* * *
Путешествие наше подошло к своему логическому завершению. Познакомившись с основными историческими и архитектурными памятниками Никольска XVIII – начала XX века, читатель оказался на берегу реки Юг. Прекрасный вид на окрестность открывается взору. Согласитесь, что не случайно именно отсюда начал свою историю город, а точнее, поселение Никольская Слободка, которая существовала задолго до возникновения центра обширного Никольского уезда.
Поскольку в настоящем очерке необходимо было отразить значительный временной отрезок жизни города, то и путешествие наше оказалось многословным, но информативным. Приведенные сведения авторы старались извлечь из нескольких десятков источников, сохраняемых в центральных и региональных архивохранилищах, музеях, государственной дирекции по охране памятников области. Насколько интересным получилось историческое путешествие, судить читателю. Надеемся, что опубликованные материалы помогут любителям Никольской старины в знакомстве со своей малой родиной.
Знатоки истории Никольска, вероятно, не увидели на страницах путешествия некоторых полюбившихся памятников. Отсутствие информации о них вызвано ограниченным объемом публикации. Надеемся, что это обстоятельство не снизит ее полезности. А не вошедшие в очерк памятники пусть послужат поводом к дальнейшему собиранию сведений об малоизученных страницах Никольской истории.
ИССЛЕДОВАНИЯ Г. Н. ПОТАНИНА
ПО ЭТНОГРАФИИ НИКОЛЬСКОГО УЕЗДА ВОЛОГОДСКОЙ ГУБЕРНИИ
А. А. Желтов
Этнографические описания Вологодской губернии относятся к практически неразработанному жанру творчества отечественных исследователей. При простом перечислении их количество едва ли перекроет десяток публикаций в библиографических списках и указателях. Следует отметить, что несомненную ценность представляют изыскания, появившиеся во второй половине XIX столетия, когда интерес к этнографии как направлению научного познания только еще начал зарождаться. Этнографические описания тогда составлялись местными чиновниками и священниками, учителями и краеведами. Значительный вклад в развитие местной этнографии во второй половине прошлого века внесли политические ссыльные, которые по воле судьбы оказались в провинции. Никольскому уезду в этом отношении повезло: известный исследователь Центральной Азии Григорий Николаевич Потанин опубликовал свои наблюдения за образом жизни и повседневным бытом населения деревень, которые находились в окрестностях города Никольска. Первое его сочинение «Никольский уезд и его жители» вышло в свет в 1876 году. [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители // Древняя и новая Россия. 1876. Т. 3. С. 136-169].
Значительно позднее, на исходе XIX столетия, из-за издательских задержек, Григорий Николаевич опубликовал еще два исследования, написанные в Никольский период своей жизни: «Этнографические заметки на пути из города Никольска в город Тотьму» [Потанин Г. Н. Этнографические заметки на пути от г. Никольска до г. Тотьмы // Живая Старина. 1899. Вып. 1-2. С. 23-60, 167-235] и «Песни и прибаутки, записанные в деревне Аксеньтьевской в 3-х верстах от г. Никольска». [Потанин Г. Н. Песни и прибаутки, записанные в деревне Аксеньтьевской в 3-х верстах от г. Никольска // Живая Старина. 1899. Вып. 4. С. 519 – 525].
В 1865 году Григория Николаевича Потанина арестовали вместе с рядом других сибирских общественных деятелей. Его осудили по делу «сибирских сепаратистов». Последовали заключение на три года в Омскую тюрьму и каторга в Свеаборской крепости. В 1871 году под надзором полиции Г. Н. Потанина власти перевели на три года на северо-восток Вологодской губернии для отбывания ссылки в Никольске. [Потанин Г. Н. Письма: В 4-х тт. Иркутск, 1977. Т. 1. С. 6; Токарев С. Л. История русской этнографии (дооктябрьский период). М., 1966. С. 333].
В феврале 1872 года в первом своем письме исследователь писал своему другу и коллеге Н. М. Ядринцеву: «Слыхали ли Вы о городе Никольске Вологодской губернии? Вероятно, нет. А вот именно тот самый город, куда я переселился нынешней осенью из Свеаборга... Чтобы сразу определить свою настоящую обстановку, я лучше всего сделаю, если сравню Никольск с одним из известных Вам городов. Но и это трудно сделать, ибо Никольск хуже и беднее даже, чем Колыван». [ Потанин Г. Н. Письма... С. 45].
По характеристике Г. Н. Потанина, Никольск в 70-е годы XIX века являлся сельским населенным пунктом со статусом города. Занятия местного населения были в основном те же, что и у крестьян окрестных деревень.
Находясь в Никольске, Г. Н. Потанин столкнулся с проблемой отсутствия подходящей работы. Ежемесячно исследователь от государства получал мизерное пособие ссыльного, которого едва хватало на существование. Констатируя безвыходность ситуации, Г. Н. Потанин пытался найти дополнительные средства, но все поиски не принесли никакого результата. И он понял, что единственным выходом в сложившейся ситуации оставались занятия литературой. В своем письме Н. М. Ядринцеву он добавлял: «Можете теперь судить об условиях для умственной работы. Кроме литературного труда, здесь нечем жить». [Там же]
Начальный этап своей ссылки известный этнограф посвятил сочинению рассказов для журнальной периодики. Получаемые гонорары (а это тогда было возможно!) некоторое время спасали положение ссыльного. После этого, пообвыкнув в Никольске и поняв, что близлежащие территории являются неизведанными пространствами, Григорий Николаевич начал изучать этнографию и фольклор Никольского уезда. Постепенно он познакомился с традициями Никольских крестьян, их привычками и образом жизни. Согласитесь, что, будучи привычным к иным хозяйственно-бытовым и культурным особенностям окружающей действительности, он просто не мог не замечать всего своеобразия жизни местного населения. Говорил в Г. Н. Потанине и прирожденный этнограф: еще до ссылки исследователь имел опыт этнографических наблюдений и описаний. В 1863 – 1864 годах он принимал участие в экспедиции в восточный Казахстан, где, помимо своих основных обязанностей (изучения флоры), делал наблюдения за бытом кочевых казахов и записывал их фольклорные тексты. Собранные в этой экспедиции материалы были им опубликованы в 1867 году в «Записках Русского географического общества по общей географии». [Токарев С. А. Историия русской этнографии… С. 333].
В 1872 году Г. Н. Потанин на полгода переехал в город Тотьму: «Мы выступили пешком из Никольска по дороге в Тотьму в августе 1872 г. Общество наше состояло из двух семейств харьковских малороссиян, трех солдат, урожденцев Костромской губернии, и меня». [Потанин Г. Н. Этнографические заметки на пути от г. Никольска до г. Тотьмы... С. 23].
Переезд Г. Н. Потанина также нашел отражение в его переписке с Н. М. Ядринцевым: «С 16-го августа я в Тотьме. Еще раз совершил, слава Богу, премилую эту дорогу. Это путешествие, совершенное по образу и подобию альпийских путешественников, отчасти разорило меня (деньги, приготовленные на покупку «Central Asia and Russia» и других книг, ушли на путевые издержки и новое домообзаводство в Тотьме). Зато и польза есть от него – я собирал сведения по дороге об общине. Не знаю, не будет ли это даже новостью – я открыл в двух деревнях кошение «общиной» и дележ сена в копнах по-сербски. Я имею основание думать, что этот обычай не есть традиция, занесенная с юга, а местно выработанный обычай, ибо я нашел и подтверждения ему в побочных фактах». [Потанин Г. Н. Письма... С. 79].
Результатом этой поездки стала работа Г. Н. Потанина «Этнографические заметки на пути из г. Никольска в г. Тотьму», в которой он дал характеристику крестьянской общины, а также некоторых особенностей хозяйствования и быта населения, которое проживало вдоль дороги от Никольска до Тотьмы.
Кроме того, исследователь отмечал и встречавшиеся в пути достопримечательности. Например, объектом его внимания явились известные по народным преданиям «Анфалова могила» и «Андангские починки». Г. Н. Потанин, например, заметил: «Куревин починок, Завражье село, Старишна, Сорокина и Высокая» «лежат на реке Юге, а не на Анданге». [Потанин Г. Н. Этнографические заметки на пути от г. Никольска до г. Тотьмы... С. 25.] Сосланный в Никольск этнограф связывал с этими селениями местное предание об их основании спутниками новгородского боярина Анфала.
