ПЕЧАТЬ ПРОТАСЬЕВА
Разыскивая в начале лета, перед самым отъездом в Вологду, сведения о раскопках археолога Н.А. Макарова, который, как я уже слышал, перебрался со своей многолетней экспедицией из Белозерья на побережье Кубенского озера, я нашел в одном из столичных магазинов ежегодник «Археологические открытия 1999 года», где опубликован краткий отчет о полевых работах той самой, Онежско-Сухонской, экспедиции Института археологии Академии наук в кубеноозерской деревне Минино.
В Москве найти в книжных развалах упоминание о родных местах — счастье великое, как любит говорить писатель Владимир Крупин.
Тут же в магазине я пробежал глазами короткий рассказ Н.А. Макарова об итогах летнего археологического сезона и был поражен последним сообщением: «При обследовании устья реки Ельмы, впадающей в Кубенское озеро, найдена каменная прикладная печать с изображением зверя и круговой надписью «печат. протасыева». Находка может быть предварительно датирована концом XIV — началом XV в.» (Археологические открытия 1999 года. С. 31).
Да ведь эта печать почти шестьсот лет пролежала рядом с нашим домом в устье Ельмы!.. Было чему удивиться.
Потом я уже узнал, что существует вспомогательная историческая дисциплина, изучающая печати, — сфрагистика. Что находки прикладных печатей в археологических экспедициях действительно «счастье великое», настоящая редкость и каждая новая публикация о найденной печати вызывает большой интерес у исследователей. Вычитал и то, что до нынешнего времени в Вологде были известны только три печати — одна из которых найдена в 1957 г., а две другие — в 90-е гг.
Первая из них представляет собой подвесную свинцовую буллу, вторая, так называемая «печать Зазиркина», выполнена из кости, и только третья, каменная «печать Феодося Каменскаго» (игумена Спасо-Каменного монастыря), близка находке в устье реки Ельмы. «В 1994 году в ходе археологических разведок на реке Сухоне, — рассказывают о ней археологи И.П. Кукушкин и Е.Н. Кукушкина, — близ деревни Устье Вологодское, на территории средневекового селища XIV— XVII веков в подъемном материале найдена каменная печать-матрица » (Кукушкин, Кукушкина. С. 631).
Дело специалистов изучать подобные исторические находки. И такие публикации о «печати Протасьева », конечно же, еще впереди. Меня она заинтересовала с точки зрения моего краелюбия, захотелось выяснить — кому она принадлежала, провести, как говорят ученые, ее атрибуцию. Заманчиво построить на историческом материале ряд гипотез, которые, верю, помогут исследователям приблизиться к истине.
«Русские печати X—XV вв., — пишет академик В.Л. Янин, крупнейший специалист не только по изучению новгородских берестяных грамот, но и по подвесным свинцовым буллам (так называемым вислым печатям), найденным им во множестве в Великом Новгороде, — использовались только представителями высшей власти и по своим типическим признакам делятся на княжеские, епископские, посадничьи, печати тысяцких, наместников и т.д.».
То есть хозяин утерянной на реке Ельме печати был явно не простой человек. Из верхних слоев тогдашнего общества. Как же он оказался в наших краях?
Я внимательно рассматривал изображение печати, которое в книге «Археологические открытия 1999 года» было напечатано дважды — в тексте отчета Онежско-Сухонской экспедиции Н.А. Макарова и на обложке издания, чем лишний раз подчеркивалась уникальная ценность находки. По виду это типичная односторонняя каменная печать (штамп-матрица) в виде круглого медальона для воско-мастичных оттисков. На лицевой стороне матрицы вырезан круг овальной формы, внутри которого размещена надпись уставным почерком «печат. протасiева». В середине круга имеется изображение зверя.
Подобные изображения часто встречались в северных избах на голбцах, перегородках комнат, на створках шкафов, которые расписывались самодеятельными художниками. Чаще всего это был лев, по-местному — лёвушка, в игривой позе. Живьем его, конечно, никто из живописцев не видел, но на клеймах икон, на рисунках в рукописных книгах их изображения часто встречались, откуда, вероятно, и пошла русская присказка о том, что лев — это царь зверей. На виденной мной заборке от голбца из деревни Смольянка Кичменьгско-Городецкого района Вологодской области два веселых лёвушки, прыгающие друг на друга, как в цирке, по силуэту весьма схожи с изображением зверя на протасьевской печати. Но если на камне вырезан все-таки лев гордый, готовый отстоять свое достоинство и свои владения, то деревенского художника вдохновлял его сказочно-добродушный вид.
Представив себе, как и где могли найти печать Протасьева археологи, приехавшие в устье реки Ельмы собирать подъемный материал, то есть определять по находкам перспективность мест будущих раскопок, я невольно удивился: какой же надобно иметь профессионально наметанный глаз-алмаз, чтобы выискать среди множества простых камней, вдавленных в речной ил и песок, такой, с виду ничем не примечательный кругляш древнерусской печати?
Ну, а если московские археологи с первого раза нашли подобное сокровище, то мы-то, живущие здесь, чем хуже?
С тем я и поехал в очередной свой отпуск через день-другой на свою родину.
Хозяйственные заботы, азартная рыбалка в первые дни всё никак не давали мне возможность выйти с намеченной еще в Москве целью на берег реки Ельмы. Но надежда найти что-то интересное не отпускала меня. И наконец случай представился.
— Миша, — растолкал я как-то пораньше своего родственника, — вставай, пойдем наконец на Ельму. Смотри, утро-то какое!
Утро действительно выдалось теплое и тихое. Художник Михаил Кирьянов являет собой натуру рассудительного человека, никогда не выказывающего эмоциональных чувств, особенно спросонья. Но, увлекшись, он может днями и ночами что-то вытачивать, кроить, пилить, строгать. Его надо было только «завести». Мои рассказы о печати были ему известны, и он с удовольствием отправился на поиски лежащих, как мы думали, под ногами находок.
Особо нас интересовал высокий берег деревни, там, где река делает крутой, под 90 градусов, поворот. Местные жители в давние времена заботливо выложили берег большими валунами, чтобы течение на излучине не подмывало кручу. Труд, конечно, серьезный, но ходить по ним не очень-то удобно, и мы с Мишей перескакивали с камня на камень. Кроме битых бутылок, мусора, ничего на глаза не попадалось.
— Сколько же тут перерыли земли, — говорил я на правах старожила. — Церковь когда-то строили, а вон там, дальше по берегу, у красиковского спуска, пристань для пароходов была.
