых деревьев. Из-за групп зелени сквозили белые шары ламп, а по углам сада, перед чугунными диванчиками, стояли небольшие мраморные столики. Все было тихо; бальный шум доносился сюда лишь в виде неясного гула и только слабо журчал фонтан, равномерно роняя в бассейн свои светлые, прозрачные капли. Осокин сел на стоявшую в нише скамейку и погрузился в мечты: «вот бы куда привести Софи, в этот таинственный полусвет, под благоухающую сень этих чудных растений, и под мягкий ропот этой падающей воды отдать ей свое сердце навсегда, на всю жизнь!.. О, как чудно прозвучали бы мне, в этом райском уголке, слова любви с ее дорогих для меня уст!
И, как бы в ответ на грезы Ореста, из противоположного конца сада вдруг долетел до него грустный, словно сквозь слезы, полушепот:
– Но разве нельзя остаться вам здесь? Нельзя разве? спрашивал женский голос.
– Нет! глухо отвечал мужской. – Те роковые слова, которые только что сорвались у меня с языка, та недостойная мужчины слабость, которую я обнаружил в разговоре с вами – мой приговор... Ни одного дня не должен я более оставаться здесь!
Осокин затрепетал, и вся кровь мгновенно прилила к сердцу: в разговаривающих он узнал сестру и Каменева! Первым движением молодого человека было тотчас же встать и удалиться, но надежда на то что, быть может, он ослышался, остановила его.
– На кого же вы оставляете меня? Что меня ожидает? восклицала Бирюкова.
– Надежда Александровна! Счастие наше сомнительно; остановимтесь же вовремя... Поверьте: присутствие мое здесь не принесет вам ничего кроме горьких минут... За одну улыбку воображаемого счастия вы легко, может статься, заплатите мучениями целой жизни – за что же?.. Теперь чувство наше чисто; мы хоть и плачем над ним, но стыдиться нам нечего!
Сомневаться было невозможно; с жгучей болью в сердце, быстро вышел Орест из сада. «Так вот, мучительно думал он, где разгадка того, что я так напрасно силился узнать, вот где корень болезни моей бедной сестры!» и, подобно клубку, конец которого вдруг отыскался, стали разматываться перед ним те мелочные обстоятельства и случаи, которым прежде он не придавал значения.
Размышления Осокина были прерваны приглашением к обеду. Он пошел отыскивать свою даму, предварительно постаравшись отогнать от себя тяжелые мысли; сначала это удавалось ему плохо, впечатление было еще слишком свежо, так что Софья Павловна даже заметила его озабоченное состояние, но потом, взглянув на сестру, которая мастерски надавала на себя личину веселости, он мало помалу успокоился, а близость любимой женщины и мечты о собственном счастии скоро вытеснили из его памяти грустную сцену в саду.
После роскошного обеда, гости разбрелись по комнатам с чашками чая и кофе; образовались кружки, некоторые уселись за карты. К Оресту подошла сестра; завидев ее, молодой человек не мог подавить в себе тяжелого чувства: оно так вдруг и нахлынули на него, с прежнею силою, при появлении Бирюковой.
– А тебя можно поздравить, с улыбкою проговорила она, тронув брата за плечо и отводя его в уединенный угол гостиной: - ты счастлив!
– Да, Надя... И желал бы, чтобы и другие, милые моему сердцу, были так же счастливы!
Бирюкова вздохнула и провела рукою по глазам.
– Не для меня счастие, Остя! печально вымолвила она - и слезы послышались в ее голосе.
– Надя, Надя! в волнении схватил Осокин обе руки сестры; – У тебя другое горе есть, сильнее, чем семейное! Ты не хочешь высказаться... Я ведь вижу... Из-за таких людей, как твой муж, не мучатся, не страдают – их презирают только!
Бирюкова слегка изменилась в лице; «он что-нибудь заметил!» мелькнуло у нее в голове.
– Не понимаю я, о чем ты говоришь, холодно возразила она: – какое же горе может быть сильнее того, которое я испытываю? Муж – негодяй, средств нет, сердце разбито – чего же еще?
Орест с грустью взглянул на сестру; он ясно видел, что откровенности от нее не дождешься, что даже намека одного было достаточно, чтобы изменить тон ее разговора. Он тотчас же прекратил его и, воспользовавшись первым подвернувшимся предлогом, отошел от Надежды Александровны. Проходя в танцевальную залу, Осокин обернулся и, увидав Каменева подходившего к Бирюковой, горячо пожелал, чтобы отъезд доктора, решенный в саду, состоялся к действительности и как можно скорее.
