Заметьте: уже всего лишь птица, а не чародейка-кукушка.
Весь строй этого орловского стихотворения отличен от стихотворения Твардовского «Я убит подо Ржевом...». И все-таки нервный корешок правды у них один.
И былинка все та же — вот щемит, щемит она на ветру то ли в строке, то ли за строкой где-то... Тридцать лет, как отгромыхала, война, а вот — щемит. Щемит и, как на каком-то знобком оселочке пережитого, вострит нашу память, покою не дает...
И так — через все богатое, многомерное творчество Сергея Сергеевича Орлова, через все его книги от первого сборника до избранного. И тут каждый раздел — раздел не просто, а раздел-перекат, как на северной ключевой черемуховой реке. И вся эта река, звонкоструйная, чистая, полнит собой глубокое Белое озеро — озеро рождества поэта, озеро его юности.
Я знал, что Сергей Орлов работает над новой книгой, знал и даже поторапливал его при встречах: хотелось, чтобы она у него поскорей вышла.
Но Орлов, как всегда, умел не торопиться — так он любил свою работу — и, как всегда, оставался верен своему рабочему шагу: шел, как и шел — ровно, уверенно, без суетных рывков и досадных срывов.
И это не только в творчестве.
Это у Орлова было во всем.
Это — и в слове, и в деле.
Это — и в службе, и в дружбе.
Это — в самом характере Орлова, в его, я бы сказал, северянской первооснове, в уставе души: уж если делать, так добротно, уж если баять, так красно.
И — совестливо!
Вот первопункт его жизненной и творческой заповеди. И поэтому все, к чему так или иначе имел касательство Орлов: Орлов — руководитель семинара, Орлов-секретарь Орлов-докладчик — все, все говорило нам, что это его — личностно орловское. Его — обстоятельное, талантливое, яркое.
А ярче и талантливее всего это проявлялось в стихах.
И мы ждали от него новых стихов.
Ждали новую книгу...
И вдруг — во что до сих пор никак не хочется верить — Орлов? не стало.
Для нас, близких друзей поэта, весть о его кончине сперва показалась какой-то чудовищной нелепостью, граничащей с обманом: как так?! Вроде бы особенно ни на что не жаловался, не докучал врачам, и вдруг!..
Но в том-то все и дело, что это не совсем так, «вдруг».
Была война. Была та самая Великая, изо дня в день четыре года смертно полыхавшая война, на которой Орлов, дважды горевший в танке, чудом, можно сказать, уцелел. Она, та война, была не только тысячеверстой линией огня и крови, линией поминутной смерти и мучительной каждодневной боли, но и многолетней, обращенной сюда, в сторону нашего сегодня, полосой чудовищных разрушений, пожарищ, пустырей, полосой ноющих к непогоде ран, полосой безутешных материнских и вдовьих слез, полем перенапряженных нервов, полем памяти, полем пережитого.
Более тридцати лет прошло с того дня, когда война отошла от Орлова, а вот он, Орлов, все эти тридцать с чем-то лет так и не смог отойти от войны. Все эти тридцать с чем-то лет он, сугубо мирный человек, безвыходно находился в поле того самого перенапряжения, которое денно и нощно, как электрическое облако, ходило в его сознании, толкалось в нем и требовало, требовало, как высверка грозы, памяти и памяти, слова и слова.
И Орлов писал.
Писал о войне, о своих друзьях-товарищах, незабвенных фронтовых побратимах. Писал правдиво и выстрадано, без всяких там велеречивых суесловий и претенциозных изысков. Писал так, чтобы хоть на мгновение, хоть на самое малое чуть-чуть высветить и продолжить в своем слове жизнь тех, кто навсегда остался там, на поле боя. Писал так, как когда-то в своих фронтовых тетрадях:
Он ничьих не называл имен
Перед смертью, в душном медсанбате,
И не звал в атаку батальон,
Тщетно поднимаясь на кровати.
Адресов в планшете не нашли,
Слез никто не обронил под вечер,
Холмик рыжей, глинистой земли
Не спеша насыпали на плечи.
И ушли, а в небе тучка шла
И неслышно, будто мать над сыном,
Словно слезы, скорбна и светла,
Уронила крупные дождины.
Писал с той же сердечной достоверностью, но с еще большей взыскательностью и мастерством.
Писал, как любил.
Писал, как помнил, как благодарил.
Писал и был счастлив хотя бы тем одним, что все, о чем бы он ни писал — о войне, о Родине, о любви, о космосе, — было необходимо людям.
И вот перед нами его «Костры» — книга, которую во многом собрал и составил сам поэт. Все же остальное после его смерти завершила вдова поэта, Виолетта Степановна Орлова. И надо сердечно поблагодарить ее за то, что она очень бережно, с чувством сложившейся уже композиции новой книги, включила в нее уникальные, можно сказать, стихи из записных тетрадей поэта, написанные им в основном там, на передовой линии огня. И эти стихи придали новым стихам поэта какую-то особую глубину и дополнительную даль. Большой талант, правда и мастерство — вот что во всей многогранности явлено в этой, удивительной книге.
Всегда он сторонился шума и держался глубины. Не любил быть значительным и «поэтичным» с виду. В суждениях был всегда обстоятелен, строг, но не категоричен. Это выдавало в нем очень доброго человека. Мог радоваться радости других. Рядом с ним было всегда надежно. Он любил театр в театре, на сцене, но не в жизни. Поэзии на «публику» не доверял. И — уж в каком железе был! — сердцем не ожелезился: был очень похож на сельского учителя истории — за холмами, за шеломами Россию видел. И вдаль. И вширь. И в глубину. Таким я его знал, таким я его буду помнить.
ЮЛИЯ ДРУНИНА
Под сводами души твоей высокой...
1
Я в этот храм
Вступила ненароком —
Мне попросту
В дороге повезло.
Под сводами
Души твоей высокой
Торжественно мне было
И светло.
Над суетой,
Над бедами,
Сквозь годы —
Твой опаленный,
Твой прекрасный лик!
Но нерушимые
Качнулись своды
И рухнули
В один ничтожный миг...
2
Ты умер, как жил,—
На бегу, на лету,
С портфелем в руке,
С сигаретой во рту.
Наверно, в последнем
Секундном аду
Увидел себя
В сорок третьем году,
В пылающем танке,
В ревущем огне,
И, падая, понял:
Убит на войне...
3
Кто-то тихо шептал твое имя,
Кто-то выдохнул: «Значит, судьба...»
Холод лба под губами моими,
Смертный холод высокого лба.
Я не верю ни в черта, ни в бога,
Но о чуде молилась в тот час...
Что ж ты сделал, Сережа, Серега,
Самый добрый и смелый из нас?
Как ты дал себя смерти осилить,
До зимы далеко не дойдя?..
Провожала поэта Россия
Ледяными слезами дождя.
Осень шла в наступление люто,
Вот-вот бросит на кладбище снег.
От прощального грома салюта
Лишь не вздрогнул один человек...
