Нелегко из дали годов — через сорок лет — разглядеть черты лица, полустертые временем. Однако по-прежнему стоит на берегу реки Толшмы село Никольское, живы — и откликнулись — люди, которые знали Николая Рубцова мальчиком и помнят те нелегкие годы и даже день 20 октября 1943 года, когда семилетний Коля Рубцов появился в Никольском детском доме...
Тихо-тихо и темно, только слышится во мраке старческий голос няни, рассказывающей ребятам сказку или бывальщину, то жарко напрягаясь, то замирая вовсе. В ребяческом воображении гады ползучие — их ведет на людей Змей Горыныч — представляются фашистами, которых где-то далеко на западе бьют красные воины. С одинаковой близостью оживают в детских грезах многострадальный Иван-царевич и сын старухи из соседней избы, недавно погибший в боях. Снова придут они в снах, так же одинаково близкие, и приведут с собою отца, воюющего на фронте, или мать, до слез близкую в такие тихие ночи и уже полузабытую...
Тихо-тихо, и нет, кажется, ничего более — ни крыши детдома над головой, ни октябрьского дождя с ветром за бревенчатыми стенами. Они лежат, десять — двенадцать ребятишек, сжавшись под одеялами,— и один изо всех сил сжимает веки, другой отрешенно
старается что-то увидеть сквозь непроглядную тьму... Все уже затихли, и баба Сима тихонько завозилась у простенка между черных окон, сдвигая табуретки,— она собирается вздремнуть... Но вдруг за дверями послышались торопливые шаги, частый беспорядочный топоток, шум, и тусклый свет хлынул из распахнутых дверей.
— Ребятки-то уснули, Антонина Алексеевна. Тише,— щурится и встает, протестуя, баба Сима.
А воспитательница младшей группы, оживленная и встревоженная, не успев отряхнуться от дождевых капель, проходит к двери.
— Встречай гостей, баба Сима!
Вот и они, «гости»,— толпятся ребятишки семи-восьми лет, мокрые, в дорожной грязи, донельзя усталые и ко всему, кажется, безразличные. Прошли они пешком от пристани двадцать пять километров,— что делать, если телеграмма о приезде ребят поступила неожиданно,— даже лошади не оказалось кстати. И, жалея ребят, Антонина Алексеевна улыбчиво ободряет их, без канители устраивает. Укладывать приходится по двое на одной койке,— тогда и завязываются знакомства, происходит обмен первыми впечатлениями. Ведь новичков собрали с разных мест, у каждого есть уже свой опыт, порою — очень горький. Многих вывезли от самой линии фронта.
И этот мальчишка, маленький и хрупкий, с черными, как смородины, глазами на узком личике, Коля Рубцов, стал соседом Толи Мартюкова.
«— Коль, а ты немцев видел?
— Я — нет. Вася Черемхин и убитых видел. Его из Ленинграда вывезли. На горящем самолете... Целый самолет с детдомовцами чуть в озеро не рухнул... Раненый летчик дотянул до берега. Всех спас...
— Он герой!
— Нет. Лейтенант...»
Журналист Анатолий Мартюков написал об этом через тридцать пять лет, а сам Николай Рубцов те давние свои впечатления отразил в стихотворении «Детство» (1969). О раннем сиротстве, обобщая судьбы многих детей военной поры, рассказал он без надрыва, с бесхитростною простотой, воссоздавая психологически точные детали:
Мать умерла.
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
Не дает проходу...
Воспоминания эти прорисовываются сквозь дымку времени, как на старой фотографии: ведь мальчику было только пять лет в начале войны. А родился он в поселке Емецк Архангельской области 3 января 1936 года. Отец Николая спустя три года переехал с семьей в свои родные края, в городок Тотьма на Вологодчине. Когда началась война, ушел на фронт. А вскоре скончалась мать, оставив двух мальчиков,— об обстоятельствах той поры Николай позже никогда не рассказывал, хотя, судя по его стихам, снова и снова грезился ему образ матери, мучая неотступной тоской.
