СВЯТОЙ ИОАСАФ СПАСОКАМЕНСКИЙ
Если перейти автомобильный мост у вологодского железнодорожного вокзала, то направо виден массивный православный храм в стиле ампир. Это нынешний Рождество-Богородицкий кафедральный собор. Когда-то здесь, на Пошехонском тракте (напомню, что ярославско-вологодское Пошехонье означает «земли по реке Шексне») располагалось городское кладбище. Его «по санитарным нормам» снесли в советское время, оставив вокруг храма пустую территорию. Вологжане долго жалели кладбище и родные для себя могилки. Кладбище не было таким уж древним, но на нем все-таки покоились четыре-пять поколений горожан.
Сейчас младая жизнь играет на бывшем погосте — при кафедральном соборе более десяти лет успешно работает первая в Вологодской епархии воскресная школа, созданная трудами и заботами всеми почитаемого протоиерея Константина Васильева, настоятеля храма с 1969 г.
О Богородской церкви «за вокзалом» я в детстве слышал по рассказам моей родственницы, добрейшей души тети Лизы, которая по большим православным праздникам в свои немалые годы, а дожила она чуть ли не до ста лет, ездила на пригородном поезде на церковные службы из города Сокола, что расположен в верховьях реки Сухоны. Отстояв литургию, причастившись, тетя Лиза обязательно заходила к нам в деревянный дом на окраинную улицу попить чайку, чтобы к вечеру пуститься в обратный путь.
Самое грустное в этой истории было то, что тетя Лиза жила в центре канувшей в лету Северной Фиваиды, где, по словам А.Н. Муравьева, на каждой поляне были видны большие церкви, остатки прежних 88 монастырей, которыми известна была Вологодская земля. И вот, чтобы помолиться в единственном оставшемся поблизости храме, тете Лизе приходилось трястись за 50 верст.
Поразительны эти вологодские старушки! Казалось бы, ни церквей им не оставили, ни даже часовен, а они пускались пешком по лесам и руслам рек, по знакомым с детства тропкам в дальние, еще не закрытые храмы и шли так десятки километров. Василий Белов в книге «Лад» рассказывает об одном из таких маршрутов: «Из деревни Тимонихи, а также из соседних деревень в Ферапонтово иные старушки ходили пешком... Проселками и болотными тропами, всего с одним ночлегом в пути. Редкий ходок мог пройти без ночлега 80—90 километров. В трехстах метрах от Тимонихи начиналась Лобаниха, упомянутая в писцовых книгах. Никольский погост, стоящий над озером, открывал путь к Алферовской и Помазихе, ныне исчезнувшей. За Помазихой особняком и до сих пор стоит Дружинино, а там, за леском, Дор, Кулешиха, Большая деревня. Еще за леском Плосково с Езовым — громадные и древнейшие поселения, ополовиненные за последние 30—40 лет. За рекой Уфтюгой по болотам можно выйти к другим деревням, которых было не счесть и которые исчезают одна за другой. Морошковые болота вдруг пропадут, лес однажды раступится, и белые стены Ферапонтова приветливо блеснут на солнышке».
На нашем кубенском побережье бабушкам все-таки легче было — мимо проходил Кирилловский тракт, по которому можно было добраться в областной центр к автостанции, что у вокзала, а там уже рядом все та же Богородская церковь, чуть ли не единственная незакрытая. Незакрытая, потому что кладбищенская. Закрыть ее, видно, у начальства рука не поднималась: значит, оставить родителей своих, дедов и прадедов без последнего земного долга — отпевания и поминания.
Наша тетя Лиза в душе даже радовалась удачно сложившимся обстоятельствам: встать ей в темени ночной было не в тягость, час-другой, подремывая, добраться на поезде до Вологды, а здесь — вот какая удача! — оставалось перейти только через мост.
В Богородской церкви тетя Лиза не раз ставила свечки у образа преподобного инока Иоасафа, жалея чисто по-женски молодого князя за его раннюю смерть, молилась ему, как «скорому заступничку». Знала ли она, что Иоасаф Спасокаменский (в миру — Андрей Дмитриевич Заозерский) провел юные годы рядом с теми местами, где тятя Лиза жила в деревянном домишке с небольшим, всегда возделанным огородом?
Мощи преподобного и по сей день находятся в красивой раке у левого престола Рождество-Богородицкого собора. Это уже четвертая церковь, куда они перемещаются. Их не постигла участь кощунственного вскрытия во времена атеизма, которого не избежал даже игумен земли Русской Сергий Радонежский; их не выставили на потеху и досужее любопытство в музее, что происходило с мощами других русских праведников; их не зарыли, творя беспамятство, в земле.
Правду сказать, в далекой древности мощи преподобного все-таки нарушались, но по воле стихии, а не злых людей. Согласно Житию князя-инока Иоасафа, они после его смерти в 1453 г. стояли в теплой церкви Успения Богородицы, по правой стороне, «наверх земли много лет целы и невредимы», то есть выходит, что знатный инок был вообще не погребен в земле. Уже тогда рядом с ними происходили чудотворения, и они, по общему мнению, считались нетленными. И все же мощи Иоасафа сильно пострадали от разрушительного пожара в Спасо-Каменном монастыре 3 сентября 1472 г.
Останки преподобного Иоасафа, собранные в ковчег старцем Мартинианом Сокольниковым, долгое время хранились под престолом в каменном Преображенском соборе. В алтаре под престолом хранятся только мощи святых угодников Божьих. Значит, это уже были свидетельства святости без официальной канонизации. Ее так и не случилось, судя по церковным документам.
