Н. РУБЦОВ И В. АСТАФЬЕВ.
Первое знакомство Виктора
Астафьева с русским поэтом состоялось в 1962 году в
общежитии Литературного института им. М.
Горького в Москве: "...там и успел мимоходно
познакомиться и с Рубцовым". Спустя семь лет, в
феврале 1969-го, семья Астафьевых переехала в
Вологду, жить они стали по соседству с поэтом:
"...встречались часто на улице, в магазине, в
Союзе писателей, у друзей и знакомых, и еще - он
очень часто бывал у нас... собеседник он был
удивительный, обладал великолепной памятью, знал
много, рассказывал интересно и сам умел слушать,
радостно удивляться и глубоко печалиться, а
стихи мог читать сколько угодно" (М.
Корякина-Астафьева). По воспоминаниям Е.
Иванишкина, после одного из совместных чаепитий
у Астафьевых, где, как водится, шел разговор о
судьбе России, Николай Рубцов написал
четверостишие:
Сижу в гостях за ароматным чаем
С друзьями, продолжая давний
спор.
Россия, Русь! Неужто одичаем,
Себе подпишем смертный
приговор?..
Двухлетнее соседство не
переросло в крепкую дружбу (впрочем, отношения в
Вологодской писательской организации всегда
были особенными, не товарищескими или
дружескими, а скорее родственными). Рубцов,
кстати, посвятил Виктору Астафьеву свое
стихотворение "Шумит Катунь". А потом
ударили крещенские морозы... Страшная смерть
поэта, поход Астафьева в морг, похороны словно в
полусне, некролог, подписанный в том числе и
Виктором Петровичем... Январь 1971-го стал рубежом
для всех. По словам Астафьева, "с тех пор и
началась отчужденность, затем и разобщение в
нашей славной, братски объединенной
организации... Тогда-то вот, от тоски-печали и
несносной сырой погоды, появилась у меня мысль
вернуться на родину". Но и в Вологде, и потом,
вдали от нее, преследовала Астафьева странная
улыбка покойного Рубцова; улыбка, значение
которой он стремился разгадать до конца дней
своих: "Коля Рубцов остановил на губах
ироническую улыбку: что, дескать, взяли? Я-то
отмучился!" (Письмо к Валентину Курбатову от 13
ноября 1974 года); "...Улыбка в уголке рта
задушенного поэта - Рубцова, чуть презрительная и
хитрая-хитрая, будто сказать хочет покойник:
"Живите. А я отмучался..." (Из тихого света.
Попытка исповеди, 1998 ); "Едва я не вскрикнул,
заметив вместо гримасы привычную, хитроватую иль
даже довольнехонькую улыбку в левом углу рта,
словно бы Коля говорил ею: "Ну, оставайтесь,
живите. А я отмаялся." (Затеси. Из тетради о
Николае Рубцове, 2000).
В 1976 году была опубликована
знаменитая астафьевская "Царь-рыба", одним
из эпиграфов к ней стали строки Н. Рубцова:
Молчал, задумавшись, и я,
Привычным взглядом созерцая
Зловещий праздник бытия,
Смятенный вид родного края.
В год сорокалетия поэта многие
читатели впервые узнали о нем именно от
Астафьева. В том же 1976-м вышла самая полная по
тому времени книга Рубцова "Подорожники",
составленная им самим незадолго до вологодской
трагедии. "Коля Рубцов предчувствовал свою
только смерть и где-то жило в нем тоскливое
предчувствие угасания Родины - России." (Из
письма Виктора Астафьева к Анатолию Абрамову от
15 октября 1980 года).
В конце восьмидесятых Астафьев
включил Рубцова как одного из "певцов отчей
земли, ярких выразителей родного слова" в
совместно с Р. Солнцевым составленную антологию
одного стихотворения "Час России". В
рассыпанных по разным изданиям многочисленных
интервью Виктор Астафьев не раз и не два
вспоминал "пронзительно русского
национального певца", "великого и
правдивого". В начале девяностых стал
вырисовываться и устойчивый художественный
образ поэта: "На Коле многое можно было
проверять. Это же ма-аленькое такое,
ангелоподобное дитя где-то в середине него жило.