Драма, пережитая в младенческие годы, сохранилась в памяти острым ощущением неуюта: «Откуда только, как из-под земли! — взялись в жилье и сумерки и сырость...» Однако страна, воюющая с врагом, не оставила сирот беспризорными, создала целую сеть детских домов. Не был забыт и Николай Рубцов: «...однажды все переменилось, за мной пришли, куда-то повезли». Но повезли Колю сначала в Красковский дошкольный детдом, что под Вологдой, и только 20 октября 1943 года, как свидетельствует «Книга учета воспитанников...»,— в Никольский детский дом Тотемского района.
Преобразившись в памяти (какой уж там гром в октябре!), эта осенняя ночь и запомнилась Николаю Рубцову.
Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скрип, и плеск парома,
И крик «Скорей!»,
Потом раскаты грома
И дождь... Потом
Детдом на берегу.
От моста дорога заходит в село Никольское, длинным посадом растянувшееся по берегу реки Толшмы. На пригорке высоко поднялся над избами двухэтажный деревянный дом с усадебными и хозяйственными постройками на задах. Это и есть детдом. Отсюда видна просторная луговина, спускающаяся к воде, кусты по берегам и кое-где баньки.
Если идти дальше деревней по укатанной глинистой дороге, там, в конце посада,— школа — у самого соснового леса. Кроме детдома в селе еще только одно двухэтажное здание — больница в парке, среди старых берез, между ветвей которых топорщатся лохматые шапки грачиных гнезд. Возвышалась над всей округой церковь Николая-чудотворца, светлая и многоглавая. Давно заброшенная, она постепенно разрушалась: крошились яркие фрески на стенах и сияли небесной голубизной провалы в крыше...
Сразу за рекой, над глинистыми обрывами,— лес и лес без конца...
Позже Николай Рубцов станет припоминать...
«...Это было тревожное время. По вечерам деревенские парни распевали под гармошку прощальные частушки:
Скоро, скоро мы уедем,
И уедем далеко,
Где советские снаряды
Роют землю глубоко!
А мы по утрам, замерзая в своих плохоньких одеждах, пробирались сквозь мороз и сугробы к родной школе. Там нас встречала Нина Ильинична и заботилась о нас, как только могла. Кому ноги укутает потеплее, кому пуговицу пришьет к пальтишку. Всяких забот хватало у нее: и больших и малых.
Все мы тогда испытывали острый недостаток школьных принадлежностей. Даже чернил не было. Бумаги не было тоже. Нина Ильинична учила нас изготовлять чернила из сажи. А тетради для нас делала из своих книг. И мы с великим прилежанием выводили буквы по этим пожелтевшим страницам на уроках чистописания.
По вечерам зимой рано темнело, завывали в темноте сильные ветры. И Нина Ильинична часто провожала учеников из школы. Долго по вечерам горел в ее окне свет, горел озабоченно и трепетно, как сама ее добрая душа. И никто из нас знать не знал, что в жизни у нее случилось большое горе: погиб на фронте муж...»
Годы военные и послевоенные. Трудности и утраты были в каждой семье, не обошли они и детский дом. О сытом столе нечего было и мечтать, и все-таки здесь ребята ели каждый день,— деревенским ребятишкам, особенно весной и летом, когда запасы с огорода кончались, приходилось гораздо хуже. Плохонькая одежонка и обувь все-таки были. Остро не хватало тетрадей, учебников: писали и на газетах, и на оберточной бумаге, и между строчек старых книг. Учебники передавали из рук в руки.
С нуждой боролись вместе и дети и воспитатели. «Взрослые, как только могли, старались скрасить наше сиротство,— вспоминает однокашница Рубцова Евгения Буняк (она вместе с ним приехала в Никольское из Краскова).— Особенно запомнились дни рождений, которые отмечали раз в месяц. Мы с Колей родились оба в январе, поэтому всегда сидели за столом в этот день рядом, нас все поздравляли, а в конце угощали конфетами, цветными горошинками драже. Как на чудо, смотрели мы на эти цветные шарики». Возвышающим душу чудом и была эта обстановка внимания, доброжелательности...