Местночтимым святым князь-инок Иоасаф стал в силу своей праведной жизни, под влиянием таинственных знамений и чудес, происходивших у его мощей. Преподобный Иоасаф Спасокаменский проповедовал любовь как высшую добродетель, нестяжательность взамен корысти, самоотречение, усмирял свои мирские желания постоянным духовным деланием, творил за всех умную молитву. Спустя двести лет при первом монастырском архимандрите Маркеле для сохранившихся мощей преподобного была сооружена в соборе рака. Паломничество верующих к ней не прекращалось последующие триста лет.
И вновь страшный пожар 24 июля 1774 г. опустошает монастырь, вынуждая к закрытию знаменитой обители. Мощи преподобного Иоасафа нашли приют в вологодском Духовом монастыре, где находились до 1892 г. в устроенном в честь преподобного престоле в нижней, теплой церкви, против раки святого мученика Галактиона, погибшего от рук польских интервентов.
Посетивший в середине XIX в. Спасо-Каменный монастырь, где вновь возрождалась монашеская жизнь, А.Н. Муравьев так описывал увиденное: «Рака преподобного князя стоит с правой стороны у алтаря, но упразднена во время пожара вместе с обителью. Теперь, может быть, удалится часть святых мощей из Духова монастыря, ибо и сам преподобный, по жительству своему, принадлежал Спасо-Каменному, и большое к нему усердие всех окрестных мест».
Можно представить себе, как творил пять лет на каменном острове посреди бурного Кубенского озера юный монах свой духовный подвиг.
Зимой монастырь заносило по первые этажи снегом, белая пустыня озера казалась вечной в своем безмолвии. Весна приходила празднично: слепило отраженное от ледяных торосов солнце, по всем тайным жилкам природы разливалось тепло, пробуждая окрестные леса от спячки и водяные потоки ото льда. И вот уже весь белый полог озера, недавно недвижимый, вздымался хрустальной горой, ухали льды, рассыпаясь вдребезги в полыньях, скрежетали камни, вынесенные на берег напором весеннего буйства. Лето начиналось теплыми белыми ночами, короткими грозами и быстрыми штормами на озере, когда неожиданно налетал северо-западный ветер.
Еще не успев досыта понежиться в тепле, пригретая солнышком, природа к концу августа принималась засыпать, как рыба на мелководье; деревья по утрам прибавляли желтого, красного, пурпурного; в сентябре, случалось, уже пробрызгивал в холодном воздухе первый снежок; иней серебрил озерные камни; постепенно мрачнело, темнело, пока враз поутру не слепила глаза белизна первого снега — вновь приходила ленивая и долгая зима.
Видел ли все эти краски природы юный инок, затворившийся от мира? Месяцы и годы проводил он в келье в молчании, в сосредоточенном самоуглублении, в тишине, прерываемой лишь молитвой: «Се покой мой, зде вселюся».
Рядом, в Заозерье, на берегу устья реки Кубены, в селе Чирково когда-то жили его родители — отец Дмитрий Васильевич Заозерский и мать княгиня Мария. Здесь находились их палаты возле деревянной шатровой церкви в честь Димитрия Солунского, небесного покровителя отца. Здесь росли его старшие братья, Семен и Федор, сестра Софья, и всей семьей по большим праздникам еще до рождения младшего Андрея они выезжали, вернее, выплывали на ладье на богомолье к Спасу, в древний островной монастырь, где игуменом был премудрый Дионисий Грек. Жила семья удельного князя в трудах праведных ладно и счастливо, помогая подвижникам монашеским — выходцам из Спасо-Каменного монастыря строить новые обители и храмы.
Своего дядю Ивана Васильевича Ярославского Андрей не застал в живых, и о том он даже не печалился, так как главным для него недетским горем стало то, что он не помнил и родного отца — появился на свет незадолго до его гибели в 1429 г. По рассказам матери, отец отличался добрым нравом, трудолюбивыми заботами о своей многодетной семье, всегда помогал старшим братьям в борьбе с врагами. Он слыл благочестивым помощником Дионисия Глушицкого и Александра Куштского, игуменов новых монастырей, располагавшихся на его землях.
Когда преподобный Дионисий вознамерился на реке Глушице основать монастырь и послал к Дмитрию инока просить о помощи, то князь с радостью уступил ему землю под строение обители, послал своих плотников для возведения церкви и келий, внес в будущий монастырь обильную милостыню. Также он поступил и со строящейся обителью на реке Куште, где обосновался преподобный Александр. И погиб князь Дмитрий геройски на Туговой горе под Ярославлем, призванный братом своим князем Федором защитить отчину и дедину от набега казанских татар, которые до этого напали на Кострому и Галич и, рассыпавшись на шайки, разбойничали по дальним и ближним селам и деревням.
Беда, как известно, не приходит одна: толпа грабителей, узнав, что князь Дмитрий Васильевич с дружиной отправился в дальний путь, разорила принадлежавшие ему селения по Кубене-реке. Княгиню Марию с детьми приютили, спасая от расправы, монахи Спасо-Каменного монастыря. Здесь она и получила черную весть о гибели своего мужа.
Игумен Кассиан, сменивший в монастыре Дионисия Грека, ставшего архиепископом Ростовским и скончавшегося в 1425 г., как мог, ее утешал, сам немало печалясь о смерти благоверного князя, которого глубоко чтил и уважал. Весь вечер под плач ветра и грохот неспокойного озера шла в Преображенском соборе монастыря панихида по убиенному князю. У игумена разрывалось сердце, когда он смотрел на постаревшую от несчастий вдову с грудным ребенком, на прижимавшуюся к ней дочь, а со светом собрался, чтобы по стихшей к утру воде проводить княгиню в Вологду и дальше, в Ярославль на похороны князя Дмитрия.