И сверху - этот детдомовец." Прошедший суровую
детдомовскую школу Астафьев написал, пожалуй, не
только рубцовский, но и собственный портрет:
"...сверху непотребство, детдомовская
разухабистость... а под ним, в середке, под сердцем
таится чистый-чистый ребенок с милым лицом,
грустным и виноватым взглядом очень пристальных
глаз, - этот мальчик и "держал волну", охранял
звук в раздрызганном, себя не ценящем, дар свой,
да не свой, а Богом данный, унижающем, чистый тон,
душу, терзаемую, самим Творцом, как мог ручонками
слабыми удерживал и еще бы с десяток, может, и
другой лет сохранял России поэта, посланного
прославлять землю свою, природу русскую и людей
ее, забитых и загнанных временем в темный
угол..."
Память о Рубцове не отпускала
Астафьева даже там, где ее бы следовало
приглушить, остерегаясь излишней
субъективности. Главного героя повести "Так
хочется жить" Коляшу Хахалина, в котором легко
угадывался сам Астафьев, "более других много
лет назад потрясла преждевременная смерть
Николая Рубцова".
В 1999 году Виктор Астафьев решил
"закрыть тему" - он приступил к работе над
воспоминаниями о Рубцове. Окончательный их
вариант под названием "Затеси. Из тетради о
Николае Рубцове" появился в февральском
номере "Нового мира" за 2000 год. О том, что это
не просто воспоминания о поэте, а нечто более
значительное и важное как для читателей, так и
для самого Астафьева, свидетельствует письмо к
Валентину Курбатову от 2 марта того же года:
"Если не смотрел, то загляни во второй номер
"Нового мира", там мои заметки о Рубцове, а в
общем-то - о России и обо всех нас, горьких жителях
этой неприкаянной отчизны".
Действительно, заметки о поэте -
только повод, информация к размышлению о
собственной судьбе. Астафьева здесь намного
больше, чем Рубцова. Три части "Затесей":
"Рукавички", "Урок" и "Новоселье" -
лишь вариации на хорошо известные астафьевские
сюжеты с характерными для последних лет его
жизни непоследовательностью, противоречивостью,
двойственностью, а иногда и с неуместной и
глумливой "детдомовской разухабистостью".
В главе "Новоселье"
Астафьев в очередной раз отправил едкое послание
по знакомому адресу: "...не бывает честных
коммунистов, бывают только честные
коммунистические дармоеды", словно забыв, что
пятнадцатью страницами ранее рассказывал о том,
как эти "дармоеды" откликнулись тогда, в
начале 70-х, на его просьбу: "...Я попросился в
тихое место, в квартиру из четырех комнат
(прежняя не устраивала. - В. Б. ). Власти города
(Вологды) к писателям относились с непритворной
любовью, я быстренько переместился на новое
место, и, истосковавшись по столу, набросился на
работу". К слову, поэт Виктор Коротаев в те
"застойные" годы не успел потосковать даже
слегка - ключи от квартиры он получил на
следующий день после запроса писательской
организации в обком.
Дальше - больше: Виктора
Астафьева "понесло" и на бывших коммунистов,
перекрасившихся в новоявленных демократов:
"...отродье это человеческое, доведя страну
нашу до ручки, засело по углам, поджавши
хвост..." Увы, сидели в углах они совсем недолго,
злые силы подняли их на самую вершину власти.
Главного хамелеона, поменявшего окраску, Бориса
Ельцина, Астафьев принимал у себя в Овсянке и
призывал за него голосовать. Услуга была
вознаграждена по-царски: большими деньгами на
издание большого собрания сочинений.
"Нестыковки" воспоминаний
на этом не заканчивались, Астафьев-мемуарист
забывал уже и о жанре: "...следовало бы
подорвать хоть с одного угла Останкино, чтоб
перетряхнуло там все до основания и шайку
бездельников, всю эту трепливую шушеру сменили
достойные, работящие люди". Интересно, прочли
или нет весьма лестную для себя характеристику
телевизионщики из Останкино, снимавшие в дни,
когда сочинялись эти строки, неприлично
затянутый и назойливо-нудный фильм о писателе?
Астафьев держался в кадре достойно; огрызался,
правда, но терпел.