Миша, пощипывая бородку, время от времени выковыривал что-то из песка, поднимал к носу, пристально изучая сквозь линзы круглых очков, и молчал, то ли соглашаясь, то ли раздумывая, что сказать. Потом нашел между камней старые кости, осторожно их взял в руки и усмехнулся.
— Человечьи. Не Протасьева ли?!
Я с удивлением разглядывал изъеденные временем останки наших предков.
— А почему бы и нет?.. — продолжал Михаил уже серьезнее. — Кладбище находилось у церкви, а берег подмыло. Может, владельца этой печати убили?
Я тогда даже не предполагал, как Миша оказался близок к разгадке нашей тайны, не стал развивать эту тему и занялся, так сказать, дедуктивным методом дознания:
— Церковь построена в начале XIX века. А печать четыреста лет уже лежала здесь, на берегу. Давай-ка для начала определим, кем мог быть ее владелец. На печати вырезана полностью фамилия владельца — Протасьев. Правильно? А в конце XIV — начале XV в. обычно употреблялись прозвища: Иван Бородатый Дурак, Федор Дубовый Нос, Василий Мешок, Никита Медведица, Михайло Клык. Так называли себя князья из ярославского дома. С этими прозвищами они вошли в историю. Другие князья имели топонимические фамилии по своим удельным вотчинам: Заозерские, Новленские, Кубенские. Только при Дмитрии Донском некоторые из именитых граждан начали именоваться по фамилиям, а уже при его внуке, великом князе Василии II Темном, такие полные, «развернутые» фамилии стали общим правилом. И всегда в грамотах, в летописях, то есть во всех доступных нам письменных источниках, титул «князь» предшествовал фамилии, определял общественное «лицо » человека. Значит, неизвестный нам Протасьев жил, скорее всего, при правлении великого князя Василия Васильевича, прозванного Темным, или при правлении его сына Ивана III и не был, во-первых, как я сейчас доказал, удельным князем, а во-вторых, не был и «гостем», то есть купцом.
— Почему же? — заинтересовался Михаил, отбросив в кусты какую-то ржавую железяку. — Почему не был купцом?
— Потому что на купеческих печатях и в более поздние времена не значилось ни фамилий, ни прозвищ. На них был вырезан только рисунок. Такие круглые печати из известняка с геометрическими фигурами я видел в Музее археологии Москвы на Манежной площади.
— Но Протасьев не мог быть и священнослужителем, — обрадовался своей догадке Михаил. — Зачем игумену или архимандриту изображение зверя на личной печати? Там вырезался крест или другой христианский символ. И обязательно принятое при пострижении, если он был монахом, имя, а не фамилия.
— Ну, вот теперь мы с тобой определили, что некий знатный человек Протасьев, скорее всего, являлся кем-то из лиц, исполнявших в то время должностные обязанности, или был одним из местных землевладельцев. Все другие варианты его профессии или службы отпадают.
Так, за разговором мы прошли сильно обмелевший по осени берег реки, но ничего существенного не отыскали. Только по мелочам. Миша углядел-таки два старых глиняных грузила, которые в старину крепились к сетям, и подобрал три фрагмента древнего лепного горшка. Археологов из нас явно не получилось. Но оставалась надежда, что выйдет толк хотя бы из историков...
Больше мы с Михаилом к теме «печать Протасьева» не возвращались, и все другие поиски разгадки я отложил до своего приезда в Москву.
В нашей Парламентской библиотеке достаточно мне было взять в руки Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, а дома открыть указатель имен одного из томов «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, широко использовавшего старинные летописи и документы, как я сразу же натолкнулся на искомое: «Лука Протасьевич — боярин великого князя Ивана Калиты».
Не он ли был хозяином печати? Вчитался внимательнее: дворянский род Протасьевых или Протасовых (позднее они удостоились и графского титула) происходил от московского боярина Луки Протасьева (Протасьевича), состоявшего на службе у великого князя.
С этим первым найденным сообщением мне повезло несказанно, так как из всего боярского окружения Ивана Калиты летописи до нас донесли имена только трех его сподвижников. Углубляясь в историю, я вычитал и другой интересный факт: в древнейшей духовной грамоте (завещании), написанной Иваном Калитой еще в 1328 г., когда в начале своего княжения он отправлялся в далекую Орду, к хану Узбеку, не будучи уверенным, вернется ли оттуда живым, упоминается подмосковное село Протасьевское, завещанное им великой княгине Елене и «бывшее в ее владении», как добавляет Карамзин.
Значит, реально существовал боярин Лука Протасьевич, то есть сын неизвестного Протасия, и реально существовало под Москвой село Протасьевское. Это уже было кое-что в моем поиске.
Я основательно засел за исследования современных историков.
Один из них, А.А. Зимин, в книге «Витязь на распутье. Феодальная война в России в XV в.» (1991), являющейся наиболее подробным описанием межкняжеской кровавой распри, пишет, что «характерной чертой московского боярства была столь тесная корпоративная связь, что каждый находился в свойстве с каждым, а наиболее знатные — Патрикеевы, Протасьевичи, Всеволожские — могли похвастать и родством с великокняжеским домом».
Действительно, исторический круг действующих лиц в Московском удельном княжестве был небольшим, как и само княжество в своих границах. Все они хорошо знали друг друга, и многие породнились семьями. К примеру, знатный боярин Иван Дмитриевич Всеволожский был женат на дочери Микулы Васильевича из рода тысяцких Протасьевичей.
Уж не из тех ли, кого я ищу?
Тысяцкий — это начальник «тысячи», военного ополчения, один из командующих войском на поле брани, но и отвечавший за поддержание в порядке оборонительных сооружений, за своевременный сбор налогов, даже за некоторые судебные дела. Его назначал местный князь из бояр, знатных и храбрых, воинскому делу хорошо обученных. Должность тысяцкого являлась как бы наследственной. В Москве тысяцкими служили, вплоть до отмены в 1373 г. Дмитрием Донским этой должности, представители семьи Вельяминовых, которые вели свой род от боярина Протасия Федоровича. Еще один Протасий...
Этот боярин был переселен в 1330-е гг. из Ростова в Москву Иваном Калитой. Его единственный сын Вениамин (в просторечии Вельямин) стал основателем знаменитых русских дворянских родов Вельяминовых и Воронцовых. Но отнюдь не Протасьевых или Протасовых. К ним, как вскоре выяснилось, последние не имели никакого отношения.