Существенным подспорьем в изучении населенных пунктов, по мнению Г. Н. Потанина, могла выступить выдержка из статьи В. А. Попова «Колонизация русскими Вологодской губернии». [Попов В. А. Колонизация русскими Вологодской губернии // Памятная книжка Вологодской губернии на 1861 год. Вологда, 1861]. Приведем выдержку из нее в качестве иллюстрации: «Во время разрыва с Новгородом вел. кн. Василия Дмитриевича (1389 – 1425) во главе новгородских приверженцев князя стояло семейство бояр Никитиных. Но когда попытка великого князя овладеть Двинской областью, принадлежавшей Новгороду, не осуществилась, то один из них – Анфал, избегая мести сограждан перешел с Ваги на Сухону и двинулся по ней к Устюгу. Разбитый новгородцами у Медвежьей горы, он прошел через Устюг и вверх по Югу направился к Каме; но там сошелся с неприязненными Устюгу, который ему покровительствовал, вятчанами, занявшими уже предварительно места по pp. Вохме, Вочу и Моломе, остановился при впадении в Юг р. Анданги, где и умер. Спутники Анфала пристроились при его могиле и положили начало нескольких поселений, известных под названием «Андангских починков», жители которых считают себя потомками новгородцев, а многие из них даже носят фамилии Новгородцевых». [Попов В. А. Колонизация русскими Вологодской губернии... С. 112].
В декабре 1872 года Г. Н. Потанин возвратился в Никольск. Он избирал другой способ передвижения: «Я решил не идти пешком в Никольск, а ехать, что мне будет стоить около 5 рублей». [Потанин Г. Н. Письма... С. 87]. Все последующее время ссылки он прожил в Никольске. В этот период он вел переписку с антропологом К. В. Лавровым, который в свое время также отбывал ссылку в Никольске. Сохранившаяся переписка наполнена сведениями о местных событиях, происходивших в начале 70-х годов XIX века: «Сообщаю здешние новости. Открыто двухклассное училище для 70-ти детей; учитель пока один, ожидается другой. Доктор Волков изчез, совершив большой скандал. Во время разъезда по уходу он выскочил из экипажа и бросился на крестьянку девушку, бывшую в поле. На ее крик сбежались крестьяне и отогнали ловеласа палками. Отец оскорбленной девушки подал на доктора жалобу, в которой пишет, что доктор хотел «принудить его дочь к телосложению». Ваша квартира пустая. Параскева Максимовна просила уведомить, что во время последней процессии с Казанской иконой Божьей матери она пронесла ее через один волок за здоровье Вашего семейства. Кот Васька бросил Николая Павловича, потому что последний стал обедать в комнате хозяйки, и таким образом обнаружилось, что он больше любит комнату, в которой его кормят, чем человека, который его кормит. Поэтому, мы зовем его теперь не иначе, как буржуй». [Потанин Г. Н. Письма... С. 126].
В 1874 году Григорий Николаевич уехал из Никольска. Его ожидали изыскания в Западной Сибири и Центральной Азии. Но время своей ссылки он запомнил навсегда. Именно в Никольске он познакомился со своей супругой, с которой прожил до конца своей жизни. Он переписывался с Никольскими краеведами и неоднократно обращался к ним с предложением написать о городе книгу, которая могла бы стать своеобразной учебной книгой.
Кроме того, изыскания Г. Н. Потанина об этнографии Никольского уезда вошли в золотой фонд северного краеведения – сегодня они являются основным доступным читателю источником знаний о Никольской деревне второй половины XIX века.
Представленное в настоящем издании исследование Г. Н. Потанина «Никольский уезд и его жители», а также остальные изыскания, посвященные этнографии и фольклору Никольского уезда, имеют большое значение для изучения этнографических и культурных традиций, присущих населению северо-восточной части Вологодской губернии. Следует отметить, что по сравнению с другими публикациями они содержат более ранние по времени сведения и в связи с этим могут рассматриваться не только в историографическом контексте. Приводимые исследователем описания помогут современным историкам и этнографам разобраться в вопросах расселения некоторых этнических групп в древности, их переселения на территорию Никольского уезда, а также в вопросе о локализации мест их поселений.
Несомненной находкой Г. Н. Потанина в статье «Никольский уезд и его жители» явилась характеристика современной ему географии уезда. Исследователь постоянно подчеркивал различия в особенностях быта населения различных частей Никольского уезда. Он выделял три «неравные части»: «восточную – по системе реки Вохмы, западную – по системе реки Кемы и северную по реке Югу и его притокам».
Этнограф отмечал обособленность этих частей друг от друга: «Местами на водоразделе залегают большие открытые болота, проходимые только для пешеходов, и то в известное время года». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 136]. Нелишним здесь будет вспомнить о характерной обособленности многих вологодских местностей из-за большой заболоченности. Такая обособленность способствовала формированию самобытности населения территорий. Г. Н. Потанин в своей статье зафиксировал некоторые специфические культурные традиции и их происхождение у населения выделенных им частей Никольского уезда. Например, население Вохомского края по своей культуре было сходно с населением Вятской губернии. При возделывании почв здесь употреблялась «особая соха» – «та же, что и в Вятской губернии, но неизвестная в других частях уезда».
Отличались в Вохомском крае от прочих мест условия и особенности местного хозяйствования. Исследователь обращал внимание своих читателей на высокую урожайность этого «угла уезда». Кроме того, Вохомский край, по мнению Г. Н. Потанина, был «единственный (район. – А. Ж.) в уезде, где существовало пчеловодство». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 137].
Подмеченное Потаниным подтверждается и современными материалами. Обозначенное в XIX веке сходство культуры вохомского и вятского населения сохранилось и в XX веке. Пчеловодство на территории северо-западных границ Костромской области, в отличие от вологодских земель, где оно так и не получило развития, также остается широко распространенным. [Костромская экспедиция Института этнологии и антропологии РАН в Павинский и Вохомский районы (1996 год) // Полевые материалы автора].
Западная часть Никольского уезда – территория бассейна реки Кемы, по обобщению Г. Н. Потанина, «представляет сходство с Костромской губернией; главный промысел здесь лесной, т.е. рубка и сплав леса, а также дегтярное производство». Кроме того, «только в этой части уезда» население использовало «крошни – крестьянский саквояж для хлеба, сделанный из редкой сети, прикрепленной к круглому деревянному дну; в других частях уезда крошни заменяются берестяными кузовами и пестерями» [ Потанин Т. И. Никольский уезд и его жители... С. 137].
Культура населения северной части Никольского уезда – территория по реке Югу, по заметкам Г. Н. Потанина представляла собой своеобразный «переход к Устюженскому уезду; главное производство здесь – лен». [Там же].
Исследование Г. Н. Потанина «Никольский уезд и его жители» подробнейшим образом зафиксировало современное автору состояние местных традиций. Этнограф отмечал, что знаком только с бытом крестьян центральной части Никольского уезда и приводимые в его сочинениях описания имело бы смысл относить прежде всего к этой территории. «Ни Вохомского, ни Кемского края, я не видел и знаю об них только по рассказам», – писал Григорий Николаевич в своем изыскании. Продолжая свою мысль, он указывал на знакомство «с краем, лежащим к западу от г. Никольска, вдоль реки Шарженьги». [Там же].
Поэтому все приводимые им сведения об особенностях быта и культурных традиций, преимущественно относились к населению последней территории.
Публикации Г. Н. Потанина наполнены разносторонним описанием бытовых традиций Никольских крестьян. На страницах его сочинений встречаются описания особенностей местного крестьянского жилища: «крестьяне живут здесь в очень больших избах... и тем поразительнее кажется малая величина окон; косящатые окна здесь редкость; – и обычно огромная изба освещается 3 – 4-мя полуаршинными окошечками». [Там же].
Из этого сообщения видно, что традиционные для северорусского жилища волоковые оконца высотой в одно бревно во второй половине XIX века еще преобладали в жилищах крестьян Никольского уезда, а сменившие их позднее чуть большие по размеру косящатые окна только начинали появляться. Отмечаются в описаниях Г. Н. Потанина некоторые особенности домостроительства: большинство крестьянских изб в период написания очерков еще были курные, топившиеся по-черному, когда дым не выходил через трубу сразу наружу, а поступал в помещение избы. По истечении времени, к началу XX века, курные избы еще встречались в Никольском уезде, но преимущество уже было за белыми избами.
