"ПОД РУБЦОВСКОЙ ЗВЕЗДОЙ
ПОЛЕВОЮ..." О ВЛИЯНИИ Н. РУБЦОВА НА РУССКУЮ
ПОЭЗИЮ
Сегодня без творческих
достижений Рубцова невозможно представить
развитие русской поэзии 60-80-х годов ХХ века.
Литературовед Е. Иванова считает, что "о
наличии рубцовской поэтической традиции на
сегодняшнем этапе говорить правомерно и
необходимо". Влияние Н. Рубцова испытало
большинство поэтов "почвенного"
направления. Так, по мотивам своей лирики близки
к Рубцову И. Лысцов, Б. Примеров, В. Казанцев. В
стихотворении Б. Примерова "Наедине с родимым
небом..." видна вторичность и перекличка со
"Звездой полей" Н. Рубцова и - одновременно
со старинным романсом "Гори, гори, моя
звезда...":
Со всех сторон глядит Россия,
Моя любовь, моя звезда.
По общему трагедийному
мироощущению наиболее родствен Рубцову Алексей
Прасолов.
Судьбы А. Прасолова и Н. Рубцова
были одинаково трудными, оба поэта получили
образование довольно поздно, сравнительно
поздно стали и публиковаться. Ушли они из жизни
примерно в одинаковое время: Н. Рубцов - в 1971, А.
Прасолов - в 1972 году, и примерно в одни и те же
сроки, постепенно стала приобретать всеобщее
признание их поэзия. Мироощущение этих
чрезвычайно чутких лириков, действительно,
сходно, но способы передачи его - различны.
Сравнение их творческих манер может много дать
для понимания тех процессов в поэтическом
осмыслении современности, которые происходили в
1960-1970-е годы.
Прежде всего бросается в глаза
одинаковая оценка Н. Рубцовым и А. Прасоловым
современной им действительности. Можно сказать,
что поэтами владело одно чувство времени. По
воспоминаниям Ларисы Васильевой, Н. Рубцов
приходил к ней за два месяца до гибели и просил:
"Мне плохо жить! Возьми в свою семью". А.
Прасолов тоже искал человеческого участия. В
письме к И. Ростовцевой он почти обреченно
говорит о собственной (и не только собственной)
судьбе: "Застой - не то определение. Не то
потому, что оно пугает, а потому, что это
определение, а мое нынешнее состояние (знакомое
мне давно) этим словом не "определишь...". В
стихотворении "И вышла мачта черная -
крестом..." (1970) Прасолов с помощью пейзажной
зарисовки передает это состояние как бы мельком,
но недосказанность, скрытая вопросительная
интонация производит должное впечатление на
читателя:
Сгустилась тень. Костер совсем
потух.
Иными стали зрение и слух.
Давно уж на реке и над рекою
Все улеглось. А что-то нет покоя.
Отсутствие ярких красок,
тревожность стиха, пауза в середине строки
неуловимо напоминают "Зеленые цветы" (1967 ?) Н.
Рубцова:
Но даже здесь... чего-то не
хватает...
Недостает того, что не найти...
Само время требовало раздумий, и
А. Прасолов одновременно с Н. Рубцовым обращается
к древней русской истории, пытается проникнуться
ее духом ("Дивьи монахи", 1971); пробует ввести
в свой стих освежающую струю песенного
фольклора, делает попытку научиться у С. Есенина
певучести слога, интересуется язычеством
("Огнище"). Но все это не оставило заметного
следа в его поэзии. По меткому замечанию Ю.
Кузнецова, "...Прасолова нельзя узнать по
голосу, он не певец, а поэт письменного слова. У
него нет собственной интонации".
Конечно, у А. Прасолова нет того
интонационного богатства, которое было
свойственно Н. Рубцову, нет конкретной
образности слова, эмоциональности, и, по сути
своей, "рубцовское" понимание хода истории
как единого в своей вечности бытия он выражает с
помощью "чистой" мысли:
Свободный от былого, ты
У настоящего во власти.
Пойми ж без лишней суеты,
Что время - три единых части:
Воспоминание - одна,
Другая - жизни плоть и вещность,
Отдай же третьей все сполна,
Ведь третья - будущее - вечность.
Общей в "расколотом" для А.
Прасолова и Н. Рубцова времени стала и мысль о
раздвоенности лирического героя. А. Прасолов
заявляет об этом прямо:
Опять мучительно возник
Передо мною мой двойник...