Вернувшись в Чирково, княгиня Мария, чем могла, помогла разоренным крестьянам и посвятила себя всецело воспитанию детей. Старшего сына Семена со временем женила на княгине Марии Кубенской, дочери князя из ярославского же дома Ивана Дмитриевича Дея, близкого родственника, который в приданое за дочь отдал земли по течению реки Кубены, что расширило владения князей Заозерских, а сам Семен стал именоваться князем Кубенским. Вскоре у него родились два наследника-крепыша, и оба Ивана — по прозвищам Большой и Шалуха. Князь Федор Дмитриевич Заозерский учился управлять вотчиной, а младший Андрей быстро подрастал. Любимую дочь свою Софью Мария выдала в 1436 г. замуж за галичского князя Дмитрия Шемяку. Рассчитывала на родство с великокняжеским московским домом, не подозревая, каким горем для нее и всей семьи это замужество обернется.
Запутан мир, недобр. Думаешь, как лучше, а получается наоборот. Был Марии и Софье послан за год до свадьбы знак беды: налетел на их вотчину шальной брат Дмитрия Шемяки Василий Косой, который тогда был в ссоре с Дмитрием и с великим князем московским Василием Васильевичем. Внушил дьявол мысль князю Василию Косому овладеть великим княжением, но не подчинились ему ни Василий II, ни брат Дмитрий Шемяка, ни другой его брат, Дмитрий Красный. Выгнали его из Москвы, и стал он разбойничать, пока не добрался до Заозерья. Молодой Федор Дмитриевич Заозерский, защищая Чирково, пробовал от него отбиться, первым напал, да куда там против такой разбойной силы, с которой не совладали даже все московские воеводы, приведенные из Вологды пленными в Заозерье.
Гнал Василий Косой плохо вооруженное ополчение Федора аж до Волока Словенского, там же жестоко и посек его, еле Федор оторвался от погони и ушел. Саму княгиню Марию с дочерью и со снохой Деевой, как и московских воевод, захватил на Волоке бесстыжий в полон, будто нехристь какой татарский. Слава Богу, что младшего сына Андрея, когда бежали по льду Кубенского озера из родной вотчины, Мария успела спрятать от разбойников у игумена Кассиана на Спасо-Каменном. Не пожалел бы парня под горячую руку Косой, душа чуяла.
Но она, душа, затаилась, промолчала, когда сама направила Софью в такую семейку. Назначив день свадьбы с Дмитрием, уж поздно передумывать. Понадеялась Мария на будущее счастье дочери, введенной в великокняжеский московский дом, вспомнила своего ненаглядного князя Дмитрия — и для него бы была радость, что дети пристраиваются, начинают взрослую жизнь.
Но опять случился знак судьбы или беды, не поймешь: сама свадьба чуть не сорвалась. Дмитрий Шемяка поехал в Москву приглашать в Галич на свадебный пир своего дядю, великого князя, а тому пригрезилось, что в буйствах Василия Косого на Севере они, братья, были заодно, тайно повязаны. Велел Василий Васильевич заковать в кандалы новобрачного и свезти подальше, в Коломну. Вместо пира — темница сырая. Вместе свадебной постели — соломы клок. Еле разобрались потом, долго улаживая скандал всем миром.
После свадьбы силы совсем оставили княгиню Марию, захворала она тяжело. Послала из Чиркова гонца к игумену Александру на реку Кушту, которому и сама немало помогала в возведении монашеской обители, просила помолиться о выздоровлении, но преподобный ответил: «Готовься, княгиня, к вечности, через двадцать дней отойдешь в мир иной, и будешь прославлена за страдания свои». Так и вышло, как предрек преподобный Александр.
Сыновья и дочь похоронили мать в Ярославле в родовой усыпальнице вместе с мужем князем Дмитрием Васильевичем. Слава Богу, что не дожила она до полного разора в 1447 году семейных вотчин, когда Василий Темный в наказание за родство с Дмитрием Шемякой пустил все их семейство по миру: отнял у ее сына князя Федора Заозерье, у другого сына, князя Семена, невестки Марии и ее внука, их наследника князя Ивана Большого — земли по реке Кубене, у брата мужа, ее деверя, князя Семена Новленского и единственного его наследника, сына Даниила — вотчину в Новле.
После смерти матери юный князь Андрей остался круглым сиротой. Ничто его не радовало, ни в чем не находил он покоя. По ночам в его памяти возникала мать, он вновь и вновь слышал ее последние слова, свидетелем которых стал и игумен Кассиан Каменский, соборовавший княгиню: «Помоги, отче, Андрею, он не приспособлен к тяготам мира, он цветок, который без ухода может завять. Всякий сироту обидит, только Бог приласкает. Ты, отче, дважды его спасал от верной гибели. Бог любит Троицу. Не бросайте его, сердечко мое любимое!»
Когда князю исполнилось 17 лет, Василий II, только что ослепленный Шемякой, приезжал с семейством в Спасо-Каменный монастырь. Говорят, хотел здесь принять обряд пострижения, уйти из мира. Князь Андрей, кроткий и молчаливый, присутствовал вместе с ними на службе в Преображенской церкви и дивился, что знатный инок выбрал такую обитель. Но вышло по-иному: отрекшемуся от великого княжения Василию Васильевичу передали, что многие бояре и верные ему люди поднимаются против Шемяки, просят его быть с ними заодно. Поколебавшись, Василий Темный согласился продолжить борьбу.