Важное место среди домашних и хозяйственных построек у Никольских крестьян занимали бани. Их появление в регионе исследователи связывали с приходом на северо-восток Вологодчины новгородцев. Считается, что поселения новых жителей возникали в результате колонизационных процессов, например, приведших пришельцев по реке Юг на территорию отдельных районов Никольского уезда несколько окружным путем – с Вятки. Мнение о новгородском влиянии на процессы заселения и воз-никновения некоторых населенных пунктов, например «Андангских починков», историками и краеведами было единодушно высказано еще в прошлом столетии, и с тех пор этот вопрос в исторических исследованиях рассматривался в соответствии с историографической традицией.
Несомненно, что в заселении северо-восточной части Вологодской губернии значительное место занимала и другая, «низовская» волна колонизации. Общеизвестно, что территорию Европейского Севера совместно с новгородцами осваивали ростово-суздальцы, которые в места своих поселений, в частности, привнесли альтернативную традицию мытья в печи. [Желтов А. А. Русская баня и старинный северный быт // Этнографическое обозрение. 1999. № 3. С. 35-51].
Возможно, что эта волна оказала значительное влияние и на формирование населения, проживающего в бассейне реки Юг. Но изыскания историков и этнографов в Никольском уезде более отчетливо выявляют новгородские традиции, сохранившиеся иногда в первозданном виде.
Преемственность новгородских традиций в Никольском уезде отмечалась в пивоварении. Г. Н. Потанин считал Никольские места «отечеством пива». Интересными проявлениями местных особенностей, по мнению Г. Н. Потанина, были свадьбы и праздники: «справление праздников и свадеб здесь заметно отличается от костромского обыкновения; в Костромской губернии к свадьбе готовят не более 20 ведер пива, здесь его варят по 200 ведер, зато меньше покупают водки. Как во всех пивных странах, праздники здесь проходят мирно без шума и драк».[ Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 136.] Кроме того, исследователем отмечался преимущественно общинный характер пивоварения, когда каждый участник застолья вносил определенную долю солода в общий котел.
Запечатлел на страницах своих очерков Г. Н. Потанин способы приготовления традиционного напитка. Во все времена в северо-восточных уездах, впрочем, как и во всей Вологодской губернии, пиво варилось из ржи, а не из ячменя, как принято в нынешнее время. Наблюдавший воочию эти процессы Г. Н. Потанин в своем очерке сообщал: «Пиво здешние крестьяне варят из ржи в особых поварнях». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 140]. Современному читателю, вероятно, понятно назначение этих специальных построек-поварен: там варилось пиво, причем «посредством каленных камней, хотя и не везде; в д. Зеленцовой (на р. Шарженьга) – варят в котлах». [Потанин Г. Н. Этнографические заметки на пути от г. Никольска до г. Тотьмы... С. 194].
Подобным же способом Никольские крестьяне кипятили и воду. Нередко для этой процедуры использовались традиционная черная баня и даже жилище.
Описанный Г. Н. Потаниным способ пивоварения с применением раскаленных камней, вероятно, имел глубокие корни. По-видимому, он восходил к старинным традициям населения Европейского Севера. Например, этнографические описания Подвинья и Поважья, которые, как известно, были колонизованы новгородцами, подтверждают приведенное выше предположение. Средневековый человек раскаленные камни использовал гораздо чаще, чем крестьянин XIX – XX веков. О некогда широком применении этих камней можно судить по скоплениям расколовшегося печного камня вокруг печей-каменок, которые археологи зачастую встречают при раскопках средневековых северорусских жилищ. В позднем средневековье на смену каменкам в жилищах пришли глинобитные печи, получившие название русских.
Но раскаленные камни Никольскими крестьянами по-прежнему использовались в каждодневных занятиях. В окрестностях Никольска Г. Н. Потанин зачастую наблюдал использование раскаленных камней для кипячения воды и приготовления продуктов. Здесь таким способом варили не только пиво, но и картофель, кипятили воду и стирали (бучили) белье: «Кипячение воды камнями здесь в большом употреблении. Оно применяется при бучении белья и ниток. Тем же способом греется вода в бане, и другого способа в деревне не употребляют». [Там же].
При помощи раскаленных камней местные жители варили также овсяный или пшеничный кисель для поминальной трапезы: «Кисель овсяный или из пшеничных высевков, во время поминок и в дни, когда поминают покойников, кипятят также посредством камней. Каленые камни опускаются прямо в закваску». [Там же].
Примечательно, что Г. Н. Потанин подчеркивал применение способа раскаленных камней для приготовления киселя именно в поминальной обрядности, но не в обычное время. Последнее свидетельство очень важно, так как оно указывает на древность подобного способа приготовления пищи. Именно поминальные обряды сохраняли наибольшее число архаичных деталей, искорененных со временем из повседневного обихода.
Значительный интерес в очерках Г. Н. Потанина представляют описания особенностей одежды крестьян Никольского уезда. Зафиксированные этнографом детали предоставляют специалистам возможность сравнить праздничную и обыденную, мужскую, женскую и детскую одежду с более поздними описаниями и вещевыми коллекциями. Г. Н. Потанин отмечал «сильный контраст между праздничной одеждой и той, которую носят в будни; в праздник к обедне местные жители одеваются довольно нарядно: суконные шубы на мужчинах и женщинах, цветные рубахи и сарафаны, большие платки и шерстяные шали на головах у женщин».
Примечательно в процитированном отрывке свидетельство о бытовании в Никольском уезде «цветной» одежды. Остановимся на этом сюжете с целью сравнения повседневных и праздничных нарядов местных жителей с близлежащими территориями.
Отправной точкой может выступить одежда Никольских соседей – тотемских крестьян, – которые носили белые холщовые рубахи с красной вышивкой на плечах (по поликам). [Тотемский краеведческий музей. Вещевая коллекция].
Продвигаясь на восток, к Нюксенице, белые женские рубахи сменялись цветными – воротушками. Исследователи утверждали, что верхняя часть этой одежды обычно делалась из кумача, ситца или пестряди в красно-белую клетку. Наконец, сделаем остановку. Никольские крестьянки наряду с цветными воротушками носили белые рубахи. Получается, в пределах описываемой территории существовали разные традиции? Предположим, что Г. Н. Потанин зафиксировал в своих этнографических заметках описание одежды населения конкретной местности, возможно, окрестностей Никольска. Подтверждение этой версии нашлось в материалах вещевой коллекции Вологодского музея-заповедника, в которой Никольские белые рубахи преобладали над цветными нарядами. [Вологодский государственный историко-архитектурный и художественный музей-заповедник. Вещевые коллекции].
Повседневная одежда Никольских крестьян состояла из «самодельщины». Мужчины носили синюю крашенинную рубаху, а женщины – синий крашенинный сарафан. Праздничная одежда обычно украшалась различными предметами. Незамужние девушки, например, составляли украшения «из нашейников, связанных из бисера в виде отложного воротничка и надеваемых на шею, и серег». Встречались в Никольском уезде у женщин украшения, которые назывались пушками. Почему они получили такое название? Составляющими этих украшений были вставленные в серьги жировые железы диких уток, которые после высыхания сильно «распушались». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 138].
Исследование Г. Н. Потанина «Никольский уезд и его жители» зафиксировало сменяемость стилей и фасонов различных элементов народного костюма: «Старики рассказывают, что и здесь на их веку переменилось несколько мод; так, прежде в деревнях около Никольска женщины носили на головах сороки, какие и теперь носят на Кеме; сороки сменили шамшуры, а шамшуры, в настоящее время, сменяются деришками. Сарафаны не синили в покупной кубовой краске, а окрашивали в красно-бурый цвет домашней краской, которую варили из какого-то растения». [Там же]. Следует отметить, что развитие моды было примечательным явлением в традиционном обществе, которое одновременно характеризовалось периодическими изменениями некоторых особенностей одежды (один раз в поколение) и общим консерватизмом культуры. Показательными в этом отношении явились сведения о сменяемости женских головных уборов. Именно они иллюстрируют особенности формирования местного крестьянского костюма.