Содержать большой коллектив воспитанников детского дома только за счет государственного обеспечения было трудно, поэтому здесь велось большое хозяйство. Обширные огороды с посадками картофеля, капусты и других овощей; лошади, коровы, свиньи, пчелы — все это хозяйство требовало ухода и трудов. И велось оно совместно силами детей и взрослых,— ребятам приходилось много работать. Впрочем, это было и обычно и привычно в ту пору для каждого.
Запрячь лошадь, управлять ею было для воспитанников детдома не в диковинку, как и для других деревенских ребятишек. Учителя и воспитанники помнят, что Николай с ранних лет любил животных. То он отвяжет с цепи тоскующего пса и пустит его бегать на улицу, то старую лошадь кормит травой и гладит. А когда мальчик подрос, он охотно ездит с бочкою за водой, и уж, конечно, для него бесконечная радость с вожжами в руках пройти за телегой в поле, когда копают картошку.
Уборочные дни осенью — едва ли не самые отрадные. Стоит бабье лето во всей его яркой красе, солнце льется с холодноватой просини неба. На поле, примяв увядшую траву, лежит вразброс неровными рядами картошка, вывернутая из земли распашником. Снуют ребятишки, собирая клубни в корзины, таскают их вдвоем к телеге или ссыпают в кучу. А к вечеру запаливается костер, тянет горьковатым дымком и стоит неизъяснимо отрадный запах печеной картошки...
Хороша картошка в хрусткой подгорелой корочке, с солью, а еще лучше присесть у огня и мечтать вслух. «При этом и руки заняты, — вспоминала позже такие дни старшая пионервожатая детдома Екатерина Ивановна Брагина. — Затейливые орнаменты получались под ножом на ивовых прутьях, которые потом коптили и совсем освобождали от коры». Такие дни особенно сближали ребят друг с другом и с воспитателями.
Лень, отлынивание от работы не признавались самими детьми. И понятно, весь быт детдома был поставлен на самообслуживание — и в спальнях, и в столовой. Таковы были обычные дни и труды, основным из которых все-таки оставалась учеба. А учились детдомовцы в одной школе с деревенскими ребятами.
Придя впервые во второй класс, учительница Александра Меньшикова вскоре выделила темноволосого мальчишку с черными глазами, что сидел на второй парте в среднем ряду. Не слишком усидчив, вертится, отметила она, а спросишь — знает, ответит без запинки. Порадовали ее любознательность Коли Рубцова, его бесконечные вопросы и интерес к чтению вслух, а читались особенно часто Пушкин, Никитин — сказки и стихи.
Почти все, кто помнит мальчика Рубцова, пишут о том, что он хорошо учился, и пишут не для красного словца «задним числом». Это подтверждается и школьными документами — свидетельствами и похвальными грамотами, которые сохранились в архиве. Моложе Николая был Владимир Аносов, который теперь, припоминая старшего друга, пишет: «Учился он хорошо, входил в состав совета пионерской организации, и нам, младшим, его ставили в пример».
Разумеется, для воспитанников детдома (а их было около ста человек) жизнь не сводилась только к учебе и хозяйственным работам. Не обходилось без развлечений, озорства, игр.
«Зимними вечерами воспитанники любили кататься с гор. Санок было мало, на них катались маленькие. А старшие ребята, дождавшись, когда завхоз уйдет домой, брали сани, связав оглобли, падали в них кучей и — вниз под угор, к реке Толшме. Утром же от завхоза, понятно, нагоняй, и первой — мне», — рассказывает Е. И. Брагина.