Его самоанализ отличается
бесстрастностью, рассудочностью, но социальную
идею, так ярко выраженную Н. Рубцовым в чувстве,
бьющем прямо в сердце, А. Прасолов высказывает во
всем объеме своих размышлений, постепенно
приводя читателя к ощущению времени, истоки
трагедийности которого он видит, в отличие от
Рубцова, не в самой эпохе, а только лишь - в войне.
Но узость исходной мировоззренческой позиции не
мешает Прасолову во многих стихотворениях
подняться до символических образов.
Так, сравнивая два похожих по
теме стихотворения поэтов: "Наступление
ночи" (1969 ?) - у Н. Рубцова и "Поднялась из
тягостного дыма..." - у А. Прасолова, можно
заметить различие лишь в экспрессивности
эпитетов, но не в самом ощущении, так что стих
одного можно продолжить стихом другого:
Н. Рубцов:
И так тревожно
В час перед набегом
Кромешной тьмы
Без жизни и следа,
Как будто солнце
Красное под снегом,
Огромное,
Погасло навсегда...
А. Прасолов:
И уже ни стены,
Ни затворы,
Ни тепло зазывного огня
Не спасут...
И я ищу опоры
В бездне,
Окружающей меня.
Один только недостаток можно
выделить у Прасолова как явный и существенный:
поэт слишком часто принижает социальный смысл
стихотворений неудачной, индивидуалистической
концовкой. В большинстве стихов к выводам он
подходит однолинейно и упрощенно. В
стихотворении "Скорей туда..." (1968) А.
Прасолов не использует всех богатых
ассоциативных возможностей сюжета, а сводит все
к личной драме героини:
Глядишь кругом -
Где праздник?
Пролетел он.
Где молодость?
Землей взята давно.
Еще более показателен
сравнительный анализ одного из лучших созданий
Н. Рубцова "Русский огонек" (1964) и
стихотворения А. Прасолова "Дом беды" (1971).
Лирический герой Н. Рубцова
включен в сюжет сразу, почти без экспозиции,
почти сразу начинается и его диалог с седой
старушкой, к которой попросился на ночлег
нежданный гость из ночи:
Я был совсем как снежный
человек,
Входя в избу, - последняя
надежда! -
И услыхал, отряхивая снег:
- Вот печь для вас... И теплая
одежда.
Диалог этот - о самой тяжелой для
хозяйки теме, родственной и герою... Разговор этот
- о войне:
Огнем, враждой земля
полным-полна,
И близких всех душа не
позабудет...
- Скажи, родимый, будет ли война?
И я сказал:
- Наверное, не будет.
Самым важным для лирического
героя Рубцова является сохранение этой духовной
близости, он благодарен пожилой русской женщине
за веру в людей. И вывод герой стихотворения
делает всеобщим, вечным, глубоко родственным
народному сознанию:
За все добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся
любовью...
Алексей Прасолов по-иному
решает проблему соединения личного и народного.
Он начинает стихотворение с "лирического
излияния", размышляя о собственном
противоречивом пути, ведущем к истине:
И ощупью ступая, как по краю,
Теперь-то мне и хочется сказать,
Когда я ничего уже не знаю,
Когда я проклят иль прощен
опять?
Только в третьей строфе
лирический герой узнает "хозяйки русской
добрые черты" в бесхитростных предметах ее
воображаемого дома. Его монолог - рассуждение о
суете, которая "в душе перекипает, словно
пена...", заканчивается "мужским сном" о
любимой женщине:
И та, кому принадлежит оно,
Не знает, что коротенькое имя
Примерено и накрепко дано
Всей жизни, на двоих уж
неделимой.
Этический вывод стихотворения,
весь его смысл сводится к проблеме трагической
любви мужчины и женщины, и образ Дома как опоры
русской жизни, черты хозяйки этого дома
размываются, стихотворение теряет свой стержень,
А. Прасолов не справляется с собственной
монологической мыслью, в результате чего так
значительно заявленная тема не решается.
Сказанное, конечно, не ставит
под сомнение всю философскую лирику А. Прасолова.
Ее истинная ценность - в лучших стихотворениях, в
которых поэт порой достигает удивительной
лаконичности и афористичности мысли.
