Часть первая
На древних берегах
Глава первая
Настойчивый трезвон будильника слабеет, стихает, но почему-то не кончается, как будто завод бесконечен, и слабый молоточек все стучит и стучит о погасшую чашечку звонка. Дождь! Это он барабанит по стеклу нудно и долго, словно бы на дворе не весна, а самая настоящая осень. И серенький слабый рассвет никак не может пробиться сквозь сетку дождя, чтобы обернуться весенним днем. В такой день выезжать? Хорошенькое начало экспедиции! Но проснувшиеся мысли уже успели сделать зарядку и сейчас, опережая друг друга, пытаются расшевелить ещё не пробудившееся тело: «Дождь? А Переславль – всегда с дождем, если хочешь, чтобы там ждала хорошая погода. Сам знаешь, не первый раз так. Дождь? Это же замечательно: он съест остатки снега, проточит на озере лед, и в реку пойдет плотва. Так вставай же скорей, лентяй, потому что дел невпроворот, и через два часа возле академического склада тебя будет ждать машина и твои спутники... Вставай!»
Машина? Да, все верно – сегодня уходит машина с оборудованием для экспедиции. И чертовски здорово, что ее удалось получить именно сегодня, накануне майских праздников, которые уже не смогут задержать нас в Москве. Только вот по какой деревяшке постучать, чтобы в самый последний момент машина не сломалась? Машина – или шофер...
Но машина приходит к складу ровно в десять вместе со слабыми проблесками синевы среди лохматых облаков. Нас четверо: двое моих сотрудников, когда-то сокурсников по университету, Вадим и Саша, так сказать «костяк» экспедиции, и Константин Иванович, или попросту Костя, наш общий приятель, заведующий складом, который помогает вытаскивать из подвала и укладывать в кузов снаряжение, полученное и упакованное в ящики накануне.
Раскладушки, спальные мешки, ведра, канистры, две керосинки, ящик с нивелиром, штатив, рейки... С кряканьем вскидываем вьючные ящики. Громыхают увязанные лопаты. Кажется, все! Саша укладывает в кузове вещи, подгоняет плотнее ящики. Он – квартирьер и сегодня едет один. Мы с Вадимом приедем завтра – никогда не удается сделать все дела до отъезда. Л Саша тем временем должен все привезти на нашу постоянную базу, выгрузить, распаковать, расставить, разложить... И – наловить рыбы. Чует мое сердце, что там, на Вексе, под ножами хозяек уже посыпалась на мостки, сверкая, первая весенняя чешуя!
Костя хозяйским глазом досматривает, все ли взято. Я проверяю по списку.
– А мотор-то вы, братцы, что же?
Вот-вот, чуть самое главное не забыли!
Поднатужившись, втаскиваем в кузов ящик с новым, ещё не распечатанным подвесным мотором для лодки. Этим летом я собираюсь копать в нескольких местах, а потому, скрепя сердце, впервые соглашаюсь на мотор: конечно, на веслах тише и без хлопот, но не очень-то разгуляешься...
– Теперь ты кустарь-одиночка с мотором! – шутит Костя.
– Все, начальничек! – Саша выпрямляется в кузове и отирает вспотевший лоб. – Давай, говори речь – ив путь!
Подобрав полы брезентового плаща, он спрыгивает на землю, затягивает завязки у брезента и поднимает задний борт. Все новое – новая машина, новый брезент, новый плащ на Саше, новая, ещё блестящая магазинным глянцем кирзовая сумка, которая сползает ему на живот, когда он наклоняется, новые кирзовые же сапоги. И – новая экспедиция. Пока я доволен ее составом. И не потому только, что два человека, с которыми мне придется делить радости и невзгоды грядущих дней, знакомы мне ещё по университету. Нет. Дело здесь в ином.
Как известно, никто не может объять необъятное. Каменный век, эпоха первых металлов – вот «мое» время. Я не заглядываю в предшествующие тысячелетия великих оледенений, пытаясь разобраться только в последующих веках – от появления первой глиняной посуды до начала обработки железа, что произошло в наших краях примерно в середине первого тысячелетия до нашей эры. Дальше «эстафету», если таковая случится, должен подхватить Саша. Железный век – «его» эпоха. Он занимается загадками племен, лишь малая часть которых отмечена в первых строках русских летописей или упомянута в записках восточных купцов и путешественников. Да и как им было привлечь к себе внимание спешащих за прибылью иноземцев, если жизнь их была простой и мирной, такой незамысловатой на первый взгляд? Они распахивали свои маленькие, усыпанные валунами поля, охотились в окрестных лесах, ловили рыбу в озерах и реках, выпасали по весне на сочных поемных лугах небольшие стада; они понемногу обживали скудную лесную землю, расчищали ее, протаптывали дороги, рубили маленькие поселки и укрепленные городки, торговали пумниной и медом с заезжими купцами, редко-редко собирались в набег на соседей, и то, если те начинали особенно досаждать... Теперь же, оглядываясь на то время, мы видим, что за тысячелетие с небольшим подобной жизни они без особого шума и помпы, не привлекая ничьего внимания, смогли заложить именно ту основу, на которой меньше чем в полтора столетия возникла и расцвела Северо-Восточная Русь. Но это уже по «ведомству» Вадима, который занимается исключительно славянами.
Курганы, городища, летописи, повествующие о спорах и сварах князей то за наследство, то за престолы, то просто потехи ради, «заставы богатырские», русские города, зажженные татарскими стрелами, берестяные грамоты, древние волоки на торговых путях, – да можно ли перечислить все, что приберегает для археолога прошлое и с чем так или иначе можно столкнуться при раскопках? А ведь Переславская земля – одна из тех «срединных» древнерусских земель, историю которых мы знаем куда как плохо! Вот и уговорил я обоих своих знакомцев хоть часть этого лета, до начала их собственных экспедиций, провести на переславской земле, куда я отправляюсь ежегодно, а они – лишь изредка, да и то на весеннюю рыбалку.
Ах, вот ещё что... Порывшись в своем портфеле, я вручаю нашему квартирьеру флаг экспедиции: на белом поле, сшитом когда-то из двух белых коллекционных мешочков, синяя диагональ – «полуандреевский флаг», как иронизируют мои друзья. Почему бы и нет? Каждое утро флаг этот водружается на раскопе, а в плавании развевается на носу лодки. Если у экспедиции есть начальник, то почему не быть у начальника личному штандарту?!
– С богом! – командую я, и через минуту машина медленно выкатывается со двора в переулок. ещё поворот – и ее зеленый брезентовый верх исчезает в потоке московских машин. Экспедиция, началась.
* * *
Началась экспедиция? Мне кажется, она началась не сейчас, а ещё давным-давно, в незапамятные времена студенческих лет. И виноват во всем был дождь, тоскливый и беспросветный.
Накануне было тепло и ясно, озеро лежало свежевымытым зеркалом, и летняя ночь обволакивала мою палатку в Уреве заботливой звездной тишиной. И кто бы подумал о таком коварстве? Легкие, неслышные капли оседали на брезент росой, потом осмелели, стали крупнее и чаще, набирали силу, и под утро я проснулся уже в шуршании капель, зарядивших не меньше чем на неделю. С рассветом серая пелена приникла к овалу Плещеева озера, скрыла его, и только колышущаяся кромка воды чмокала и лизала низкий песчаный берег. Моего терпения хватило только на два дня. ещё четыре я отсиживался и отсыпался в тесной, но теплой избушке Новожиловых, стоявшей у самого истока Вексы из озера, играя в подкидного дурака с такими же, как и я, застигнутыми непогодой рыбаками.
Дождь прекратился только в воскресенье, уже к вечеру. Пелена туч, подворачивая край, как подол, медленно сползала на восток, и небо на западе становилось теплым и чистым. Вытащенная за ненадобностью на берег старая хозяйская лодка текла по всем швам. И все же она оказалась достаточно крепкой, чтобы рискнуть отправиться на ней вниз по реке за хлебом и керосином в магазин.
Редко на какой карте, уж очень подробной, можно увидеть короткую синюю змейку Вексы, что тонкой голубой тропкой бежит из Плещеева озера в лесное озеро Сомино. Там она словно набирается сил после короткого отдыха и дальше к Волге бежит уже большой Нерлью, расталкивая берега, шевеля колеса у мельничных плотин. Теперь по Вексе спускаются на байдарках туристы, местные жители возят на лодках сено, дрова, гуляют по воскресным дням, заливаясь ревом моторов... А ведь ещё совсем недавно, какие-нибудь пятьсот – шестьсот лет назад, вот эта Векса была частью важной, чуть ли не главной дороги с Верхней Волги – от Твери, Ржева, Углича – во владимиро-суздальскую землю. Стоял тогда на Плещеевом озере загадочный древний город Клещин, потом, уже на Трубеже, встал Переславль-Залесский, первым изо всех окружающих городов и княжеств «потянувший» к Москве... И, скользя теперь по безмолвной, зарастающей речке, ведомой лишь рыболовам и охотникам, приезжающим в эти края, словно повторяешь древний путь из Ополья в Залесье.