4
Плечи гор плотно-плотно туман закутал —
Здесь бродил ты лишь год назад...
Хорошо, что тебя провожали салютом,—
Ты был прежде всего
Солдат.
Море хмуро, вода отливает сталью,
Тих рассеянный странный свет...
Хорошо, что у гроба стихи читали,—
Ты был прежде всего
Поэт.
Ах, как Времени быстро мелькают спицы,
Как безжалостно мчится век!..
Хорошо, что так много пришло проститься,
Ты был прежде всего
Человек.
5
Что же делать?
Чем дальше, тем горше.
Я смириться с бедой
Не могу.
Ты —
Внезапною судорогой в горле,
Ты —
Сверлящею болью в мозгу,
Ночь.
Костер нашей дружбы потушен.
Я одна
В темном лесе опять.
Для того лишь
Нашла твою душу,
Чтоб навеки
Ее потерять...
Без костра
В темном лесе мне страшно.
Вот-вот хлынет
Лавина огня.
Словно танка враждебного
Башня,
Притаившись, глядит на меня...
6
На Вологодщине
Есть улицы Орлова,
И говорят, что будет теплоход
«Сергей Орлов».
Звучит поэта слово...
Вот только в дверь мне
Он не звякнет скова
И, пряча в бороду улыбку,
Не войдет.
Уже не будем с ним
До хрипа спорить,
Читать стихи,
Глушить (не только!) чай...
Один лишь раз
Друзьям принес он горе —
Убил своим уходом
Невзначай…
7
Загрустив однажды почему-то,
«Есть ли дружба?» —
Ты меня спросил,
Эх, Сергей!
Когда б хоть на минуту
Выходили люди из могил!
Ты забыл бы
О любой обиде,
Ты б ничьей
Не вспоминал вины,
Потому что
С нежностью б увидел,
Как тебе
Товарищи верны.
8
Я до сих пор
Поверить не могу,
Что ты на том —
Нездешнем берегу,
Куда слова мои
Не долетят,
И даже матери
Молящий взгляд,
И даже вскрик отчаянный
Жены
Теперь к тебе
Пробиться не вольны...
А я все так же, так же,
Видит бог,
Хватаю трубку,
Услыхав звонок,—
Как будто бы
Из черной пустоты
Вдруг позвонить на Землю
Можешь ты...
9
Снова жизнь — снова цепь атак.
Пред тобой в долгу навсегда,
Я верна нашей дружбе так,
Как орбите своей звезда.
По тебе свой сверяю шаг
И любую свою строку.
Ты мне нужен, как нужен стягу
Чтоб остаться полком полку.
ВАСИЛИЙ СУББОТИН
Лицо танкиста
Танковые войска в эту последнюю войну выдвинули из своей среды поэта, само имя которого — Орлов! — имя человека, сидящего в машине с мотором в шестьсот лошадиных сил, звучало символически. Многих поразило тогда, я думаю, как сочувственно, с какой жалостью было им сказано о машине, о всем известном танке «KB»:
Мы всё перенесем с тобой:
Мы люди, а она стальная...
Всякий раз, когда я слышал эти стихи, эти классические в поэзии Отечественной войны строки, у меня сами собой возникали в сознании другие стихи Сергея Орлова, другие его строки, также очень известные, знакомые:
Танкисты спят, как запорожцы, в травы
Закинув руки, растрепав чубы...
Лишь долгое время спустя, после того как уже вышла его первая книга — называлась она «Третья скорость», — когда многие стихи этой прекрасной, этой великолепной книги, отдельные строки ее распространились настолько, что приобрели характер и славу афоризмов, мы увидели Сергея Орлова, его самого, его обожженное в танке лицо. Лицо танкиста, о котором мы ничего не знали, когда читали его стихи, эти его «порохом пропахнувшие» строки, которые он, по собственному признанию, «из-под обстрела вынес на руках»!
Я, может быть, какой-нибудь эпитет —
И тот нашел в воронке под огнем,—
с полным правом писал он о своих стихах.
Наверно, я был одним из тех немногих людей, кто мог бы знать Сергея Орлова без этих его страшных шрамов, плохо прикрытых позднее отпущенной бородой. Мне уже приходилось говорить об этом... Дело в том, что зимой 1942 года в Челябинске мы в одно и то же время с ним получали танки, вот эти самые танки «KB», там, в Челябинске, вырабатываемые, и, возможно, находились в одной и той же казарме. Прибывающие с фронта танкисты получали здесь технику, сами собирали танки на заводе и уезжали на фронт. Завод, на котором делались танки, был рядом. Я говорю «возможно», потому что все совпадает по времени, по срокам. Возможно, что мы даже спали на одних и тех же нарах. Не встретились же мы с Сережей Орловым только потому, что экипажи формировались один за другим, положение на фронте было тяжелое, люди сменялись очень быстро, не успев познакомиться, не успев как следует узнать друг друга. Стояла, как уже сказано, зима, было очень холодно. Все мы были одинаковы, в одинаковых танковых шлемах, очень холодных, в ватниках и полушубках, вымазанных в тавоте и газойле. Думаю, что я не раз встречал его в те дни...
О том, что Сергей Орлов был у нас и, возможно, жил в одной с нами казарме, я узнал только спустя некоторое время из попавшей мне на глаза книжки стихов с пылающим заревом на обложке. Так мне запомнилось. Книга называлась «Фронт», и в нее, как я помню, кроме стихов Орлова, входили и другие стихи.
Интересно, что когда я много лет спустя был у Сергея Орлова дома, в его домашней библиотеке книги этой не оказалось. Или он мне ее не показывал. Я не знаю почему, но Сережа как бы стеснялся этих своих стихов, может быть, они казались ему слабыми, словно бы он не хотел, чтобы они были кому-нибудь известны. Я как сейчас не помню, какими они были, те стихи учившегося здесь, в Челябинске, танкиста. Книжка его вышла в Челябинске после того, как лейтенант Сергей Орлов в составе танковой роты отправился на фронт.
Сам я увидел Сергея Орлова в Москве в 1947 году, на 1-м Всесоюзном совещании молодых.
Сергей Орлов написал много замечательных, много первоклассных стихов, которые должен был написать он и которые никто другой не написал и не мог бы написать. Но когда мы его хоронили, перед его распахнутой — в Кунцеве, под Москвой, среди поникших ветел и берез,— готовой принять его гроб могилой мы прочли его старые стихи, которыми он вошел когда-то в поэзию своего поколения и своей страны: «Его зарыли в шар земной...»
Мы его хоронили в дождливый день 12 октября 1977 года, тридцать три года спустя после того, как стих эти были написаны. Стихи эти, как оказывается, был написаны в 1944 голу. Обгорел он на Волховском фроте в том лее сорок четвертом году.
Сергей Орлов умер несправедливо рано. Несправедливо потому, что когда умирает в том возрасте, в каком умер Сергей Орлов, человек, который уже умирал однажды, умирал так, как умирал Сергей Орлов, такая смерть кажется особенно обидной и несправедливой.