Особо следует сказать о группе
поэтов, связанных общим знакомством с Н. Рубцовым
в годы учебы в Литературном институте. В 1960-е годы
они составили, по словам В. Кожинова,
"московский кружок", благотворно повлиявший
на творчество поэта. Действительно, вначале Н.
Рубцов испытывал на себе влияние и В. Соколова, и
С Куняева, и А. Передреева. Но уже тогда он был не
просто талантливым учеником, а центром этого
кружка. После его гибели поэты, входившие в
кружок, сами попали под более или менее
длительное влияние рубцовской музы.
Глеб Горбовский (Николай Рубцов
познакомился с Горбовским в Ленинграде еще в 1950-х
годах и позже посвятил ему одно из лучших своих
стихотворений: "В гостях" (1962)), в память о
друге выпустил поэтическую книгу, взяв ее
название у Рубцова: "Видения на холмах" (1977).
Г. Горбовский искренне любил "долгожданного
поэта" , горько оплакивал его безвременную
смерть. Он стремился продлить оборвавшуюся жизнь
друга в собственных стихах, в поэме "Русская
крепость", но "пробуя размышлять иначе,
"глобальнее" - о судьбе славянства, о русской
душе, поднимая взор, именно взор, а не взгляд, не
глаза - настолько торжественно все обставляется
в стихах! - на "холмы истории земной", поэт
терял простоту, начинал говорить как по-писаному
(парадоксальная претензия к стихам!), начиная
высказываться велеречиво, риторично: "По
каждой травинке тоскуя, по каждой страдая
душе...", "меня волнуют ритмы дальних
буден..." (Н. Банк).
Излишне сильное впечатление
творчество и судьба Николая Рубцова произвели на
поэтов Вологодчины. Многие из них до сих пор не
сумели справиться с его влиянием на тематику,
интонацию, образность... Вологодские поэты за
сравнительно недолгое после 1971 года время
создали своими стихами целый коллективный
портрет Н. Рубцова. О нем писали С. Викулов, О.
Фокина, В. Коротаев, А. Романов, С. Чухин, Л. Беляев,
Б. Чулков, Ю. Леднев, С. Макаров... - практически все
стремились выразить свое отношение к лирике
поэта, к его личности. Всего на сегодняшний день
опубликовано более сотни стихотворений о
Рубцове. Поэт Валерий Кузнецов признавался:
"Творчески бороться с ним, освобождаться от
его обаяния, спасая индивидуальность, не каждому
было под силу".
Только наиболее
самостоятельным и оригинальным авторам удалось
преодолеть в 70-х годах рубцовское влияние - С.
Викулову, О. Фокиной, В. Коротаеву и А. Романову,
тем более, что начинали они свой путь раньше
Рубцова. Поэт сам многому учился у них и, в
частности, у одной из лучших российских поэтесс -
Ольги Фокиной. "В духовно-нравственном
содержании поэзии Фокиной и Рубцова, - пишет О.
Авдеева, - гораздо больше родственного, чем может
показаться при поверхностном прочтении. Такую
родственность мы найдем, например, в тех заветах,
которые выражены в их самых сокровенных стихах:
Рубцов: Россия, Русь! Храни себя,
храни! -
Фокина: Храни родные родники!
Храни огонь родного очага".
Только у Фокиной сильнее
выражена непосредственность самого чувства, а у
Рубцова - его глубина".
В статье "Подснежники Ольги
Фокиной" Рубцов явно делает вывод для себя:
"Поэты - носители и выразители поэзии,
существующей в самой жизни - в чувствах, мыслях,
настроениях людей, в картинах природы и быта".
Учился он у поэтессы прежде всего умению
использовать богатую поэтику русского
фольклора, точной, емкой, напевной
выразительности ее стихотворений.
Николай Рубцов творчески
обращался к ее опыту в своих мелодических стихах,
которые сам называл песнями. Но он менее всего
думал о заимствовании и о прямом использовании
традиции. Скорее, прирожденный слух, глубинная
поэтическая интуиция помогали ему брать верные
ноты, настраиваясь на музыкальность М.
Лермонтова, А. Блока, С. Есенина, О. Фокиной, В.
Соколова, на фольклорные образцы, ничуть не
прибегая к стилизации. В упоминавшейся статье о
творчестве О. Фокиной поэт цитирует ее стихи:
Простые звуки родины моей:
Реки неугомонной бормотанье
Да гулкое лесное кукованье
Под шорох созревающих полей.