Лишение Заозерских всех наследственных вотчин произвело на Андрея самое тягостное впечатление. Порвалась последняя нить, которая связывала его с родным домом и семьей. Сирота, бездомный, оставшийся без средств к существованию, на себе познавший, как коварны и властолюбивы сильные мира сего, он решил затвориться в стенах Спасо-Каменного монастыря, где и так он проводил в раздумьях целые дни и недели. Бродил один по берегу острова, сидел на больших валунах, устремляя свой взор на юг, откуда пришло в его край все горе и злосчастие.
Вопросы, вопросы... Нет на них ответов. Разве не Василий Васильевич первым подверг брата Шемякина Дмитрия Косого ослеплению, совершив невиданно грешное дело до этого на Руси? Другой бы и на глаза православных не показывался, не то что добивался великого княжения. Разве не он, Василий Васильевич в ответ на приглашение Дмитрия Шемяки на свадьбу с Софьей заковал его в цепи и бросил в коломенский застенок? Не он ли, победитель московский, заложил татарам Русь за свой выкуп из плена? 25 тысяч рублей, невиданную сумму, обязался заплатить Василий II хану Улу-Мухаммеду за свою свободу. За что же тогда сражались на Куликовом поле русские дружины во главе с Дмитрием Донским и дедом Андрея Василием Васильевичем Ярославским? Выходит, чтобы снова залезать, благодаря трусости Василия II, в кабалу к татарам?
Мучился юный князь этими вопросами, никто ему не мог дать на них ответы. И спросить нельзя: донесут, что гордец заозерский терзается гневливыми помыслами, сеет смуту, тогда несдобровать. Схватят по дороге да еще и ослепят по их великокняжеской семейной традиции.
«А если правды нет в этом мире, — размышлял Андрей, — то нужно молиться о спасении своей души и о спасении отчизны, необходимо всего себя посвятить Богу. Только услышит ли Он мое отчаяние и мои мольбы к Нему? »
Опять сомнения, но нужно решиться сделать верный шаг. Напрасно братья Семен и Федор отговаривают. Сестра Софья поняла бы, но где она с сыном скитается, не зная, бедная, куда податься, как сохранить своего сына от неразумного гнева Василия Темного, которого не раз прощали его враги?
Уже не раз заводил он со старцем Кассианом этот разговор. Игумен, никому не отказывающий в пострижении, отговаривал его: «Благоверный князь, монашество не единственный путь ко спасению, можно спастись и в мире. Твое место не здесь, а в думе бояр или на поле брани. Служа верно великому князю, ты не только не лишишься наследия небесного, но можешь возвратить себе и отцовское».
Здесь мне придется сделать отступление от своего рассказа. В Москве в Институте мировой литературы им. A.M. Горького работает чудесный человек, доктор филологических наук, специалист по русской литературе XVIII—XIX вв. Александр Сергеевич Курилов. Он мне как-то сказал: «А вы знаете, Вадим Валериевич, есть роман о ваших родных местах — о князе Дмитрии Заозерском, его сыне Андрее и свадьбе его дочери Софьи и Дмитрии Шемяке. Написал этот роман в начале 30-х гг. XIX в. Николай Алексеевич Полевой — автор «Истории русского народа», и называется он «Клятва при Гробе Господнем». Посмотрите, если вам интересно!»
Еще бы мне не было интересно!.. Я и не подозревал, что кто-то из исторических романистов заинтересуется Кубеноозерьем, тем более это был Н.А. Полевой, известный русский писатель, журналист, издатель журнала «Московский телеграф». И вот я с интересом читаю роман, переизданный в Москве в 1994 г. Написанный с явной симпатией к Дмитрию Шемяке, он по своим художественным качествам мало чем выделяется из общего ряда беллетристических переложений русской истории. В центре романа — популярный в те годы конфликт героя с обществом, разбавленный романтической патетикой, вымышленными историческими фактами, сентиментальными описаниями.
Но поскольку это единственный образец прозы XIX в., рассказывающий об одном из главных событий в кубенской истории, то я, отвлекаясь от собственного рассказа об Иоасафе Спасокаменском, процитирую то место романа Н.А. Полевого «Клятва при Гробе Господнем», которая касается появления Андрея Заозерского в Спасо-Каменном монастыре. В этой сцене автор описывает игумена Кассиана, вдруг «ожившего» отца Андрея князя Дмитрия Заозерского и князя Дмитрия Шемяку, который волей судеб оказался на Каменном островке, как говорится, в нужное время и в нужный момент повествования.
«...Шемяка вошел прямо в Успенский соборный храм Спасокаменской обители, достигнув ее стен после трудного пути.
Его встретили смиренные иноки и просили простить, что игумен за старостью и слабостью не может встретить князя.
Шемяка запретил им беспокоить старца и, приложась к святым иконам, после молебна за благополучное путешествие захотел сам посетить настоятеля. Он не велел извещать о себе и пошел по длинному переходу низких деревянных келий, занимаемых игуменом.
Шемяке казалось, что его душа никогда еще не испытывала такого сладостного спокойствия, какое он ощущал со времени прибытия в Спасокаменскую обитель. Трудная дорога, бурное озеро, и среди волн — мирная обитель, о которую разбивались и бури водные, и суеты мирские. Уединение, тишина, благочестие, безмолвие, удаление от всех забот мира, казалось, готовили душу к миру с самим собой — миру, дотоле не известному Шемяке. В келье настоятеля его ожидало трогательное зрелище.