Я писал когда-то, еще при жизни Сергея Орлова, что он ни разу не рассказал в стихах о том, что горел в танке. Теперь, после его смерти, когда стали публиковаться его старые, не напечатанные им при жизни стихи, я увидел, что такие стихи у него были, он их просто не печатал. Это стихи возвращения.
Не таким, не в войну, с полпути,
Я мечтал в этот домик прийти.
Щеки в шрамах, в багровых рубцах
(Нету прежнего больше лица).
И дальше там у него о руках — строки, которых не привожу.
Остается небольшая малость:
Жизнь дожить без лишней суеты...—
писал он незадолго до смерти. Это тоже в не опубликованном им при жизни стихотворении.
Я так и не собрался спросить у него, как он написал свое стихотворение «Его зарыли в шар земной...». Как это вышло, как случилось? Теперь этого, я думаю, уже никогда не узнаешь... В самом деле, как, при каких обстоятельствах рождаются стихи, подобные этому единственному в нашей поэзии стихотворению? Стихотворению, которое даже среди лучших стихов Орлова стоит отдельно, обособленно, как нечто из ряда вон выходящее, ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее. Ни одно другое стихотворение Сергея Орлова нельзя поставить рядом с этим. Стихи эти возвышаются над всем, что он написал...
Но может быть, он кому-нибудь об этом рассказывал?
Мы с Сережей учились в одно время в Литературном институте. Сережа поступил сразу на второй курс. Наши товарищи, пришедшие с войны поэты, к этому времени уже окончили институт, а мы сидели за партой с молодыми, прямо из десятилетки, ребятами, которые были моложе нас, по крайней мере, на десять лет и казались нам почему-то одинаково розовощекими. Сидели рядом: он на одной парте, я на другой. Писали диктанты, сдавали с грехом пополам грамматику, учили немецкий язык, который, признаться, знали гораздо хуже, чем наши не воевавшие с немцами товарищи по курсу, что нас, помню, тогда очень удивляло, мы никак не могли с этим примириться, не могли понять этого. Сережа приехал из Ленинграда, снимал комнату. Семья его в это время оставалась в Ленинграде, требовала забот, приходилось думать не только о себе. Для него это было трудное время. Трудно было начинать заново, писать о чем угодно, но только не о войне, не о том, что было для нас самым главным в жизни... Мы все тогда писали эти стихи, необязательные для себя, работали не без издержек и срывов. Сережа, уже известный поэт, сидел, как уже сказано мной, за партой, сдавал экзамены, случалось, проваливался, частенько болел, перемогался, но не отступил, не сдался, а дошел до конца, вместе со всеми, вместе с этими розовощекими юнцами, с маменькиными сынками, как мы считали, защитил диплом, сдал все экзамены. Не у всех, не у каждого из нас на это хватило терпения и выдержки, у него — хватило.
Через много лет, когда Сережа стал жить в Москве, а я переехал на улицу Крупской, мы с ним обнаружили, что живем на одной улице, что его дом находится напротив моего, на другой стороне улицы. Выяснив это, мы договорились часто встречаться, договорились, что в самое ближайшее время он побывает у меня, я — у него. Но, как всегда это бывает в Москве, встреча наша все откладывалась. Мы и сами не осознавали, как заматывает нас большой город! И только не скоро, весной 1977-го, мы, возвращаясь из ЦДЛ с какого-то проходившего там собрания (жена Сережи Виолетта была в это время в больнице), заехали к Сереже, он завез меня к себе. Мы и в самом деле жили рядом друг с другом, из окна его комнаты было видно окно моей. Я увидел такую же двухкомнатную квартиру, что и у меня... О многом мы переговорили в тот вечер, в ту ночь. Расставаться не хотелось, расстались поздно, часа в три ночи. О многом он мне рассказал в тот день.
В этот раз, откуда-то с Таймыра или с Чукотки, тоже уже поздно, часов в двенадцать, кажется, звонил Дудин, и они тоже долго не могли закончить разговор, долго говорили.
Больше мы с ним не виделись. Старость нас разъединяет.
Вообще у меня такое ощущение, что когда Сережа жил в Ленинграде и когда мы были моложе, мы виделись чаще, чем когда мы жили рядом, из дверей в двери, из окна в окно.
Один за другим уходят наши товарищи. Вслед за Михаилом Лукониным - Сергей Орлов. Миша — летом одного, Сережа — осенью другого года.
Русская поэзия и русские люди никогда не забудут солдата, написавшего стихотворение «Его зарыли в шар земной...».
МАРК МАКСИМОВ
Звездное чудо
Вертикали Москвы, озаренные к первому дню мая, не гаснут по девятый. Победа следует за весной. Так велит календарь. А ведь было иначе — Победа однажды предварила весну. Утвердила однажды и навсегда. И сейчас кажется, что планета догнала себя в извечном движении по кругу.
Такой образ шара земного проступает сквозь новые, не хочу называть их посмертными, стихи поэта Победы, весны и полета. И то, что произошло с ним самим, похоже на это звездное чудо. Сергей Орлов совершает по кругу даже не вторую, как суждено исконной литературе, а третью свою жизнь.
Первая оборвалась в сорок четвертом...
Пожалуй, говоря об Орлове, я не внесу вклад в привычное литературоведение. Он был из тех, кому с лихвой хватило жизненного и смертельного опыта и чьим стихам в. силу этого чуждо понятие «лирический герой». Он был просто героем. И в жизни, и двойником самого себя в скульптурных строках, из которых, все равно — от первого или от третьего лица написанных, встает человек подвига, долга и дружбы, непостижимо скромный, искренний и достоверный. Поэт и рыцарь, витязь.
Писать о стихах Сергея Орлова — значит писать о нем.
Я землю эту попирал ногами,
К ней под обстрелом припадал щекой,
Дышал ее дождями и снегами
И гладил обожженною рукой.
Нашему поколению близок путь Орлова. Это не преимущество, а счастье. Трудное счастье, диктующее художнику при любых взлетах фантазии предпосылку жизненной подлинности.
Как-то он меня похвалил: «Это не стихи — это правда». Тогда я обиделся. Сейчас понимаю — фактографию он не терпел, но правда, достоверность были для него и высшей оценкой поэзии. Он считал, что обобщение должно взлетать крылато, даже реактивно, но взлетной площадке положено быть на земле. Взлет начинался для него с детали. Точной, заземленно дотошной. Часто обобщение таится в самой детали. Вот о затонувшем боевом корабле, на котором все приборы еще живут. Все, кроме часов.
Показывая север с югом,
фосфоресцирует компас.
А на часах, где цифры с кругом,
Три года длится первый час.