А вот как маленький Коля вырисовывается в памяти учительницы А. А. Меньшиковой: «Как сейчас вижу: идет зимой по улице в стареньких ботиночках, поношенная шапчонка сдвинута на одно ухо. Руки красные, как гусиные лапки,— не было рукавичек. Кое-как отогреешь их, а ребята уже снова торопятся на улицу... Покроются лужи льдом, дети тут как тут...» Понятно, и искупаться в ледяной воде многим не раз доводилось.
«Очень часто, особенно весной,— вспоминает В. Аносов,— мы, деревенские мальчишки, устраивали с детдомовцами целые баталии, боролись, играли в снежки и прятки на школьном дворе». Правда, несколько иначе такие баталии помнятся одной из воспитанниц детдома Валентине Климовой. «В те годы,— рассказывает она,— между детдомовцами и деревенскими не было мира, царила какая-то отчужденность. Нередко ребята из детского дома провожали деревенских камнями — ожесточенность эта, видимо, сохранилась как последствие войны. Коля Рубцов был настроен по-доброму, дружил с ребятами из дальних деревень».
Как об общительном, доброжелательном мальчике вспоминает о Коле Рубцове Игорь Александрович Медведев, в 1948—1949 годах преподававший в пятом классе Никольской семилетней школы русский язык, литературу, географию, физкультуру. Тогда в реке Толшме, узнаем мы от И. А. Медведева, впервые появились ондатры, и дети брали зверьков в руки, иногда и в школу даже затаскивали — «для паники». Озорство шло не от желания досадить учителям, а от неуемной энергии.
Летом, не зная усталости и отдыха, вместе с деревенскими сверстниками, засучив штанины, детдомовцы носились по пыльной улице села с палками вместо сабель и, представляя себя кавалеристами, воевали с зарослями лопухов и крапивы. А потом неслись к обрывистому берегу реки, чтобы искупаться в Толшме. Особенно притягателен был омут под Поповым гумном, где у самой воды стояла старая хмурая ель,— с нее только смельчаки решались нырять в холодную, кажется, бездонную тьму.
Омут не зря вызывал опасения.
Однажды Вася Черемхин — мальчик тихий и до отрешенности молчаливый (ему довелось хватить лиха в блокадном Ленинграде) — вышел из спальни в «мертвый час» на улицу и не вернулся. Три дня старшие ребята дежурили возле омута — здесь и всплыло его тело. Видимо, в одиночестве мальчик решил испытать свой характер — нырнуть с ели в недоступную глубину...
И все-таки вода не пугала ребятишек. Николай до страсти увлекался рыбалкой и, когда это было возможно, целые дни проводил со сверстниками на реке. То с удочкой сидят, а потом несут связку плотвы и маленьких окуней на прутике, то охотятся за налимами, переворачивая камни в воде, вооруженные самодельной острогой.
Детские впечатления ожили позже в стихах:
Помню, как тропкой,
едва заметной,
В густой осоке, где утки крякали,
Мы с острогой ходили летом
Ловить налимов
под речными корягами.
Поймать налима непросто было.
Мало одного желания.
Мы уставали, и нас знобило
От длительного купания.
...И долго после мечтали лежа
О чем-то очень большом и смелом,
Смотрели в небо, и небо тоже
Глазами звезд
на нас смотрело.
Вот они, звезды, когда еще впервые заглянули в открытую душу Николая Рубцова. И уже в ту пору полюбил он капризный огонь костра, таинственную игру языков его пламени...
«Хорошо в зимнее время, распахнув полы пальто, мчаться с горы навстречу обжигающему лицо ветру; хорошо в летнее время искупаться в прохладной воде, веселой при солнечном свете, хорошо бегать до безумия, играть, кувыркаться,— писал Рубцов, еще не утратив непосредственности впечатлений, кончая семилетку.— ...А все-таки лучше всего проводить летние вечера в лесу у костра, пламя которого прорывает сгущающуюся темноту наступающего вечера, освещая черные неподвижные тени, падающие от деревьев, кажущиеся какими-то таинственными существами среди окружающей тишины и мрака...»