Он увидел игумена, убеленного сединами старика, сидящего на скамейке; перед ним на коленях стоял отрок лет двенадцати.
Возложив левую руку на русую голову отрока, правой игумен благословлял его. В стороне стоял просто одетый старик, без всякого оружия, и, подняв руки к образу Преображения Господня, молился. Слезы текли у него по щекам.
Изумленный Шемяка стал близ порога кельи. Игумен отвел отрока в сторону левой рукой и обратил правую к Шемяке, приветствуя его.
— Я вижу в тебе, почтенный гость,— сказал он, — князя Димитрия Юрьевича и благословляю приход в нашу мирную обитель внука Димитрия Донского.
— Да, это я, — отвечал Шемяка, принимая благословение старца.
— Добро пожаловать, князь!
— Я прервал вашу беседу, отец игумен, и каюсь в том.
— Оставь здесь все свои придворные приличия, — отвечал игумен. — Ты застал нас за таким делом, которое совершается благодатью Божьей. Ты видишь князя Димитрия Васильевича Заозерского, а это юный сын его Андрей.
— Не дивлюсь твоему изумлению, князь Димитрий Юрьевич, — сказал Заозерский, заметив, что его простая одежда привела в замешательство Шемяку, не узнавшего в нем владетельного князя Закубенской стороны. — Вы, люди сильные и знаменитые, привыкли отличать князей по серебру и злату, по оружию и драгоценной одежде; мы живем, напротив, в дедовской простоте: злато и серебро бережем для святых храмов; в дорогом оружии нужды не имеем; а чтобы сражаться со зверями, обитающими в наших дремучих лесах, нам нужно простое оружие, а не щегольское. Поздравляю тебя, любезный гость, с благополучным приездом в наши Палестины. Да благословит Господь вхождение и исхождение твое.
Он поцеловался с Шемякой и, утирая слезы, сказал:
— Когда узнаешь причину моих слез, не осудишь меня. Богу угодно было вложить ревность к ангельскому чину в душу моего сына, малолетнего отрока. Не смея противиться, я теперь привел его сюда, как агнца к стаду Христову. Праведные мужи приобретают чистую душу, а я теряю сына!
Он закрыл лицо руками и зарыдал.
— Садись, князь Димитрий Юрьевич, — сказал игумен, — а ты, князь Димитрий Васильевич, не малодушествуй. Дорог сосуд серебряный, дороже позлащенный. Благодать на роде вашем, благодать на доме твоем! Волею притекает княжич в Святую обитель — не препятствуй ему, да не согрешишь. Но пусть он не обрекается еще монашеской жизни, пусть живет с нами, совершает духовные подвиги — я еще не отнимаю его у тебя и не благословляю ему клобука иноческого.
— Отец игумен! — воскликнул отрок Андрей. — Молю тебя: облеки скорее мое грешное тело в броню праведников!
Он сложил руки и поднял глаза к небу, уподобляясь ангелу, который молит скорее воззвать его от земли в небесную обитель.
— Нет, чадо мое, нет. Сего не будет! Ты юн, ты неопытен, тебе не знакомы еще людские страсти: ты ведаешь и боишься их только по слуху. Приемлю тебя, но иноческий сан ты получишь через несколько лет — не прежде. До тех пор ты подвергнешься искусу, узнаешь отшельническую жизнь иноков, соразмеришь с нею свои силы, и ум отдаст за тебя отчет совести.
— Да будет так! — сказал Заозерский, еще раз утер слезы, обнял, благословил сына и задумчиво сел подле Шемяки.
Юный Андрей прислонился к коленям своего отца. Слезы навернулись у Шемяки на глаза. Он крепко пожал руку добродетельного князя Заозерского и сказал:
— В какую обитель мира и тишины я зашел? Какими ангелами окружен? Зачем вы скрываете в далеких лесах добродетель и чистоту души, достойные наших благочестивых предков?
И началась тихая, поучительная беседа между двумя князьями и игуменом. В ней не было удивления, лести и суеты. Шемяке ничего не говорили о Москве и бурных современных событиях, как будто его собеседники вовсе о них не знали. Шемяка ощущал какое-то чувство детского благоговения, глядя на князя Заозерского и слушая его слова. Казалось ему, что он внимает своему отцу. В эти мгновения он забыл все смуты и мирские волнения. Никто не спрашивал Шемяку, зачем и с кем он приехал.
Монастырская трапеза ожидала князей в общей трапезной. Внимая беседе старцев и чтению жития святых мужей, сидя наряду со смиренными иноками, Шемяка внутренне сознавался, что никогда никакая великолепная великокняжеская трапеза не доставляла ему столь великого наслаждения.
Дружески, как старого знакомого, князь Заозерский попросил потом Шемяку посетить его хижину.
— Говорю «хижину»,— промолвил князь, — потому, что мне совестно назвать свое жилище княжеским дворцом — оно слишком бедно против ваших обширных княжеских чертогов, против великолепных московских теремов. Я давно и только один раз был в Москве, но слышу, что с тех пор она еще более разрослась и похорошела.
— Я предпочту чашу студеной воды у тебя под соломенной крышей всем великолепным обедам и московским пирам, — отвечал Шемяка.
— Для такого дорогого гостя у нас найдется даже чаша браги и чарка меду,— сказал Заозерский.— Просим только не взыскать о нашей простоте. Но на озере разыгрывается ветер, и надо засветло убраться восвояси. Потом мы вместе посетим здешнюю обитель. Пойдем, князь, простимся с отцом игуменом, и я еще раз благословлю мое чадо, моего милого Андрюшу!