Далее он пишет: "По внешней и
внутренней организации это четверостишье сильно
напоминает лермонтовское "ее степей холодное
молчанье, ее лесов безбрежных колыханье". Все
равно напоминает, хотя оно гораздо интимней по
интонации. Это было бы плохо, если бы стих был
просто сконструирован по лермонтовскому
образцу. Это хорошо, потому что стих не
сконструирован, а искренне и трепетно передает
такое подлинное состояние души, которое просто
родственно лермонтовскому". Как видим,
отношение Рубцова к использованию литературных
традиций было достаточно осторожным и
требовательным.
В той же статье он отметил:
"Многим стихам Ольги Фокиной в смысле формы
(Подчеркнуто мной. - В.Б.) свойственно слияние двух
традиций: фольклорной и классической".
За исключением своего первого
сборника "Сыр-бор" (1963), во многом
ученического, Фокина в своих книгах середины 60-х -
середины 70-х годов ("Реченька" (1965),
"Аленушка" (1967), "Стихи" (1969),
"Островок" (1969), "Самый светлый день"
(1971), "Избранная лирика" (1971), "Камешник"
(1973), "Маков день" (1974)) старательно следовала
этим двум традициям.
Среди русских поэтов, обещавших
сделать так много, но не сумевших обрести
собственную поэтическую стезю, Сергей Чухин был,
несомненно, одним из самых талантливых,
проникновенных лириков. Его стихи отличаются
строгостью композиционного построения, умелым
использованием разговорного языка, тщательной
отделкой строки. Голос его - чистый и свежий -
поражает своей душевной открытостью,
отзывчивостью, незащищенностью...
Настроив душу на добро,
На чистоту лесной бересты,
Понять природу так же просто,
Как птице обронить перо...
Сергей Чухин посвятил Николаю
Рубцову несколько стихотворений, есть у него и
прямые упоминания Рубцова в тексте:
А нас и так осталось мало...
Да что тут сетовать на жизнь!
Как говорил Рубцов, бывало,
Коли поехал, так держись!
Сергей Чухин сам признавался:
Наша юность росла
Под рубцовской звездой полевою,
Что светила призывно
Для вечноблуждающих нас.
"Рано приобщившийся к поэзии,
еще в школьные годы... поэт писал о том, что видел
сам, о том, чем живут родные и близкие. В этом он
ориентировался сразу и довольно определенно, но,
едва овладев поэтической техникой, едва уловивши
собственные интонации в голосе, он сразу
оказался в трудной ситуации, - пишет критик В.
Оботуров. - По складу характера С. Чухин - лирик,
склонный к созерцательности, элегической грусти,
это ему присуще изначально. Но этим он оказался
родствен, близок Николаю Рубцову, с которым он
потом был дружен". Первый, маленький (из 12
стихотворений) сборник С. Чухина "Горница"
был отредактирован Н. Рубцовым в 1968 году. Старший
товарищ многое поправил в книжке начинающего
поэта и потом, в оставшиеся два года своей жизни,
опекал его, верил в его талант. Следующая книга
стихов С. Чухина "Дни покоя"(1973), выпущенная
московским издательством, подтвердила поначалу
его дарование. В стихотворениях "Прошла
машина, тяжело дыша...", "Далеко, за темными
холмами...", "Позабыл и дом родной, и
детство..." и др. был слышен все тот же голос,
необычайно ровный, чистый,
спокойно-торжественный, напоминавший лучшие
образцы "тихой" лирики 1960-х годов:
Куда спешить... И я домой не
рвусь.
Я предаюсь нежданному покою.
Запомнись же, запомнись мне
такою,
Вечерняя и дорогая Русь!
Одно смущало внимательного
читателя: темы стихотворений, ритмическое их
строение, преобладающая неспешная разговорная
интонация - все как бы продолжало Николая
Рубцова. Сопоставления и сравнения можно делать
бесконечно. Так, буквально с первых минут чтения
любого из сборников С. Чухина вспоминаются
рубцовские сюжеты:
По родной земле кочую,
По чужим домам ночую...
Стукну в дверь. Кричат:
"Войдите!" -
"Можно переночевать? " -
"Проходите, бога ради!
Добрым людям будем рады.
Выбирайте, что хотите:
Вон - полати, вон - кровать."