Не удалось мне раскрыть тайну печати с «наскока», и такая важная для меня первая ниточка поиска внезапно оборвалась.
Утешить меня могло только одно, что даже профессиональные историки ошибаются в связях Вельяминовых — Протасьевых. Николай Борисов, автор двух прекрасных книг в серии ЖЗЛ об Иване Калите и Иване III, в одной из них осторожно намекает: «...Иван Данилович (Калита. — В.Д.) отправил к Александру (князю Александру Михайловичу Тверскому. — В.Д.) во Псков своего боярина Луку Протасьева (вероятно, сына московского тысяцкого Протасия Вельяминова) (выделено мной. — В.Д.)...» Петербургский историк Ю.Г. Алексеев в книге «У кормила Российского государства» (1998) более категоричен: «Лука Протасьев — это, по-видимому, сын тысяцкого Протасия (снова выделено мной. — В.Д.), известного по родословным преданиям Воронцовых-Вельяминовых». Далее Ю.Г. Алексеев поясняет, что, по этим преданиям, Протасий «выехал из Володимеря к Москве с великим князем Данилом Александровичем, а был у великого князя (Ивана Даниловича) тысяцким». Легенда дает Протасию отчество «Федорович».
Но легенда и есть легенда. Известный историк С.Б. Веселевский, разбираясь в протасьевских преданиях, указал, что князь Даниил Александрович никогда по своему титулу не являлся «великим», не имел связей с городом Владимиром, даже враждовал с сидевшим там своим братом Андреем Городецким. В легенде нет ни слова о том, что у Протасия был сын Лука.
Реален только один персонаж этой истории — тысяцкий Протасий. Его имя упоминается в двух не зависимых друг от друга источниках — Житиях митрополита Петра и Сергия Радонежского.
Но здесь я уже отмечу следующее обстоятельство, чтобы в дальнейшем историки не путали этих действующих лиц нашего прошлого.
Во-первых, Протасий Федорович не был тысяцким, а служил душеприказчиком митрополита Петра. Он не носил фамилию Вельяминов, которую впервые заимели четыре его внука, дети единственного сына Вениамина (Вельямина). Во-вторых, посольство Луки Протасьевича во Псков состоялось в 1330 г., а Протасий Федорович был переселен Иваном Калитой из Ростова на пожалованные ему земли, как уже мной сказано, немного позже, в 30-е гг. В-третьих, Лука Протасьевич и Протасий Федорович, по дошедшим до нас сведениям, были по возрасту скорее ровесниками, а не представителями разных поколений.
Путаница здесь возникла по простой причине: если боярин Лука был Протасьевичем, то есть сыном не известного нам Протасия, то и сын душеприказчика митрополита Петра Протасия Федоровича Вениамин (Вельямин) мог считаться по имени отца точно таким же Протасьевичем. Вероятно, поэтому (теперь и я выскажу «осторожное предположение») их и «развели» в истории: одни стали Протасьевыми, другие — Вельяминовыми, двумя известными российскими дворянскими родами.
Кстати, преподобный Кирилл Белозерский имел родственные связи с родом Вельяминовых через окольничего Тимофея Васильевича, у которого служил в молодые годы. Если бы я последовал версии наших историков, то могло родиться предположение, что один из Протасьевичей (к тому времени уже имевший «полноценную» фамилию Протасьев) предпринял путешествие к своему родственнику Кириллу на Сиверское озеро в основанную им монашескую обитель. Дорога к монастырю вела через брод на реке Ельме, где Протасьев чуть было не утонул и... потерял свою печать. Эта версия звучала бы вполне правдоподобно.
Но я к тому времени уже сжился с «неуловимым» Протасьевым, продвинулся к новым знаниям и пребывал в твердой уверенности, что именно боярин Лука Протасьевич, единственный оставшийся в моем «досье» из знатных лиц того времени, все-таки имел какое-то отношение к потерянной в устье Ельмы каменной печати. Но какое? Вот это мне теперь и предстояло выяснить.
Боярин Лука Протасьевич или, скорее всего, его отец Протасий вполне могли владеть селом Протасьевским под Москвой, с упоминания о котором я начал свой поиск. Село явно получило название по имени своего владельца Протасия. Оно ему было подарено в кормление за неизвестные нам заслуги. Иван Калита, как знает каждый школьник, любил прикупать окрестные вотчины, расплачиваясь за них из кожаного кошелька-калиты, откуда и пошло его прозвище в русской истории (единственная, кажется, подлинная калита дошла до нашего времени от преподобного Кирилла Белозерского и хранится в Кирилловском музее-заповеднике). Видно, Лука или его отец Протасий были умны и хитры (не зря позднее Лука выполнял дипломатические поручения) и старались во всем угодить великому князю, своему господину, который их к себе за это приблизил.
В летописях Лука Протасьевич назван послом Калиты к тверскому князю Александру. Тот в 1328 г. «хоронился», то есть скрывался во Пскове, потому что хан Узбек требовал его выдачи, чтобы судить за бунт год назад в Твери, когда местные жители подняли восстание и уничтожили ханское посольство во главе с двоюродным братом Узбека Шевкалом. Этот эпизод стал основой летописной «Повести о Шевкале» — известном памятнике литературы Древней Руси. Непокорность тверичан была жестоко наказана. Зимой разгневанный хан послал в Тверское княжество многотысячное войско, приказав князю Ивану Даниловичу (будущему Калите) и «прельщая его великим за то княжением», вместе с ним расправиться с мятежниками. Что и было сделано: тверские городки и волости были сожжены татарскими и московскими отрядами дотла. Князь Александр Тверской мог бы спасти своих жителей, добровольно сдавшись хану Узбеку, но поступил иначе, бросив тверичан на произвол судьбы и скрывшись под защиту надежных псковских укреплений.
К нему-то и был направлен для трудных переговоров хитрый московский боярин Лука Протасьевич вместе с новгородскими послами. Нужно было уговорить князя все-таки сдаться, выехать для суда в Орду, иначе гнев хана Узбека мог неминуемо пасть на головы и других русских людей в соседних княжествах. Речь шла только об одном — смирись, князь, уступи, иначе мы все погибнем.
Выслушав послов, в том числе и Луку Протасьевича, Александр Тверской стал поначалу корить их обидными словами (как сказано в летописи): «Вместо защиты я нахожу в вас гонителей. Вы, христиане, помогаете неверным, служите им и предаете своих братьев ». Но загнанному в угол фактами и реальным сценарием дальнейших страшных событий, под влиянием уговоров послов ему ничего не оставалось, как в конце концов согласиться с неминуемой расплатой, о чем поведал древнерусский писатель, приведя слова Александра Тверского: «Жизнь суетная и горестная не прельщает меня: я готов пожертвовать собою для общего спокойствия».