То далекое лето было для меня не первым на Переславщине. Я приезжал сюда ещё в школьные годы как рыбак и охотник, бродил здесь с ружьем по осенним болотам, взбирался над озером на крутые холмы, изрытые оспинами от раскопанных некогда курганов, успев полюбить густые дебри лесов и тоскливую жуть холодных болот, синие просторы вод и сияние белых стен старинных монастырей над городом. Приглядываясь, принюхиваясь к тревожным лесным запахам, я ходил по этой земле, учась отличать в их общем порыве запах озера, сладковатый и душный, от свежести и чуть уловимой йодистости, долетающей с ветром из-за холмов. Смола корабельных рощ плавилась на солнце с медом цветущего вереска; яркие метелки иван-чая вспыхивали между деревьев на вырубках, где, наклоняя головки цветов, суетливо гудели тяжелые шмели. Перескакивая с ветки на ветку, над моей головой цокали рыжие длиннохвостые белки, а из-за поворотов реки поднимались, хлопотливо всплескивая крыльями, тяжелые ожиревшие утки... Но все это оказалось началом, как бы подготовкой сцены с ее самыми первыми статистами.
Взглянуть новыми глазами на этот, казалось, такой знакомый, исхоженный край помог мне Пришвин – та его тоненькая, трогающая вниманием к окружающему миру книжка, которую он назвал «Родниками Берендея». Я читал ее и перечитывал, сравнивал прочитанное с виденным и однажды поймал себя на мысли, что я, археолог, не знаю здешней, переславской археологии. Впрочем, археологии ли? Пожалуй, той земли, по которой я хожу. Правда, тогда я по-настоящему не стал ещё археологом. Время мое ещё как бы не обрело своей «полноты».
Стать кем-то... То есть перестать быть прежним? Стать иным? Для этого требовалось нечто больше, чем одно знание. Раскапывая, расчищая в Новгороде остатки дома на Холопьей улице, я без трепета и волнения ходил по деревянным мостовым XIV века. Ни обломки глиняных горшков, которые по вечерам, оставшись после работы, я зарисовывал на карточки по просьбе одного из знакомых археологов, ни редкостные вещи, завезенные на новгородскую землю некогда «заморскими гостями», ни – что греха таить! – даже знаменитые берестяные грамоты «от Анфима...», которые только ещё начинали попадаться и которыми бредила тогда вся экспедиция, не трогали мое воображение. Чужды и холодны показались мне на следующий год раскаленные закавказским солнцем руины Аринберда и Кармир-Блура с их величественными контрфорсами, сырцовыми стенами, узкими, засыпанными землей коридорами, с их бронзовыми щитами и скипевшими от ржавчины мечами в древнеурартском цейхгаузе, с их грудами красно-лощеных кувшинов в дворцовых кладовых, хранивших на пористых стенках легкую изморозь вина почти трехтысячелетней давности... Во всем этом чего-то не хватало. Чего?
Наверное, людей. Тех, кто создавали эти вещи, жили с ними, вкладывали в них частицы своих судеб. Это не романтика. В этом и заключена настоящая наука, только путь к ней не каждый может увидеть сам, а подсказать, показать его... для этого тоже ведь необходим талант! Вот почему, когда мне показывали проржавевший, сточенный нож с костяной рукояткой, на которой чернели круглые глазки узора, – нож, который, быть может, держал, поигрывая, в своих руках сам Василий Буслаев! – и советовали запомнить его форму, размеры, орнамент, я ощущал в себе как бы внутреннее сопротивление: зачем? Чтобы знать? Но само-то знание – зачем? И когда я зарисовывал древний лощеный кувшин, у которого следовало запомнить изгиб ручки и форму носика, мысль моя устремлялась совсем на иное – кто и что пил из этого кувшина?
Да, археолог должен знать вещи – их форму, материал, из которого они сделаны, способ изготовления, – но при этом должен помнить, что все это – только ниточка, с чьей помощью он обязан идти дальше, к людям, к Человеку, на котором, как лучи, собранные линзой, сходится все, что было раньше и делается сейчас. Вот почему, ещё не постигнув этой простейшей из истин, я бился о стены науки, как бьется в поисках выхода бабочка, залетевшая из темноты под сияющий колпак абажура. И меньше всего мог думать, что на пути этих исканий меня захватит «камень» – тот каменный век, мимо которого так резво пробегали посетители музеев и мы, студенты, сдававшие когда-то основы археологии. Время это казалось мне совсем сухим и безликим. Камень я с детства любил иной, сохранивший свои первозданные краски и грани, не тронутый человеком, такой, каким открывается он на изломе под волнующим ударом геологического молотка. А здесь – битый камень. Интересно? Ну-ну...
Здесь и сыграл свою роль Пришвин. Как-то вдруг оказалось, что «каменный век» не где-то далеко, не за тридевять земель, а лежит здесь же, под боком, на Вексе. Во всяком случае если и не самый «век», то оставшаяся от тех времен неолитическая стоянка «Польцо», которую видел М. М. Пришвин, вместе с краеведами путешествовавший по рекам залесской земли. И так зорко, так точно этот опытный наблюдатель и странствователь перекинул мостик из настоящего в прошлое, описав в «Родниках Берендея» и раскопки, и свое пробуждение на следующее утро, и размышление о плотве, что все это мне захотелось пережить и увидеть самому. Но где оно, это Польцо?
Найти Польцо помог Виктор Новожилов, сын хозяина дома, в котором я спасался от непогоды.
За дни вынужденного дождливого плена Виктор как-то свыкся со мной. Мы вместе спустили старую лодку на реку, и теперь, вычерпывая из нее воду, я вспомнил о Пришвине и спросил Виктора, стоявшего рядом, не знает ли он место под названием «Польцо»? Ну там, где когда-то вели раскопки?
– Да как же не знать? – улыбнулся он неожиданно широкой и доброй улыбкой. – Это же у моста, знаешь, где узкоколейка? И раскопки помню, сам работал мальчишкой, перед войной. Высокий такой археолог приезжал, Петр Николаевич его звали... Вот, подумай, сколько лет прошло, а помню, как его зовут! Мы, мальчишки, все у него копали. Иглу костяную с зубьями нашли. А черепков там и сейчас много, с дырочками, такие они все... Говорили, что там люди первобытные жили, а черепки – от горшков ихних. Да тебе там всякий покажет! И ямы ещё видны, у самого моста. Знаешь Бочковых? Вот справа у тебя огород Бочковых, будет, а напротив как раз оно, Польцо это...
Мост я знал. Вернее, тогда там было два моста через Вексу: обычный, для машин и телег, и железнодорожный, с одной колеей. Два раза в сутки пробегал по узкоколейке в Переславль маленький, почти игрушечный паровозик с несколькими вагончиками торфа. Пассажирского поезда тогда ещё не было, его с лихвой заменяла дрезина, сделанная из фюзеляжа старого «Дугласа». Возле мостов берега Вексы повышались. Обрывалась чащоба ольхи, ивняка, мелкого осинника. На правом, более высоком берегу начинались дома поселка. Напротив, на левом берегу, низком, но сухом, от воды шла ровная зеленая лужайка, за которой поднимался молодой соснячок. Особого впечатления место это на меня не произвело, и, побродив по берегу, я отправился по тропке в магазин, привязав лодку к мостку возле огородов. Там она и стояла, дожидаясь меня и медленно наполняясь водой. На обратном уже пути, спускаясь к ней, я споткнулся о корень сосны, длинной узловатой змеей перебегавший дорогу. Рядом с ним на прибитом дождем песке лежал черепок, покрытый мелкими ямками, словно отпечатками крупных дождевых капель, – первый неолитический черепок, который я нашел сам. Чуть поодаль виднелся ещё один, и еще...
Что же, значит, стоянка была не только на левом, но и на правом, более крутом берегу, где никто не копал? А если посмотреть на огородах, где пет дерна, где все должно лежать на поверхности?