Разумеется, воспитанники детдома и в свободное время не были предоставлены сами себе целиком и полностью. Ходили они и в походы, отправляя вперед разведку по лесным завалам, со сладкой жутью ожидая — вдруг берлога!.. И она появлялась «по условиям игры» — и такая игра привлекала Николая и его друзей...
Вечерами ребята собирались в пионерской комнате. Здесь стоял и единственный шкаф с книгами — вся библиотека детдома, выдачей книг в которой занимались старшеклассники. Здесь они любили посидеть у растопленной печки и мечтать, вслух мечтать о том времени, когда все будут счастливы, не будет больше детских домов. Здесь же готовились праздничные концерты... Об этом вспоминает Екатерина Ивановна Брагина,— она пришла работать в детский дом старшей пионервожатой в августе 1949 года (это был последний год Николая Рубцова в его большой семье).
«Помнится,— рассказывает она,— готовили мы сцены о Пушкине-лицеисте к юбилею поэта. Все ломали головы над костюмами, и Коля очень переживал, желая хоть немножко походить на юного поэта. И попросил он завить ему волосы, чтобы стать кучерявым. А как? Нагревали над керосиновой лампой ученическую ручку из железа трубочкой. Ручка перекалилась, и заскворчали Колины волосы.
— Что вы, к двадцати годам ведь полысею,— огорченно усмехнулся он.
Так и пришлось оставить в покое его небогатый мальчишеский чуб.
Старшие воспитанники вечерами охотно учились танцам, а Коля каждый раз играл на гармошке, и нам всем казалось, что он непременно будет учиться музыке. Играл он распространенные в ту пору мелодии, предпочитал грустные, например, «Разлука, ты, разлука...», и свое что-то импровизировал, тоже печальное. Но нередко ворчал:
— Вот играешь-играешь, а сам так и не научишься танцевать...»
Воспитанники детдома, не знавшие родительского внимания, тянулись к общению друг с другом и с воспитателями. Николай Рубцов часто бывал в семье Клавдии Васильевны Игошевой, в гости к которой захаживала и Женя Буняк, постоянно пользовались они и книгами из ее домашней библиотечки. А как отрадно почувствовать себя «в семье» хоть на часок; пусть не
в родной, но радушной и приветливой семье. В свою очередь и воспитанники детдома приглашали к себе школьных учителей, особенно по воскресеньям на радиопередачи: на всю деревню был в ту пору единственный радиоприемник. Жизнь в ту пору не баловала ребят, даже мячей — волейбольных и футбольных — было на весь большой детдомовский коллектив только по одному.
И тем дороже были те радости, которые даровало общение,— в нем рождалось доверие воспитанников к учителям и друг к другу. И нравственные нормы, с которыми детдомовцы пошли в большой мир, основывались на этом доверии.
Спустя почти четверть века не просто оживить далекий образ. И все-таки уже достаточно отчетливо складывается картина жизни детдома на Толшме в трудные военные и первые послевоенные годы. Штрих за штрихом прорисовывается и образ мальчика, который — кто бы мог тогда предполагать! — станет большим поэтом, выявляется мало-помалу и его характер, в будущем, однако, значительно изменившийся.
Вспоминая, видимо, самые ранние годы, бывший воспитатель детдома Александра Ивановна Корюкина отмечает «особую непосредственность и доверчивость» Коли Рубцова, «хрупкого мальчика с мелкими зубами и бездонными черными глазами». Он нередко бывал у нее на квартире в деревне Пузовка и обычно брал книжки почитать. «Он был очень ласков и легко раним, при малейшей обиде плакал,— пишет Александра Ивановна,— однако плакать ему не часто приходилось, потому что и взрослые и дети любили его».
Многие отмечают доброжелательность мальчика Рубцова, открывая эти черты его характера и в поступках. Вот, например, какие подробности запомнились Игорю Александровичу Медведеву.