Никольские крестьяне в качестве обуви вместо сапог использовали берестяные лапти. [Там же]. Лапти были характерны и для других уездов Вологодской губернии; берестяные лапти плели, например, в окрестностях города Тотьмы и на востоке Тотемского уезда – в Бережно-Слободской волости. Следует отметить, что сам способ (фасон) плетения обычно оставался неописанным. Сохранившиеся сообщения местных жителей XIX – начала XX веков об этом почти не упоминают. Примечательным являлся и материал для изготовления лаптей – береста.
Использование бересты для плетения лаптей – давняя традиция вологодских земель. Например, еще при раскопках в древнерусском Белоозере кроме находок кожаной обуви найден и берестяной лапоть. [Голубева Л. А. Славянские памятники на Белом озере // Сборник по археологии Вологодской области. Вологда, 1961. С. 45].
В Центральной России и на Европейском Севере лапти плелись из липового лыка. Они относились к «московскому» типу лаптей, но бытовали и другие типы этой обуви. Крестьяне носили, например, лапти-верзени (с косым плетением и треугольной головкой) и лапти-ступни (с прямым плетением и острыми носами). [Маслова Г. С. Об особенностях народного костюма населения Верхнедвинского бассейна в XIX – начале XX веков // Фольклор и этнография Русского Севера. Л., 1973. С. 81].
Последний тип лаптя, вероятно, существовал в Бережно-Слободской волости. [Архив Русского Этнографического Музея. Ф. 7. Оп. 1. Д. 338. Л. 14]. В Вохомской части Никольского уезда крестьяне надевали «лапти лычные – шестерики и четверики», а в праздники носили «семерики и десятерики». [Архив Русского Этнографического Музея. Ф. 7. Оп. 1. Д. 135. Л. 7].
Повествование Г. Н. Потанина затрагивало вопросы традиционного питания местных крестьян. Исследователь зафиксировал и детали поваренной рецептуры Никольского уезда. Представим, какие продукты использовали крестьяне для приготовления пищи в XIX веке.
Прежде всего следует отметить, что питание во многом зависело от церковного календаря, по которому, как известно, почти половину дней в году приходилось поститься. Питание в постные дни было ограничено. Например, в пост обед состоял из редьки с квасом, соленых груздей и волнушек, отваренных или просто вымоченных в воде, а также брусники с толокном. Зажиточные крестьяне употребляли соленую рыбу и рыжики. [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 138].
Отмечалось Г. Н. Потаниным значение лесных продуктов: «Грузди составляют значительный процент в здешней крестьянской пище, некоторые семьи насаливают их на одну зиму до 20 ведер. Брусника составляет непременное заключение каждого постного обеда, ея у Никольских мещан выходит 11/2 ведра, у крестьян же гораздо больше» . [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 139].
Следует отметить, что в прежние времена лесные продукты были важным источником витаминов и протеинов, дополняющим в этом отношении крестьянскую пищу. Не гнушались местные жители толокна. Оно имело характер наполнителя и приправы. И этим поваренные традиции Никольских крестьян были близки к традициям других уездов Вологодской губернии.
Подчеркнем значимое положение овсяных продуктов в питании северного населения. Оно было обусловлено особенностями вологодского земледелия. Процитируем здесь отрывок из очерка Г. Н. Потанина: «Чтобы охарактеризовать областную особенность здешней пищи, можно сказать, что в ней сравнительно больше, чем в других областях, входит овса и ячменя, очень мало пшеницы, мало жиров и много брюквы, грибов и брусники». Жители преимущественно выращивали овес и рожь; преобладание этих двух видов зерновых вызывалось не только природными, но и культурно-историческими факторами. [Желтов А. А. Различия в традиционном хозяйствовании в центральных уездах Русского Севера в XIX – начале XX веков // III конгресс этнографов и антропологов России. Тезисы докладов. М., 1999. С. 82 – 83].
Появление овса историки связывали с переселением славян. [Кочкуркина С. И. Корела и Русь Л., 1986. С. 87; Мордвинкина А. И. К истории культуры овса в СССР // Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. Сб. 4. М., 1960. С. 316-321].
В Вологодской губернии в XIX – начале XX вв. доля овса в посевах составляла 40 – 50 %. В Никольском уезде рожь потребляли «в пищу 57% из всей массы зернового хлеба, овса – 23 % , гороху и ячменю – по 8% и пшеницы – 4%». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 138].
Однако в начале XX века соотношение зерновых в окрестностях Никольска уже соответствовало общим показателям по Вологодской губернии. По данным на 1912 – 1913 годы доля ржи в местных посевах составляла 41 процент, а овса – 36,5 процентов. Площади, занятые под посев ячменя (7,2 процента), были меньше, чем площади, занятые под лен (8,6 процентов). Под посевы пшеницы и гороха отводилось 2,9 и 2,4 процента соответственно. [Никольский уезд Северо-Двинской губернии. Бюро кооперативной статистики Вологодского центрального общества сельского хозяйства. Вологда, 1920. С. 37].
Каким образом оценивал Г. Н. Потанин роль овса в питании населения Никольского уезда? Исследователь отмечал некоторые блюда, бытовавшие на северо-востоке Вологодской губернии.
Популярны у Никольских крестьян были овсяный кисель и блины, «которые в насмешку называют «колючими»..., т.к. шелуха от зерна щекочет горло». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 138].
Привлекли внимание этнографа Никольские «щи», которые лишь названием походили на общерусское блюдом: «Овес здесь употребляют в виде жидкой кашицы, которую называют «щами», и едят простуженную». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 137].
В среднерусских землях щи обязательно готовились из капусты. Именно капустные щи упоминались в этнографических описаниях пищи русского населения центральных губерний конца XIX – начала XX века. Их ареал простирался вплоть до северных притоков Верхней Волги, щи готовили «из серой капусты». [Преображенский А. Приход Станиловский на Сити, Ярославской губернии Моложского уезда // Этнографический сборник, издаваемый Русским Географическим Обществом. СПб., 1853. Вып. 1. С. 137; Лебедев Н. Быт крестьян Тверской губернии Тверского уезда // Там же. С. 183].
Щи были одним из наиболее употребляемых повседневных кушаний. Однако под этим названием северные жители понимали блюдо, вообще не содержащее капусты. Этнографические сообщения конца XIX века отмечали, что «щи постные – разваренная в воде крупа, иногда до густой каши» (Калининская волость Тотемского уезда). [Архив Русского Этнографического Музея. Ф. 7. Оп. 1. Д. 348. Л. 16 – 17].
Они отличались от скоромных щей отсутствием в них мяса или сметаны. Но в Кулойско-Покровской волости Вельского уезда щи готовились «из овсяной крупы и картофеля со сметаной», а в Бережно-Слободской волости Тотемского уезда – «из свинины, баранины и говядины с приправой из овсяной крупы». [Архив Русского Этнографического Музея. Ф. 7. Оп. 1. Д. 111. Л. 11; Ф. 7. Оп. 1. Д. 338. Л. 16].
Подобные описания имелись в очерках Г. Н. Потанина. Он замечал: «Капусту садят здесь мало и не квасят ее, а потому не знают настоящих щей и едят капусту пареной». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 138 – 139].
Подчеркнем, что позднее распространение капусты в Вологодской губернии, по-видимому, и послужило причиной сохранившегося своеобразия этого блюда местной кухни.
Отсутствовала в Никольском уезде традиция выращивания еще одной овощной культуры: «Огурцы здесь совсем не известны; их покупают только городские жители, а крестьяне находят их совсем невкусными». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 139].
Последнее прямо связано с новшеством этого продукта для местного населения. Следует отметить, что этнографическая литература наполнена множеством примеров сходной реакции на новый (непривычный) вид пищи. Например, подобным образом были восприняты в первой половине XX века тотемскими жителями помидоры, которые начали появляться в Вологодской губернии только в XX веке. [Воронина Т. А. Традиционная и современная пища русского населения Вологодской области // Русский Север. Ареалы и культурные традиции. СПб., 1992. Вып. 4. С. 85].
В очерке Г. Н. Потанина они не упоминались совсем, так как в отличие от огурцов они были совершенно неизвестны местным жителям.