Миссия Луки Протасьевича вроде бы удалась. Но неожиданно вмешались жители Пскова, решившиеся на отчаянный поступок — не выдавать в Орду опального князя. Жест, достойный нашей памяти. Послам псковичи приказали поскорее удалиться, а сами стали готовиться к вооруженному отпору, ибо им ничего другого не оставалось делать. В результате в Москву посол Лука Протасьевич вернулся ни с чем. Судьба мужественного Пскова была предрешена. В следующем, 1329 г. великий князь Иван Данилович Калита по приказу хана Узбека выступил походом на непокорных псковитян и их разгромил (князь Александр Тверской и тогда «ушел» в Литву).
Других подлинных сведений о боярине Луке Протасьевиче и о его дальнейшей судьбе и княжеской службе до нас не дошло. Но спасибо летописцам и за единственное упоминание его имени.
А теперь давайте поразмыслим.
Из истории Белозерского удельного княжества известно, что в то же время, между 1328 и 1338 годами, часть его была «куплена» Иваном Калитой у местных князей. Великий московский князь получил от хана Узбека на свои новые северные уделы ярлык, то есть разрешение на владение ими.
Для переговоров и подготовки оформления купчей грамоты великий князь мог послать на Белоозеро своего боярина Луку Протасьевича. Заодно чтобы он осмотрел приобретаемые земли и доложил о них по своему возвращению. Проезжал Лука опять-таки через брод на реке Ельме... Это — один вариант развития событий.
Другой вариант. Лука Протасьевич мог позднее поехать в новые великокняжеские вотчины для сбора податей. И в этом случае московский гонец не мог миновать берегов реки Ельмы, где произошла досадная пропажа печати.
Но в моих рассуждениях присутствует одно слабое звено, которое ломает всю конструкцию: на каменной матрице потерянной печати вырезана фамилия Протасьев, а не Протасьевич. Полноценные фамилии в русской истории, как я уже писал, вспоминая наши беседы с Михаилом Кирьяновым, утвердились позднее. Не забудем и примерную датировку найденной печати, данную Н.А. Макаровым: конец XIV — начало XV в. Исторические же события, связанные с боярином Лукой Протасьевичем, развивались в более раннее время.
Не выпуская уже из поля своего зрения род Протасьевых, посмотрим на ближайших потомков боярина Луки. Его прямой наследник неизвестен, о нем нет никаких упоминаний и свидетельств, так же как и о его внуке, которого назвали в честь прадеда Протасием. Вероятно, они продолжали служить верой и правдой в Москве великим князьям. А вот правнук боярина Луки оставил в русской истории интересный след. В именном указателе пятого тома «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина он характеризуется как «Григорий Протасьев (Протасьевич) — мценский воевода». Замечу, что в скобках еще сохранился древний архаизм прозвища, но уже на первом месте стоит родовая фамилия. Карамзинский том охватывает события русской истории за 100 лет: с 1363-го по 1462 г.
Что собой представлял на рубеже тех веков город Мценск, ныне райцентр, расположенный в Орловской области? «В сие время, — пишет Н.М. Карамзин, — уже почти вся древняя земля вятичей (нынешняя Орловская губерния с частью Калужской и Тульской) принадлежала Литве: Карачев, Мценск, Белев, с другими удельными городами князей Черниговских, потомков святого Михаила, которые волею и неволею поддалися Витовту» (великому князю литовскому. — В.Д.) (Карамзин. Т.5. С. 89).
Чуть выше в своем рассказе историк датирует «сие время» 1396 г. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона относит начало литовского владения Мценском на еще более ранний срок — с 1320 г.
Город на Оке имел стратегическое значение, прикрывая собой литовские и московские владения. Мценск содержал охранное войско в крепости, предназначенное для наблюдения за татарами. Сам воевода был в те времена, как и московский тысяцкий, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он являлся посадником, то есть местным правителем, ведавшим всеми вопросами городского управления, вплоть до судебных.
Правившему тогда на Руси великому князю московскому и владимирскому, старшему сыну Дмитрия Донского Василию I достался в наследство лишь «бедный Север», как пишет Карамзин. Города Можайск, Боровск, Калуга, Алексин уже граничили с литовскими владениями. Василию Дмитриевичу, как и его знаменитому отцу, приходилось быть осторожным соседом могущественного западного и южного владетеля, литовского князя Витовта, который к тому же являлся ему тестем. И хотя ближайшие родственники между собой то мирились, то враждовали, но вместе были вынуждены сражаться с общим врагом — с татаро-монголами.
Тогда-то, вероятно, и порекомендовал Василий I князю Витовту в качестве мценского воеводы своего боярина Григория Протасьева. Такая практика была между ними распространена: Витовт посылал русским на помощь своих воевод, а русские, в свою очередь, приходили в Литву отбивать набеги татар.
Военные события чаще других попадали на страницы летописей. Поэтому с именем мценского воеводы Григория Протасьева связан ряд исторических эпизодов, о которых повествуют летописцы.
Первый из них датирован 1422 г., когда случился очередной набег татар, захвативших город Одоев, принадлежавший тогда великому князю Витовту. В плен было взято немало горожан, а сам город, по традиции, разграблен. Отомстить врагам Витовт приказал Григорию Протасьеву, который с местным удельным князем Юрием Романовичем Одоевским настиг-таки в степях нападавших и отбил у них пленников.
В следующем, 1423 г. произошло новое сражение князя Юрия Романовича Одоевского и мценского воеводы: совместно с другими князьями они разбили полчища хана Куйдадата, вновь приступивших к Одоеву. Храбрецы пленили даже двух ханских жен, причем одну из них отправили Витовту, а вторую — в Москву, Василию I. Летописец добавляет: «Тогда же убили и Когчю, богатыря татарского, велика телом и силою», — а о дальнейшей судьбе ханских жен умалчивает.
Третий эпизод, случившийся спустя семь лет и связанный с Лукой Протасье-вым, лучше пересказать словами Карамзина: «Осенью в 1430 году князь ордынский Айдар воевал литовскую Россию и приступил ко Мценску; отраженный тамошним храбрым начальником Григорием Протасьевым, употребил обман: дав ему клятву в дружестве, вызвал его из города и взял в плен. Золотая Орда повиновалась тогда хану Махмету, который, уважая народное право, осыпал Айдара укоризнами, а мужественного воеводу Григория ласками и возвратил ему свободу» (там же. С. 140). Карамзин по этому поводу справедливо замечает: «Пример чести, весьма редкий между варварами».