Он вздохнул.
Князья застали игумена слушающим чтение Жития святого Евстафия Плакиды. Эту трогательную повесть чистым, ясным голосом читал юный Андрей. Заозерский умилительно внимал несколько минут этому чтению и потом стал прощаться с игуменом.
— Ветер крепчает, волна ходит сильная, — сказал ему игумен. — Как вы поедете, князья? Не остаться ли вам здесь?
— Может ли озеро погубить своего властителя? — отвечал Заозерский, улыбаясь. — Я готов бы остаться, но обо мне будут беспокоиться дома мои сироты; они и без того наплакались, прощаясь с Андрюшей, и теперь, конечно, ждут не дождутся меня.
— Передай, родитель, — воскликнул Андрей, — поклон от меня брату Симеону и сестре Софье и уверь их, что я желаю им такого же спокойствия и радости в мире, какое я чувствую здесь!
Заозерский прижал его к сердцу и едва опять не заплакал. Они простились».
Увлекательна фантазия Полевого! Его благостное описание избегает острых углов, придуманный мир кажется уютным и домашним, в него хочется войти и остаться в нем жить. Но действительность была иной. Я не говорю, что именно такой, какую я описываю, может быть, она была даже более драматичной, но ничто так не озаботило игумена монастыря, как пострижение в монахи Андрея Заозерского. Лить слезы умиления здесь было некстати, надо было принимать взвешенное решение.
Молодость просителя, его высокое происхождение, а особенно отношение великого князя московского к князьям Заозерским навевали тяжелые думы в душе Кассиана и приводили в сомнение осторожного старца, опасавшегося, как бы за принятие в монастырь опального князя самому не подвергнуться гневу великого князя Василия Васильевича. «Отче, — отвечал ему Андрей, — что напрасно смущаешься? Ничто не поколеблет моего намерения и не изменит моей решимости посвятить себя иноческой жизни. Не от других принимать услуги, а служить другим и нести крест свой по следам Господа желаю я».
Не напоминал юный князь последнюю просьбу к нему своей матери, знал и чувствовал, что Кассиан в душе хранит эти слова и они для него важнее всех сомнений. Еще возвращаясь с похорон в Ярославле, игумен, глядя в глаза Андрею, сказал проникновенно: «Ищи отраду и утешение в Священном Писании, оно тебе подскажет верный жизненный путь, а я тебе буду ладьей в мире духовном».
Не мог духовник князя игумен Кассиан забыть эти святые минуты собеседования, соприкосновения человеческих душ. Так и вышло. После многих откровенных, душевных бесед облек он Андрея в иночество под именем Иоасафа, индийского царевича, ради служения Христу оставившего свое царство, ушедшего от бренного мира в поиске собственного спасения. Будто гора тяжелая упала с плеч князя-инока, успокоилась душа, нашла свое умиротворение. С радостью сердечной выполнял он свои иноческие послушания, истово молился, преклоняя голову лишь для краткого сна.
Но и в окруженный волнами островной монастырь время от времени долетали известия о продолжающейся кровавой распре между Василием Васильевичем и Дмитрием Шемякой. Войне, казалось, не будет конца, как вдруг в 1450 г. в монастырь по пути в Москву нагрянул юный сын Василия Васильевича князь Иван, чтобы заказать торжественный молебен в честь разгрома отрядов Шемяки на реке Кокшеньге. Служил молебен сам Кассиан, а чернец Иоасаф, стоя почти в притворе храма Спаса Преображения, смиренно наблюдал, как княжич празднует победу, как вдохновенно он, совсем еще юный, повторяет вслед за игуменом слова молитвы «Верую, Господи...»
Все это для Иоасафа была суета сует, но сколько крови пролили неразумные за эти два года, когда он принял постриг. На Сухоне, говорят, колами стояли в воде утопленники с каменьями, привязанными за шею по приказу Шемяки. А Кокшеньгу, самую хлеборобную область, от которой и монастырь в неурожаи кормился, сожгли дотла дружины великого князя, чтобы истребить крамолу Шемякину и его приспешников.
Как разошлись судьбы двух княжичей, Ивана и Андрея! Один — наследник Московского царства, другой — искатель царства духовного. Жалеет ли Иоасаф о своем решении? Разве можно о духовной цели жалеть? — К ней надо стремиться, и в этом теперь смысл его жизни. За два года в своей деревянной келье у самой воды он столько передумал, столько прочитал святоотеческих писаний, столько, пребывая в посту, испытал моментов молитвенного восторга, когда плакал слезами радости и любви ко всем, кого любил и кого ненавидел, что он представлял весь свой жизненный путь только дорогой служения Ему. Разве такая счастливая и наполненная духовным трудом жизнь сравнится с погонями за людьми по кокшеньгским лесам с целью их убиения и ограбления?
Гонит эти воспоминания от себя инок Иоасаф, погруженный в сладость молитвы, в ее священные смыслы, в торжественные видения. Свидетель его подвигов сообщает: «Блаженный князь, как древо, напоялся слезами умиления и, бодрствуя непрестанно в церкви, добрым своим произволением возбуждал общее удивление братии; радуясь посреди лишений, имел он единую заботу, как бы угодить Богу. Пустынно и умилительно было место иноческого его подвига, волнами, как бы стенами огражденное; сам он был, как птица, особящаяся на гнезде своем, и псаломски говорил душе своей: «Се покой мой, здесь вселюся».