Повседневное питание Никольских крестьян характеризовалось употреблением в пищу мясных и молочных продуктов. Использовались они в скоромные (не постные) дни, хотя мясо не всегда встречалось на столе даже в мясоед. Преобладали мясные продукты в основном осенью – после забоя скотины. Мясо было представлено телятиной, бараниной и свининой. При этом свинина в Вологодской губернии была редка в рационе крестьян, так как свиней они практически не выращивали. Но в Никольском уезде свиней разводили почти в каждом крестьянском дворе. Подтверждение этому находим в сообщениях современников и статистических сведениях. В 1868 году в Никольском уезде насчитывалось 21755 свиней, в 1881-1882 годах - 47887 свиней, а в 1912 – 1913 годах – 38580 свиней. [Никольский уезд Северо-Двинской губернии... С. 65].
Получается, что их держали примерно в двух третях крестьянских хозяйств. Кроме того, поголовье свиней превышало количество лошадей, которых в 1881 – 1882 годах в уезде насчитывалось 31898. Приведем для сравнения данные по Кадниковскому уезду: в 1868 году там было 37082 лошади и всего 53 свиньи. [Государственный архив Вологодской области. Ф. 17. Оп. 1. Д. 77. Л. 187].
Завершающим моментом в описании традиций питания Никольских крестьян являлось выяснение причин их возникновения. Следует отметить, что особенности питания населения Никольского уезда формировались под воздействием ограниченности набора культурных растений и домашних животных. Получается, они были определены предшествующей историей освоения и заселения этой территории. Никольским крестьянам оставались неизвестными культуры растений и породы животных, которые отсутствовали в уезде на рынках и не были занесены какой-нибудь волной переселенцев или каким-то культурным процессом. Кроме того, складывание пищевой базы во многом обуславливалось церковными запретами и местными поверьями, приводившими к исключению из гастрономической области мяса многих видов животных. Например, исследования археологов показали, что в пище дославянского населения Вологодской губернии немаловажную роль играли бобры. Однако православная традиция запрещала употреблять их в пищу, и поэтому в XIX – XX веках бобровое мясо считалось крестьянами несъедобным.
Современным исследователям интересны очерки Г. Н. Потанина, поскольку в них нашли отражение традиции межличностного общения и взаимоотношений между людьми в семье и в обществе. Известный этнограф в окрестностях Никольска наблюдал местные особенности социальной жизни, сравнивал их с известным ему устройством общества других российских территорий и, наконец, отмечал их необычность и самобытность. Исследователь замечал местные обычаи семейной жизни, а затем посвятил им часть своего повествования: «В Никольске я был знаком с двумя семействами малороссов, сосланных сюда из Харьковской губернии. Это знакомство дало мне случай сравнить жителей сузема с жителями отдаленного юга». [Сузем – местное название, обозначающее заболоченные и поросшие лесом территории. Г. Н. Потанин сравнивает его с термином «тайга», но в его работах название сузем служит и для обозначения всего Никольского края. См.: Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 141. Примечательно, что в том же значении оно приводится в книге «Никольский уезд Северо-Двинской губернии»].
Необычным явлением названа Г. Н. Потаниным большая свобода, предоставляемая взрослыми подрастающему поколению: «В суземе дети очень рано пользуются самостоятельностью, блуждая по целым дням в лесу, вмешиваясь в разговоры больших, и в обращение их со старшими совсем нет признаков подчиненности. Часто мне случалось быть свидетелем, как десятилетние дети подшучивали над взрослым, острили по поводу его уличного имени, и тот нисколько не обижался этим». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 141]. Потанин отмечал, что «пляска даже начинается нередко мальчиком лет десяти, к которому присоединяются потом все более и более взрослые, пока наконец в состав пляшущих не войдут все присутствующие». [Там же]. И действительно, описанное в очерках было характерным для культурных традиций всей Вологодской губернии: пляску начинали самые младшие, к ним подключалась молодежь, и затем – взрослые.
Засвидетельствовал Г. Н. Потанин большую простоту нравов в северной деревне. Исследователь писал, что «малороссы не употребляли площадной брани в присутствии свой дочери, тогда как у Никольских жителей подобную брань можно услышать из уст детей, потому что отцы и взрослые употребляют ее, не стесняясь присутствием женщин, или детей... Дети малороссов, которых я знал, были напротив воспитаны нравственно и стыдливо. Здешние дети воспитываются иначе, или, лучше сказать, здесь нет никакого воспитания. Они воспитываются жизнью, в обществе больших. Поэтому они скоро все знают, рано становятся серьезными. Со взрослыми держатся на равной ноге, и старшие относятся к ним с меньшей суровостью, чем это замечается в областях к югу от сузема. Здесь я не замечал того отцовского деспотизма, который существует в других великорусских краях, в особенности, где сохранился родовой быт и семьи живут не делясь». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 141 – 142].
Интересно отмеченное отношение к пожилым людям: «Как только ребенок начинает трудиться, он уже превращается в равноправного члена семьи; старик или старуха, потерявшие силы и не работающие наравне с другими, теряют свое первенствующее значение и обращаются в простых «казаков» и «казачих». Как только старик начинает слабеть силами, он уже не большак; [Большаком называли главного в семье, владельца-распорядителя всего имущества. Однако власть большака в семьях в Вологодской губернии была все же меньшей, чем в других областях, где существовали большие неразделенные семьи. Казаками называли, как правило, наемных работников, живших вместе с семьей и выполнявших какие-то виды работы] большаком становится его сын, сын распоряжается дома, в его руках находятся деньги, он назначает отцу дневную работу». Описанная традиция сильно отличалась от традиций других регионов: «Такие отношения между возрастами составляют противоположность с теми, какие существуют на юге, например, в уральском и донском войсках, где мир образуется из стариков: из них составляется голос народа». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 143].
Поразило Г. Н. Потанина положение женщины в семье: «Положение женщин здесь, как и везде в чисто земледельческих странах, незавидное; на женщину смотрят только, как на работницу; когда женят сына, говорят: «нажил казачиху». Здешняя женщина участвует в полевых работах; она косит и жнет, но не пашет». [Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители... С. 144].
Характеризуя положение женщин, этнограф упускал при этом из виду своеобразие равенства мужчины и женщины, существовавшее в Вологодской губернии. Общеизвестно, что формально в семье всем должен был распоряжаться большак, но фактически в малых семьях решения принимались коллективно, и женщины, как правило, имели равный с мужчинами семейный статус. Сохранившиеся источники конца XIX века позволили сформировать представления о существовавших тогда взаимоотношениях в вологодских семьях. В каждой отдельной семье они могли развиваться, конечно, самым различным образом, в зависимости от склада характера каждого отдельного члена семьи, ее состава и изначально заложенных традиций. Однако в общем взаимоотношения в семье были достаточно уважительны, и главенство мужчины в семье не было деспотичным.
Предварительное обозрение этнографического наследия Г. Н. Потанина завершилось. Подведем некоторые итоги. Первоначально поддержим предпринятую Никольским краеведческим музеем широкую публикацию очерка исследователя «Никольский уезд и его жители». Следует отметить, что очерк будет интересен современному читателю и послужит началом дальнейшего изучения этнографических особенностей края. Опубликованный материал свидетельствует о необходимости краеведческих изысканий по поднятым известным этнографом проблемам, спектр которых, как можно судить, весьма обширен, а их важность трудно переоценить. Хочется думать, в настоящей публикации читатель найдет ответы на многие вопросы, касающиеся повседневного быта и жизни населения северо-востока Вологодской губернии. Может быть, прочтение представленного очерка подвигнет современных Никольских жителей сравнить столетие минувшее и нынешнее.
НИКОЛЬСКИЙ УЕЗД И ЕГО ЖИТЕЛИ
[Печатается по: Потанин Г. Н. Никольский уезд и его жители // Древняя и новая Россия. 1876. Т. 3. С. 136-169].
Г. Н. Потанин
I
Судьба закинула меня в Вологодскую губернию, в город Никольск, на реке Юге; здесь я провел два года и имел случай познакомиться с жизнью местных крестьян.
По характеру природы и промышленности Никольский уезд можно разделить на три неравные части: восточную – по системе реки Вохмы, западную – по системе р. Кемы и северную – по р. Югу и его притокам. Первые две реки принадлежат к волжскому бассейну, а последняя – к двинскому; по середине проходит водораздел, направление которого, в средней своей части, вдается к югу. Этот водораздел сильно разобщает намеченные нами части уезда, он покрыт густым хвойным лесом, преимущественно еловым, почва его болотистая. Местами на водоразделе залегают большие открытые болота, проходимые только для пешеходов, и то в известное время года. Самые большие из них называются: Сокольское – к западу от г. Никольска, в вершинах рек Лунданги и Кипшеньги, и Золотавинское - к северо-востоку от Никольска, в вершинах р. Юга. Дремучие болотистые леса, покрывающие водораздел, известны у местных крестьян под именем «сузема». Через сузем в пределах Никольского уезда ведут только одиннадцать дорог, которые называются здесь волоками; они соединяют северную опушку сузема с южной или – что то же – ведут из двинской системы в волжскую.