Все точно, включая моряцкое ударение «компас». Но как много за этой точностью в двух последних строчках... 7 октября 1977 года остановились часы Сергея Орлова, Схватившись своей обожженной рукой за сердце, он упал в служебном коридоре, и часы разбились. Старенькие часы «Победа», подаренные мамой Екатериной Яковлевной, когда он, восстав из мертвых, пришел с войны. Пришел через длинные госпитали, где эта рука была привязана запястьем к лицу — с этого запястья на сгоревшее веко пересаживался кусочек кожи.
Лейтенант Орлов водил в бои тяжелый танк. Подо Мгой танк дважды горел. Друзья выносили из огня юного командира. Он не любил рассказывать. От него знали только, что был контужен, обожжен и числился в погибших. И еще — что от осколка бронебойного снаряда его спасла медаль «За оборону Ленинграда». Об этом говорил весело и охотно, но так, что ясно было — должное воздает не себе, а своему Ленинграду.
Однажды Орлов позвонил и сказал, что его узнал по телевизору бывший комбат Григоренко, пришло письмо. Оно начиналось так: «Сережа! Ты жив, ты видишь!..» Вскоре Юлия Друнина и я познакомились с Иваном Михайловичем Григоренко в Останкине, снимаясь для передачи, посвященной Сергею Орлову. Комбат рассказывал, как лейтенанта, сбивая огонь с комбинезона, несли два танкиста. Как в то солнечное утро он, Григоренко, подумал, что лейтенанту не жить, а уж солнца и подавно больше не увидеть.
Орлов, что называется, «про себя» и явно для себя скороговоркой бросил единственную фразу: «Я-то до сих пор считал, что тогда была ночь...»
В 1978 году в «Литературной России» мы прочитали стихи, которые он прятал с 1945 года:
Не таким, не в войну, с полпути,
Я мечтал в этот домик прийти.
Щеки в шрамах, в багровых рубцах
(Нету прежнего больше лица).
А письмо комбата я так и не смог у него выпросить — ни для публикации, ни для прочтения. Он стеснялся.
Он всегда стеснялся. Казалось, именно поэтому и в жизни, и в стихах не дорассказывает, не договаривает. А может, он просто был неисчерпаем...
С того ночного утра, с того осколка подо Мгой и пошла вторая жизнь Сергея Орлова, трудно и уверенно пошла через тридцать четыре года и тридцать три книги, от сборника «Третья скорость» и до трехтомного собрания сочинений, которое он успел подготовить к печати.
Прошу прощения у читателя за эту невольную игру в триады. Моим словам сейчас не до игры. Они еще болят. Просто так сложилось. И вот 7 октября произошло то самое звездное чудо — началась третья жизнь поэта.
Виолетта Орлова, жена и прекрасный друг, еще разыскивает письмо комбата. Разыскивает в архивах, если так можно назвать неразбериху рукописей стихов, написанных на клочках, иногда почему-то на кальке с двух сторон, писавшихся лежа и на ходу, а раньше — на танковой броне. Письменному столу в праве на жительство в квартире было отказано.
Я умышленно не называл до сих пор цифр. Не они характеризуют поэзию. Но нельзя не поразиться: уже найдено более трехсот стихотворений, не напечатанных при жизни. Большая часть датирована военными годами, есть и стихи последних лет.
Остается небольшая малость:
Жизнь дожить без лишней суеты —
Так, как в дни, когда она касалась
Ежечасно огненной черты.
И могла сгореть в одно мгновенье,
Может, тыщу раз на каждом дню...
Не пугаться, не искать спасенья,
Не питать надежду на броню.
Стихи и биография поэта встают рядом. И поэтому я больше говорю о связанном с его юностью, с войной. Но тематические привязанности Сергея Орлова во всех новых публикациях широки.
Продолжается его влюбленная песнь о России — о ее истории, судьбах, природе, о ее хлебе насущном, и куполах, о ее ракетах и сказках:
За Вологдой метели с бубенцами,
Летят, поют живые голоса,
И где-то за горами и лесами
Спокойно спит душа моя краса.
Среди «заграничных» выделяются стихи о современном Китае, не просто публицистические, осуждающие, но и пропитанные горьким сочувствием к несчастному народу.
Есть пейзажные и философские стихи, есть светлые и мучительные строки любви. И на особом месте — поэтическое завоевание космоса. Возможно, к этой теме Сергей Орлов пришел поначалу в столь естественном для него поиске продолжения подвига народа в новых послевоенных поколениях:
Со дна траншей мы наблюдали звезды
И до конца поверили земле —
Седой, колючей, неуютной, грозной,
В цветах невзрачных, пепле и золе.
Для нас была единственной защитой
Насыпанная бруствером она.
И звезды лучезарные зенита
Нам были ярче видимы со дна.
Но его космические взлеты добры. Они — от войны, но не о войне, а о насущной, как хлеб, необходимости мира в мире.
Конечно же, не все новые стихи Сергея Орлова равноценны. Как, впрочем, и прежние, как достояние любого поэта. Но не будь вершин и склонов, литература была бы плоской. А здесь вершин достаточно для горного хребта, и читателю то и дело открывается возможность восхождения.
По человеческой природе чудо требует объяснения. Я слышу: почему же к нам сейчас приходит столько неизвестных стихотворений, почему они не печатались ранее?!
Ответ: по единственной причине — большой, пожалуй, чрезмерно взыскательности поэта. Впрочем, это еще не все объяснение, а лишь его заголовок. Подзаголовков много. Решаюсь объяснять Сергея Орлова, так сказать, изнутри. В одних случаях он боялся, что, как говорят спортсмены, не берет собственную высотную отметку. Так, после «Его зарыли в шар земной...» другие первоклассные стихи о воинах, павших за Отечество, поэту представлялись недостойными огласки. В других случаях ему казалось, что допускает перепевы. Скажем, «Приснится когда-нибудь лето...» он считал вариантом известного «Приснилось мне жаркое лето...». Может, в работе так оно и было. Но ведь, несмотря на лексическую и ритмическую близость, это два самостоятельных произведения. А бывало, наверное, и так — стихотворение откладывалось «на просушку» из-за неудавшейся строки. Слово оканчивалось буквой «б», а следующее начиналось с «п». И не то чтобы он так уж заботился о губах читателя, которым трудно будет выговорить эти взрывные, а просто помнил, что литературу порой еще называют изящной словесностью.
У меня на ладони комсомольский билет № 4235182, выданный в декабре 1938 года Белозерским райкомом ВЛКСМ Орлову Сергею Сергеевичу. Билет, от обложки до обложки пробитый подо Мгой осколком снаряда, срикошетившим о медаль и, по счастью, ослабевшим оттого у самого сердца. О медали я знал, билет вижу впервые. Уже музейный билет. Гражданская участь поколения.
Счастливо и грустно ожидать на Волге теплоход «Михаил Луконин». Уже есть улицы Сергея Орлова в Вологде и Белозерске, по северным путям пойдет судно с его именем на борту. Воистине, «чтобы, умирая, воплотиться...». Говорят: «Ушел от нас». Но Сергей Орлов приходит к нам, даже к тем, кто знал его близко, приходит все явственней и крупней.