«Весной 1949 года жил я за рекой в деревне Френиха. Помню, вода в Толшме круто поднялась и залила низину на левом берегу между мостом и селом Никольским. Пешему не пройти — вот и стою на мосту, гадаю, как быть. А на левом берегу ребятишки из детского дома чуть ли не все высыпали: на большую воду посмотреть пришли...
Вдруг вижу: двое на Бурчике, лошади детдомовской, верхом едут, семиклассник Миша и Коля с ним. У воды старший спрыгнул с лошади, а Рубцов, объехав ямы, поднялся на мост.
— Со мной поместитесь,— улыбнулся он, подвинувшись к голове лошади.
Так и перебрались, к уроку успели...» Был мальчик Рубцов бесхитростным и откровенным. Случилось, он выбил стекло по неосторожности, и никто этого не видел,— нет, пошел и признался учительнице А. А. Меньшиковой в своем поступке. Правда, он не мог не знать, что стекла в ту пору были на вес золота,— тем вероятнее возможность наказания.
Покурил он раз-другой с приятелем в лесу у костра — ведь так хотелось казаться взрослым! И в сочинении, кончая школу, он прямо напишет об этом, сознавая уже наивность такого способа самоутверждения. Вот, может быть, и все прегрешения детдомовца Рубцова за семь лет его жизни,— и важны здесь не они сами по себе, а откровенность и прямота мальчишеской самооценки.
«Коля Рубцов был неровным по характеру: то тихим, задумчивым, скромным, то дерзким, колючим»,— припоминает Евгения Буняк. Несколько иначе видится мальчик И. А. Медведеву: «Николай ростом был меньше своих сверстников, поэтому сидел всегда на первой парте или поблизости. Любимая поза за партой: сидел прямо, но щекой опирался на ладонь с вытянутым указательным пальцем». Учитель припоминает, что во время перемен Николай «был резвым и шустрым, не стеснялся держаться в кругу старшеклассников. Но в нем не было дерзости, вреда никому не причинял...»
Вале Климовой Рубцов помнится как мальчик «невысокого роста, круглолицый, смуглый, глаза черные и сверкающие, почти всегда улыбающийся и веселый». Эти черты ребячьего облика вспоминают и другие, а Климова добавляет: «Многие девочки заглядывались на него».
Была в детском доме у Коли своя симпатия, подтверждает Евгения Буняк, «может быть, первая его любовь. Это девочка Тоня Шевелева. Они любили уединяться вдвоем. Однажды кто-то их увидел на чердаке. Они сидели на вениках, приготовленных для просушки, и о чем-то вели разговор. Потом малышня долго кричала им вслед «жених да невеста» или просто «веники, веники».
Кстати, Евгения Буняк вспоминает и другое: «Учился Рубцов хорошо. Стихи писал еще в детском доме, не знаю, вряд ли они сохранились. Впрочем, писали стихи и мы с Валей Межаковой. У меня была не одна тетрадь стихотворений, но я их не сохранила... Мальчишки располагались на первом этаже, девчонки — на втором. В праздники мы слали друг другу записки-поздравления. Часто эти поздравления сочинялись стихами».
Впрочем, иногда мнения одноклассников Н. Рубцова расходятся. И удивительно ли — столько воды утекло! «Он был прекрасным математиком,— пишет о Николае Валя Климова.— А «поэтом» и «профессором» звался у нас Толя Мартюков». Что ж, может быть, одно другого и не исключает?.. Хотя есть еще одно свидетельство: «В то время в детском доме увлекались выпуском стенгазеты. Николай Рубцов частенько мне на учительский стол подкладывал бумажки со стихами о жизни класса, детдома, о природе»,— пишет И. А. Медведев, сожалея, что стенгазет с первыми опытами Рубцова не сохранилось.