Из этих одиннадцати волоков только два колонизованы, именно – ведущие из д. Подболотья в село Андреевское и из Пермаса - в деревню Андангу; остальные пустынны, несмотря на то что некоторые, как, например, волок на р. Енталу, имеют около 60 верст, некоторые дороги проходимы только пешеходами и тогда называются тропами; а волок или тропа на деревню Баданку проходим только зимою на лыжах.
Со временем подробные этнографические исследования укажут точнее, в какой степени велико разъединяющее влияние сузема на земли, лежащие по ту и другую его сторону; но и при беглом знакомстве с краем можно заметить разницу между различными частями Никольского уезда. Вохомский край представляет больше сходства с Вятской губернией – это самый хлебородный угол уезда; отсюда зимой тянутся хлебные обозы на Никольскую пристань на р. Юге, отсюда распространяются на остальные части Никольского уезда лучшие породы хлебных растений, этот край – единственный в уезде, где существует пчеловодство; здесь употребляется особая соха – та же, что и в Вятской губернии, но неизвестная в других частях Никольского уезда. Население на р. Кеме представляет сходство с Костромской губернией; главный промысел здесь лесной, то есть рубка леса и сплав его по реке Унже на Волгу, а также дегтярное производство; в последнее время здесь основан и древесно-перегонный завод. Замечательно,
между прочим, что только в этой части уезда крестьяне употребляют крошни, крестьянский саквояж для хлеба, сделанный из редкой сети, прикрепленной к круглому берестяному дну; в других же частях уезда крошни заменяются берестяными кузовами и пестерями. Наконец, население по Югу представляет переход к Устюгскому уезду; здесь главное производство – лен.
Итак, большая часть пространства уезда занята казенными лесами или суземом, и колонизация внедряется в сузем только вдоль рек; вдоль больших рек, как, например, Юга, лес расчищен больше, на маленьких же речках сузем начинается тотчас за краем пахотного поля. Близь берегов рек сосредоточивается все разнообразие животной и растительной жизни: здесь озера с рыбой и ракушками, водяная птица, мелкие зверьки и волк, в глубине же сузема живут только крупные животные – медведь, лось; в некоторых отдельных местностях в глуши сузема водятся еще стада северных оленей.
Лесной характер страны и отсутствие частых сношений с соседями отражаются на образе жизни населения; главные черты этой жизни – малые материальные потребности и почти полное отсутствие духовных. Крестьяне живут здесь в очень больших избах, в устройстве которых разом видно и обилие леса, и отсутствие развития торговли: снаружи избы смотрят целыми сараями, и тем поразительнее кажется малая величина окон; косящатые окна здесь редкость: обыкновенно огромная изба освещается тремя-четырьмя полуаршинными окошечками, так что в избе бывает полутьма. Некоторые приписывают это желанию крестьян сберечь побольше тепла в избе, другие же объясняют дороговизной стекла. Здешняя изба замечательна еще тем, что при постройке ее не употребляется ни одного железного гвоздя – опять вследствие высоких цен на железо. Большая часть изб курные, пол обыкновенно грязный и моется только два или один раз в год перед Пасхой. Мебель в избе состоит только из лавки, идущей вдоль стен, стола и скамейки; отец семейства, плетущий лапоть или загибающий туес, располагаясь перед лавкой, употребляет для сидения простой чурбан; ни кроватей, ни постелей нет, спят на полу на соломе; у некоторых из соломы сплетены грубые маты, и только у богатых крестьян, и то в последнее время, стали входить в употребление постели, набитые оленьим волосом, и подушки, набитые болотной пушицей.
Относительно одежды прежде всего следует отметить сильный контраст между праздничной одеждой и тою, которую носят в будни; в праздник к обедне здешние жители одеваются довольно нарядно: суконные шубы на мужчинах и женщинах, цветные рубахи и сарафаны, большие платки или шерстяные шали на головах у женщин; в таком наряде народ преобладает над серым скромным зипуном, когда народная толпа стоит в церкви. Но дома, в избах, те же люди ходят в грязном и бедном платье и, сберегая хорошее, сшитое из фабричных изделий, носят самодельщину, мужчины – синюю крашенинную рубаху, женщины – синий крашенинный сарафан, а на ногах вместо праздничных сапогов – берестяные лапти. Белье моется не более пяти раз в год, в том числе его два раза бучат, но мыла при мытье употребляется очень мало. В банях моются тоже без мыла. В деревнях нет ни зеркал, ни полотенец, утираются какой-нибудь тряпицей, старой рубахой и прочим. По этому поводу здесь рассказывают такой анекдот: «Чем у вас утираются?» – спросил один прохожий человек у крестьянского мальчика, умывши лицо. «Отец рукавом, мама подолом, а я и так сохну», – отвечал мальчик.
Украшения девушек состоят из нашейников, связанных из бисера в виде отложного воротничка и надеваемых на шею, и серег, последние – ценою в три, в пять или в десять копеек. Часто в серьги вставляются жировые железы, вырезанные у диких уток, высохнув, они сильно «распушаются»; это украшение называется пушками. «Пушки-золотые ушки», – говорит здешняя поговорка.
Но если потребление фабричных изделий здесь так незначительно, что они появляются на крестьянах только в праздник (исключая платки на головах женщин), зато самодельной одеждою здешние крестьяне вообще богаче, сравнительно с соседями, например, с костромичами. Здесь не встречается, как в Костромской или Нижегородской губерниях, чтобы несколько членов семьи имели одну шубу; здесь у каждого маленького ребенка есть своя шубенка. Как и в других местах, где употребление фабричных изделий не распространено, изменения в костюме здесь едва заметны.
Тем не менее, старики рассказывают, что и здесь на их веку переменилось несколько мод; так, например, прежде в деревнях около Никольска женщины носили на головах сороки, какие и теперь еще носят в Кеме; сороки сменили шамшуры, а шамшуры в настоящее время сменяются деришками. Сарафаны не синили в покупной кубовой краске, а окрашивали в красно-бурый цвет домашнею краской, которую варили из какого-то растения.
Пища здешних крестьян отличается, во-первых, преобладанием растительных элементов, во-вторых, значительным процентом диких произведений, взятых прямо у природы. Больше половины года, как везде в России, проходит здесь в постах. В это время обед состоит из следующих блюд: редька с квасом, соленые грузди и волнухи, разведенные водой или вареные (так называемая грибница), брусника и толокно, подмешиваемое, в виде приправы, к первому и последнему блюдам. Если нет толокна, подмешивают просто овсяную муку, которая очень горька на вкус. Соленые рыжики, вместо груздей и волнух, составляют уж изысканность и встречаются как постоянная пища только у людей зажиточных. У этих последних употребляется еще соленая рыба – уха из трески или сайды и сельдь. Рыба эта привозится из Архангельска; вся она приготовляется нечисто и отличается отвратительным запахом; сельди летом даже загнивают и червивеют. Чтоб охарактеризовать областную особенность здешней пищи, можно сказать, что в нее сравнительно больше, чем в других областях, входит овса и ячменя, очень мало пшеницы, мало жиров и много брюквы, грибов и брусники; нужно заметить еще, что здешний край служит южною границей потребления беломорских рыб: трески, сайды, сельдей. Овес здесь потребляется в виде жидкой кашицы, которую называют щами и едят простуженною; капусты садят здесь мало и не квасят ее, а потому не знают настоящих щей и едят капусту пареною. Кроме щей, из овса делают кисель, который варят посредством каленых камней, и блины, которые в насмешку называют колючими, потому что в блинах заметнее шелуха от зерна, которая остается в здешней муке и щекочет горло при глотании. Из ячменя, кроме каши, делают хлеб и пироги. Вообще, можно принять, что ржи здесь потребляется в пищу 57% из всей массы зернового хлеба, овса – 23 %, гороху и ячменю – по 8 % и пшеницы – по 4%. Пшеничный хлеб для здешних крестьян такой же дорогой и чужеземный продукт, как в других местах рис. Из овощей нужно упомянуть галанку или галаху (брюкву), которая в большом количестве съедается или сырая, или пареная. Огурцы здесь совсем неизвестны; их покупают только городские жители, а крестьяне находят их совсем не вкусными. Грузди составляют значительный процент в здешней крестьянской пище, некоторые семейства насаливают их на одну зиму до 20 ведер. Брусника составляет непременное заключение каждого постного обеда, ее у Никольских мещан на двух человек выходит I1/2 ведра, у крестьян же гораздо более. В скоромные дни употребляются мясо и кислое молоко (то есть, кислый творог). Последний приготовляется так: творог, свернутый из молока посредством нагревания, сваливают ежедневно в одну кадь, где он накопляется и закисает. Мяса употребляется сравнительно мало, но зато здесь чаще, чем в других местах, на столе крестьянина является летянина, то есть дичь: зайцы, утки, тетерки, рябчики. Приправы, кроме перца и лука, неизвестны, уксус – также. Чай пьют богатые по воскресеньям.