Его поэтическое лицо неотделимо от человеческого, и это обожженное и вдохновенное лицо красиво, как само Время.
ОЛЕГ
ШЕСТИНСКИЙ
Тебе с Россией вместе быть…
1
Думал ли, ведал ли смолоду,
весь изувечен войной,
что через отчую Вологду
улицей ляжешь одной?
Кашка цветет вдоль обочины,
мята, лиловый кипрей,
белых ромашек отточины,
маковки светлых церквей.
Небо закатной полоскою
высветлит эти края...
Мир, где рождалась неброская
строгая муза твоя.
Перед домами старинными
с жизнью твоею я слит...
Даль запылала рябинами,
словно бы танк твой горит.
2
В Белозерском музее
лежит под стеклом
комсомольский билет.
Пятна крови на нем,
опален он огнем,
и осколок оставил свой след...
Молодой командир не погиб от свинца,
мир в то время не знал про него...
Это первая книга поэта-бойца,
но бессмертная книга его.
3
Друзья уходят.
Надо мыслить чище.
Переписать — в чем грешен — набело.
И не застолье нынче,
а кладбище
меня с тобою в августе свело.
Но ты воспел
отвагу битв
и поле,
и ты в завидной памяти живешь:
тебе с Россией вместе быть, доколе
венчает землю золотая рожь.
СЕРГЕЙ БАРУЗДИН
Незащищенность
Мы познакомились с Сергеем Орловым в 1947 году на 1-м Всесоюзном совещании молодых писателей. Почти ровесники, мы, казалось, были очень разными. Он, как и я, прошел войну, но был в моих глазах героем — горел в танке... Он, как и я, писал стихи, но был уже поэтом, а я — начинающим самоучкой. Он имел за плечами знаменитое «Его зарыли в шар земной...».
Мы много лет дружили, но для меня всегда оставалось загадкой, как он, смелый воин, был робок и неуверен в себе, когда речь шла о публикации его новых стихов. У нас, в «Дружбе народов», мы раз пять-шесть печатали его большие подборки, и каждый раз это было мукой: Сережа без конца менял в них строки.
У меня была задумка — сделать Сережу заведующим отделом поэзии в «Дружбе народов», и Сережа почти согласился на это, но Союз писателей РСФСР «перехватил» его на должность секретаря. Он был одним из самых добрых и работоспособных секретарей российского Союза, и многие молодые всю жизнь будут благодарны ему за это. Настоящая поэзия всегда соседствует, по моему глубокому убеждению, со скромностью и даже незащищенностью души. После смерти Сережи Орлова осталась масса его неопубликованных стихов — и военных, и послевоенных. Осталась не потому, что их автор считал, что не пришла еще пора их печатать, а потому, что он не был убежден в их зрелости и законченности. В этом тоже весь Сережа. А стихи эти на поверку оказались и зрелыми и завершенными, и спасибо Веле, что она опубликовала их. Жаль, что сам Сережа не мог знать уже читательской реакции на эти стихи...
Поэт, как говорится, богом данный, волей судьбы смелый воин, Сережа был в жизни человеком удивительно робким и застенчивым. И не защищенным душевно.
Сейчас мы понимаем, как неотделимы стихи Сергея Орлова от нашей большой и многогранной поэзии. И не только стихи военные и послевоенные, а и даже далекое детское стихотворение «Тыква», с которого начался поэтический взлет Орлова-поэта.
ДАНИИЛ ГРАНИН
На берегу
...Много лет, пожалуй, вплоть до конца жизни, занимала его мысль о происхождении человека. Началось это чуть ли не в сороковые годы, еще задолго до полета Гагарина в космос. Уже тогда Сергей Орлов стал считать, что человек попал на Землю из других миров. Постепенно он становился все более убежденным сторонником инопланетного происхождения человечества, придумывая все новые и новые аргументы. Формы храмов, будь то католические соборы или православные, доказывал он, неслучайны, они напоминают очертания межпланетных кораблей. И как он был рад, когда появились в печати первые фотографии нашего космического корабля «Союз». Я помню, как С. Орлов водил нас на выступления Зайцева, который по тексту Библии пытался найти факты, подтверждавшие внеземное происхождение человечества, как заинтересовывали С. Орлова всякие гипотезы, связанные с Балбекской платформой, с Тунгусским метеоритом, летающими блюдцами, фильм, который демонстрировался в городе — «Воспоминания о будущем». Были у него и собственные доказательства. «Почему человека так тянет к звездам? — не раз говорил он. — Почему с таким волнением смотрят на звезды? Звездное небо вызывает всегда какое-то особое чувство в душе». И снова и снова все убежденней и убедительней анализировал он это чувство, где была своя неизъяснимость с печалью и смущением, и выходило, что это говорит в нас память предков, прапрапамять нашего звездного происхождения, тех давних космонавтов, которые, по его словам, прибыли на Землю, поселились здесь или во всяком случае положили начало нынешнему человечеству.
Я, прикованный к своему техническому, физическому образованию, недоверчиво требовал доказательств, спорил, опровергал и все же поддавался не столько его доводам, сколько его вере. Он верил, что мы не одиноки в космосе. В его теории была мечта о вечности человека. Это была потребность, особенность его поэтического дара. Я понял это не сразу. Поэзия выражалась для С. Орлова не только через стихи, она пропитывала всю его натуру, она была способом его мышления. Поэтическое познание мира — особое свойство таланта, тот внутренний поэтический хрусталик, который позволял иначе видеть Вселенную, многое увидеть в ней. Он мыслил как поэт, и, обращаясь к тайнам мироздания и человеческой родословной, он оставался поэтом. В нем своеобразно уживался мыслитель, сильный мыслитель, увлеченный главными проблемами естествознания, и поэт, который придавал его мысли ту особую провидческую фантазию, какая свойственна только большим поэтам и художникам.
Сергей Орлов не был фантастом, человекам не от мира сего. При всем своем интересе к космосу, к другим мирам, к звездам, он любил землю со всеми ее бедами, невзгодами и потрясениям. Некоторые вещи его поражали, другие почему-то не волновали его души. Так, поездка в Англию на него почти не произвела впечатления, зато поездка в Китай его поразила, и надолго. Он много рассказывал о Китае, возвращался к своим наблюдениям, предчувствуя, что аи, узел, который завяжется здесь через несколько лет.
Вообще отзывчивость к мировым событиям была у него развита чрезвычайно, он как бы страдал «гипертонией» восприимчивости к этой самой мировой политике.
Как-то в году семидесятом, после трудного рабочего лета, мы с Сергеем Орловым решили поехать на две недели к морю и в октябре месяце, взяв жен, как говорится, дикарями отправились в Адлер. Все сезоны кончились, побережье было безлюдно, но было тепло, и вода еще не остыла, мы целыми днями бродили по пустым пляжам.