В зале раздавался гул смешанных голосов, женский смех, шум шагов и передвигаемых стульев. Разносили конфекты и фрукты. Заметив Софи в одном из кружков около эстрады, Орест направился к ней, пробираясь между ходившими дамами и наставленными в беспорядке стульями, как вдруг на самой середине был остановлен милейшим Владимиром Константиновичем, который уписывая за обе щеки громаднейшую дюшессу, левой рукой предложил шурину помещавшуюся на ней кучку конфект; тот вытаращил глаза: «вот медный-то лоб!» подумал он и отказался.
- Что же так? усмехнулся Бирюков; – или и без конфект много сласти выпало тебе сегодня на долю?
– Не понимаю я ваших острот! пожал плечами Орест и повернулся, чтобы идти.
– А дамочка-то, ух канальство! с какими калеными глазами! остановил его зять, – Так вот и пышет!
– Какая дамочка? нетерпеливо спросил Осокин, порываясь уйти.
– А вон та, к которой ты пробираешься! бесцеремонно кивнул головой Бирюков в сторону Софи.
– Вы – совершенный невежа! взбесился Осокин.
– А ты может думаешь, что все дураки, не видят! Орест отвернулся и пошел прочь.
Около Софи заметил он незнакомую девицу, Огнева и некоторых других кавалеров. Леонид Николаевич сидел немного поодаль и, развалившись, корчил из себя Печорина: зевал, чистил Бог весть для чего, привешенным к часовой цепочке ножичком, свои и без того выхоленные ногти и саркастически улыбался, вслушиваясь в любезности увивавшихся около Софи юношей. При приближении Ореста, он взглянул на него и, вспомнив, что с ним сегодня еще не здоровался, не совсем решительно проговорил:
– Bonjour!
Осокин отвернулся и молча прошел мимо скучающего франта. Тот не совладал с собой и сконфузился. Софи, от внимания которой редко что укрывалось, заметила это и подозвала Ореста.
– Садитесь, ласково предложила она ему, – и, в ожидании танцев, поболтаем.
Осокин свл .
– Vous venez de douner une petite legon? улыбнулась она, очень хорошо зная, как приятны будут Оресту эти слова.
- Я просто не хотел ответить на его поклон.
– За что?
– Monsieur est trop mal eleve! Софи более не настаивала.
– Ne ferons nous pas un petit tour? спросила сидевшая около Ильяшенковой девушка.
– Pourquoi pas, ответила Софи.
– А кстати, у меня и план готов, сказал Осокин: – вы видели зимний сад?
– А разве есть?
– Прелестный... Желаете, чтобы я был вашим чичероне?
– С удовольствием. Mery, serez-vous de la partie? обратилась Софи к своей соседке.
– Volontiers, отвечала та и поднялась с места. Орест предложил руку Софи, один из юношей ее спутнице, и молодые люди тронулись.
– Вы опять не в духе? заметила Софи своему кавалеру.
– Что делать: обстоятельства так складываются! вздохнул молодой человек.
– Вы, однако, капризны!
– Я уверен, что вы извините мой каприз, когда узнаете его причину.
– А в чем она заключается?
– Мне ужасно хочется танцевать с вами эту, кадриль, а между тем...
– Но я танцую с вами следующую...
В это время они вошли в сад и разделились на пары; Софи с Осокиным осталась у фонтана, а юноша с своей дамой отправился далее.
– Вы не поняли меня, Софья Павловна, с волнением проговорил Орест: – мне хотелось бы весь вечер танцевать с вами... не отходить от вас...
Софи вспыхнула и в смущении опустилась на близ стоявшую скамейку.
– Когда на днях, в первый раз после разговора в собрании, с жаром продолжал молодой человек, – вы с прежнею снисходительностью отнеслись ко мне – я ожил... Сегодня я не знаю, что со мной… я сам удивляюсь своей смелости... Простите, но я выскажусь: я люблю вас, Софья Павловна!
Кровь ударила в голову Осокина и, весь замирая, с лихорадочным трепетом, взглянул он на Софи. Она сидела склонив голову и, закрывшись веером, тяжело и часто дышала. Волнение охватило и ее: ноздри ее расширились, черные глаза сверкнули из-под длинных опущенных ресниц, но она молчала и только нервно перебирала отделку своего черного шелкового платья.
– Софья Павловна! подсел к ней рядом Орест и робко, дрожащей рукой прикоснулся к руке девушки; – отдайте мне эту руку... отдайте на всю жизнь!
Головка Софи медленно повернулась и она, вся дышащая жизнью, озаренная торжеством, устремила на него свои глубокие, горевшие страстью, глаза.
– И вы не оттолкнете ее? Никогда? медленно, прерывающимся голосом уронила она.
– Никогда! воскликнул Осокин и, в беспредельном упоении, поднес руку девушки к своим горячим, трепещущим губам.
XIII.