...Назад я отплывал уже затемно. Поднявшаяся луна протянула по плесам желтый струящийся след. На носу лодки, под сумкой с хлебом стояло старое дырявое ведро, которое нашли для меня сердобольные хозяева огородов. Оно было доверху наполнено обломками кремня, черепками, какими-то неведомыми мне ещё орудиями, обломками костей, – всем тем, что я успел найти и собрать на грядах и в междурядьях огородов. Беззвучно расходились круги на плесах, в темной воде тускло мерцало плотное серебро язей. Под днищем бормотно журчала вода, рассказывая о чем-то своем, ворчала и сопротивлялась, когда я сильнее нажимал на весло. А на одном из поворотов резко зашуршали тростники, пропуская тяжелое тело, и из чащи выдвинулся горбатый силуэт лося. Зверь замер, смотря на приближающуюся лодку, затем с храпом втянул воздух, повернулся и скрылся в кустах. И тогда, до дрожи в спине, я вдруг почувствовал, что не лось, а новый мир, суровый и прекрасный в своей силе и неизбывной юности, принял меня к себе на одном из поворотов маленькой лесной речки...
С Новожиловыми я простился на следующий день – он был солнечным, легким, только раз осыпал меня кратким и крупным ливнем. К Переславлю я шел вдоль узкоколейки по противопожарной борозде, прорезанной в почве широким плугом. Почти двухпудовый рюкзак с первыми находками оттягивал плечи. Наклонившись, я смотрел, как меняется под ногами цвет песка, как из белого он превращается в темно-кирпичный, потом сменяется ярко-оранжевым или желтым; как то там, то тут начинают мелькать в нем от-щепы кремня. И наконец, примерно в полутора километрах от Польца вместе с двумя неолитическими черепками я поднял маленькое кремневое сверло. Здесь находилась новая, ещё никому не известная неолитическая стоянка. Примерно в полукилометре дальше лежала другая.
Они-то и решили мою судьбу. За эти несколько часов во мне что-то изменилось. В Москву я вернулся не тем человеком, каким из нее уезжал. Последующие две недели с яростью желания понять и постичь я рассматривал, изучал, обнюхивал, чуть ли не вылизывал каждую кость, каждый черепок, каждый обломок кремня из тех, что были подняты мной на берегу Вексы. Я не хотел обращаться за помощью ни к книгам, ни к археологам-первобытникам, которые могли бы за какие-нибудь пять – десять минут в перерыве между занятиями растолковать «секреты» моих сокровищ. Рассказать, показать, объяснить. Меня это не устраивало. Это было бы таким же чужим знанием, что и раньше, и я ушел бы успокоенным и немного разочарованным, охладевшим к разноцветным кускам кремня, каждый из которых теперь представал передо мной волнующей загадкой, дразнящей распаленное воображение. Нет, я сам хотел проникнуть в тайны этих осколков, понять заключенные в них закономерности, догадаться о назначении и принципах действия каждого из этих орудий, чтобы вот так, без толмачей и экскурсоводов, войти в мир, который мне ещё предстояло открыть.
Вероятно, так каждый ищет себя.
И только разобравшись во всем, убедившись в правоте своего понимания, я вернулся снова на берега Плещеева озера. Туда, где меня ждали ещё неоткрытые стоянки...
Переславль вытянулся не только вдоль большой дороги. Он лег как бы вдоль всей русской истории.
В память далекого Переяславля Южного, спорной «вотчины» Мономаховичей, Юрием Долгоруким поставлен был здесь город на речке с забытым названием, переименованной в Трубеж, словно бы каждый Переяславль, как и этот, потерявший в столетиях московско-ярославского говора срединное «я» и превратившийся просто в Переславль-Залесский, должен был стоять на Трубеже – «рубеже», «его же не прейдеши». Как все то было доподлинно, мы вряд ли когда-либо узнаем, но именно этому Переславлю суждено было стать одним из краеугольных камней, на которых в дальнейшем созидалось, взрастало и крепло Московское княжество, ставшее сердцем и средоточием Русской земли.
Все повидал на своем веку Переславль: княжеские усобицы, торжественные съезды и примирения, выборы великих князей, вероломные убийства, разорения. Земля его почти не тронута раскопками. Его культурный слой никем ещё не изучен и не измерен, как не измерен вклад в то, что мы именуем «русская культура». Здесь переписывали и составляли летописи, здесь какой-то неизвестный интеллигент XII века, поражающий до сих пор живым юмором своего, почти скоморошьего языка, приспособил для современной ему злободневности сборник византийских афоризмов и пословиц, превратив его в «Моление» Даниила Заточника. И здесь всего только век спустя, составляя житие великого князя Александра Ярославича Невского, другой начитанный книжник сохранил для нас знаменитый отрывок «Слово о погибели Русской земли», сделав его торжественным вступлением к героическому жизнеописанию знаменитого переславского князя.
То новгородцы, то тверичи подступали к Переславлю воевать северную крепость Владимиро-Суздальской земли. Сжигая и разрушая, волнами накатывались на город татаро-монгольские орды, уводя в полон переславцев. В начале XVII века опустошали край отряды Сапеги и Лисовского. Отсюда они бежали, выбитые войсками Скопина-Шуйского и народным ополчением Минина и Пожарского. На этих древних берегах в «потешных» играх долговязого царевича рождалась будущая слава русского флота.
И все начиналось от Трубежа, от городского вала, который неправильным кольцом более полукилометра в диаметре обегает место древнего города. Время и люди пощадили вал. Рассчитанный на века, а не на годы, он был слишком велик и слишком прочен, чтобы его можно было легко снести, взорвать, стереть с лица земли, забыв свое прошлое. Внутри его, как и прежде, теснятся дома; от причудливых барочных зданий бывшего Богородицко-Сретенского монастыря весенний ветер порывами доносит сочный запах свежеиспеченного хлеба; в огородах по весне переславцы выкапывают то ядро, то обломок меча, то маленькие черные кубышки с россыпью мелких серебряных копеек – напоминание о жизни далекой, странной, не всегда понятной, но трогающей до боли неразрывной связью с каждым из нас, обязанным своим существованием не сиюминутности, а именно тем, далеким векам...
Когда-то у этих валов останавливались на отдых караваны, идущие в душистые страны Арабского Востока, в волжскую Булгарпю, на Каспий, – с медом, пушниной, воском, хлебом. А оттуда везли богатые узорчатые ткани, затейливые украшения из дорогих металлов и ярко сверкающих камней, отливающее голубой дымкой верное в битве оружие. На зеленых, незастроенных берегах Трубежа под охраной валов открывались ярмарки, начинался веселый и буйный торг, где покупатель хотел купить подешевле, а продавец – продать подороже... И по этому же пути сюда с Волги поднимались суда, груженные белым камнем для жемчужины Переславля – Спасо-Преображенского собора. Строгий, скромный, одноглавый, похожий скорее на крепость своими узкими окнами-бойницами, чем на храм, он высится возле самого вала – сердце древнего города, которое, по свидетельству летописи, князь-градостроитель «дивно наполнил» книгами и сокровищами ювелирного искусства. Смотря на него, каждый раз я невольно отмечаю его удивительную простоту и гармоничность, – простоту, идущую от какой-то огромной сложности предшествующего опыта, что перекликается с совершенной гармонией окружающей его природы...
Город горел, разрушался, вновь отстраивался на пепелищах, но неприкосновенной оставалась вечевая площадь. Здесь объявляли указы. Здесь князья целовали крест перед народом. Здесь висел колокол, собиравший дружину и ополчение на защиту родной земли. Отсюда под звон переславских колоколов в 1380 году уходили полки переславцев под знамена Дмитрия Донского для решающей схватки с Мамаем. И отсюда же в 1941 году переславские добровольцы уходили на Великую Отечественную войну...
* * *
Мы сидим за столом в чистой просторной комнате, словно налитой янтарным светом Желтых, сочащихся смолой бревен. Тряпичные половики смягчают скрип подошв и половиц. Саша, торжественный и важный, успевший к нашему прибытию все прибрать и расставить, не забыл даже веточек в банке, осторожно раскрывающих прозрачные клейкие листочки.
Роман Иванович, хозяин дома, сидит напротив, положив на стол свои большие корявые руки с крошками черной весенней земли под ногтями. Жилистый, высокий, с большим хищным носом и щетинистыми, глубоко запавшими щеками, с резкой границей загара на лбу от вечно надвинутой на глаза потертой ушанки, он вглядывается в нас острыми, цепкими глазами и время от времени покрикивает и ворчит на Прасковью Васильевну, которая хлопочет в кухне у печки. Для порядка. Чтобы показать, что в этом доме – он хозяин.