Сам Николай Рубцов, готовя рукопись первой книги в 1963 году, в заметке «Коротко о себе» отметил: «Стихи пытался писать еще в детстве». Они не сохранились, но некоторые особенности поэтического мышления школьника Рубцова позволяет представить его сочинение «О родном уголке», написанное в седьмом классе. Оно по-своему очень примечательно. В этом сочинении, написанном живо, с увлечением, немало говорится о родном крае, его истории, достопримечательностях. Открывается здесь и характер подростка, его интересы и привязанности. Любопытен самый тон школьного сочинения, откровенно доверительный — подчас до наивности...
С крайней пристрастностью пишет Рубцов о дружбе, рассказывает о своем друге, не называя имени,— это, возможно, образ вымышленный, но по характеру близкий самому Николаю-школьнику. «Обычно безудержно веселый, жизнерадостный,, он становился порой непонятным для меня,— пишет Рубцов,— сидит где-нибудь один, думает и вдруг... на таких, всегда веселых... глазах показываются слезы!..» То безудержно веселым и жизнерадостным, то грустным и печальным был и впечатлительный мальчик Николай Рубцов. Не только впечатлительностью он был наделен, но еще и пылким воображением.
Николай пишет в сочинении о встрече... с медведем, лицом к лицу: «Он нисколько не испугался меня (хотя говорят, что медведь боится людей), а, наоборот, с каким-то диким ревом бросился мне навстречу... Первой мыслью моей было бежать, бежать... но ноги не повиновались мне, они подгибались от неописуемого страха, так сильно охватившего мою детскую душу». Мальчик преодолевает свой страх: «Я выпрямляюсь, выхватываю охотничий нож (он висит у меня сбоку) и с криком, который по силе и ужасу не уступает реву самого медведя, бросаюсь ему навстречу...» Мгновение — и «медведь, издав какие-то странные, полные скорби, звуки, вероятно, сожалея о своей безвременной кончине, как-то тяжело бухнулся около моих ног...
Я победил в поединке!..»
Торжествует мальчик, и фантазия его «заражает» нас. Это один из моментов детского художественного творчества и, что на редкость удивительно, им уже осознанный. «Может быть, все это покажется невероятным, — замечает семиклассник Рубцов,— но представьте себе, как часто такие истории и им подобные видел я во сне в те же темные тотемские ночи, засыпая под заунывную песню ветра, свистящего в трубе».
Сон — это источник фантазии, рождающей вымышленный образ, но в нем находит юный автор и другой символический поворот: днем «в роли медведя» оказывается директор школы. «Нападая, он кричал на меня за то, что я всегда ношу с собой в кармане маленький самодельный ножик,— пишет Николай.— Как похоже на сон! Но, в отличие от него, я уж так и не мог до конца собраться с силами и мужеством, чтобы хоть чем-либо воспрепятствовать разбушевавшемуся гневу директора.
Я стоял пристыженный, опустив голову, и в то же время злой: директор казался мне в то время «самым страшным и вредным» человеком, какие только есть на земле! Неужели он не понимает, что так трудно быть без своего собственного ножика! Нелегко бродить без него в лесу, нелегко без него сделать свисток из ивового прута, вырезать свою фамилию на подоконнике или на парте».
Точность самонаблюдения, откровенность — удивительны, и неподражаема фантазия подростка. Успевшего или не успевшего еще прочитать «Мцыри» Лермонтова? И понимаем мы то, что ценил Николай в своем друге более всего: «Страстно любил он мечтать (так же, как и я), мечтать о «путешествиях», о бурях в море. Но не только мечтать любил он, любил он различного рода «тайны», споры, драки... Любил он и свою школу, но все-таки больше всего, как мне кажется, любил, ценил и берег он дружбу! Уже впоследствии, когда нам пришлось расстаться, он на память мне написал стихотворение, в котором говорил, как бы одновременно выражая и мои мысли:
Сначала нам просто хотелось дружить,
А после, когда повзрослели,
Я понял, без близкого друга не жить!