Ильяшенковы собрались в обратный путь немного ранее прочих гостей; Анна Ильинишна жаловалась на мигрень, а Павел Иванович, кончив свою партию, находил, что у Сильванского делать было больше уже нечего. К Ильяшенковым присоединились еще два благоразумные семейства и четыре тройки, со звоном и громом, съехали со двора княжеской усадьбы, увозя своих седоков, довольных и недовольных впечатлениями пережитого дня.
Ночь была светлая, и тонкая пелена молодого снега ярко белела при лунном сиянии. Длинные темные тени деревьев ложились через дорогу и, переплетаясь разнообразными узорами, принимали самые фантастические очертания. Окрестность тихо дремала, окутанная морозною мглою, и в этой строгой тишине как-то неприятно звучал резкий звон колокольца, скрип полозьев или отрывистое карканье взбуженной вороны.
Осокину счастье как -то особенно благоприятствовало в этот вечер: не успели отъехать и версты, как Cle-Cle объявила, что ей холодно и пересела в кибитку своей приятельницы. Заметила ли она, что в санях Ореста она лишняя, или просто показалось ей скучным слушать чужой разговор, не принимая в нем участия, только будущие жених и невеста остались одни. Осокин тотчас же воспользовался этим и приступил к разговору, который во весь вечер тяжелым камнем лежал у него на душе.
– Софья Павловна, начал он, – вы не рассердитесь, если вместо поэзии, которой полно мое сердце, я на несколько минут обращусь к вам немного прозаически?
Софи посмотрела на него как-то сбоку и ответила:
- Нисколько... и в доказательство того, что я не сержусь на вас – прошу отныне называть меня не Софьей Павловной, а просто Софи... Sophie tout court... Cela vous va? кокетливо улыбнулась девушка.
– Еще бы, в восхищении воскликнул молодой человек и потянулся за ручкой, спрятанной в муфту.
– Yoyons un peu: quelle prose allez vous me debiter? ежась от холода и вкладывая руку обратно, спросила Ильяшенкова.
– Если вы, M-lle Sophie (Орест никак не мог решиться выговорить просто Софи), согласились отдать мне ваше сердце, то вы конечно намерены разделять мои убеждения – не так ли?
Девушка несколько встревожилась, но утвердительно кивнула головой.
– Главными из них, понижая голос, продолжал Орест, – я считаю откровенность и прямоту действий; и вот почему мне хочется, прежде чем я буду говорить с вашими родителями, объясниться с вами, чтобы на будущее время в отношениях наших не было ничего недосказанного. – Вы считаете меня богачом?
Быстрый пытливый взгляд сверкнул из-под густых ресниц девушки; она как бы задумалась на минуту - но тотчас же оправилась и весьма равнодушно проговорила:
– Я этим не интересовалась.
Радость отразилась на лице Осокина; маневр Софи ускользнул от его внимания.
– Но вы должны были слышать о моем будущем наследстве?
– Слышала, но к чему этот разговор?
– А к тому, M-lle Sophie, что я не имею права оставлять вас в неведении: своего у меня только небольшое родительское имение и служба; – всего тысяч около двух с чем-то дохода.
– Разве дядя лишил вас наследства?
– Нет; и даже не лишит – в этом я уверен, но я сам откажусь от него.
– Софи, в неописанном изумлении, посмотрела на молодого человека.
- Как?! Вы откажетесь?.. Да вследствие чего же? вырвалось у нее.
– Вследствие того, что состояние это нажито по-моему не совсем правильно, тихо проговорил Орест.
Софи обдумывала.
– ...По моим убеждениям я не могу принять его... Эти деньги будут жечь мне руки...
«Бред пылкого, честного юноши», рассуждала в это время Софи, – «но, к сожалению, перешедший границы... Это донкихотство, которое я не могу допустить и не допущу! – А если это – твердое убеждение, которое не сломишь?.. Вздор! К чему ж тогда моя красота, мои ласки? Разве не в моей власти сделать их всесильными?»
Все это молнией сверкнуло в голове девушки, и когда Осокин возобновил разговор - план ее был уже составлен, и кроткая улыбка блуждала на ее коралловых губках.
– Я протянула вам руку, Орест, мягким, ласкающим голосом сказала она, – не для того, чтобы идти врозь с вами... Не богатства искала я в вас, а человека, который бы любил меня, который...
– И вы нашли его, Софи! в безумной радости прошептал Осокин, страстно припадая к руке девушки; - Твой я, твой на всю жизнь! задыхаясь, добавил он.
И я – твоя, тихо склонилась к нему Софи
XIV.
На другой день утром, когда по обыкновению девицы Ильяшенковы явились в спальню Анны Ильинишны поздороваться с матерью, генеральша встретила Софи следующим нравоучением:
– Ma fille, quoique vous avez vos vingt-deux ans – вы должны знать что, пока вы в девицах, мать отвечает за вас перед светом. Вчера вы вели себя неприлично, comme une demoiselle sans education, и я, скрепя сердце, должна выразить вам свое неудовольствие.