– А я тебя, Ленидыч, вчера ждал... Иду домой вечером, смотрю – машина у дома стоит. Ну, думаю, приехал! А ты, оказывается, Лександра Сергеича заместо себя прислал. Вчера, слышь, Петька Корин плотвы пуда два взял, вот и пожарили на сегодня... Что ж это, больше никого у тебя народа и не будет?
– Пока, Роман Иванович, не будет. Здесь остальных наберем. Так, говоришь, пошла плотва?
– Вот только вчера и пошла, аккурат к твоему приезду. Ты ведь знаешь, когда приезжать! Словно тебе в Москве кто говорит...
На столе появляются огурчики, соленые грибы и помидоры, вытаскивается колбаса, которую мы привезли для хозяев...
К Роману я приезжаю уже третий год. Он выстроил этот дом, новый, рядом со старым, который теперь отдал Павлу, младшему сыну. Дом на берегу Вексы, рядом с Польцом, откуда доносятся постоянные гудки паровозов и мотовозов. От былой тишины, от безлюдья не осталось и следа. У Ведомши, в самом непроходимом и глухом лесном углу, вырос поселок Кубринск. Новая узкоколейка соединила все поселки с железной дорогой, и теперь на Беклемишево идет эшелонами торф. Разрабатываются «кладовые солнца». На левом берегу Вексы, на Польце, построили узловую станцию. Проложены маневренные пути, на месте маленькой будочки выросла двухэтажная диспетчерская, мастерские... Спасти стоянку не удалось – только чуть отнесли от реки строения. В сущности из-за этого и начинает работу наша экспедиция: на средства торфопред-приятия мы будем исследовать ту часть древнего поселения, на которую должны лечь ровные клавиши легких шпал. Не всю – разве что одну десятую...
* * *
Все майские праздники пропадаем на реке. Идет щютва.
Вместе с последними льдинами, которые изредка шуршат на воде, толкаясь и крошась о берега, в узкое горло Вексы валом валит плотва. Она идет из Плещеева озера к своим древним нерестилищам, беспокойная, страстная, а на Вексе, встав плечом к плечу на топких, полузалитых паводком берегах, ждут ее тысячи удильщиков. Со свистом прочерчивают воздух лески, и поплавки – белые, красные, пробковые, длинные перьевые, пенопластовые и пластмассовые – то глухо, то звонко чмокают серую холодную воду.
Поплавок выныривает, покачивается, устанавливаясь на воде, но вдруг мягко и решительно уходит вниз. Подсечка – и вот уже из глубины извлекается изумленная холодная плотва. Несколько мгновений она висит на крючке неподвижно, потом начинает отчаянно биться, дергается, рыболов откидывает ее подальше на берег, в траву, ловит и падает на колени в воду, чтобы не упустить это сверкающее на солнце чудо.
Мы заняли наше обычное место на повороте. Струя, разбиваясь о берег, расходится здесь двумя потоками – в заводь, где промыта глубокая яма, и дальше, вниз по реке. Вадим стоит по колено в воде, нащупав в иле затонувший пень. Садок подвязан к его поясу, он методично забрасывает мотыля то в одну, то в другую сторону, Саша – слева от него, ближе к заводи. Он балансирует на проседающих кочках, старается не зачерпнуть воды сапогами и искоса поглядывает на нас. Клюет у него явно хуже, но килограммов восемь уже есть. Я же закидываю в самый водоворот, доверяясь струе основного течения.
Заброс, поклевка, рыба, насадка, снова заброс... Идет «ледянка» – плотва, приходящая со льдом. Крупная, с ладонь, холодящая разгоряченные руки, она тяжела от распирающей ее икры и бьется и ворочается в сетке садка. Она подходит стаей, когда только успеваешь вытаскивать и насаживать. Потом небольшой перерыв – и уже новая стая. Иногда встречаются «терочники», «молочники» – самцы с жесткой, как мелкая терка, чешуей и вспухшими синеватыми бугорками на массивной голове. Они беспокойны и начинают упираться, когда ещё тащишь их из воды. Откуда-то сверху, со стороны озера, нарастает и перекатывается вниз по реке, от рыбака к рыбаку, ликующий крик:
– Язь!.. Язь пошел!..
И, словно подтверждая, Вадим вдруг начинает поминать черта, тянет удилище, оно гнется, тонко поет леска, он отступает назад, проваливается в рытвину, тянет, и вот уже у самого берега, отчаянно всплескиваясь и мотая удилище из стороны в сторону, на мгновение показывается сильное широкое тело язя. Ноги Вадима вязнут в иле, сапоги давно полны воды, но он не обращает на это внимания. Мы бросаемся ему на помощь: на траве, сорвавшись с крючка, отчаянно бьется серебряный красавец, стремясь прорваться к воде. Вадим с воплем шлепается прямо на него и прижимает животом: поймал!
Где-то рядом раздается такой же ликующий вопль:
– Язь пошел!..
Азарт вспыхивает с новой силой.
Засунув пальцы под жабры, Вадим торжествующе поднимает язя, и внезапно из того начинает судорожно выливаться чуть желтоватая крупитчатая икра. Следуя неведомому церемониалу, быть может сохранившемуся среди рыбаков с незапамятных времен, мы, как язычники, поочередно подставляем рты и так, без соли, причащаемся этой бьющей жизнью.
Настоящее – это кажется понятным. Ты сам, окружающие тебя люди, произнесенные слова, звуки, запахи, игра красок, – так сказать, все «сущее». А прошлое? То, что ушло? Фикция? Нет его на самом деле? Существование несуществующего, бывшего... А можно ведь подойти и несколько по-другому: прошлое – это ставшее, свершившееся, реальное в противоположность настоящему, которое само по себе существует лишь как миг возникновения реальности...
Парадокс? Что ж, не только наука, но и сама жизнь состоит зачастую из сплошной цепи парадоксов. И разве не парадокс, не насмешка над здравым смыслом все эти черепки, каменные орудия и древние кости, которые прибавляются у нас на подоконниках, в коробках, разложены на листах бумаги в углах? Их сделали человеческие руки несколько тысяч лет назад. Некогда они были настоящим, «сущим», затем стали прошлым, но от соприкосновения с нашими руками таинственным образом обрели реальность. Выпав из жизни, они снова вернулись в нее в том же самом виде, как прежде. Такими же? А может быть, время все же наложило на них свой отпечаток, и они – иные? Иные по сути своей?
Когда я отправлялся в свою первую разведку по берегам Плещеева озера, здесь было известно только четыре места с остатками древних поселений – Большая Песошница на Трубеже под валами древнего Переславля, Польцо на Вексе, Торговище на озере Сомино и ещё одна стоянка, безымянная, расположенная где-то возле городской водокачки. Где именно, никто уже не помнил.
Теперь их более четырех десятков.
Одна из таких стоянок почти перед самым нашим домом – высокий мыс, полого сбегающий к воде, с обрывчиком на одной стороне, где поставлены мостки, чтобы полоскать белье, и притулились соседские лодки. Каждый год по весне обрывчик размывается водой, крошат его волны от моторных лодок, и из черного слоя, лежащего под дерном над белым песком, выпадает то черепок, то кремневый отщеп, а то и наконечник стрелы. Черный слой – это и есть культурный слой древнего поселения.
С точки зрения формальной логики «культурный слой» тоже один из парадоксов археологии, или, вернее, словообразования.
Задумывались ли вы, что произойдет, если с наших улиц внезапно исчезнут подметальные, поливочные и снегоочистительные машины, а мусорщики перестанут приезжать за скопившимися в баках отбросами? И совсем не будет канализации, той, сквозь решетки которой смывается с асфальта пыль и грязь? Очень скоро, за какие-нибудь три-четыре года, тротуары скроются под слоем
земли, перемешанной с мусором, бумажками от мороженого, окурками, спичками и прочей дрянью. Покопавшись, здесь можно будет найти монеты, выскользнувшие сквозь прореху в кармане, ключ, пробку, обрывки проволоки, тряпье, гайки, осколки стекла и фарфора и множество других предметов, выпавших случайно или выброшенных за ненадобностью из нашей жизни. Все это и будет «культурным слоем». Он накапливается из отбросов и отходов, из строительного мусора, сгоревших или разрушенных жилищ, растет незаметно из года в год и под такими древними городами, как Новгород, Москва или Смоленск, достигает порой десятка метров.
Теперь, ловя плотву с мостков, сбитых у древней стоянки, мы попутно собираем все, что вымывает вода. То, что можно поднять с земли, не прибегая к раскопкам. У археологов все это называется «подъемным материалом».
Раскладывая на бумаге находки, сортируя по эпохам, я учу своих приятелей определять различные орудия, показываю, как ими пользовались.