Без дружбы мы жить не хотели...»
Подросток-семиклассник в своем сочинении сумел-таки организовать поток своих несвязных впечатлений. Примечательнее, однако, другое: как он решился свои фантазии, тайная тайных души, отразить в словах, предназначенных для чтения другими людьми!
Бессознательная тяга к творчеству, поэтическому преображению жизни в этом, быть может, и сказалась более всего. И проявилась она истинно поэтически: пусть отдельные слова и фразы отзываются банальностью (мальчик тогда, наверное, и слова-то такого не знал), но какова откровенность и свобода выражения своих фантазий и представлений! — дарование здесь могло угадываться недюжинное.
Он был мечтателен, музыкален и в голосах деревьев и ветра умел расслышать созвучия, родственные своим настроениям, и передать их речью плавной, мелодически чистой:
«...По-прежнему тихо, почти беззвучно шумели старые березы в лесу в безветренные дни, а вместе с порывами ветра громко плакали, почти стонали, как будто человеческою речью старались рассказать все накопившееся на душе за эти долгие годы бесконечного молчания. По-прежнему с какой-то затаенной, еле заметной грустью без конца роптала одинокая осина, вероятно, жалуясь на свое одиночество... По-прежнему спокойно и плавно уносились легкие волны Сухоны в безвозвратную даль...»
Даль осознает подросток Рубцов и как движение времени, которое из детства уходит в неведомую бесконечность, из привычного дружеского круга — в мир большой, незнакомый...
Накануне прощания с детдомом подростки уже четко, с душевной признательностью сознавали, чем он стал для них, не знающих родительской ласки. Они, по словам семиклассника Николая Рубцова, стали понимать, что «совершенно не обязательно ходить в лесу с ножиком, вырезать на партах фамилии, что совершенно не нужны споры и драки между друзьями в горячем стремлении не подорвать свой «авторитет».
А сверстник Николая Анатолий Мартюков позже напишет: «Трудно человеку из семьи с матерью и отцом понять законы детдомовской общины. Они естественны и обязательны. Дети, родственные по судьбе, крепче сплачиваются, не знают барьера несовместимости. Войди в этот мир с миром и будешь «братом навеки». Злоба и ложь отвергаются, предательство — вне закона. Сожалеют, взрослея, детдомовцы лишь о том, что крепость нитей первой дружбы не прочнее семейных. Детство не часто страдает муками разлук. Только когда-то, позже, бередит воспоминаниями».
«Детдомовская община» осталась навсегда памятной и Николаю Рубцову.
...В русской деревне издавна принято как нравственная норма жалеть сироту. Распространялось это и на воспитанников детдома, лишившихся своих родителей, то есть «круглых сирот». Только для них, пригретых в большой семье, это было непривычно, может быть, даже дико.
И там, в глуши,
Под крышею детдома
Для нас звучало
Как-то незнакомо,
Нас оскорбляло
Слово «сирота».
Конечно, народ жил трудно, лишения не обошли и детдомовцев,— этого Николай Рубцов оспаривать не собирается,— но для него гораздо важнее другое:
Вот говорят,
Что скуден был паек,
Что были ночи
С холодом, с тоскою,—
Я лучше помню
Ивы над рекою
И запоздалый
В поле огонек.
Так в далеком селе Никольском на реке Толшме будущий поэт Николай Рубцов обрел свою родину. Позже он признается в любви к ней, скажет: «До слез теперь любимые места!» — и станет возвращаться к ним снова и снова...
А сейчас добрый и ласковый мальчишка выходит из приютившей его обители в большой мир. Выходит с открытым и доверчивым сердцем, зная, что жизнь не легка и подчас горька, но не представляя в полной мере всей её сложности и многообразия.
Мог ли он предполагать тогда, что ждет его впереди? Вряд ли. Знал он в ту пору лишь свои еще не слишком отчетливые желания. А понять, как их достичь,— нет, еще не мог...