Софи очень хорошо знала, что мать думает иначе, что вся тирада эта высказана Анной Ильинишной только ради сохранения своего родительского достоинства, и что вслед за ее ответом неминуемо последует торжественный поцелуй в лоб, а потому и решилась не прерывать ее речи, потешить мать на последках.
– Ты настолько хорошо воспитана, продолжала старуха, – что должна знать, что принято в обществе, и что нет. Hier vous avez fait infraction a ses lois: целый день не разлучались с Осокиным! Je vous demande un peu: est-ce
qu'une fille bien nee se mettra ainsi a la risee de tout le monde?
Софи молчала и только кусала губы: ее ужасно смешила серьезность, с которой мамаша разыгрывала эту комедию.
– Et vous, Cle-Cle, обратилась Ильяшенкова к младшей дочери, – vous vous etes permis une chose sansnom: пересесть в чужой экипаж и оставить votre soeur наедине с молодым человеком !
– Ямщик был! возразила Клеопатра.
- Vous dites des sottises!
– He мерзнуть же было мне, maman, в открытых санях!
– Mais vous deviez faire attention aux consequenses, a ce que dira le monde!
– Le monde n'aura rien a dire, maman, вмешалась Софи, которой уже надоела эта сцена: – я–невеста М-г Осокина!
Краска удовольствия проступила на лице Анны Ильинишны, но это однако не помешало ей выдержать до конца свою роль и притвориться удивленной:
– Ты – невеста?.. Без моего согласия?... Je n'en reviens pas! театрально всплеснула она руками.
– Вчера, по приезде, хотела я сообщить вам, maman, о предложении Осокина, но вы были так утомлены, что я боялась вас обеспокоить.
– В таких важных случаях бояться нечего: это был твой долг, и ты должна была его исполнить, наставительно заметила генеральша; – Дать слово, не посоветовавшись со мной!... Без моего благословения! восклицала она.
– Я была уверена, что выбор мой не встретить порицания с вашей стороны.
– Это почему?
- Потому, maman, что вы слишком хорошо знаете людей и не допустили бы до сближения с вашей дочерью человека недостойного.
– Д-да... c'est comme c,a? важно протянула Анна Ильинишна
– Я прошу вашего благословения, maman; чтобы сразу кончить эту комедию, объявила Софи и опустилась перед матерью на колени.
Ильяшенкова благословила дочь, прочла ей небольшое наставление, и невеста, приняв всеобщее поздравление, отправилась к отцу. Дорогой Cle-Cle сказала Софи:
– А я ведь нарочно вышла из ваших саней... Видя ухаживания Осокина, я хотела доставить ему случай скорее сделать первый шаг.
– И опоздала, рассмеялась Софи: – la glace etait deja rompue!
С Павлом Ивановичем разговор у невесты был до крайности прост и краток: порадовавшись выбору дочери и благословив ее, генерал тотчас же перешел на практическую почву:
– Умная и ловкая женщина, сказал он, – всегда сумеет забрать нашего брата в руки – это аксиома. Помни, что со временем Осокин будет богат, и что с первого же дня тебе необходимо подчинить его своему влиянию.
Он снова перекрестил дочь и, поинтересовавшись приездом жениха, хотел было уже садиться за письменный стол, но Софи остановила его:
– Мне хотелось бы, папа, чтобы ты разъяснил мои сомнения на счет одного обстоятельства... и невеста вкратце передала отцу о предположенном Осокиным отказе от наследства.
Павел Иванович расхохотался.
– Есть о чем беспокоиться! Да видано ли это, чтобы кто-нибудь отказывался от денег, да еще от таких денег! Люди, чтобы добыть несколько сот рублей, режут себе подобных, жизнью своею рискуют, а тут, без хлопот, плывут они в руки и вдруг... Ха-ха-ха!.. Орест Александрыч молод еще, фанаберия в голове его бродит, – ну, да и наследство еще в будущем, а как поднесут ему на ладошке тысяч эдак полтораста – тогда увидим, как-то он ими побрезгует! Полно, милая моя, не беспокойся и прими еще раз мое сердечное поздравление!.. Откажется!.. Ха-ха-ха!
Павел Иванович торжественно поцеловал дочь в лоб, и не менее торжественно умолчал о приданом.
В час пополудни того же дня, Осокин, в праздничном наряде, стоял на коленях рядом с Софи и принимал благословение стариков Ильяшенковых; в три - о помолвке знал уже весь город, а через месяц назначена была свадьба, в великолепии которой никто не сомневался.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
I.