От простого – к сложному. Например, скребок: функция его – скрести, выскабливать шкуру, снимая мездру, чтобы кожа стала мягче, тоньше, не гнила. Скребком можно было снимать остатки мяса -и жил с костей, отделывать долбленую деревянную посуду, обрабатывать кость... Всем этим по большей части занимались женщины. Не случайно до сих пор у эскимосов скребок называется «женским ножом». ещё проще с полированными орудиями. Правда, они попадаются намного реже, чем скребки, обычно разбитыми, но над их назначением не приходится ломать голову. Человек шлифовал два вида орудий, одинаково связанных с обработкой дерева, – долота и тесла. Оба они ближайшие родственники топору, в отличие от которого у тесла лезвие желобчатое, а у долота – скошенное, потому что они рубили волокна дерева не вдоль, на раскол, а поперек...
Но что же такое «орудие»? Посредник между рукой человека и предметом, на который обращено действие? Замена ногтя, зуба, кулака? Или нечто гораздо большее – сгусток мысли, материализованный в результате долгого опыта поколений, определенное количество информации, которое человек вкладывает в предмет? Именно здесь, в многообразии одной идеи – идеи ножа, топора, долота, скребка, сверла, – лежит различие между инстинктивными действиями пчелы, в любых условиях создающей раз и навсегда определенные формы сот, и действиями человека, где не только материал, но творческий порыв заставляет искать все новые, более целесообразные и более эффективные в действии формы. С самого начала истории, с того момента, как человек осознал себя человеком, идет непрерывный, все усложняющийся процесс материализации человеческой мысли, процесс ее воплощения в нечто конкретное, зримое, осязаемое: в орудия войны и труда, в предметы окружающего нас быта, в произведения искусства, здания, станки, машины, космические ракеты, в строки стихов, в звук и цвет, наконец, в те электронные системы, имитирующие структуру нашего мышления, в которых накопление и обработка информации происходят неизмеримо более сложным путем, но в конечном счете по тому же принципу, как человек создавал свой первый топор...
За окном моросит, лес стоит намокший и бормочущий, напряженный в своем буйном весеннем порыве, который все сдерживают и сдерживают холода и этот неспешный, мутно-повествовательный дождь. Сырость заползает в комнату с задубевшими от воды плащами, с мокрыми ватниками, черепками, располагается в углах, забирается в спальные мешки, и Прасковья Васильевна каждый день старательно гонит ее вон жаром натопленной печки.
На березе, высунув из скворечни голову, пускает долгую трель черный взъерошенный скворец. Он тоже протестует против такой погоды. Всполохами из леса ему отвечают неунывающие дрозды.
* * *
Такое солнечное утро, такая теплынь разлита в воздухе, что решаем в один голос: ехать на Сомино озеро!
...Кренясь и скользя, убегают назад берега, река встает перед лодкой то кустами, то невысокими, осыпающимися песком обрывами, разворачивается то вправо, то влево широкими спокойными плесами. Последний поворот. Из-за кустов лодка вырывается на гладкий, все расширяющийся плес перед усольской плотиной.
Поселок на правом берегу, Усолье – на левом. Черные, вековые избы, редкие ветлы над рекой за плотиной; лодки, по три, по четыре приткнувшиеся к вбитым в берег рельсам, мостки. Древнее, как Русь, село, выросшее в незапамятные времена у маленьких соляных источников, «у соли».
Соль была дорога. Соль привозили из Крыма и с Белого моря. Во времена московской Руси на счету был каждый соляной источник. Возле него вырастали села, ставились варницы – помещения с печами, в которых были вмазаны огромные сковороды-црены, где медленно выкипал, «варился» соляной раствор. Для добычи раствора рылись глубокие колодцы, в которые опускались и забивались ещё глубже массивные деревянные трубы, составлявшиеся из двух половинок выдолбленных вековых стволов, стянутых железными обручами. По таким трубам и качали раствор. Остаток одной из них, найденный здесь же, хранится теперь в переславском музее.
Повороты, повороты... Крутится и петляет Векса вокруг Усолья, то отдаляясь, то подмывая нависшие плетни огородов. Кажется, уже давным-давно отплыл от села, но вот ещё один поворот, и оно снова надвигается на тебя своими серыми избами. Наконец петли поворотов и прибрежные кусты скрывают дома окончательно, и мы оказываемся в мире, почти столь же девственном, как столетия назад.
Если Плещееве озеро залегло в глубокой чаще безлесных холмов, с которых глядятся в его зеркало деревни и монастыри, то озеро Сомино отгородилось от мира коричневыми полями торфа, чащобой болотистых кустарников и беспредельным разливом лесов. Озеро зарастает. К воде почти нигде нельзя подойти, берега озера колышутся, уходят из-под ног, а снизу с бульканьем подступает коричневато-мутная болотная вода. И глубина в нем редко где больше метра – ниже лежит черный вязкий ил. В особо жаркое лето озеро пересыхает, зарастает и становится похожим на большой цветущий луг, по которому разгуливают чайки и утки, гнездящиеся во множестве в камышах. И лишь по центру его проходит незарастающая живая дорожка: Векса бежит сквозь озеро и там, где оно кончается, становится Нерлью Волжской.
Я люблю Сомино. К нему подплываешь всегда неожиданно, петляешь, путаешься в многочисленных протоках дельты, слышишь за камышами гомон чаек, но только одна протока, сворачивающая под углом у Монашьего острова, выводит лодку на озерную гладь.
За лесом, за невысокими буграми северного берега виднеются избы Хмельников. ещё дальше поднимает из леса белую иглу колокольни Гора-Новоселка.
* * *
Есть у меня давняя мечта, сладкая и нереальная. Вот так, ранней весной, когда только ещё сошел снег с полей и бугров Переславля, а земля, лиловая и влажная, лежит в бесстыдной наготе под греющим ее солнцем, мне хочется подняться в воздух на одном из вертолетов, облетающих зеленые моря Залесья. Хочется не в воображении, не на карте, а воочию увидеть сверху этот край. Вглядеться в него, увидеть его весь сразу, а не маленькими, микроскопическими порциями в ракурсах и поворотах холмов. Это не прихоть. Это действительно нужно.
Из вычислений, выкладок топографов, из горизонталей, проведенных чертежниками на картах, я знаю, что Переславль лежит в углу грандиозной впадины-треугольника, открывающейся на северо-запад, к Волге. Этот треугольник, ограниченный высокими моренными берегами, залитый водой бесчисленных озер, коричневой жижей торфяных болот, отделенных друг от друга невысокими и узкими песчаными грядами, в конце ледникового периода был обширным пресноводным водоемом.
На высоких холмах расстилалась тундра с карликовыми березками. Медленно, очень медленно одевалась в зеленый наряд земля. Но чем дальше на север отступал ледник, чем теплее становилось лето, тем выше поднимались первые молодые леса. Одновременно мельчал и водоем. Уровень его падал то быстро, то замедляясь, и его историю можно читать по сохранившимся террасам на склонах коренных берегов, по изгибу продольного профиля, ступенчатости оврагов и балок, разрезающих склоны, по той летописи ландшафта, которая именуется рельефом. Потом произошла катастрофа. В глубине под моренным покровом залегали слои известняков, богатых солями, – те самые, из которых вымывали соль источники возле Усолья. Как считают некоторые геологи, просачиваясь вглубь, растворяя соли и вынося их на поверхность, вода вымывала подземные коридоры, пещеры, создавая многоярусные лабиринты ходов. И чем дольше работала вода, тем тоньше становилась «крыша», отделявшая воды озера от подземных пустот. Однажды она рухнула – так возникла воронка Плещеева озера и «яма» на озере Сомино.
В самом деле, Плещеево озеро удивляет всех. Можно идти и идти от берега, а вода все будет по колено, потом, словно нехотя, поднимется до пояса, но настоящая глубина начинается за полкилометра. Там она резко увеличивается. Когда мне случалось ловить рыбу с лодки на озере, часто бывало, что на носу закрепленном якорем отмериваешь по канату всего три метра, а на корме, через каких-нибудь четыре метра, спуск у удочки десять – двенадцать. Не стенки ли это воронки?
Впадина на озере Сомино по сравнению с Плещеевым озером, как булавочный укол. Ее диаметр не больше пятнадцати – двадцати метров, а глубина сейчас – не более двенадцати. Так ее и называют – «яма», и встают над ней на лодках, чтобы ловить окуней. Но яма эта оказалась для науки неоценимой, поскольку ее первоначальная глубина была много больше, около пятидесяти метров, и вся она оказалась заполнена сапропелем, озерным илом. В «яме» озера Сомино исследователи нашли самую большую в мире толщу ила – самую подробную летопись климата и растительности этих мест за все послеледниковое время.