Этот факт истории подтверждается и в одном из писем 1431 г. великого князя литовского Свидригайло, ставшего преемником Витовта. Свидригайло сообщал о послании к нему Улу-Мухаммеда (карамзинского «хана Махмета»), где тот говорит об освобождении из плена Григория Протасьева.
Мценское «сидение» Протасьева продолжалось до конца 30-х гг. XV в. За это время он успел себя проявить верным сторонником великого князя Свидригайло, свергнутого с престола еще в 1432 г., но продолжавшего борьбу за власть и опиравшегося в ней на таких «храбрых» и «мужественных» (эти определения вскоре нам пригодятся) русских воевод, как Григорий Протасьев.
«Повелением великого князя », как пишет неизвестный составитель Жития Даниила Переяславского, Григорий Протасьев «переселися в царствующий град Москву», то есть переехал из Мценска на свою родину, «с ним же приидоша множество людей», в том числе отец преподобного Даниила Переяславского. Цитирующий Житие историк А.А. Зимин делает вывод, что «это произошло, видимо, около 1438 г.».
А еще раньше, 5 декабря 1437 г. произошла известная битва с татаро-монголами, как ее называют в русской истории, «Белевщина ». Она многое изменила в той политической ситуации, которая сложилась в Московском княжестве.
Случай вновь сводит Григория Протасьева с его «благодетелем» ханом Улу-Мухаммедом, освободившим его из плена, которого самого к тому времени, осенью 1437 г., изгнали из родной Орды. С тремя тысячами воинов скиталец Улу-Мухаммед подошел к удельному городку Белеву, ища убежища на Руси. Здесь он поставил ледяные укрепления, их «снегом посыпа и водою поли», решив здесь перезимовать. Отправил гонцов в Москву, чтобы предупредить, что пришел с миром, служить верой и правдой великому русскому князю. Но Василий Васильевич мог уже не верить на слово татарам и приказал Улу-Мухаммеду немедленно удалиться прочь от русских границ, послав на него полки под командованием галицких князей Юрьевичей — знакомого нам Дмитрия Шемяки и его брата Дмитрия Красного.
Коротка была память у Василия Васильевича, если он «вдруг» забыл, как Улу-Мухаммед всего шесть лет назад разрешил династический спор с Юрием Дмитриевичем Звенигородским за московский княжеский престол в его пользу. Но слабых и поверженных в политике всех времен не любят, дружбой не дорожат, а добро по обстоятельствам не ценят. Всё решают политическая целесообразность, расчет и корысть.
Словно в насмешку над Улу-Мухамме-дом Василий Васильевич поставил командовать московским войском сыновей династического противника Юрия Звенигородского, которого бывший хан лишил возможности править и володеть в Московском княжестве. Со своей стороны, литовские князья приказали мценскому воеводе Григорию Протасьеву также выступить против татар и присоединиться к московским отрядам. Разношерстная армия, численно во много раз превосходившая отряд Улу-Мухаммеда, собралась отмстить (правда, неизвестно, за что) «поганым» татарам. «По пути к Белеву, — сообщает русский летописец, — ратные люди вели себя, как разбойники: грабили своих же, мучили людей, добиваясь от них пожитков, убивали скот...»
Подойдя к Белеву, нападавшие, разгромив ледяную крепость Улу-Мухаммеда, загнали татар за укрепленные стены города, отказавшись от мирных переговоров. Но они все-таки начались: Улу-Мухаммед, понимая всю отчаянность положения, шел ради спасения себя и своих людей на всё — предлагал своего сына в залог, обещал, что если вернет царство в Орде, то больше не будет нападать на Русь и Литву, не станет требовать от них в будущем никакой дани. Все его ухищрения оказались напрасными: московские воеводы, проводившие переговоры у стен города, не хотели ничего слушать, идти ни на какие уступки, рассчитывая на скорую и полную победу.
Но наутро 5 декабря 1437 г., как сообщает тот же летописец, случилось необъяснимое событие — русские войска под влиянием каких-то неизвестных причин бросились бежать от стен города, а татары с воплями и радостными криками за ними погнались, еле их догнали и почти всех перебили. В «Белевщине» погиб весь цвет московского войска.
Архангельский летописец, которого цитирует, но только в комментариях Н.М. Карамзин, пересказывая эту историю, однозначно предположил, что всему виной был мценский воевода Григорий Протасьев, предавший-де московскую рать, вступив в предварительный сговор с Улу-Мухаммедом. Будто бы он направил ночью своего человека к татарам с предложением напасть на москвичей рано утром, когда он тайно уведет от Бе-лева мценский отряд, стоявший в тылу. Русских же воевод, в свою очередь, коварный Протасьев уговорил ничего не предпринимать против ордынцев, ссылаясь на некий приказ или распоряжение Василия II.
Согласно другому источнику, Протасьев стремился «лестию промеж их мир сотворити », то есть заключить перемирие москвичей с ордынцами. Когда татары неожиданно принялись в утренней еще мгле (дело, напомню, происходило в самый темный месяц года) «русь сечь, Григорий Протасьев впереди всех побежал с криком: «Бежим, бежим!», а за ним и все побежали». «Многочисленное войско великокняжеское исчезло как дым», — заканчивает свой рассказ о «Белевщине» Н.М. Карамзин.
Но официальный московский летописец, вслед которому ведет свое повествование и Карамзин, почему-то молчит о предательстве Протасьева. Такого воеводы вообще нет для него среди участников битвы. Летописцем движет явное желание обратить гнев читателей и потомков на «разбойного» Дмитрия Шемяку, который по дороге к Белеву грабил своих же соотечественников, отказался закончить дело с Улу-Мухаммедом миром и в результате позорно закончил свой поход. Сама по себе политическая и психологическая окраска этого эпизода в официальной летописи уникальна — перед нами едва ли не единственный случай, когда русский летописец невольно пожалел «поганых», свалив всю вину на Шемяку. Известный исследователь Я.С. Лурье в книге «Две истории Руси XV века. Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства» (1994) также замечает: «Известие об измене Григория Протасьева во время этого сражения отсутствует».