Нельзя обойти молчанием еще одну особенность этих жителей сузема; сузем можно назвать отечеством пива, справление праздников и свадеб здесь заметно отличается от костромского обыкновения; в Костромской губернии к свадьбе готовится не более 20 ведер пива, здесь варят его по 200 ведер, зато меньше прикупают к нему водки. Как во всех пивных странах, праздники здесь проходят мирно, без шума и драк. Кроме свадеб и отдельных случаев, когда пиво варит одна семья, здесь в обыкновении варить пиво складчиной из нескольких хозяев, даже целою деревней, или, наконец, целым приходом. Каждый приход имеет два храмовых праздника, зимой и летом; в оба праздника весь приход одновременно варит пиво, и это называется «братчиной» (в те летние праздники, которые приходятся на время полевых работ, пива не варят). Таким образом, Лоха (жители по р. Лоха) варит летнее пиво в Покров, а зимнее в Введение, Кипшеньга – зимнее в Рождество, летнее в Троицу, Ляменьга – зимнее в Николу. Пиво здешние крестьяне варят из ржи в особых поварнях; местами есть артельные котлы, а где нет артельных, там владелец котла не отказывает в нем своим соседям: очень часто встречаются в деревнях большие деревянные братины для наливания пива, сделанные из цельного куска древесного корня.
II
Скажем несколько слов и о духовной культуре жителей сузема. Как и следует ожидать от сейчас описанных условий внешнего быта, Никольский крестьянин владеет едва зародышами образованности. Никольский уезд, если и не самый безграмотный в России, то, по крайней мере, один из самых безграмотных. При первом же знакомстве с ним вы замечаете, что имеете дело с людьми, у которых примитивные нравы и понятия, вы чувствуете себя, как будто в стране, которая только что оставила звероловство и язычество; христианские идеи здесь не так глубоко проникли в массу. Редко услышите вы здесь христианскую легенду, зато демонолог соберет обильную жатву. Здесь пишут на лоскутках бересты прошения лешим и приколачивают их в лесу, такие прошения пишутся, если у кого потеряется лошадь и если подозревают в конокрадстве самого лешего; при том не всякий грамотный человек считается мастером писать подобные прошения: нужно, чтобы лешему было дипломатично замечено, что он виновник пропажи, а не сказано прямо, что его подозревают в воровстве, – иначе он может обидеться. Здесь легко встретиться с человеком, видевшим «негодного», или с колдуном, или даже с потомком негодного, потому что последние живут с женщинами. Бывают крестьяне – друзья лешего, которые целые ночи просиживают вдвоем с ним за пивом. Колдуны, по-здешнему «опасные», встречаются здесь чуть не в каждой деревне; они не скрываются и пользуются большим почетом, как шаманы у дикарей; во время свадебного пира их сажают на самое почетное место – в передний угол, так что жених и невеста занимают уже второе.
Беспомощность безграмотного народа обнаруживается здесь на каждом шагу. Плотники и артельщики не могут разделить между собою рабочей платы и приглашают для того грамотея, которому покупают водки. Сенокосы делят шестом, обрезая его до тех пор, пока он не уляжется вдоль пожни, сколько раз требуется. Случается, что шестик уже очень много обрезали, тогда его бросают и вырубают новый; и с тем такая же история, пока не получат шестик надлежащей длины, то есть такой, который укладывается по сенокосу именно столько раз, на сколько душ следует его разделить. Был когда-то в одной деревне кузнец, который умел, только раз прошедши шестом сенокос, сразу отрезать от шеста столько, сколько нужно, но тайну эту гений-кузнец унес с собою в могилу. Отсутствие мер – одна из характерных черт здешнего населения: о десятине здесь не имеют понятия; из мер площади называют иногда гон, но что это такое, трудно добиться – один крестьянин вам объяснит, что это расстояние «вот отсюда до того забора»; другой скажет, что это значит «столько, сколько с сохой пройдешь». Величиной времени служит уповод, который тоже мера очень неопределенная, основанная на чувстве утомления от работы. Сажень, вершок – меры хотя и известные, но слишком абстрактные для здешнего крестьянина; для определения толщины и высоты он охотнее употребляет конкретные меры. Так, при вопросе о толщине какого-нибудь ствола он ищет глазами в комнате какую-нибудь цилиндрическую подходящую форму и говорит: «Вот в эту меть». Снег у него ложится на землю не на вершки, а «в воробья», «в сидячую курицу», «в сидячую собаку».
До какой степени здешние жители имеют темное понятие о значении письменных знаков, свидетельствует то, что даже в городах иногда должники вручают своим заимодавцам, вместо залога рублей за 50 и более, план на дом, выданный из губернской чертежной; план этот стоит всего 1 руб. 50 коп.; очевидно, простодушные должники суеверно отождествляют судьбу плана и дома подобно тому, как дикари верят в связь между портретом и подлинником.
В Никольске я был знаком с двумя семействами малороссов, сосланными сюда из Харьковской губернии. Это знакомство дало мне случай сравнить жителей сузема с жителями отдаленного юга; я воспользуюсь здесь этим сравнением, чтобы лучше оттенить особенности здешнего населения. Малороссов больше всего поражало трудолюбие здешних жителей; они смотрели не с уважением на эту черту, а с сожалением, считая здешних крестьян за несчастных людей, которые живут в такой бедной стране, где земледелец должен «назмить» свою землю, где каждую пядь новой земли нужно расчищать из-под лесу. Сколько трудов, которых не знают земледельцы юга, сколько навозной грязи и сажи, в которых крестьянин должен выпачкаться при возке навоза и при «катаньи валков»! И при всем том земля вознаграждает земледельца очень скудно: нет фруктов, пшеница черная, хлеб пекут ячменный, сенокос бестравный, изба большая, но потолок покрыт сажей, а пол-толстым слоем грязи; платье пропитано дымом и запятнано навозом; руки обожжены; грязь и сажа въелись в трещины и складки кожи. Малороссов удивляло неуважение здешних жителей к праздникам; они считали их мало набожными за то, что те работали иногда в воскресенья, торопясь убрать овощи; здешний предрассудок, что рожь только тогда и родится хорошо, если посеять ее хоть одну горсть, хотя под вечер в праздник, казался им самым дерзким оскорблением религии. Однажды, проходя через деревню, мы увидели старушку, шедшую через улицу; она пересекла дорогу ехавшему по улице возу, шагах в 30 или 40 впереди него. По мнению малороссов, она сделала очень дурно; она должна была подождать, пока не проедут люди, будь тут хоть целый обоз. Такая трата времени на попустые обряды немыслима на севере, где требуется усиленный и спешный труд, потому что лето коротко. Народ сузема, в сравнении с этими жителями юга, казался мне более энергичным, более трудолюбивым и гораздо беднее обрядами, увеселениями и играми. Малороссы не употребляли площадной брани в присутствии своей дочери, тогда как у Никольских жителей подобную брань можно услышать из уст детей, потому что отцы и взрослые братья употребляют ее, не стесняясь присутствием женщин или детей. Про девиц они говорят: «У девиц уши заткнуты серебром», то есть серьгами. Я встречал здесь семилетних детей, которые уже были в состоянии рассказывать скверные анекдоты и ругать отцов и матерей нескромной бранью; дети малороссов, которых я знал, были, напротив, воспитаны нравственно и стыдливо. Здешние дети воспитываются иначе, или, лучше сказать, здесь нет никакого воспитания. Они воспитываются жизнью, в обществе больших. Ничто от них не скрывается: ни слова, ни дела, ни страсти. Поэтому они скоро все знают, рано становятся серьезными. Со старшими они держатся на равной ноге, и старшие относятся к ним с меньшею суровостью, чем это замечается в областях к югу от сузема. Здесь я не замечал того отцовского деспотизма, какой существует в других великорусских краях, в особенности, где сохранился родовой быт, и семьи живут, не делясь. Мне рассказывали об одной семье в Ярославской губернии, которая состояла из 30 взрослых членов и 30 малолетних и жила под деспотическим управлением стодвадцатилетнего деда.