Все знают цветочную пыльцу. Весной, когда цветут деревья, и в начале лета лужи бывают затянуты зернистой желтой пленкой.
На озерах у берегов она колышется под ветром, как ряска. Ветер разносит ее за сотни километров. Кажется, такая нежная вещь! А пыльца может сохраняться миллионы лет. Каждый год миллиарды микроскопических пыльцевых зерен ложатся на почву, выпадают вместе с илом на дно озер, откладываются в торфяниках. Изучением пыльцы занимаются палинологи. И она им рассказывает о древних лесах, которые росли здесь тысячелетия назад, о том, какие породы деревьев были в этих лесах, о климате. Для этого лишь нужно взять из разреза в определенной последовательности образцы, обработать их, чтобы выделить всю пыльцу, и подсчитать под микроскопом количество пыльцевых зерен каждого вида. Тогда, сопоставив процентное соотношение в каждом образце, можно определить, какие породы здесь росли, каких было много, а каких – мало. Именно эти соотношения и будут показывать, как менялся климат.
Когда человек начал обживать берега Плещеева озера, современный рельеф уже полностью сложился. По берегам шумели леса, изобилующие той же дичью, что водится в них и сейчас, только дичи было несравненно больше; в реках и озерах, которые простирались на месте современных болот и озер, водилось много рыбы, и человек бил ее острогой, ставил ловушки, плетенные из веток, перегораживал реки заколами... Все это происходило в неолите – новом каменном веке.
В повседневной жизни своей мы пользуемся обычным календарем, счисляя время днями, месяцами, годами, отсчитывая десятки и сотни лет, но почтительно останавливаемся перед тысячелетиями, лежащими как бы за пределами даже обобщенного человеческого опыта. Вот почему, обращаясь к истории всего человечества, мы переходим к иному исчислению, определяя эпохи самыми характерными, самыми важными завоеваниями человека, изменяющими его жизнь, когда в быт входят новые материалы, новые орудия труда, когда человеку подчиняются новые силы природы. От золотого, серебряного, медного и железного веков римского поэта в обиходе науки остались лишь два последних. И это не случайно. Если два первых были лишь метафорой, то последние определили два главнейших рычага, перестроивших и экономику человеческого общества, и его само.
Что определило эпоху, которую археологи назвали греческим словом «неолит»? Открытия, неизмеримо меньшие современных и в то же время неизмеримо более значительные: лук со стрелами, топор и глиняная посуда.
Стрела разит на расстоянии. Если раньше необходимо было подобраться к зверю вплотную, чтобы поразить его копьем, то теперь стрела достает его издалека. Стрела – решение проблемы пищи, вечной, необходимой, о которой ещё никто не посмел сказать, что она тривиальна из-за своей повседневности. Пища – основа жизни. «Не хлебом единым...» – это гораздо позже. Но стрела стала большим, чем только орудие войны и охоты. И лук, посылающий смертоносную стрелу, очень скоро порождает лучковую дрель, а сама стрела превращается в сверло, которым впервые просверливают отверстие в камне и кости, которым «высверливают» из дерева огонь. Память о первых каменных сверлах до сих пор жива в сверхзвуковой скорости современных сверлильных станков, в алмазных бурах, вгрызающихся в недра земли, в змее бормашины.
Топор подарил человеку дерево, которое стало с тех пор пластичным и покорным. С помощью топора человек извлек из дерева дом, лодку, челнок для плетения сетей, создал первую мебель. На протяжении всей эпохи топор видоизменялся, трансформировался, порождая своих братьев и сыновей – долота, стамески, кирки, мотыги, рудничные кайла, тесла...
Из мягкой и податливой глины, которую размывала вода, человек создал первый искусственный камень и, придав ему форму, собрал в него эту же воду. Горшок был не просто первой кастрюлей. Он был хранилищем пищи, прообразом складов, холодильников, шкатулок, коробок, консервных банок, огромных нефте- и газохранилищ, колб и реторт, уникальной химической посуды. Запас пищи – это концентрированное время, которое можно обратить на творчество, время, похищенное у повседневной заботы о пище. Глиняный горшок остановил человека в его странствиях и дал ему досуг, чтобы познать себя и природу. Освободив время, он освободил мысль.
За те четыре или пять тысяч лет, что продолжался неолит, была создана цивилизация. Во всяком случае – ее основы.
Здесь, на Переславщине, остатки поселений неолитических охотников и рыболовов лежат в золотистом песке по берегам бывших и ныне существующих рек и озер. «Ныне существующие» – это просто и понятно, это – перед глазами и под ногами. А вот бывшие надо искать. Для этого и надо подняться в воздух. Сверху видны морщины земли, которые она замазывает наносами и припуд* ривает зеленой пудрой растительности.
Чтобы увидеть морщины, надо взглянуть на лицо.
Глава вторая
У нас праздник. Охлажденная в Вексе бутылка шампанского отпотевает на столе. Рядом с ней лежит маленькая кучка неолитических черепков и медово-желтый наконечник стрелы.
– За успехи! – поднимает Вадим синюю эмалированную кружку.
А все началось с пустяка: у нас кончились сигареты.
Позади – рабочий день. Под нами – спальные мешки и раскладушки. В углу громоздятся пакеты с находками. Поодаль, у печки, – мышино-серый ящик теодолита, желтые хлысты бамбуковых удилищ, спиннинги, ружье. Стол завален рулонами чертежей раскопок прошлых лет. Там же последняя надежда Саши. Поблескивая очками, Александр Сергеевич выуживает из пепельницы жалкие короткие «чинарики»: вчера поленились заехать в магазин.
– Можно? – в комнату входит Прасковья Васильевна. – Александр Сергеевич, в магазин не собираетесь? А то масло кончается, да и за хлебом я сегодня не ходила...
В самое время подать голос начальнику экспедиции:
– Что ж, отцы-благодетели, ехать надо за всем!..
Сборы недолги. Мотор навешен на корму, весло в лодке, бидон и бак на месте, рюкзак для продуктов – тоже. Ворча, мы усаживаемся на свои места, и я пытаюсь завести мотор. Опять капризничает! Рывок, ещё рывок...
– Что, Ленидыч, не хочет? Ишь, конь у тебя какой – с норовом! – слышу я голос с берега.
На мостках стоит Роман Иванович в брезентовом плаще и резиновых сапогах; он только что вернулся с работы.
– А я тебе тут черепочки принес. На подсобном хозяйстве за варницами был, на грядах собрал. Может, нужное что?
Вадим отталкивается веслом и подгребает к мосткам.
Из карманов плаща на траву Роман вываливает груду черепков – плоские серые донца, резко отогнутые края горшков, куски стенок с одной или двумя прочерченными по глине полосами. Это уже по ведомству Вадима: он занимается славянами, а перед нами самая что ни на есть типичная славянская керамика. Вадим осматривает черепки, вглядывается в излом, где блестят мелкие чешуйки слюды. Один черепок привлекает его внимание:
– А это что-то раннее, может, даже XII век... Гляди, отец, как раз для нас!
Я знаю, на что намекает Вадим. Столкнулся я с этим ещё в первый год своих «разведок». Тогда я жил не в Купанском, а в Усолье, у Михайловых. Их дом стоял на отшибе от села, почти в самом лесу. Во время войны в этом доме жил М. М. Пришвин, и меня поселили как раз в пришвинской комнате, из окна которой сквозь частокол сосен видна была дорога, река, поселок и белая церковка Купани на противоположном краю Купанского болота. Сын Михайлова, Степан, работавший монтером на торфопредприя-тии, приходил ко мне каждый вечер, чтобы посмотреть мои находки и, как он выражался, «пофилософствовать». И хотя я только ещё входил в первобытную археологию, у меня уже зародилась мечта найти неолитический могильник. Чем больше я открывал стоянок, тем больше крепла во мне уверенность, что должны быть и могильники. Но где?
– А ведь я, кажется, знаю, что тебе нужно. И где искать знаю, – сказал как-то со своей обычной хитрецой Степан.
Это было в один из самых дождливых дней, когда я решил отсидеться дома.
– Во-он, видишь трубу? – Степан подошел к окну и показал на видневшуюся из-за домов поселка трубу купанской бани. – Теперь считай столбы. Второй столб слева от магазина стоит возле пятнадцатого барака. Я сам ставил этот столб два года назад, и, когда копали яму, череп вытащили. Желтый, трухлявый...
– Ас черепом было что-нибудь? Он глубоко лежал?
– Ну так с метр от поверхности... А больше ничего не было.