Тем не менее черная молва о его предательстве в отечественной истории прочно закрепилась. Но, спросим, чем было вызвано такое поведение мценского воеводы, который до 1437 г. был «храбрым» и «мужественным» и вдруг в одночасье стал трусливым и подлым? Таких психологических загадок, не позволяющих объективно составить мнение о том или ином историческом персонаже, в летописях того времени можно найти немало. Не только властители, но и их подчиненные, их ближнее окружение порой поступали так, что трудно понять мотивации их поступков.
Все доступные нам исторические источники в рассказе о «Белевщине» крайне противоречивы. Вроде бы дальнейшие события подтверждают факт предательства Протасьева, но остается загадкой, чем вызвано такое вероломство с его стороны. Авторы «Славянской энциклопедии» предполагают: «Воевода, видимо, руководствовался интересами своих литовских правителей, которым важно было любыми путями ослабить великое княжество Московское». Но вряд ли до такого низкого угодничества мог дойти Протасьев. Не тот был, судя по всему, этот ратный человек, да и литовским князьям служил он временно, мечтая о возвращении на родину, что позднее и произошло.
В сущности, в Белеве он был поставлен перед трудным выбором: или отблагодарить Улу-Мухаммеда за проявленное к нему когда-то благородство, или вероломно захватить его (а может, и убить?) вместе с разбойными отрядами Дмитрия Шемяки. Вероятно, после долгих раздумий Протасьев выбрал первый путь. Также предположу, что делал он это тайно, и какое-то время о его предательстве (чем бы оно ни оправдывалось, таковым оно, по сути своей, все-таки являлось) никто не знал. Иначе Григорий Протасьев не вернулся бы на родину около 1438 г., да еще со многими своими людьми, как пишет летописец, то есть со своей дружиной.
Этим объясняется отсутствие имени Григория Протасьева в официальной летописи при рассказе о том злополучном сражении. Еще не было произведено дознание, и к тому же ненависть к сопернику Василия II Дмитрию Шемяке застилала правде глаза. Последнего тоже можно было бы обвинить в катастрофе под Белевом. Нам неизвестна его роль ни в самом сражении, ни в том, куда он после разгрома делся, как «утекл» с поля проигранной битвы. Но даже официоз Василия II, его придворный летописец, не мог Шемяке приписать того, чего он не совершал и, значит, совершить не мог — банального предательства. Поэтому роль князя-соперника в непосредственных событиях под Белевом искусственно стушевана, но удар все-таки хитроумно направлен в его сторону: мол, что хорошего можно было ожидать от разбойников, грабивших по пути своих же русских людей?
Вскоре факт невольного предательства Протасьева каким-то образом стал известен Василию П. Московская кара не заставила себя долго ждать: в 1439 г. за измену Григорию Протасьеву «очи вымали», его ослепили, как пишет информированный ермолинский летописец. Несмотря на трагическое завершение этой истории, у меня всё равно остается вопрос — почему летописец лапидарно упоминает, что «очи вымали» у него лишь после того, как «князь великий Григория Протасьевича поймав»? То есть сначала схватил, поймал, как беглеца, а потом уже ослепил. Не сам, конечно, а верные ему люди. Значит ли это, что воевода, почуяв неладное, пустился в бега?
За время великого княжения Василия Васильевича ослеплению подверглись, помимо Протасьева, знатный боярин Всеволожский, упомянутый мной в начале этого рассказа, ярый бунтарь из Юрьевичей Василий Косой, храбрейший воевода, попавший в княжескую немилость, Федор Васильевич Басенок (его ослепление произошло уже при Иване III). Такой же древней византийской казнью, как мы знаем, наказали и самого великого князя Василия Васильевича, за что народ его и наградил прозвищем Темный. Великий князь был ослеплен Юрьевичами по известному принципу — око за око.
Свою версию «Белевщины» высказал в историческом романе «Клятва при Гробе Господнем» Николай Полевой. Написанный с нескрываемой симпатией к Дмитрию Шемяке, он и катастрофу 1437 г. трактует весьма своеобразно: вместо Протасьева московское войско предает... Дмитрий Шемяка. Ему будто бы подсказали, что хитроумный Василий II за поражение от татар покарает в первую очередь его, своего ненавистного соперника. У Василия Васильевича, таким образом, будет вполне реальный шанс навсегда устранить князя-соперника. Поверив в эти наветы, в предутренней мгле Шемяка бежит от Белева, оставляя свое войско на произвол судьбы.
Конечно, всё это фантазии на историческую тему, каковых, кстати, немало в популярном романе Полевого. Но и я в чем-то фантазирую, так как загадка «Белевщины» продолжает существовать и будоражить всех, кто ее пытается отгадать. Слишком сложные личные, государственные, даже межгосударственные и межнациональные взаимоотношения переплелись в этом событии, поэтому так и разнятся между собой версии и предположения исследователей. Сам же позор поражения, гибель всего московского войска, случившиеся спустя всего лишь несколько десятилетий после победоносной Куликовской битвы, взывали русских к отмщению. «На Руси, — писал А.А. Зимин, — старожилы помнили «Белевщину» несколько десятилетий».
Через год после ослепления Григория семью Протасьевых настигает еще более страшная беда. Ермолинский летописец здесь также краток: «Toe же весны Федко Блудов Сука Василья убил да Ивана Григорьевича Протасьева утопил. Того же лета и самого Федка, поимав, повесили на Коломне на осокори».
Впервые у нас появился новый персонаж — сын несчастного Григория Протасьева Иван, доселе нам не известный. Его появление, первое в летописи и единственное, связано с разыгравшейся, как мы видим, трагедией. Что за ней стояло, почему двойное убийство обратило на себя внимание летописца? Но сначала присмотримся к персонажам этой шекспировой драмы.
Кто такой этот злодей Федко Блудов? Читаю энциклопедическую справку: «Блудов Федор — литовский воевода середины XV века. Выехал из Волыни в Москву на службу к Василию II Темному в числе прочих литовских шляхтичей. В 1440 г. утопил сына мценского воеводы Григория Прота-сьевича Ивана, за что и был повешен в Коломне по приказу великого князя. Оставил единственного сына — Семена».
Удавлен, добавлю от себя, он был позорно — повешен, как Иуда, на осокоре, то есть на осине.