Лучшая часть "Затесей", в
которой воссоздан облик лирического поэта, -
глава "Урок": "Учитесь, соотечественники,
у поэта Рубцова не проклинать жизнь, а
облагораживать ее уже за то, что она вам подарена
свыше и живете вы на прекрасной русской земле,
среди хорошо Богом задуманных людей". К
сожалению, и в этой главе есть явные или скрытые
противоречия. С благородным негодованием пишет
Виктор Астафьев о сквернословии: "...никогда и
нигде вы в его (Рубцова) стихах не найдете и
отзвука словесного поганства, этой коросты, ныне
покрывшей русский язык и оголтелое наше
общество..." А ведь прозаик пятью годами ранее
успел "отличиться" и на этом фронте, - в своем
романе "Прокляты и убиты". Давний друг
Виктора Петровича Евгений Носов, прочитав текст,
прислал обстоятельное, на несколько страниц,
письмо с перечислением всяческих "ляпов" в
астафьевском опусе, однако по-настоящему
возмутило его именно словесное непотребство:
"Ну, прежде всего, категорически возражаю
против оголтелой матерщины... Тем самым ты
унижаешь прежде всего самого себя. Ты
становишься в один ряд с этой шпаной. А больше
того, посредством этой отвратительной фразы ты
унижаешь женщину вообще. Надо иметь в виду, что
многие-многие читатели не простят тебе
этого..." Носов как в воду глядел: к Астафьеву
уже летели отклики: "Сквернословие,
поселившееся в Вашем творчестве, меня, да и не
только меня, просто потрясло! Не потому ли и само
повествование поблекло, посерело, перестало
БЫТЬ".
В первой части воспоминаний
Астафьев рассказал о событии совершенно
невероятном. После рыбалки и обычной в таких
случаях пирушки Рубцов "...угодил в церковь к
концу службы, пение слышал, батюшка узнал его,
причастил, и они с ним долго и хорошо говорили".
Объяснение для несведущих: Святому Причастию
предшествуют строгий пост, молитвы и покаяние.
Без этого ни один священник не допустит человека
к таинству; исключение из этого правила - только
смертный час.
Надо заметить, что с Астафьевым
вообще всегда случался конфуз, когда он касался
религиозных тем. Незнание элементарных вещей
церковной жизни - беда большинства. По всему
видно, что писатель так и не стал
"практическим" христианином. В повести
"Так хочется жить", вероятно, сам Астафьев
устами своего героя дал ответ священнику: "Нет,
отче, такая жизнь не для меня. Я уж, как и многие
советские граждане, развращен, разбалован
нищенской вольностью. Молитесь уж не за нас, за
детей наших - может, хоть они спасутся от этой
блудной и распаскудной жизни".
В церкви, только в церкви есть
истинная цельность, которой так не хватало
Астафьеву. Его двойственность, исходящая из
внешнего и внутреннего сиротства, стала
отражением "с рождения расколотого мира", по
выражению еще одного сироты, Алексея Прасолова.
Растерзанная душа писателя выдохнула перед
смертью: "Я пришел в мир добрый, родной и любил
его бесконечно. Я ухожу из мира чужого, злобного,
порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье.
Виктор Астафьев". Знаменитое теперь
"Завещание" говорит не только о том, что
Астафьев, как сын своего народа, был вместе с ним
"загнан временем в темный угол", по его же
собственному определению. Но еще и о том, что без
помощи Божией сиротство в жизни человеческой
преодолеть изначально невозможно. И не надо
искать еще какой-нибудь скрытый смысл в
предсмертном послании. Все здесь предельно
обнажено: горькая правда о земном пути и
величественное молчание перед порогом небесным.
Все уже и так было сказано...
И все же, все же... Убежден безо
всякой интуиции, твердо и бесповоротно, - с кем бы
был сейчас Николай Рубцов, доживи он до наших
времен. Известно, что поэту предлагали бросить
страну, но он отказался от такой
"перспективы". Невозможно представить
Николая Рубцова эмигрантом. Как невозможно
представить его и в стане современных
"внутренних эмигрантов" - демократов. Прав
Виктор Астафьев: Рубцов шел к Богу. А значит и к
России.