В столовых и буфетах жарились шашлыки, лежали хачапури, и официанты с неслыханной приветливостью зазывали нас. Сергея, с его рыжей бородой и рыжей гривой, принимали за моряка-ирландца. Такого юга, теплого и пустынного, мы не видели. И почему-то в этой мирной солнечной тиши мы отдались воспоминаниям о воине.
Как ни странно, Сергей Орлов не очень-то любил вспоминать военные эпизоды. Война, с ее законами дружбы, чести, с ее оценками подлинного, прочно вошла в его душу, он оставался солдатом больше и дольше всех нас и старался поддерживать в каждом из нас чувство солдатского братства, достоинства. Именно этот военный дух отличал Сергея Орлова, и, тем не менее, при этом он большей частью избегал рассказов о своей войне.
А тут, в тот октябрь, вдруг нас обоих потянуло, понесло к тем сороковым, пороховым годам. Мы внезапно обнаружили, что забыли, катастрофически забыли некоторые подробности танковой техники, всякие торсионы, фрикционы, марки рации, даже плохо помнили размещение снарядов внутри танка, А казалось, что впечатано навеки. Оказалось, что забылась техника, забылись даты, перипетии отдельных боев, по-видимому, мы — такая у меня была мысль — не сумели бы написать свои военные мемуары, хотя именно Сергей Орлов из года в год, не повторяясь, возвращался к военной теме. Война опалила не только его лицо, но и душу — и болью, и светом. Он говорил о том, что мы, в сущности, последние солдаты, потому что новая война если будет, то потребует совсем иной солдатской службы. В глазах всех молодых мы должны поддерживать это звание своим гражданским поведением. Почему же, почему этого не получается? Даже непонятно, отчего тот самый человек, который бесстрашно ходил под огнем в атаку, боится выйти порой на трибуну, сказать правду, опасается вступиться за товарища...
Он приводил разительные примеры, были какие-то поводы для этих разговоров, но запомнились не они, а печальное недоумение и безответные вопросы, которыми он пытал меня.
Сам он тоже не всегда, но лучше и строже многих из нас, соблюдал эти требования. Я вспоминаю, сколько сил приложил он к тому, чтобы опровергнуть несправедливую критику в адрес отличной повести Виктора Курочкина «На войне как на войне...». И так же бился он за доброе слово о поэзии Глеба Горбовского — поэта младшего поколения, не знавшего войны...
Той адлеровской осенью мы оба осматривали, осмысливали свою войну, себя на ней, свое поколение. Я делал это впервые, и мне помогла та нелегкая умственная работа, в которую Сергей Орлов умел вовлекать, его неожиданные задумчивые вопросы...
Космическое видение, о котором я упоминал, порой позволяло ему мыслить удивительно широко, отстраненно, как будто он смотрел на все издалека, из звездного неба. Не в этом ли секрет знаменитого орловского стихотворения «Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат...»? И тогда, на пустынном адлеровском берегу, у подножия белесого теплого моря, было такое ощущение, словно мы сидели где-то на берегу Вечности, издалека обозревая пережитое, определяя его масштабы, истинную пену содеянного в Великой войне.
Я познакомился с Сергеем Орловым году в пятидесятом. Забыл точные обстоятельства, помню какое-то невзрачное кафе-забегаловку на Литейном проспекте и шумную веселую компанию вокруг Сергея Орлова. То были молодые тогда ленинградские поэты — Владимир Торопыгин, Олег Шестинский, был там мой товарищ по Кировскому заводу поэт Николай Новоселов, был там, кажется, Леонид Хаустов, еще кто-то, говорили о литературе, читали стихи, все, как и положено, среди поэтов, но при всем этом было ничем не подчеркнутое ощущение главенства Сергея Орлова. И впоследствии, даже в присутствии поэтов старшего поколения, личность Орлова всегда ощущалась отдельно, не слитая с другими, в нем был центр, если не главный, то, во всяком случае, своей, независимой галактики. Однако начало, первое появление передо мною Сергея Орлова, я вспомнил потому, что это будет повторяться еще много лет — постоянное вращение, вовлечение, притяжение к Сергею Орлову людей самых разных, которым всегда были интересны его суждения, его вкус, его мысли, людей, которые нуждались в его дружбе, которые тянулись к нему... Он был всегда окружен. Кто-то к нему приезжал, кто-то жил, кто-то его искал, часто это бывало в ущерб его работе, его стихам. Видимо, он без этого не мог. Так же как он не мог, не умел легко зарабатывать на жизнь. Он не занимался переводами, почти не писал очерков, статей, рецензий. Он был верен только стихам, одним стихам. Конечно, как-то приходилось подрабатывать, но делал он это с трудом, неохотно.
Было заведено, что в день 9 Мая мы, бывшие фронтовики-писатели, собирались и под предводительством Сергея Орлова отмечали праздник Победы. Следил Орлов за этим обычаем строго, да и сам обычай был, в сущности, заведен им и его стараниями поддерживался. Приходили М. А. Дудин, Д. Т. Хренков, Б. М. Пидемский, Б. А. Фельд, А. К. Соколов, мы с Сергеем. Это была несколько даже торжественная церемония, происходили какие-то встречи, неожиданные, удивительные, к нам подходили какие-то люди, узнавали Михаила Дудина, Сергея Орлова, читали их стихи, просили их прочесть. Однажды мы все поехали в гости к моему комбату, где собрались мои однополчане, и Орлов там пел и читал стихи, и все в этот день было освещено алым отсветом Победы, все было оправдано, и жизнь наша казалась оправданной, и снова мы были молодые, беспечные, бесстрашные, как в то лето 1941 года...
СЕРГЕЙ ДАВЫДОВ
* * *
На бивуаках танковых колонн,
сжав карандаш, он колдовал над словом.
Был в юности, как бронза, обожжен,
навылет ранен временем свинцовым.
Любил Неву. И радовался новым
стихам друзей. И в песни был влюблен.
Был мудрым, звонким, золотоголовым.
И был раним. И был незащищен.
Вмещало сердце звезды, океаны,
все дни войны, все мгинские бураны,
любовь к Отчизне, преданность друзьям,
В Москве меня еще недавно встретив,
он говорил: «Стихи — совсем как дети!»
И вот ушел — стихи доверив нам...
ВЛАДИМИР ТОРОПЫГИН
Ценности будничные, высокие…
Сейчас, когда я вспоминаю годы ранней юности, первые студенческие годы и хочу определить самое характерное в личности и творчестве Сергея Орлова тех лет — тоже студента, только на семь лет старше, чем многие его однокашники, пришедшего в университет не со школьной скамьи, а с войны, — я склоняюсь к тому, что это, самое характерное, можно определить так: постоянные поиски ценностей.
Слово «ценности» он вообще очень любил...
В своей первой автобиографии — автобиографии к томику избранного, вышедшему в издательстве «Художественная литература», — он написал: «Танкисты не любили громких сдоб и верили в будничные высокие ценности: дружбу, товарищество, долг».