Опытным инокам-старцам в монастыре молодой постриженик виделся цветком подснежником, выросшим не в княжеской оранжерее, а на суровой каменистой земле. Он был как птица, которая не улетела в теплые края, а осталась зимовать среди распахнутых для снега и мороза просторов.
Но душе его было тепло. В убогой келье, единственное окно которой выходило на родной заозерский берег, под стук дождя и вой вьюги он молил Господа о спасении и даровании этой прекрасной земле покоя и мира, благополучия и любви. Преподобный Иоасаф, уйдя из грешной жизни, отдал всю свою жизнь Богу, столь проникновенно и с такой самоотдачей в Него уверовал, к Нему тянулся, что еще при жизни заслужил уважение братии и окрестных богомольцев. Время, в которое он жил, как раз и требовало нравственного и духовного примера, образца для подражания. Вновь, как во времена татарщины, на Руси огрубились и пали нравы, брат пошел на брата, дети отказывались от родителей, предательство и воровство стали обычными явлениями, корысть и безверие вошли в души современников. За четверть века княжеской войны (ее еще называют первой гражданской) страна пребывала в разрухе, ветшали города, нищенствовали селения. Небольшой, искренний и чистый светильник веры, загоревшийся на Каменном острове, явился спасительным и манящим светом для многих и многих людей, разуверившихся во всем добром и справедливом, что поднимало с колен человека, делало его ближе к Богу. Преподобный Иоасаф стал молитвенником за пропадающие во мраке своего времени души, чаял их скорейшего преображения.
Будто остров и впрямь был промыслительно отделен от суши, от материка, тем самым являя собой иную землю с иноческим народом. Ох, какое внимание он к себе притягивал — и тех, кто жил по его окрестностям, и тех, кто сидел в палатах на Боровицком холме. Тянулись сюда незримые нити человеческого страдания и одновременно надежды, что всё минется, а правда останется. И водоворот этих страстей и помыслов, с которыми приходилось постоянно бороться на «суше», очищался в горниле островной праведной жизни, подпитывая страждущих истинной верой в Божественное предначертание человека. Среди огоньков свечей на Каменном острове преподобный Иоасаф стал настоящим светочем. Будто само время выбрало его.
Спустя пять с лишним веков подвиг воскрешения из мертвых (на этот раз самого острова) повторили наши современники. Но разве их труды славны лишь перетаскиванием камней?! Нет, и они имели под собой ту же, что и в Смутное время XV в., побудительную духовную и нравственную силу, то есть творили подвиг во имя и во славу человека, создания Божьего.
В ответ на мольбы и слезы, постническое смирение Иоасафа посетило замечательное видение, которое редко кому, даже из праведников, является в самых сокровенных молитвенных бдениях. «Телом принадлежа земле, а духом паря в небесах, подвижник еще на земле сподобился посещения Господа Иисуса, святое имя которого постоянно было на его устах, — рассказывал вологодский священник Иоанн Верюжский. — Раз он пел псалмы в своей келье и вдруг услышал голос: «Мир тебе, возлюбленный угодник мой, Иоасаф!» Усомнился было сначала юноша, неожиданно услышавши это приветствие, но радостный трепет сердца подсказал ему, чей это голос и кто удостаивает его своей беседы. Со страхом и благоговением Иоасаф отвечал: «Се раб Твой, что судила о мне благость Твоя, Владыко?» «Видишь ли,— сказал ему Господь, — все пространство этой пустыни около озера, сколько ее в длину и ширину? Тебя ради всю ее наполню пустынниками, славящими имя Мое» Так отметил Господь целомудренный подвиг инока Иоасафа, его чистое сердце и бескорыстную доброту. Вновь пал он в ноги: «Господи, дай мне уразуметь, откуда придет все необходимое для подвизающихся в пустыне?» Господь отвечал: «Если обрету их хранящими заповеди Моя, и не заботящимися ни о чем житейском, то Сам о всем для них промыслю». Третий вопрос решился задать Иоасаф: «Как избегнут они сетей вражьих и лютых искушений?» В ответ услышал Божественный голос: «Если со смирением и кротостью будут соблюдать Мои заповеди, не только сотворю их превыше лукавых наветов, но и наследниками вечных жилищ небесного царствия».
Эти Господни слова стали заповедями для насельников великой монашеской области окрест Кубенского озера, для всех, кто здесь проживал, живет и будет жить, а тот, кому они явились в видении, заслужил славу праведную и благодарность великую за истовое служение Спасителю.
Отныне нельзя уже было усомниться, что Сам Господь Бог окрестил кубенские места и его святое благословение простерлось над пустынными водами прекрасного озера, над тихим и манящим своим уютом и природным благолепием Заозерьем, над Новлей и Кубенским краем, над бесчисленными реками и ручьями, лесами и болотами. Незримое присутствие здесь Иисуса Христа, явленное единожды, на краткий миг в сокровенном видении Иоасафа Спасокаменского, отмеченное, как и на горе Фавор, нетварным светом и обожением душ, наблюдавших великую тайну, с тех пор проступает в светлых и радостных красках местной природы, в закатах и рассветах потрясающей красоты, в «гулах» земли, которые слышал и стремился передать в музыке Валерий Гаврилин, в светоносном даре творения искусника русского языка и родной речи Василия Белова, в прозрениях и видениях тайновидца Николая Рубцова. Сокровенная мольба о втором пришествии Спасителя обрела здесь свою чаемую надежду, и вот уже мы духовным оком видим восставших из гробов наших предков, десятки поколений, которые жили и творили на этих благословенных просторах. Только промыслом Божьим после каждой разрухи здесь залечиваются раны в сердцах людей. Нет здесь границ для мечтаний и свершений, для любви и преданности, для труда и самопожертвования. Чудеса происходят, как бы сами собой разумеющиеся.