Вся семья помещалась в одном деревянном доме; сыновья занимались торговлей под строгим контролем главы семьи; сын не смел купить своей жене даже пряника, он докладывал о своем желании отцу, и тот покупал разом для всех снох ситцу или платков непременно одинаковой ценности. Обедали в три стола: первый стол – мужики, второй – бабы, третий – дети. Старик обедал с детьми и садился в конце стола с плетью в руке, шалун и ослушник тут же получал воздаяние. Конечно, при таком воспитании дети должны очень поздно развиваться; мужчина лет тридцати, женатый, имеющий детей, при таких порядках знает только отвезти проданный отцом хлеб по назначению и вообще исполнять только приказания, не имея права ни располагать работы по своему усмотрению, ни распорядиться имуществом. Такое деспотическое воспитание оставило по себе память в народном названии растения «дедовник», которое своими колючками кровавит руки жнецов и которое также называется татарником, мордовни-ком и царь-травой.
В Никольском уезде, как я сказал уже, я не заметил такого отцовского деспотизма; напротив, здешние отцы с большей нежностью относились к своим детям, чем знакомые мне малороссы, которые держали своих детей в страхе; я видел даже, как один из этих пришельцев ударил своего трехлетнего сына розгой по голове, вообще дети этих малороссов были скромны и пугливы.
В суземе уже дети очень рано пользуются самостоятельностью, блуждают по целым дням в лесу, вмешиваются в разговоры больших, и в обращении их со старшими совсем нет признаков подчиненности. Часто мне случалось быть свидетелем, как десятилетние дети подшучивали над взрослым, острили по поводу его уличного имени, и тот нисколько не обижался этим. Во время картежных игр на игрищах дети присутствуют тут же, пристраиваются к играющим и иногда даже участвуют в игре, пляска даже начинается нередко мальчиком лет десяти, к которому присоединяются потом более и более взрослые, пока, наконец, в состав пляски не войдут все присутствующие. Так как семья здесь смотрит на ребенка как на работника и рано начинает эксплуатировать его, то и ребенок начинает рано ценить свой труд и предъявлять свое право на участие в распоряжении имуществом. Здесь бывает скупка тряпья для писчебумажных фабрик, тряпье покупается ныне по 2 коп. за фунт и отправляется в Макарьев на Унже, сдают его бабы, но чаще ребята – парень собирает тряпье по-своему, не спрашивая никого, и бежит к скупщику, родители видят это, но не возражают, говоря: «Надо же ему на что-нибудь купить пряников».
Игры детские здесь не представляют того разнообразия, как на юге или востоке европейской России. У десятилетних детей я нашел игры в лапту, в шар, в бабки и вычигивание (выбиванье из круга) чижика. В играх в лапту и шар принимают участие и взрослые парни; в праздники в некоторых деревнях, на какой-нибудь определенной площадке подле деревни, происходит игра, в которой участвует все молодое поколение деревни. И в самом деле, игры здешних детей скорее игры юношеские, имеющие целью развить верность глаза и силу руки. Замечательна в этом отношении игра в шар; деревянный шар бросается вверх, и играющие попадают в него в лет палкой. Мне говорили, что здешние охотники-белковщики пользуются иногда приобретаемым в этой игре искусством и убивают белку, бросая в нее палкой в то время, когда она перепрыгивает с одного дерева на другое. Это называется бить белку «рукомавным» способом.
Вообще, мне кажется, что здесь в суземе значение человеку придает единственно труд; другие же качества, как, например, старость и сопряженный с нею опыт, здесь не имеют того значения, каким они пользуются в других местах. Как только ребенок начинает трудиться, он уже превращается в равноправного члена семьи, старик или старуха, потерявшие силы и не работающие уже наравне с другими, теряют свое первенствующее значение и обращаются в простых «казаков» и «казачих». Как только старик начинает слабеть силами, он уже не большак; большаком становится его сын, сын распоряжается домом, в его руках находятся деньги, он назначает отцу дневную работу. Мне случилось заставать в избе одного старика без большаков и просить поставить самовар; и этого старик не смел сделать, боясь, чтобы не осердились большаки.
– Как же так, дед? – спрашивал я такого домовника. – Ведь ты хозяин дома?
– Не я большак-от! – отвечал он, растягивая конец.
– Да хоть и не большак, но ведь дом-то ты строил?
– Из годов-то я ведь вышел. Не работник уж я. Уж меня не слушаются.
«Сядут пить чай, – рассказывал мне один такой развенчанный большак про свою нисходящую линию, – пригласят – напьешься, а не пригласят – и так просидишь, только посмотришь! Скажешь что-нибудь, – тебя не спрашивают, – отвечают. Досадно, да уж молчишь!»
Обращаются здесь со стариками бесцеремонно, даже обидно иногда; при мне однажды отец-старик и его сын-большак стали куда-то одеваться, сын подал отцу худую опояску, а себе оставил хорошую.
– Не надо мне эту, – сказал отец тихо, отодвигая опояску.
– Все бы женихом одевался! Ну, на! – сказал сын отцу и бросил ему с сердцем другую опояску.
Положение стариков в здешней общине не завидное. В деревне Зеленцово есть один старик, который, овдовев, остался с сыном и двумя дочерьми; сначала старик жил у сына, работать он не мог, и потому в страду сын и хлеба не оставлял ему, когда уходил с женою в поле. Старик принужден был уйти от сына и бросить дом, в котором сам родился или который сам, может быть, строил; одна дочь тоже ушла в казачихи, другая жила у брата из-за хлеба. Вообще дом не дает здесь отцу никакого веса – он не составляет его собственности, потому что строится помочью, соседями, бесплатно; поэтому дома в деревне – скорее общинное имущество, чем частное, и во время дележа достаются всегда младшим сыновьям, по обычаю, следовательно, помимо воли отца.
Такие отношения между возрастами составляют противоположность с теми, какие существуют на юге, например, в уральском и донском войсках, где мир образуется из стариков: из них составляется голос народа, они являются при случае с протестом за общество, неся перед начальством прошения на своих головах, и идут иногда в ссылку, если интересы их общины противоречат интересам общегосударственным. Можно сказать, что на юге ценз неравный, а здесь – мускульный. Может быть, и здешние порядки имеют свою хорошую сторону, во-первых, потому, что представительство на сходках принадлежит самому труду, а во-вторых, община менее упорна в старых обычаях и податливее на нововведения.
Еще печальнее в здешнем крае положение старух. Старухи раньше отстают от сенокоса, чем от жатвы; я видел старух, которые уже по 16 лет не ходят косить, но все еще жнут, если у большаков нет детей; я видел старуху 70 лет, которая жала до позднего вечера. «Стыдно будет без работы», – отвечала она мне, когда я высказал ей свое удивление. - «Сидишь дома, ничего не делаешь», – скажут большаки. Детей в доме у нас нет, нянчить некого».
Дети, то есть внучата, – это счастье для здешних старух, где есть они, там и житье старухе сносное, потому что без нее пришлось бы нанимать пестунью. Одеваются старики и старухи при помощи своих дочерей; сыновья же и их жены их не одевают. Старуха прядет, дочь ткет, а старик «катит валки», то есть приготовляет льнище. Если старуха овдовеет, выдаст последнюю дочь замуж и останется одна, она должна пробавляться старым льном и старым холстом. Ни выданная дочь, ни сноха, с которою в одном доме живет старуха, не одевают ее; под старость старухи копят лен и холст, как невесты к свадьбе.