Беру в эти, уже открытые им, ценности он внушал и нам — тем, кто был помладше, тем, кто не воевал, фронтовая их будничность возвышала будничность обыденную.
Сергей написал предисловие к моей книжечке «Избранная лирика», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия». Там была такая фраза: «Поэзия рождается, как искра, как молния в столкновении разных полюсов обыденного». Признаться, тогда я не очень четко понимал смысл этой фразы. Потом мне стало ясно, что речь здесь идет о том импульсе, который дает столкновение разных систем ценностей, разных подходов к жизни, разных жизней.
И каждая книга Сергея Орлова — «Третья скорость» и последовавшие за нею «Городок», «Одна любовь», «Дни» — кажется мне настойчивым поиском непреходящих ценностей жизни:
Век, я хочу с тобою спорить
о смысле злобы и добра...
Но все это: и предисловия, и раздумья над импульсами, и «Городок», и «Одна любовь», и «Дни» — все это уже пятидесятые и шестидесятые годы, а тогда, в середине сороковых, жизнь наша состояла в основном из университетских занятий и каждодневных прогулок с чтением стихов и разговорами о поэзии. Сергей — широколобый, с овсяным, как он сам определил, чубом, с лицом, покрытым военными шрамами и ожогами, — был, бесспорно, самым авторитетным среди поэтов-студентов: его «Тыкву», «Пускай в сторонку удалится критик...», «Его зарыли в шар земной...» и многое другие все мы знали наизусть, хотя «Третья скорость» еще только печаталась, а вскоре вышла и она, эта книга, сразу ставшая знаменитой. Сергей часто ездил в Москву (вероятно, уже задумал перебраться в Литературный институт, что, кстати, вскоре и состоялось). Из Москвы он привозил стихи поэтов-ровесников, атмосферу тамошних литературных споров.
— Большое количество архаизмов в стихах — ужасно! — говорил он и похихикивал: — Одному такому архаисту сказали: «Языком ваших стихов в наше время даже священнослужители не изъясняются...»
В другой раз обрушивался на усредненный, безликий, «правильный» язык и рассказывал такую историю:
— Иностранец не мог разыскать нужную ему улицу. Остановил прохожего. Спрашивает: «Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу имени такого-то?.. — «Вы что, иностранец?» — смеется прохожий. «Как вы это угадали?»— удивляется иностранец. «Слишком правильно по-русски говорите!..» Ужасны стихи, написанные на «иностранном» языке!..
И в конце каждой прогулки — его собственные новые стихи, читаемые с естественной, только ему свойственной, разговорной интонацией...
Во время его учебы в Литературном институте я несколько раз бывал в снимаемой им в Москве комнатке» где-то возле Белорусского вокзала, но запомнил ее плохо, потому что дома мы не засиживались: Сергей спешил познакомить меня со своими московскими друзьями — Марком Максимовым, Марком Соболем, Григорием Поженяном (с Михаилом Лукониным и Семеном Гудзенко я был знаком раньше — по ленинградскому семинару молодых, которым они руководили). Сергей гордился своими друзьями — поэтами фронтового поколения, любил их, стремился радостью общения с ними поделиться с приезжающими ленинградцами.
После его возвращения в Ленинград возобновились наши прогулки по городу, к ним прибавились поездки за город, на рыбалку. Ловили лещей и окуней на заросшем камышом озере Каннельярви. Беседы шли, как правило» о космосе.
Все знавшие Сергея помнят его пристрастие к теме космической, и не только в его собственных стихах, а и в чтении научной литературы, и просто в дружеских беседах. Теперь я прихожу к выводу, что многие его стихи — это соединение темы космоса с темой поиска нравственных ценностей.
Это было все-таки со мной:
с неба на земные континенты
я ступил, затмив собой легенды,
в форме космонавта голубой —
это не просто исповедь лирического героя, это исповедь поэта с характером первых наших космонавтов! Недаром он и «Слово о Циолковском» написал!
Вспоминаю, как в пятьдесят шестом году, после долгого отсутствия, в Ленинград приехал Ярослав Васильевич Смеляков. Мы с Сергеем разыскали его где-то возле Обводного, в маленькой комнатке.
Ярослав Васильевич сказал:
— За прошедшие годы я пересмотрел очень много кинокартин, а вот книг стихов не видел, так что не знаю даже, есть ли сейчас поэзия... — И он попросил Сергея почитать.
Сергей читал много. Когда он кончил, Смеляков сказал:
— Вижу, что поэзия есть!..
Кажется, после той встречи я написал посвященное Сергею восьмистишие:
О земле читаю, о небе ли —
и представить мне нелегко,
что на свете когда-то не было
сочиненных тобой стихов.
Словно в мире подлунном исстари
жили эти стихи всегда,
как восходы, закаты, пристани,
златоглавые города.
Не могу не рассказать еще об одной памятной мне встрече. Случилось так, что в день захоронения праха Неизвестного солдата у Кремлевской стены Сергей и я были в Москве. Мы жили в гостинице «Москва», окна нашего номера выходили на угол улицы Горького и Манежной площади. Нам хорошо была видна торжественно-траурная процессия: бесконечная вереница машин, везущих венки, пушечный лафет с гробом, колонны людей.
Звучала печальная мелодия. Потом, когда гроб стали опускать в могилу, музыка прекратилась, и над площадью зазвенел голос:
Его зарыли в шар земной.
А был он лишь солдат...
Сергей был взволнован, взволнованы были все находившиеся в это время рядом с ним: еще бы, мы были свидетелями, как стих Орлова, говоря лермонтовскими словами, «звучал, как колокол на башне вечевой»...
Я счастлив, что жизнь одарила меня дружбой с таким старшим товарищем, счастлив, что он учил меня вере в ценности жизни — ценности будничные, высокие...
АНТОНИНА МАСЛОВСКАЯ
«Орлов Сергей в "Неве" руководил…»
Белый зал Дома писателя полон.
Деревянная тренога бережно держит на сцене портрет Сергея Орлова.
Высвечен прожектором лик друга. Черной креповой ленты нет. Ни к чему она. Не возьмет его больше смерть!
Он, Сережа, вернулся к нам в Ленинград. Мы собрались не на годовщину смерти, а на его второе рождение.
Невольно листаешь книгу, когда уходит ее творец. Вздыхаешь над автографом. Выстраданное поэтом пронизывает. Его раздумья — наши раздумья, это единит нас.
Звучит голос Орлова... Он ниже, чем живой, но обвыкаешься, и вологодский выговор щемит сердце. Вихрем пронеслись кадры «Жаворонка». И хорошо, что люстры притушены.
Вспоминают друзья. Вспоминают легко и благодарно.
Молча сидят в президиуме Екатерина Яковлевна, мать поэта, и овдовевшая Виолетта Степановна. Сидит на уроке мужества ясноокий внук Степан. Семилетний ребенок знает, по ком страдают дома, — сцепил зубы.