Около года прошло после женитьбы Ореста; снова наступила зима, снова начались светские развлечения. В городе, за это время, не случилось ничего достопримечательного. Зато в жизни некоторых лиц нашего рассказа произошли перемены. Надежда Александровна, получив от дяди и брата субсидию, разошлась с мужем и жила с детьми в Грязях. Благодаря хлопотам Татьяны Львовны, Владимир Львович согласился дать денег на выкуп усадьбы племянницы, а Орест секретно передал сестре, на ведение хозяйства, полученные им от крестного отца в виде свадебного подарка, три тысячи рублей, от которых он, не желая ссориться, не отказался, но которые обратить в свою пользу не пожелал. Владимир Константинович, сначала не хотевший было давать жене паспорт, принужден был к тому Осокиным, который пугнул его наложением опеки, а потом соблазнил сотнею – другой рублей, которые бывший вивер, конечно, не отверг. Бирюков собрал свои вещи, весьма водевильно разыграл сцену прощания и полупьяный, захватив с собою любимую борзую Стелльку, укатил в свое ярославское имение, доживать в одиночестве свой бурный век. С его отъездом не состоялась, понятно, и предположенная Настей перемена места: она по-прежнему осталась у Надежды Александровны, к великому удовольствию сей последней и к своему собственному. Каменев исполнил свое намерение, сдал экзамен на доктора медицины и поселился в Петербурге. М-me Соханская пробыла полгода за границей и вернулась в Р* с приятными, как сама она рассказывает, воспоминаниями о некоем итальянском графе, с которым познакомилась на водах и потом «бешено» прожила два месяца в Париже. М-r Огнев давно уже не у дел, и потому решительно не знает, куда девать свое свободное время, которого, как нам известно, у него всегда много. Губернский лев до сих пор не может забыть своего фиаско с Бирюковой и той холодности, которою наградила его Софи в последнее время перед своим замужеством. Он и теперь не прочь бы поухаживать за нею, но на беду не вхож к ним в дом, да и Осокин – не Владимир Константинович, которого можно умаслить проигрышем или бутылкою – другой шампанского. Одна Татьяна Львовна по-прежнему видится с Перепелкиной, бранится с Марфушкой, но ей не отказывает и очень сокрушается о том, что Ильяшенков до сих пор ничего не дал за дочерью, а блажной ее племянник не только порастряс свой капиталец для покрытия свадебных расходов, но, словно принц какой, отказался от трехтысячного дядина подарка и швыряет деньги в такую бездонную кадку, как Бирюков (о Владимире Константиновиче она была уже очень невысокого мнения). – Татьяне Львовне очень понравилась новая племянница своею почтительностью, хотя, конечно, в расположении к Софи играло не малую роль и то обстоятельство, что она, Татьяна Львовна, так сказать первая обратила на нее внимание и наметила как невесту, годную для Ореста. Молодые, по наружности, жили согласно, но взаимные их отношения были далеко не одинаково искренни: Осокин относился к жене с тою же горячностью, как и в первые дни после свадьбы; он все более и более привязывался к молодой женщине и всею душою был предан ей; Софи же, по удовлетворении страстной горячки, становилась все холоднее и уже равнодушнее начала относиться к ласкам мужа. Этому главным образом способствовало то, что надежда ее на перевоспитание Ореста все слабела и слабела. Осокин глубоко любил жену, но ставил высоко и свои убеждения, и никакие ласки Софи не могли изменить его взглядов или заставить отклониться от усвоенных им принципов. Три тысячи, посланные дядей, от которых Орест отказался в пользу сестры, послужили началом скрытого разлада между супругами; от них-то, как говорится, весь сыр-бор и загорелся. Софи страшно оскорбилась, увидя, что ни ласки ее, ни просьбы не подействовали на решение мужа; надежда на то, что будущее наследство гораздо крупнее этих трех тысяч, и что отказаться от него будет далеко не так легко как от свадебного подарка, в виду твердого характера Осокина, становилась все более призрачной и мучительное беспокойство овладевало молодою женщиной: «не любит он меня», рассуждала Софи: - «если бы любил – все бы сделал, чтобы только утешить... Он – деспот... Ему только на своем поставить!» – Софья Павловна, как и многие жены, не постаралась изучить, как следует, своего мужа; внутренних его достоинств, которые бы могли составить счастие другой женщины, она не смогла оценить; кроме того, понятия ее о любви были довольно своеобразны: «не удовлетворяет всем ее прихотям – значит, не любит!» Ко всему этому скромная жизнь Ореста казалась ей тяжелою; невозможность выезжать так же часто, как прежде, блистать новым и богатым туалетом у себя дома, раздражала Софи и уязвляла ее светское самолюбие. Часто и долго плакала она после встречи в обществе с другою какою-нибудь молоденькою дамою, в эффектном наряде, приехавшею на рысаках с чиновным, но не старым еще, мужем. Невыносимы были также ей слухи о новых партиях, делаемых ее сверстницами, которые, по ее мнению, не стоили ее ботинка, а между тем выходили за людей богатых и красивых. Но все эти страдания Софи становились для нее еще тяжелее от того, что она должна была не только скрывать их от мужа, но еще, для приобретения над ним влияния (Софи все еще надеялась!), подделываться под его тон и взгляды и сплошь и рядом высказывать совершенно противоположное тому, что у нее было на душе.