Или рубцовские мотивы:
Иду в кромешной тьме, - а путь
далек.
Сырой ноябрьский ветер валит с
ног,
Но все ж я продвигаюсь
понемногу.
И вот мелькнул заветный огонек!
Сплошь и рядом видны
композиционные кальки с рубцовских строк,
например, со стихотворения Н. Рубцова
"Угрюмое":
На реке ивняки потемнели,
Потемнела гряда камыша,
Потемнели песчаные мели,
Но зато посветлела душа.
Более того - рубцовские
интонации и даже рифмы:
Давно ли здесь - скажи на милость
-
Сияла жесткая листва,
А как погода изменилась,
Как облетели дерева!
У Рубцова:
Меняя прежние черты,
Меняя возраст, гнев и милость,
Не только я, не только ты,
А вся Россия изменилась!..
И что совсем недопустимо - даже
цитаты:
Судьба ко мне явила милость
Любить поля твои и тишь.
Но как чудно ты изменилась,
Россия милая!..
Увы, если Рубцов слышал
печальные звуки, которые "не слышит никто",
то Чухин только заявлял о своем желании их
услышать:
О чем над нами шепчутся листы
И так согласно, не по-человечьи?
О как бы я хотел перевести
Все шорохи осенней темноты
На человечье косное наречье!
Василий Оботуров по этому
поводу заметил: "Преодолеть влияние поэта,
родственного по характеру, всегда труднее и тем
не менее - необходимо." Однако последовавшие
затем сборники С. Чухина ("Дым разлуки" (1974),
"Осенний перелет" (1979), "Ноль часов" (1980),
"Стихотворения" (1982)) не дали открытий; в них
продолжилась все та же тема скитаний, узнавались
те же легкие пейзажи, звучал все тот же голос,
ясный, гармонический и - ничего своего.
Несамостоятельность поэта уже вызывала
раздражение критиков, время было упущено.
Последняя, самая полная книга С. Чухина вышла
спустя год после его трагической гибели
("Придорожные камни", 1988). Новых стихов в ней
совсем немного. Лучшее из них, пожалуй, "Письмо
без адреса", в котором есть такая строка: "...У
каждого свой путь и берег..." Сергею Чухину - увы
- их не суждено было найти... Е. Евтушенко в
антологии "Строфы века" так сказал о С.
Чухине: "Был младшим другом Николая Рубцова, во
многом - его учеником, и, увы, почти так же рано
ушел из жизни. След его в поэзии не столь заметен,
но забыть быть не может. Слова у Рубцова он не
занимал, нашел свои". Можно согласиться с
первой мыслью Евтушенко, но, к сожалению, не со
второй. И небольшая подборка стихотворений
Чухина в этой толстой книге не подтверждает ее
(там есть, например, рубцовский эпитет:
"достославный городок", схожая в деталях
ирония: "Головою покачаем, Коль на месте
голова..."). Сергей Чухин сам все сказал о своей
поэтической судьбе. Его голос - схож с рубцовским,
разве только нежнее:
От судьбы добра не ожидаю.
Руки опускают повода...
Но всегда под песней оживаю,
Где горит, горит моя звезда.
Подпеваю тихо, как умею.
И живу, не помнючи обид...
Отыщу струну, что всех нежнее.
Пусть она подольше говорит.
Не избежал влияния своего
выдающегося современника - Николая Рубцова - и
Юрий Кузнецов. Влияния именно поэтического, так
как личное знакомство не оставило заметного
впечатления, хотя и стало очередной
литинститутской легендой: "В коридорах я
иногда видел Николая Рубцова, но не был с ним
знаком. Он ходил как тень. Вот все, что я о нем
знаю. Наша единственная встреча произошла осенью
1969 года. Я готовил на кухне завтрак, и вдруг -
Рубцов. Он возник как тень. Видимо, с утра его
мучила жажда. Он подставил под кран пустую
бутылку из-под кефира, взглянул на меня и тихо
произнес:
- Почему вы со мной не
здороваетесь?
Я пожал плечами. Уходя, он
добавил, притом серьезным голосом:
- Я гений, но я прост с людьми.
Я опять промолчал, а про себя
подумал: "Не много ли: два гения на одной
кухне?"