Коротка оказалась жизнь святого угодника Иоасафа в Спасо-Преображенском монастыре. Он скончался через пять лет после пострижения на руках плачущей братии. Монашеское уединение святого князя-инока оказалось ровно таким, каким была и его самая сокровенная молитва, ибо не могло духовное счастье в те времена длиться десятилетиями. Впрочем, и нынешний пророк-строитель в своей характерной шляпе, из-под которой развевались длинные седые власы, отстрадал здесь также через пять лет.
«Радуйся, светозарное солнце, чюдотворче Иоасафе, отче наш, просвещая покаянием озлобленных зимою греховною, тех согревая и обращая и восставляя, яко отец чудолюбивый!
Радуйся, луна пресветлая, иже нощь нашего неразумия отгоняеши, смиренномудрым учителем учение!
Радуйся, звездо светлейшая, денница возходная своими труды ясно возвещая нам свет, будущего века пребывание!
Радуйся, яко светоносная заря, иже благочестием верных просвещая!
Радуйся, прелюбимая весно, изряащая божественную нам любовь, якоже пре-красныя цветы душевныя доброты!..
Радуйся, источник преславный, паче меда и coma черплющим от добраго твоего исцеление неоскудно!..
Радуйся, истине проповедниче и добродетелем наставнице!
Радуйся, милостыни учитель, злонравию обличитель!
Радуйся, прекрасный крине, любовным взором всех к Христу великий!..
О, наш заступник и помощник во всем!»
Жизнь, прожитая с молитвой. Исчерпавшая всю свою видимую нами телесность и обратившаяся в молитву вечную в селениях праведных. Образ реальный, перешедший в образ идеальный. Таким он и остается до наших дней.
Светоносный подвиг князя-инока Иоасафа волновал многие души и умы. Непорочный и таинственный, целомудренный и отринувший стяжание, уберегшийся от соблазнов и ставший на единственно праведный духовный путь, он освятил свое жестокое, смутное и подлое время, вернул ему наше уважение в надежде на просветление даже самых темных лет русской истории. Образ преподобного Иоасафа невозможно было придумать или сочинить, так как он дан нам был для спасения и в другие кромешные времена.
Все окружение преподобного ныне почитается Русской православной церковью: его родители — святой благоверный князь Дмитрий Заозерский и святая благоверная княгиня Мария Заозерская, основатели монашеских обителей в Заозерье, преподобные Дионисий Глушицкий и Александр Куштский. Воистину святое гнездо и святое семейство!
В конце XIX в. чудотворящие мощи бедного страдальца из вологодского Духова монастыря крестным ходом вернулись во вновь отстроенный и открытый Спасо-Каменный монастырь. Крестьяне всех окрестных по побережью деревень встречали святыню и провожали до места постоянного ей поклонения. Но недолго святым мощам предстояло здесь находиться. Мытарства и лишения, испытанные Андреем—Иоасафом при жизни, продолжались и после его кончины.
Очередной изгнаннический путь преподобного начался после закрытия монастыря при советской власти. Кто-то прибрал ковчег с мощами, кто-то темной ночью на лодке переправил их на берег, кто-то надежно их спрятал. Иначе так бы и развеялись по миру нетленные косточки преподобного Иоасафа, если бы не благочестивые местные христиане, которые спасли от поругания святые мощи. Их передавали из рук в руки, скрывали, бережно хранили. Они находились за иконами в красных углах, прятались в дедовских сундуках, таились в подвалах и погребах. Вологжане, понимающие, какую святыню они спасают, в большинстве своем остались безвестны. Такова христианская традиция: творящие добро совершают его безымянно и бескорыстно.
В 50-х гг. при владыке Гаврииле одна вологжанка, которая хранила ковчег с мощами, передала его епископу, и владыка положил их в алтарь Рождество-Богородицкого кафедрального собора под престол — самое надежное место. Протоиерей Константин Васильев, настоятель храма, вспоминает, что при владыке Дамаскине в 1974 г. для мощей преподобного Иоасафа была сделана специальная полочка в алтаре, а в 1989 г., после празднования тысячелетия Крещения Руси, владыка Михаил благословил соорудить для мощей раку и вынести их в храм для поклонения. Возле распятия рака и сейчас стоит. В праздник — отмечают память преподобного Иоасафа 21 сентября — мощи ставятся во время полиелея на середину храма.
Свет, исходящий от преподобного Иоасафа, возгорелся от света Христа. По Святому Евангелию, единственные свидетели великого таинства Преображения Спасителя — Моисей, Илия, Петр, Иаков и Иоанн — воочию узрели царство Божие, бросившись ниц, не имея сил смотреть на сияние Божества Его. Даже святые не могли видеть духовный рай. Потому-то этот свет и называется истинным, нетварным, горним, неизреченным.
Свет, заливающий долину, — дольний свет, низовой. А долина, по-древнему, суть озеро. А Фавор Евангельский — суть каменный остров. А духовный светоч на нем — суть преподобный Иоасаф Спасокаменский. Рано или поздно он окончательно вернется на место своего упокоения.
И вновь засияет духовный центр русского народа. И опять возродится монастырь. И потянутся к нему паломники со всего света. И будет встречать их, любить и прощать светоносный Иоасаф Спасокаменский.