Неестественность эта не укрылась от Ореста, но он далек был от того, чтобы угадать настоящую ее причину. Сначала, веря в безграничную любовь к нему Софи и замечая скучающее и недовольное ее лицо, он относил это к неудовлетворенному желанно ее быть постоянно с ним, но потом, когда Осокин стал наблюдать за хандрой Софьи Павловны попристальнее – он с горестью увидел, что и в его обществе лоб жены не разглаживался и расположение духа ее нисколько не менялось к лучшему. Тогда он прибегнул к различным средствам: давал Софи книги, читал ей вслух, доставал разные работы, возил в театр, делал вечеринки; но за чтением Софья Павловна дремала, книги на первых же страницах желтели от пыли, начатые вышивания отдавались на попечение горничной, а вечера Ореста, по словам Софи, в такой маленькой квартире лишенные блеска и сливок общества, были крайне скучны и отзывались чем-то мещанским. Осокин из кожи лез, чтобы только как-нибудь угодить жене, но, к сожалению, это редко ему удавалось: Софи, воспитанная на широкую руку, не привыкшая ценить деньги, считала всякую трату их ничтожною, и потому предъявляла мужу часто такие требования, на которые тот, несмотря на все желание, никак не мог согласиться вследствие самых простых экономических расчетов. С другой стороны, подарки мужа, цены хотя и высокой для его состояния, но жалкой для избалованной его супруги, хотя и принимались ею, но не доставляли ни малейшего удовольствия. И то и другое бесило Софи и наводило ее на многие и тяжелые размышления: «ну нельзя было бы получить денег – тогда и говорить бы нечего», рассуждала она, – «а то кто же виноват в том, что мы чуть не бедствуем? Ведь только руку протянуть, и деньги будут!.. Бог весть с чего отшатнулся от дяди, подарок его отдал сестре, да еще замышляет отказаться от наследства!.. Да со мной-то, что тогда будет?.. Господи! И зачем я за него вышла!»
Слова эти хотя и вырвались у Софи невольно, но они не удивили ее и не заставили ее раскаяться: они представлялись совершенно последовательным выводом из ее рассуждений. С своей точки зрения, Софи считала себя вправе высказать подобное сожаление: в самом деле, шла она замуж, хотя и по любви, но никак не в пастушескую хижину, не на кринку молока и кусок хлеба. Молодая женщина понимала любовь, но не обставленную трудом и лишениями, а окруженную блеском, комфортом, удовлетворением малейших прихотей. Все это, казалось, она нашла в Осокине и полюбила его... но в том-то и заключалась ее ошибка, что увлеклась она не им, а тем идеалом, который был ею создан и под мерку которого, по мнению Софи, подошел Орест. Покуда держался идеал в своей золотой оболочке – держалась и любовь, покойна была и душа Софи; стала исподволь обламываться та дорогая штукатурка, которая так манила ее, проглянул человек, достоинств которого она не могла оценить – и страстный каприз начал охладевать, испаряться, а на место его явились скука и позднее раскаяние. Осокин, хотя и весьма далек был от тех чувств, которые волновали душу его жены, не мог однако не согласиться с своим тайным голосом в том, что семейная его жизнь устроилась не совсем так, как он желал и предполагал. У Ореста тоже был свой идеал, но диаметрально противоположный идеалу Софи: он искал в жене, кроме чистой, неподкупной любви и дружбы, еще тожественности во взглядах и убеждениях, прочных задатков супружеского счастия. Всего этого, казалось ему, он мог ожидать от своей невесты: увлеченный страстью, он слепо верил рассуждениям Софи о тихой жизни, ее бескорыстии и любви к уединению, а разговор на возвратном пути с пикника, о замышляемом им отказе от наследства, окончательно разрушил все его сомнения насчет характера Софьи Павловны. Конечно, другой на его месте, более умудренный опытом и знанием людей человек, не так легко поддался бы разглагольствованиям Софи, скоро разгадал бы ее подделку под его тон и взгляды и, во всяком случае, со всех сторон постарался бы изучить характер своей будущей жены, но Осокин, как мы и выше видели, не был таким человеком. Одностороннее воспитание, направленное исключительно в сторону пуританизма, отдалило его от жизни, а удаление это в свою очередь помешало ему изучить людей и практическую ее сторону. Эта-то неопытность, да вдобавок непонимание одним другого, разница в воспитании и были причинами, которые мало помалу, но верно, начинали подрывать семейное счастие молодых Осокиных.