У этих поэтов - схожая сиротская
судьба. Не замечены были и их первые книги,
вышедшие в провинции. Расцвет таланта у обоих
пришелся на 60-е годы (хотя пятилетняя разница в
возрасте все-таки сказалась)...[1]
[1] Между прочим, в "Дне
поэзии" их стихи впервые появились в одном
номере за 1966 год!
После смерти Н. Рубцова Кузнецов
постоянно упоминал его имя в своих выступлениях
и статьях, называя Рубцова в числе своих кумиров
и справедливо считая его "одним из очень
немногих поэтов, кому удалась попытка прорыва к
большому бытию". Свою поэму "Золотая гора"
Кузнецов опубликовал в Вологде. "Тут было
наследование, - считает В. Курбатов, - хотя прямой
переклички между поэтами будто нет, здесь было
наследование, сознающее себя как
противостояние". Вольные или невольные
реминисценции видны у Ю. Кузнецова во многих
стихотворениях и даже в переводах:
Мы в прошлом перевеса не найдем,
Испытано родное и чужое,
За все добро заплачено добром,
За все грехи заплачено душою.
Сравним у Рубцова:
За все добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся
любовью...
Влияние рубцовской музы было
настолько явным, что его приписывали даже очень
ранним (1950-х годов) стихотворениям Кузнецова.
Позже, пытясь переболеть рубцовской интонацией в
своих стихах, поэт вступал нередко в
сознательную, откровенную перекличку с ним по
принципу "клин клином вышибают":
"Отказали твои пистолеты, Опоздали твои
поезда" (кузнецовские "Тридцать лет") - У
Рубцова: "Пролетели мои самолеты, просвистели
мои поезда" ("Посвящение другу"). Но
Кузнецов быстро нашел свою дорогу в российской
поэзии. Эпическое восприятие жизни и предельная
насыщенность символической образностью - вот
качества, которые "всерьез и надолго" вошли
в плоть и кровь его стихотворений. Рубцовская
традиция оказалась плодотворной.
Тема войны была личной для
"поколения безотцовщины": Н. Рубцова, Ю.
Кузнецова и других поэтов; многие осиротели в те
годы. Первым из них поднял эту трагедию до
художественного обобщения Николай Рубцов
(стихотворение "Березы"), у Алексея
Прасолова она была одной из центральных, Ольга
Фокина также не обошла её стороной. Юрий
Кузнецов, продолжив эту тему, сказал, как было
отмечено сразу, "новое слово" о войне и
получил известность благодаря таким
стихотворениям, как "Возвращение",
"Отцу", "Гимнастерка" и др.
Литературоведы уже не раз
отмечали, что в русской поэзии Кузнецов "ближе
всего к "тихим лирикам": ощущением своей
принадлежности к русской истории, осмыслением
национального характера, ответственности за
доставшийся от предков дом" (К. Шилова). Сам Ю.
Кузнецов не раз говорил о В. Казанцеве, Н. Рубцове,
Н. Тряпкине как о наиболее близких ему по духу
поэтах.
В 1980-х годах влияние Рубцова
испытали такие поэты, как М. Шелехов, Г. Красников,
О. Кочетков и др. Его мотивы слышны в
стихотворениях Виктора Лапшина.
В. Лапшин стал писать серьезно
еще в 1967 году в Вологде. Первые его стихи
доброжелательно встретил Николай Рубцов (см. N 34
альманаха "Поэзия") и, как оказалось,
благословил, почувствовав ту особенность его
таланта, которая раскрылась позднее в открыто
исповедальном характере его лирики. В. Лапшин в
стихотворении "Рубцов", посвященном В.
Клыкову, автору памятника поэту в г. Тотьме, в
заключительных строчках замечает:
И не только я перед тобой,
бронзоликим,
Весь в долгу - как ракита в снегу,
За болотом великим, за раменьем
диким,
На пустынном родном берегу.
Рубцовские мотивы слышны в
стихотворении "Кольцо":
Что ж вижу я!... Мой дом родимый -
в руинах... пепел на дворе...
Кругом бурьян непроходимый...
Скелет собачий в конуре...
О, что со мной! Никто не слышит,
на зов, на стон не поспешит;
один колодец жизнью дышит
и влагу вечную хранит.
Пока трудно судить об уровне
таланта поэта. Но нельзя согласиться и с И.
Роднянской, однозначно утверждающей, что
"известность... Виктора Лапшина, от которого,
как уверяют нас, веет духом "древнеславянских
пророков", - насквозь организованная,
внедряемая в читателей извне". Думается,
только время определит ценность его творчества.