«Князем Федко » называет Блудова в своих документах и великий князь литовский Витовт. Никакого отрицательного или положительного оттенка это имя в то время не несло. Федко — это производная форма от полного имени Федор. Можно предположить, что, как служивые люди, воеводы, подданные Литвы, Блудовы и Протасьевы были хорошо знакомы. Если у князя Федки был лишь один наследник Семен, то у Григория Протасьева их было трое — старший Степан, от которого, по родословным таблицам, пошла вся ветвь потомков рода Протасьевых, средний Иван по прозвищу Расло, оставшийся бездетным, и младший Андрей, у которого подрастал единственный сын Конон.
Странное прозвище Ивана — Расло (его еще звали Иватей) объясняется, вероятно, опять-таки сокращенной фамилией. В русской истории известен дворянский род Расловлевых, который также вышел из Литвы. В 1436 г. они переехали в Москву, приняли православную веру и получили от великого князя Василия Васильевича имя Расловлевы. Потомки их были в Коломне дворянами и стольниками.
О третьем персонаже этой трагической истории — убитом Василии Суке можно предположить, что от него или от его ближайших родственников произошел другой дворянский род, Сукиных, восходящий, по родословным таблицам, как раз к концу XV в. Не внук ли Василия Суки Семен Иванович Сукин в 1495 г. сопровождал в Литву великую княжну Елену Ивановну, дочь Ивана III, невесту литовского великого князя Александра? И не специально ли он был выбран для этой ответственной и довольно-таки специфической поездки, потому что мог жить раньше в Литве вместе со своим дедом?
При положительных ответах на эти вопросы кое-что для нас проясняется: все участники упомянутого в Ермолинской летописи драматического события — и Протасьев, и Блудов, и Василий Сука — были знакомы до 1440 г., и, скорее всего, это знакомство как-то связано с их прежней жизнью в Литовском княжестве. Но какая черная кошка пробежала между ними?
1436 г. и переезд «литовских шляхтичей» на службу к Василию Васильевичу позволяют нам точнее определить время появления Григория Протасьева в Московском княжестве. Не «около 1438 г.», как вычислил А.А. Зимин, а в 1436 г., то есть за год до Белевской битвы. На такие сражения Василий Васильевич, а позднее его сын Иван III посылали в первую очередь тех, кто только что поступил к ним на службу. Чтобы своей кровью доказали верность новым хозяевам. И, вероятно, подобные условия заранее согласовывались между сторонами.
Уточненная дата возвращения на родину мценского воеводы Григория Протасьева снимает и невольный вопрос: как мог после позорной «Белевщины» легально появиться в Московском княжестве человек, которого все ищут как предателя? После своего поступка он явно скрывался от властей. Значит, и в походе на Белев Григорий Протасьев участвовал как бывший мценский воевода, но «со многими своими людьми», то есть со своим войском.
Не случайно дважды упомянута в материалах этого таинственного «дела» и Коломна. В этом городе, имевшем особое стратегическое значение, первом, которое было присоединено к Москве, обосновались бояре Расловлевы, приехавшие из Литвы, и здесь же, как мы помним, был казнен князь Федко Блудов. Коломна в те годы испытывала одну трагедию за другой. В 1438 г. город так сгорел, что «мало осталося его». Через два года Коломну разграбил во время своего нового похода все тот же Улу-Мухаммед.
Поэтому можно предположить, что для восстановления и охраны важного пограничного города, стоящего к тому же на перепутье многих дорог, где река Москва вливается в Оку, откуда, кстати, начинался путь и в Орду, Василий Васильевич и поселил здесь прибывших к нему на службу «литовских шляхтичей» со своими дружинами — и Протасьевых, и Расловлевых, и Блудовых, и других.
Но все мои предположения неожиданно разбиваются о неожиданный факт «воскрешения» утопленного Ивана Григорьевича Расло Протасьева. В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в статье «Протасовы (Протасьевы)» сказано, что в 1455 г. Ивану Григорьевичу Раслу Протасьеву и сыну его Конону Василием Васильевичем пожалована в кормление волость Луза. Вот это новость!.. Еще удивительнее, что сохранилась жалованная грамота Василия Васильевича наследникам Григория Протасьева на это «кормление».
Луза — это река в Вологодской области, правый приток реки Юг, которая, сливаясь с Сухоной, образует мощную Северную Двину. Прежде Луза имела большое торговое значение как один из водных путей к Белому морю. На современной карте можно найти на берегу реки одноименную деревню Луза (она находится в соседней с Вологодской Кировской области), которая когда-то и была, вероятно, центром вотчины бояр Протасьевых.
Но, может быть, вологодская Луза совсем и не та, о которой говорится в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона? В древнерусской «Повести об ослеплении Василия II» упоминается некая местность Луза, где «стояху » с коварными замыслами в засаде на великого князя, проезжавшего на богомолье в Троицкий монастырь, люди Дмитрия Шемяки и Ивана Можайского. Эта Луза была где-то поблизости от знаменитого подмосковного монастыря. В позднейших списках «Повести об ослеплении...», которая, как считают историки, была записанными воспоминаниями на старости лет самого Василия Темного, «Луза » заменяется уже на «Рузу». Установить более точное расположение засады трудно, так как к западу от Москвы располагалось еще и поселение Лужа. Существовали и другие подмосковные «Лузы», до нас не дошедшие.
Но почти все историки, кто писал об этом факте, связанном с «кормлением» наследников Григория Протасьева, склоняются к тому, что таинственная волость Луза находилась все-таки на Севере: «...Она лежала, по-видимому, в верховьях реки Лузы, к юго-востоку от Устюга, где впоследствии известна волость Лузская Пермца с центром в Объячевском погосте ». Авторы примечаний к публикации жалованной грамоты на Лузу поясняют, что в Объячевском погосте еще в 1625 г. были заметны развалины древнего городка с двумя башнями и тайным ходом к реке. Городок мог служить опорным пунктом по пути к Малой Перми, состоявшей уже в XIV в. в зависимости от московских великих князей. Рядом располагался присоединенный к Москве Устюг. К Лузе примыкала и Вятская земля, за которую приходилось еще бороться, ибо она являлась союзницей в честолюбивых планах Юрьевичей — прежде всего Дмитрия Шемяки.
Словом, Луза для московского правительства была таким же дальним плацдармом среди земель противника, как Белоозеро. Одной из мер для укрепления этого плацдарма и стала жалованная грамота Василия II Протасьевым.
Им же — Ивану и Конону Протасьевым — через год от Василия Васильевича перепал и другой подарок — в их кормление были пожалованы города Елатьма и Кадом. За какие такие заслуги? Не отрицая факта владения этими вотчинами наследниками Григория Протасьева, чему имеются косвенные подтверждения, придется только разобраться во всех этих противоречивых датах.