В аристократическом кружке города Р. задуман был спектакль любителей; предполагали дать «Ошибки молодости» Шеллера и два водевиля. Роль княгини, по внушению Соханской, предложили Софье Павловне, а роль управляющего – Огневу. M-me Осокиной очень хотелось явиться на сцену в черном бархатном платье, но его у нее не было. Павел Иванович не счел нужным включать его в список приданого, – пришлось обратиться к мужу. Орест крайне огорчился невозможностью исполнить желание жены:
– Дорогая моя, сказал он, обнимая и лаская ее, – пойми, ради Бога, как горько мне отказать тебе, в просьбе... все помыслы мои направлены к тому, чтобы малейшая прихоть твоя исполнялась, но не могу я, ангел мой, решиться на подобный расход... Не могу, а не то, что не желаю!
«Все это одни слова, чтобы прикрыть свою скупость и деспотизм!» промелькнуло в голове Софи; - «Захотел бы, так купил!» И, изменив своему обычному притворству, она надулась.
- Ты думаешь мне приятно досаждать тебе? взяв у жены руку и целуя ее, ласково продолжал Осокин (он подметил неудовольствие Софи); – Да если бы была возможность – я бы озолотил тебя!
«Как лжет-то!» уже со злостию подумала Софья. Павловна; – «Точно не от него зависит!»
– Но будь благоразумна... состояние у нас весьма ограниченное... Подойди, дружок, я подсчитаю тебе наши доходы...
Софи, занятая мыслью о бархатном платье, готова была послать к черту все всевозможные расчеты, но, не желая сердить мужа, встала и подошла.
– Вот, дорогая моя, взяв карандаш и бумагу, посвящал ее в хозяйственные тайны Орест: – с усадьбы - 500–600 рублей, и то в урожайный год, с капитала рублей 200, жалованья 1500 – всего 2200 – 2300 рублей... Из каких же денег, Сонечка, заводить платья в двести рублей? Не в долги же лезть?.. Будь умница... рассуди серьезно... ведь у нас дети могут быть – на что мы их воспитывать-то будем!
«Дети!.. Вот еще глупости выдумал!» снова мелькнуло в голове Софи; – «Лучше бы сам-то умницей сделался: сошелся бы с дядей – и делу конец!»
– Ты сердишься на меня! грустно сказал Осокин, не получая ответа; - Бог с тобой Соня!
Он бросил на стол бумагу и карандаш и стал ходить по комнате.
– Не сержусь я на тебя, возразила Софи, – но признаюсь, неприятно мне отказаться от спектакля... Ты сам знаешь, как мало я выезжаю!
– Да разве нельзя эту роль исполнить в шелковом платье?
– Конечно можно, если ты захочешь, чтобы твоя жена была одета хуже других!
Фраза эта покоробила Ореста: от нее повеяло чем-то мелочным, даже пошленьким.
– А для тебя главное – затмить других своим туалетом? не выдержал Осокин.
Софья Павловна тотчас же остереглась.
– Чтобы доказать тебе противное – я сейчас же напишу Ketty об отказе.
Осокин задумался; ему очень неприятно было огорчить жену, и вместе с тем решиться на такой крупный расход он боялся.
– Прости меня, спустя минуту, подошла Софи к мужу и поцеловала его в щеку; – я увлеклась ребяческим желанием участвовать в спектакле, не сообразив, что ты и так на меня порядком тратишься... Ведь я ничего не внесла в твой дом кроме расходов.
Оресту вдруг почему-то стало ужасно совестно; он молча заключил жену в свои объятия, а в тот же день вечером Софи любовалась прекрасным бархатом, подаренным ей мужем, и втайне радовалась влиянию, которое, казалось ей, она приобрела над Орестом.
История с бархатным платьем, рассказанная Софьей Павловной Катерине Ивановне под первым впечатлением и до удовлетворения ее просьбы, сразу поставила опытную вдову au courant семейной жизни Осокиных. Правда, она и прежде замечала некоторый разлад между супругами: Орест, например, не хотел знакомиться с Соханской, а жена его довольно часто навещала ее; делалось ли это тайком от мужа или с его согласия – было, в сущности, все равно: обман или вынужденное разрешение одинаково показывали неискренность отношений молодых людей. Но до спектакля Софья Павловна многое скрывала; невозможность явиться в пьесе настоящею княгиней, в бархатном платье, взорвала ее и она не утерпела, чтобы не сдать с души волновавшие ее чувства; слово «деспот» было произнесено. Катерина Ивановна вполне согласилась с правильностью взгляда своей подруги, довольно картинно вызвала в свой памяти воспоминания о гнете, который она перенесла и который предстоял Софи, и весьма тонко намекнула на громадность ошибки, сделанной сею последнею, в смысле предпочтения Осокина Огневу.