«Невцы» распрощались с Орловым в 1963 году. Упрочилось имя, возрос авторитет Сергея Сергеевича, и ему доверили руководящую должность в правлении Союза писателей РСФСР. В Ленинграде он бывал желанным гостем. Виделись мы за год до его кончины. Человеческая доброта — прочный заслон от старости. Та же приветливость, та же улыбка, то же оканье.
Скоропостижная смерть Сергея Сергеевича на пике творческих достижений оглушила ленинградцев. Я не представляю Орлова мертвым, но был некролог в «Литературной газете», вернулись скорбные ленинградцы, которые опустили гроб с телом дорогого нам человека в землю.
Лежит наш Сережа в Москве, но корни его в Ленинграде. Тут его молодь — посаженная и выхоженная.
Берет слово Анатолий Аквилев — ветеран войны, танкист. Он читает поэму, посвященную брату по оружию... Сгорели в танке сыны. Никто и никогда не утешит мать— ни скорбь Родины, ни бессмертие их, ни посмертные награды. Ничком распласталась на земле страдалица, исступленно ласкает она траву... Потеплела травушка — откликнулся родимый сынок...
Волглыми становятся глаза. Екатерины Яковлевны. Она открыто плачет — ей полегчало...
Явственно помню застенчивого Толю Аквилева, который протянул Сергею Сергеевичу блокнот, исписанный карандашом. Орлов полистал, и лицо его озарилось. Огромный цикл составился из прочитанного, и тут же эта подборка была подписана в набор.
В приемные и неприемные дни к Орлову приезжали земляки, заходили танкисты, шли художники, чтецы» поэты именитые и начинающие.
Поначалу он стыдился исполосованного огнем лица» прятал в перчатки чудом спасенные хирургом руки. Потом рубцы упрятались в бороде, ощетинились бакенбардами. Мы гордились его обличием — горелый танкист! Виделась нам, прежде всего, душа Сергея — прямая, бескомпромиссная, незащищенная. Он взрывался от пошлости и снобизма. Он говорил правду любому не моргнув глазом.
...Закрыт вечер памяти. Расходятся друзья.
Светлая грусть, высокая гордость, и, как вздох облегчения, вспомнился мне шуточный дудинский экспромт:
Орлов Сергей в «Неве» руководил
Поэзии убыточным отделом.
Ни времени, ни силы, ни чернил
В своей работе трудной не жалел он.
Он ежедневно преступал порог
Редакции и думал о победе...
И сам редактор вытащить не мог
Его домой намеком об обеде.
Он отощал, и сердце запустил,
И поредел в усердьи бородою.
Поэзия, известно, много сил
Берет, здоровью пригрозив бедою.
Но, как он ни старался, ни потел
Рубашкой чешской до последних ниток —
Не процветал поэзии отдел
И нес «Неве» лишь форменный убыток.
Все тут верно, кроме одного — при Сергее Орлове поэзия в «Неве» процветала. Рождались новые имена, набирала силу молодая поросль. Стороной обходили редакций пошляки и графоманы.
МИХАИЛ ХОНИНОВ
Его стихи всегда в бою…
Военных лет пора лихая —
Весь мир
В немолкнущих громах;
Земля под взрывами вздыхает,
И дым не тает в небесах.
Казалось, выжить невозможно
В разгуле тысячи смертей —
Ни ночью
В заревах тревожных,
Ни днем
В раскатах батарей.
Сигнал тревоги спозаранку
В окопах вздыбливал полки;
И шли грохочущие танки,
Бросались вниз штурмовики.
И, в лоб фашистов атакуя
С заданьем — выбросить
десант,
Машину вел свою стальную
Сережа — старший лейтенант.
Разрывом черные букеты
То слева встанут,
То правей...
Тупой удар!
И вспышка света
Бьет по глазам ножа острей.
Огонь охватывает танки,
Как кучу хвороста в жару;
Броня снаружи и с изнанки
Пылает чадно на ветру.
А он не прекратил атаки,
Покинув свой горящий танк,—
Сам был пылающий, как факел,
Сережа — старший лейтенант.
Как табуны коней гривастых,
Промчалось
много-много лет.
Но ежедневно,
Ежечасно
В сраженье был
Сергей-Поэт!
Как долгу верные солдаты,
Его стихи
Всегда в бою;
Они любить нас учат свято —
И жизнь,
И Родину свою.
Перевод с калмыцкого
Игоря Романова
Д.М. МОЛДАВСКИЙ
Рыцарь в шлеме танкиста
Как-то Мартирос Сергеевич Сарьян говорил о разнице между процессами зарисовки и рисования. Зарисовка — это стремление уловить и запечатлеть те или иные внешние черты предметов, сохранить правдоподобие, сходство. Рисование — это другой процесс, это — отражение явлений во всей сложности, противоречиях, глубине.
Мы будем говорить не о художнике, но о поэте. О поэте, чье творчество — не зарисовки, пусть весьма правдоподобные, а рисунки «во всей сложности, противоречиях, глубине».
Поэт Сергей Орлов. Я знал его еще послевоенным — юным, озабоченным неустроенным бытом и невышедшими книгами... Те книги вышли давно, стали классикой, а поэта уже нет, и вчерашние рецензии превращаются в воспоминания или страницы истории.
В стихах Орлова — зрелого, признанного, сложившегося — и тех, которые мы все знали по сборникам, и тех, которые внезапно раскрылись перед нами уже после его смерти, сохранилось это внутреннее беспокойство, неустроенность души, жадный интерес к мирозданию и людям. Без этого стихов бы не было, была бы гладкопись. Познакомились мы с Сергеем Орловым вскоре после войны в Ленинградском университете. Я был аспирантом кафедры фольклора, а он — студентом, но не рядовым студентом, а студентом-поэтом, который уже широко печатался в журналах, о котором уважительно говорили в аудиториях и коридорах.
Хорошо помню рассказ Сергея Орлова о 1-м Всероссийском совещании молодых писателей в Москве: он мне передал привет от нашего сверстника — молодого польского критика, переводчика Евгения Шварца. Говорили об университете и о том, что поэт все-таки должен ехать учиться в Москву, в Литинститут имени Горького, и т. д.
Потом встречи в университете прекратились: Сергей Орлов учился в Москве, и встречались мы с ним почему-то в поезде, разумеется, в бесплацкартном вагоне, где, заняв третьи полки, мы вполголоса делились литературными — и только литературными — новостями. Надо сказать, что Сергей Орлов не любил так называемые «личные», «задушевные» разговоры. Понадобилось много лет знакомства, перешедшего в дружбу, чтобы в разговоре появились подробности, да и то редко, — болезнь Виолетты, его жены ч самого близкого друга, или внука Степки, — да и об этом Сергей Орлов говорил, только если уж припрет по самое горло (внука он любил самозабвенно — помню, как раз или два они с Виолеттой приезжали на Ленинградский вокзал в Москве и, преодолевая смущение, хотя отношения у нас были не такие, чтобы смущаться из-за пустяков, передавали «для Степки» какие-то пакеты).