Кстати, другой критик, Н. Тяпугина, в целом
положительно характеризуя поэзию В. Лапшина,
выделяя "стержень" ее - высокую
нравственность, подвергает довольно суровому
разбору явные художественные недостатки его
лирики: "Робость перед действительностью
оборачивается излишней мастеровитостью и
рассудочностью, которые вовсе не в природе
поэзии. Не зря Николаю Рубцову, рецензировавшему
стихи Лапшина, не хватало в них простоты и
органичности. И сегодня еще ощутима сковывающая
поэта боязнь банальностей, которая, кстати
говоря, и является мощным источником, их
порождающим... Порой шокируют его романтические
"излишества" ("Перекати-поле"), а
попытки "преподать урок" на фольклорном
материале подчас грешат прямолинейным
дидактизмом и потому убеждают не вполне
("Сума", "Василиса", "Васька
Буслаев").
К этому можно добавить и то, что
речь у Лапшина вообще излишне усложнена,
трудноуловима мысль поэта, подчас расплывчатая,
абстрактная; не хватает ему сквозной мысли в ее
цельности даже в бытовых зарисовках, - в них видна
излишняя предметность, нет легкости языка в
подобных описаниях. Раздражает и настойчивая
поучающая интонация в некоторых стихотворениях
В. Лапшина. Одним словом, в 1980-х годах Виктор
Лапшин еще не сумел полностью обрести себя.
С подражания начал свой путь в
поэзии другой лирик "почвенного"
направления - Олег Кочетков. Как заметил во
вступительной статье к первому его сборнику
стихотворений "Время настало" (1977) Ст.
Куняев, "Рубцов - один из явных учителей
Кочеткова" . Во многих стихотворениях этого
сборника ("Остывала земля понемногу..."; "О,
как в себе соединить..."; "О чем сказать?")
чувствовалось сильное влияние знаменитого
русского поэта. В стихотворении "Червонные
слова" это влияние перешло все допустимые
пределы:
Дремотный парк. Глухие дерева.
Задумчивых свечений время года.
Сразу же всплывают в памяти
строки Рубцова:
Высокий дуб. Глубокая вода...
Подражательной была и вторая
книга О. Кочеткова - "Травяная дорога" (1978). В
сборнике "Родное лицо" (1983) было меньше
явного влияния, но стилистическая зависимость от
поэзии Н. Рубцова, а также В. Соколова, которого
Кочетков называл в числе своих учителей,
осталась.
Лишь в следующих трех
поэтических сборниках: "Надеждою ранят" (1989),
"Покатилась подкова" (1991) и "Ныне и
присно" (1991) - Олег Кочетков заговорил своим
голосом. Главной в его лирике стала тема
исторической памяти (характерны названия
стихотворений: "Воспоминание";
"Забытое"; "Сны"; "Утрата";
"Повинное"). Поэт не боится говорить о
русской истории откровенно, хотя одно только
обращение к ней вызывает гнев
"демократической" прессы и критики:
Все, что с памятью связано, -
Первый признак фашизма!
Олег Кочетков ищет ответ на
мучительный русский вопрос: "Кто виноват?",
но не идет по проторенному пути, не находит
врагов на стороне, а обращается к народу:
Мы позволили - мы виноваты!
Хоть второе живем поколенье -
От зарплаты - и до зарплаты,
От раздумья - до размышленья...
Поэт не делит людей на
"правых" и "виноватых", на
"красных" и "белых" и не меняет их
местами:
За пролетарскую эру?
Иль за царя и за веру?
Эх, покатилась подкова!
Жалко того и другого...
Сознательно или нет, но здесь он
следует за мыслью Ф. Достоевского ("Или все
виноваты, или никто не виноват"), в которой
выражено истинно православное отношение к
человеку.
В этом походе за правдой
Кочетков укрепляет свой дух памятью о величии
русского оружия (стихотворения "Святослав",
"Помня 1380 год", "На открытии мемориала
Пересвету и Ослябе") и обращением к
Матери-природе, которая "лишь одна исцелит"
блудных своих детей, "прижав их к груди..."
"Тяжелые сны" недавнего прошлого
("Караул!", "Здесь и там" и др.) сменяются
картинами современного разброда ("Последний
мирской идеал"; "За меня"; "Стон";
"Сумерки") и, хотя "растеряны все
идеалы" и от Родины "останется только
дым", вера в великую историческую миссию
России не оставляет поэта:
Нам нет еще предела, нет!..