Степана я уговорил быстро, и, невзирая на дождь, мы отправились с ним на противоположный берег. Столб стоял на своем месте, и, подумав, мой проводник не очень уверенно сказал, что теменем череп был обращен к реке. На запад? Следовательно, если в яму попал только череп, само погребение надо было искать к востоку от столба. Действительно, по мере того как мы снимали слои верхнего, грязного, перемешанного ногами и колесами песка, он становился все краснее и краснее. Охваченный азартом поиска, я уже готов был верить, что счастье повернулось ко мне лицом в этот серенький мокрый день и песок краснеет от охры, красной земляной краски, которой иногда столь щедро посыпали погребения в древности – со времени палеолита чуть ли не до начала железного века. Что в этом случае двигало людьми, какие мысли приходили при этом им в голову, останется навсегда для нас загадкой. Согласно одним предположениям, красная охра символизировала кровь жизни иной, согласно другим – пламя всеочищающего огня. Но всегда она указывала на древность обряда.
Однако, прежде чем под лопатой на фоне красного песка проступили кости скелета, надежды мои разлетелись врахо-м. Кучка тонких светло-желтых черепков, на которых виднелся волнистый, прочерченный узор, когда-то была самым что ни на есть типичным славянским горшком XI века.
После давней студенческой практики, когда мы раскапывали славянские курганы под Москвой, я даже с некоторым удовольствием расчищал кистью скелет, на время забыв об обманутых надеждах. Покойный лежал точно поперек стрелки компаса, ногами на восток. Возле скрещенных рук на костях его таза лежал маленький, сточенный от употребления ножичек, железное кресало, кремень – огниво и какая-то большая проржавевшая железная пластина, вероятно пряжка от пояса. Все, как и полагалось у славян. По-видимому, над этим погребением когда-то был насыпан курган, но ветер, перевеивающий песок, а затем выросший на этом месте поселок навсегда уничтожили всякое о том упоминание.
Степан был огорчен, мне кажется, больше, чем я сам. Да что говорить, конечно же, было обидно вместо чаемого крупного открытия получить заурядное славянское погребение с не менее заурядными вещами. Между тем, пеняя на судьбу, я был не прав. Открытие произошло – это я его не смог углядеть и оценить. И понимание, как часто случается, пришло гораздо позже, вместе с опытом и знанием...
Граф А. С. Уваров, основатель Московского Исторического музея и Русского археологического общества, был одним из первых крупных ученых-археологов. Заслуги его перед археологией, в особенности первобытной, до него не привлекавшей специального внимания исследователей, неоспоримы. Но и по сей день археологи-слависты с грустью вспоминают его имя. Задумав подтвердить или опровергнуть летописи, повествующие о раннем расселении славянских и иноязычных племен, Уваров решил предпринять раскопки курганов, скрывавших под своими насыпями останки обитателей владимирской (по летописи мерянской) земли. Граф был человеком с размахом, но главное – с необходимым капиталом и связями, и в 1854. году он вместе с археологом П. С. Савельевым проследовал во главе полка солдат в Переславской уезд. Раскопки почти двух тысяч курганов, доставшихся ему в наследство от веков, были закончены чуть ли не в один сезон. Результатом была великолепная выставка найденных предметов, которую лично осмотрел император, первая монография о древней истории центра Русской земли – «Меряне и их быт по курганным раскопкам» – и... плач последующих поколений археологов, ибо груды великолепных вещей были только грудами: ни о какой документации при раскопках не могло быть и речи – в день вскрывалось до пятидесяти курганов. Вещи оказались «немыми». Заставить заговорить их могло лишь чудо – открытие новых могильников того же времени, не замеченных «усердным» исследователем.
Сам того не зная, я наткнулся на такое «чудо»...
– Ну как, пойдут для дела?
– ещё бы, Роман Иванович, спасибо большое! Так, говорите, у варниц? Обязательно посмотрим...
Вадим расстегивает ватник и старательно прячет черепок в нагрудный карман. Остальные Саша уносит в дом. «Еще черепочков прибавилось!» – говорит, наверное, Прасковья Васильевна.
Снова усаживаемся в лодку. На этот раз мотор заводится неожиданно быстро, и мы скользим по свинцовой холодной воде.
За те несколько дней, что осваиваем мотор, я успел привыкнуть к новой скорости проносящегося и меняющегося вокруг пейзажа. Я уже не напрягаюсь, у меня не устает рука, не затекает спина, а главное, сквозь грохот мотора я ухитряюсь слышать, о чем говорят мой друзья. Они удобно устроились на носу, следят за проплывающими в небе кронами сосен и ведут неторопливую беседу все о том же неолите, которому посвящены здесь все наши дни. На этот раз темой дискуссии служат размеры Польца, та громадная территория – около ста тысяч квадратных метров, – по которой разбросаны находки. Настоящий районный центр тех времен! И удивительно насыщенный всем, чем только можно. По прошлым раскопкам я знаю, что иногда здесь нельзя двинуть лопатой и слой приходится разбирать ножом. И сейчас Саша, наш главный спорщик, кипятится, доказывая Вадиму, невозмутимо взирающему на небо, что здесь что-то не так.
– Пойми ты, не может это быть одним поселением, не может!
– Может быть, они жили здесь непрерывно?
– Чудак! Ну сколько жили? Тысячелетие? Два? И на одном месте все?
– Куда же им бежать было? И зачем?
– А войны? А эпидемии?
– Слушай, начальник, а что они пили? Для сугрева-то? Им ведь даже пива сварить не из чего было – земледелия-то ещё не знали...
– Мухомор пили, – кратко бросаю я. – А заготавливали они мухомор по осени всем обществом и выдавали по календарным праздникам на разгул души...
– Мухоморовку, значит... Слушай, а соль они знали?
– Думаю, знали. Хотя прямых доказательств этому нет... Правда, у меня есть ещё доказательства косвенные, вернее догадки.
Польцо – совершенно исключительное по размерам древнее поселение, для наших мест разумеется. В его земле хранятся не только напластования разных культур, сменявших друг друга, но, что гораздо загадочнее, вещи явно не местного происхождения. Об этом можно судить по формам орудий, по материалу, из которого они сделаны, по орнаменту на черепках, по составу глины. Их мало, но они все же есть. И зачастую их родина оказывается за несколько сот километров от Плещеева озера. Как и почему – второе важнее – попали они сюда?
Вывод напрашивается один: в результате торговли, обмена. Но что могли предложить в обмен обитатели этих мест, не имевшие даже собственных месторождений кремня, столь же важных для той эпохи, как нефть, урановые руды, железо и марганец, для современной? Соль?
– А ты не пробовал искать у варниц? – спрашивает Вадим.
– Пробовал. Только напрасно: усольцы там все перекопали. Даже намека на черепки нет...
Последний поворот. Я направляю лодку прямо на отражение высокой трубы новой бани, которое колышется от слабых волн и, сокращаясь, убегает из-под носа. Глушу мотор, резко выкидываю его на себя из воды. Становится тихо. По инерции, теряя скорость, лодка скользит и мягко утыкается носом в трухлявые черные сваи. Саша выпрыгивает из лодки и рывком втаскивает нас на берег. Потом, подхватив рюкзак, идет в магазин. Я тоже вылезаю и иду с бидоном направо, к маленькой поржавевшей крыше, торчащей над обрывом берега. Здесь керосиновая лавка. Вадим остается у лодки.
Когда я вернулся, он стоял на мостках, облокотившись о перила, и смотрел на купанские огороды, сбегавшие по буграм к реке.
– Что, тоскуешь?
Вадим повернулся и подбросил на ладони черепок, что принес наш хозяин.
– Копать надо! Быть здесь могильнику... Не зря ты тогда со Степаном погребение раскопал.
Наконец из-за бани появляется довольный Саша с дымящейся сигаретой. Важно, не спеша спускается он по песку, неся набитый рюкзак.
– Получайте, начальники! Не какая-нибудь «Прима» – московская! – говорит он, оделяя нас красными пачками сигарет. – Вот, говорил вам, что надо заказывать хлеб? То-то, сидели бы сейчас ни с чем, а так – оставили... Небось опять о братьях-славянах вздыхали? А что, если нам их поискать, покопать, пока Польцо стоит без рабочих? А? Все-таки дело!
– Правда, начальник, может копнем? – загорается Вадим. – Ну поищем день-два, пару траншеек заложим возле того столба, где ты со Степаном копал... Не найдем погребений – и бог с ними!
В предложении этом есть разумный смысл, и, многозначительно отпустив: «Подумать стоит...» – я усаживаюсь в лодку, повернув ее в сторону варниц.