– Chere amie, c'est un baron feodal que votre homme... Хорошего от него ничего не ждите... Et puis cette idee... постоянно отталкивать руку, дающую золото, – cela n'a rien de consolant pour une jeune femme comme vous!
Интересная вдова таки постаралась в этот визит настроить Софи на свой лад и, если бы не подарок Ореста, снова возбудивший, как мы выше видели, надежды молодой женщины, домашний мир Осокиных был бы нарушен в весьма непродолжительном времени.
II.
Разрыв с мужем, которого так опасалась Надежда Александровна в разговоре с братом, удивил ее тем, что прошел для нее почти без всяких особенных потрясений: она ожидала совсем другого. Правда, много способствовали этому удачное разрешение материального вопроса и дружба брата, который, вызвав, наконец, сестру на откровенность, прямо объявил ей, что сочувствует любви ее к Каменеву, и будет всячески стараться устроить развод ее с Бирюковым: «Владимир Константинович», сказал он ей, – «всегда пойдет на сделку, – были бы только деньги... Ну, достанем их как-нибудь!» – Не лишним оказалось, конечно, и присутствие Насти: эта простая, милая девушка, своим искренним ухаживанием немало облегчила тяжелые минуты Бирюковой.
Отъезд Бориса Яковлевича, перемена образа жизни, материальные заботы – все это не могло не подействовать на слабое здоровье Надежды Александровны; но вмешательство близких людей, а главное надежда, поданная ей Орестом, оживили бедную женщину: возможность счастья блеснула перед ней и она поправилась. Конечно, она не замедлила сообщить обо всем Каменеву, тот ответил, и между ними завязалась переписка, которой пока довольно было для освещения той будничной жизни, которую вела Надежда Александровна, тем более, что известия, получаемые ею от Бориса Яковлевича были самого успокаивающего свойства: экзамен его сошел блистательно, а каждая строчка его письма дышала такою беспредельною любовью, такою чистотою чувства, что Бирюковой отрадно было сознавать, как все выше и выше поднимался в ее глазах дорогой для нее человек, и мечтать о счастье сделаться когда-нибудь его женою.
Между тем как Надежда Александровна, живя в деревне, предавалась своим мечтам, и надеждами на будущее скрашивала свое грустное настоящее, золовка ее, Софья Павловна, чуть не каждый день ездила на репетиции и своею игрой приводила в восторг всех р-ских театралов. Муж, занятый службою, редко сопутствовал ей, и Софи очень была рада, в отсутствие его, порасправить хотя немного свои крылышки, потерявшие отчасти свою гибкость от недостатка практики и перемены жизни. К тому же мысль употребить все старания, чтобы окончательно поработить Ореста и, заставив его полюбить себя еще более чем прежде, безгранично властвовать над ним, все более и более овладевала Софи. Уступка Ореста в покупке бархатного платья показалась ей хорошим предзнаменованием. Софья Павловна не поняла побуждений, вследствие которых Осокин согласился на ее просьбу; она видела только, что каприз ее исполнен, что мужу больно отказывать ей, и вывела из всего этого заключение, что надо этим пользоваться и забирать Ореста в руки.
Участие Огнева в той же пиесе, в которой играла и Софи, и проистекавшие из этого частые встречи с ним и разговоры не могли быть приятны Осокину; этим она решилась воспользоваться и, заронив ревность в сердце мужа, потом по мере надобности пугать его этим страшным призраком. Задавшись такою целью, Софи переменила и обращение свое с Огневым: мало помалу она перешла с ним на прежний фамильярный тон и раз-другой позволила себе и пококетничать. Этого, конечно, довольно было для самонадеянного франта, чтобы сразу заставить его позабыть все прежние его неудовольствия на Софи и снова возгореться пламенным желанием ухаживать за нею.
День спектакля был совершенным торжеством для Софи: эффектная роль, осмысленная, бойкая игра, туалет – все сгруппировалось для того, чтобы выставить в полном блеске и без того красивую женщину. Вызовам, рукоплесканиям, комплиментам не было конца. Осокин был в восторге; как безумный влетел он в антракте на сцену, целовал руки жены и радовался как ребенок. Софи тотчас же надумала воспользоваться подобным его настроением: она отвела Ореста в сторону и ласково, заискивающим тоном, сказала ему:
– Знаешь что, Орест... ссора твоя с Огневым ставит меня в крайне неловкое положение: все спрашивают, что вышло между вами... я не знаю, как и отвечать.