Станислав Куняев в сборнике
"Высшая воля. Стихи смутного времени -
1988-1992"(1992) в "публицистическом" разделе
поместил стихотворение "Памяти Н. Рубцова и А.
Передреева":
Мои друзья, вы вовремя ушли
От нищеты, разрухи и позора,
Вы стали горстью матери-земли,
Но упаслись объятий мародера.
Я всех грешней. Есть наказанье
мне:
В своей стране живу, как
иностранец,
Гляжу, как воцаряется в Кремле
Очередной законный самозванец.
Какая неожиданная грусть -
На склоне дней подсчитывать
утраты
И понимать, как распинают Русь
Моих времен Иуды и Пилаты.
- это стихотворение почти
полностью центонное (и есенинские строки
присутствуют, и рубцовские: "Иных времен
татары и монголы"). Во второй, "лирической"
части сборника обыгрываются традиционные
"почвеннические" темы и мотивы
(стихотворения "Какой туман! Он заполняет
русло...", "Как разорвать мне мою
пуповину..." и др.), присутствует и одна из
основных примет почвенничества - частые
обращения к матери-земле.
Если на "почвенников"
старшего возраста распространялось влияние
крестьянской лирики: на Н. Рубцова и А. Передреева
- С. Есенина, на О. Фокину - Н. Некрасова, на Н.
Тряпкина - их продолжателей А. Прокофьева и Н.
Рыленкова, на В. Коротаева - А. Яшина, то поэзия Ю.
Кузнецова, С. Чухина, В. Лапшина, О. Кочеткова, А.
Шадринова была освещена "рубцовской звездой
полевою". В определенном смысле о
"почвенниках" можно говорить как о поэтах
"рубцовской плеяды".
Сквозные темы "почвенной"
лирики - темы земли и России. Общий мотив
"умирания" деревни, периодическое
"возвращение" в нее, чувство вины перед
покинутой "родной стороной" (здесь - корни
противоречивости и даже раздвоенности характера
лирического героя в "почвенной" поэзии),
единое "чувство земли", кровная,
"смертная" связь с ней - соединяются с
мотивами опустошенного дома и храма как символов
разрушенной России. Общий мотив сиротства у
одних (А. Прасолов, О. Фокина и др.) был связан с
личными жизненными коллизиями ("поколение
"безотцовщины"), у других приобрел
общенациональный (Н. Рубцов) и даже вселенский (Ю.
Кузнецов) смысл. Близок этим лирикам и мотив
неопределенной, необъяснимой тоски,
свойственный русской лирике Х1Х - ХХ веков ( от
Лермонтова до Есенина и Рубцова).
Трагическое мироощущение
народа (если брать "почвенников") отразилось
с наибольшей полнотой и художественной
выразительностью в творчестве Н. Рубцова и Ю.
Кузнецова. Объясняется это не только более
верным и точным по сравнению с другими
представителями направления пониманием поэтами
своей эпохи, но и глубинным постижением образной
системы народного поэтического творчества.
Особое внимание поэтов "почвенного"
направления, "властителем дум" которого был
и остается Н. Рубцов, к народным истокам, к
фольклору и мифу определено не только
социальными и биографическими причинами, но и
развитием самой художественной литературы как
искусства слова. "Почвенная" поэзия и
"деревенская" проза - это различные стороны
одного явления: драматического возвращения к
классическим традициям, поиска духовной основы.
И противопоставлять традиции русской
классической письменной литературы и традиции
фольклора нельзя, так как именно поэтическое
творчество народа лежит в основе классической
литературы. Но поэты "почвенного"
направления как продолжатели
"крестьянской" традиции (Н. Рубцов, А.
Прасолов, Б. Примеров, Н. Тряпкин, О. Фокина, Ю.
Кузнецов, И. Лысцов, В. Артемов, В. Лапшин и др.)
наиболее последовательно обращались к русскому
фольклору, к славянской и мировой мифологии.
Одним удалось достичь больших успехов на этом
пути (Н. Рубцов, Ю. Кузнецов), другим - меньших, но
их ориентация на народное мировоззрение, в
основе своей - крестьянское, всегда была главной
в их идейно-эстетических исканиях.