Вытащив лодку неподалеку от Козьей горки, мы разбрелись по полю. На мягкой и влажной пашне с полкилометра вдоль реки, как раз напротив Усолья, хорошо видно огромное черное пятно – место бывшего посада и варниц. У краев пятно сереет, светлеет, сходит на нет, уступая место светлым белесоватым пескам, чуть приглушенным болотистым перегноем. В пятне повсюду торчат и лежат черепки. Черные, коричневые, красные и. желтые, черные со свинцовым отливом и графитным лоском. Вот этот черепок, с перехватом, был частью высокого узкогорлого кувшина XVII века, а серый и шершавый скол на его поверхности – напоминание об отбитой ручке. И ручка лежит рядом, только не от него, а от какого-то другого кувшина. Донца и крутые бока маленьких горшочков, куски огромных и толстых горшков. Остатки большого и сложного хозяйства.
Темнело. Пора было возвращаться.
– Так ты говоришь, соляные источники как раз здесь были? – несколько странным голосом спросил у меня Саша.
– Да, где-то здесь. А почему ты спрашиваешь? – не отрывая взгляда от пашни, ответил я.
– Так просто спросил. Вот, знать хочется: дисциплинарный устав у нас есть, а поощрения какие-нибудь предусмотрены?
– Все, все тебе, Сергеич, будет: и щука с перцем, и кофе с какавой, и рыбу чистить вне очереди! – в тон ему ответил Вадим обычной экспедиционной присказкой.
– А тебе-то что со своими славянами? – как обычно взвился Саша, но тут же сменил тон. – Похоже, начальничек, твои охотнички солью промышляли... Вот они, самые что ни на есть доподлинные!
Мы бросились к нему.
В руках Саша держал черепок. Да, это была она, такая знакомая, ни с чем ее не спутаешь, неолитическая керамика: толстая, синевато-красная, покрытая глубокими коническими ямками. Средневековые усольские солевары, по-видимому, каким-то чудом не перекопали небольшой участок возле берега. И теперь, когда при пахоте плуг поднял более глубокие пласты, он выворотил этот черепок на поверхность.
– А вот ещё один! – воскликнул Вадим,
– И наконечник!
Да, находки не были случайными. В комке земли я углядел желтый отщеп кремня. Потом поднял ещё несколько. Черепок мог быть принесен сюда случайно, наконечник – тоже. Но отщепы не приносят. Их бросают, чтобы больше не поднимать. Во всяком случае до прихода археологов.
Итак, здесь жили охотники неолита. Рядом с соляными источниками. Значит, они знали соль. Вероятно, собирали соленую воду и выпаривали ее. И менялись с соседями. За этот, такой обычный минерал, без которого нельзя сейчас представить нашу жизнь, они могли получать с Верхней Волги лиловый кремень; через многих посредников – оранжево-красный, как этот закат, янтарь с далеких берегов Балтики, а потом, много позднее, от южных соседей – медные орудия и слитки бронзы. Не в этом ли и заключается загадка этих мест? Сюда, к этим соляным источникам, отправлялись торговые экспедиции за маленькой горсткой сероватого порошка, насыпанного в кожаный мешочек...
Вот почему сегодня вечером на нашем столе стоит бутылка шампанского.
– За успехи! – Вадим поднимает синюю эмалированную кружку, и несколько капель проливается на лежащие черепки.
* * *
Вечером в доме неожиданно появился Володя Карцев. Он приехал на велосипеде и, оставив его у крыльца, долго шаркал в сенях сапогами, старательно стирая с них налипшую грязь и песок. И лишь потом, застенчиво, как-то боком, протиснулся в полуоткрытую дверь в комнату, по-прежнему нескладный, немного колючий от стеснения, каким я увидел его в первый раз у себя на раскопках. И я почувствовал, как вместе с ним вошло все то хорошее, забавное и трогательное, одновременно романтически-героическое, что связывалось моей памятью с теми годами.
Медлительный, неторопливый, с большим, полным, ещё ребяческим лицом и крупными, уже рабочими руками, он выделялся среди остальных не только старанием и тщательностью в работе, доходившей до виртуозности, но и своей пытливостью, безостановочной и ненасытной. Он хотел знать все. Это было не праздное любопытство: Володя не мог выполнять работу, если от него был скрыт ее смысл.
Каждый черепок, каждое орудие, каждый отщеп, звякнувшие под его лопатой, Володя очищал от песка, вытирал о ватник и старательно разглядывал, пытаясь понять что к чему. Затем начинались вопросы.
Последние годы Володя учился в Ростове, в сельскохозяйственном техникуме, поэтому я не ожидал его увидеть здесь. Но оказалось, что с учением ему пришлось проститься из-за болезни матери, он вернулся назад, в Купанское, работал здесь зиму в бригаде плотников, а теперь, узнав о моем приезде, поспешил сюда.
– Теперь на мотовозе буду работать, – говорил Володя, привычно растягивая слова и налегая на «о». – Дома пока все в порядке, матери легче, а то без меня она тут маялась... Значит, вы на все лето? Вот бы мне снова покопать с тобой! Хочется... Да, ведь надо зарабатывать! А я тут тоже раскопки произвел. Не говорили тебе? На поселке, знаешь, возле девятнадцатого барака. Мы там яму выгребную копали, аккурат только снег сошел. Копаю и смеюсь, что настоящий шурф закладываем, вот-вот сейчас покойника откопаем. Надо мной, конечно, смеются, дескать, что здесь найдешь? А я говорю: смейтесь, сейчас выкопаю... И, понимаешь, как раз в это время лопатой кость поддел. Смотрю – вроде на человечью похожа. Ну тут уж я всех из ямы выгнал, говорю, зачистить надо и посмотреть, что и как. Мужики ругаются, дескать, время идет, работать надо, а я все чищу...
Саша с Вадимом, в момент прихода Володи игравшие в бридж, давно оставили карты и слушали его рассказ.
– ...Ну значит, расчистил я его по правилам, скелет этот, замерил, даже компас ребята притащили... Тут народу набежало, столпились все, смотрят. Он, значит, на спине лежал, головой к реке, на запад, и ноги чуть приподняты, градусов на двенадцать. Вокруг угольки и пятно от ямы, в которую его положили.
– А с покойником что-нибудь было? – не выдержал Вадим.
– Особенного ничего, только вот колечко одно с лучиками, вроде бы серебряное. Я его под черепом нашел, когда разбирать стал... и волосы черные, так, пучок небольшой. А кости совсем плохие, и череп рассыпался...
– А колечко, колечко-то где?
– Принес его! Его в школу хотели взять, да я не дал: затеряете, говорю, а я археологам отдам, когда приедут...
Володя полез за пазуху и из нагрудного кармана достал пакет. Он развернул газетную бумагу, вытащил спичечный коробок, поставил его на стол и осторожно открыл. В нем лежало серебряное височное кольцо, плоское, со щитком внизу, от которого отходили семь лопастей, оканчивающихся расширениями, как будто на них повисли крупные капельки металла.
– Вятичи! – ахнул Саша. – Самые что ни на есть... Женщина была.
– Женщина? – переспросил Володя. – Вот я и смотрю, что кости больно тоненькие, слабый человек был... А волосы черные, поди, косы.
– Вятичи вятичами, да не совсем, – в раздумье проговорил Вадим, рассматривая находку. – Тут даже и не скажешь сразу: лопасти это или лучи? И вятические кольца побольше да поопределенней... Здесь же сразу как бы и вятичи, и радимичи. Похоже, круг здесь и замыкается!
Володя Карцев в раскопанном им случайно погребении нашел височное кольцо. В те времена женщины ещё берегли мочки своих ушей и украшения вплетали в волосы. Раскапывая курганы на территориях, занимаемых некогда славянскими племенами, известными по летописям, археологи выяснили, что для различных племен характерны определенные комплексы и типы украшений, в частности височные кольца. У двух славянских племен – вятичей и радимичей, согласно легенде ведущих свое происхождение от двух братьев, Радима и Вятко, пришедших в наши края «из ляхов», – оказались очень похожие украшения. Разница была только в височных кольцах да в тех территориях, на которых их находили. Судя по погребениям, Радим отправился вниз по Оке, а Вятко прошел севернее, на верхнюю Волгу. Южные, западные, северные границы этих племен были очерчены довольно точно, а вот восточная граница до сих пор оставалась загадкой. Вадим полагал, что именно здесь, на Переславщине, могло происходить смешение родственных, когда-то разделившихся племен. И вот это височное кольцо, сочетавшее в себе признаки обоих типов, казалось, подтверждало его догадку.