В родословных таблицах дата кончины Ивана Григорьевича указана та же, что и время подписания, по Энциклопедическому словарю, первой жалованной великокняжеской грамоты: 1455 г. Кому же тогда предназначалась подписанная через год вторая жалованая грамота? Ведь Ивана Григорьевича Протасьева уже не было в живых. А как же, вспомним, «утопление» Ивана Григорьевича в 1440 г.? Откуда (продолжу задавать вопросы) у бездетного сына Григория Протасьева, о чем говорят родословные таблицы, оказался сын Конон, по тем же родословным — его племянник?
На первую жалованную грамоту наследникам Григория Протасьева ссылается Н.А. Соболева в своем скрупулезном исследовании «Русские печати» (1991): «Имеются сведения о следующих печатях Василия II: а) вислая красновосковая с изображением орла — при жалованной грамоте на кормление Ивану Григорьевичу Раслу Протасьеву с сыном Кононом...» И далее исследовательница указывает на совершенно неожиданную дату — 1425 г.
В этот год в феврале скончался отец Василия II великий князь Василий I Дмитриевич. Его сыну, наследнику Василию, когда он заступил на великое княжение, было всего лишь 10 лет. В таких случаях по традиции княжеством правил Боярский совет. Выходит, что он от лица малолетнего великого князя отметил жалованной кормленой грамотой Протасьевых? Не только у меня зародились в отношении этого факта смутные сомнения.
Печать на грамоте с изображением орла — вообще единственная подобная из сохранившихся на великокняжеских грамотах Василия Темного. В начале своего правления Василий II пользовался (точнее сказать, от его имени пользовался Боярский совет) двумя двусторонними печатями с изображениями: 1) всадника на лицевой стороне и стоящей фигуры на оборотной стороне; 2) всадника с копьем в правой руке на лицевой стороне и двух сидящих человеческих фигуры на обороте.
Историк Ю.Г. Алексеев в книге «У кормила Российского государства...» называет адресатом жалованной грамоты самого Григория Протасьева и добавляет: «Две грамоты Григорию Протасьеву 1425— 1426 гг. были, судя по копиям, снабжены совершенно необычной для этого времени надписью: «князь великий Василий Васильевич всеа Руси», но доброкачественность копий вызывает большие сомнения». Копии были сделаны в XVII—XVIII вв.
Всё окончательно запуталось в моем рассказе. Одна ошибка в редких документах той поры может повлечь за собой немало «темных» мест, которые очень трудно прояснить. Чей был сын Конон? По великокняжеской грамоте — Ивана Протасьева, а по родословцам — его младшего брата Андрея. В каком году скончался Иван? Ермолинский летописец сообщает, что он был утоплен весной 1440 г., а родословцы, что он умер своей смертью в 1455 г. Когда великий князь Василий II дал Ивану Протасьеву и его сыну Конону жалованную грамоту? В 1425 г., как пишут одни историки, или в 1455 г., о чем сообщают другие?
Разберемся все-таки по порядку, ибо мы подошли и к разгадке тайны печати Протасьева, найденной на берегу Ельмы.
В «Актах социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV — начала XVI в.» я отыскал текст этой первой грамоты. Выдана она 28 августа 1425 г. В «Актах...» она озаглавлена «Жалованная кормленая грамота в. кн. Вас. Васильевича Ив. Григ. Раслу Протасьеву с сыном Кононом на вол. Лузу (по р. Лузе, прав. прит. р. Юга), данная за выезд в Москов. княжество». Значит, в этом году сын и внук Григория Протасьева оказались в Московском княжестве. Откуда случился их «выезд»? Вероятно, из литовского Мценска, где их отец и дед Григорий Протасьев служил воеводой. Напомню, что первое летописное упоминание о «мценском воеводе Протасьеве» относится к 1422 г.
Реальна ли возможность в те годы Григорию Протасьеву было иметь взрослого сына и внука? Судя по летописям, последнее упоминание о жизни Григория Протасьева относится к 1439 г., времени его ослепления. Выходит, что активный срок жизнедеятельности его был между 1422-м и 1439 г. Если предположить, что он родился в начале XV в., то ослепили его, когда ему не было еще и 40 лет. К сроку выдачи жалованной грамоты его средний (!) сын Иван мог быть только ребенком, а внука Конона не было даже в проекте.
Теперь вернемся к тексту грамоты. Список с оригинала (он не сохранился) сделан в начале XVII в., но и эту дату исследователи принимают под вопросом.
«Се аз, князь великий Василей Васильевич всеа Руси, пожаловал есми Ивана Григорьевича Расла, прозвище Иватя, Протасьева и сына ево Конона Ивановича волостью Лузою за их к нам выезд в кормленья. И вы, все люди тое волости, чтите их и слушайте, а они вас ведают, а судити и ходити велят у вас тиуном своим, а доход имать по наказному списку.
Писан на Москве лета 6933-го августа в 28 день».
По грамоте очевидно, что Иван Григорьевич и его сын Конон управляли волостью через тиуна, который вершил не только суд, но и собирал доход в их пользу. Также очевидно, что Расл — не прозвище, а часть фамилии, прозвище же у него другое — Иватя. Наконец, к маленькому Конону в грамоте обращение вполне уважительное как к «Конону Ивановичу».
Список жалованной кормленой грамоты представлен в Разряд в конце XVII в. при родословной росписи Протасьевых. Но вот что интересно, сама родословная роспись противоречит дате выдачи грамоты: «В лета княжения благоверного в. князя Василия Васильевича всеа Русии начальствующи (так!) во Мценску ...жа Григорий Протасьев, и из владенья вел. князя Литовского приехал он, Григорей, к вел. князю Василью Васильевичю всеа Русии к Москве служить с сыном своим Иваном Григорьевичам (так!) Раслом прозвище Иватя, и со внучаты своими с Кононом, с Матвеем, ...стом и со многими своими людми...»
Выходит, что с Григорием Протасьевым в 1436 г. из Мценска в Москву «служить» приехали его сын Иван и внучата. Так что грамота на волость Лузу никак не могла быть выдана в 1425 г. Она была подписана Василием II спустя 11 лет, и, возможно, при составлении копии в XVII в. переписчик допустил ошибку-описку — вместо «лета 6944» написал «лета 6933». Он спешил, как замечено в комментарии к публикации грамоты, и писал «с большой примесью скорописи».
В этом свете логично по времени выглядят и другие известные нам события, связанные с семейством Протасьевых. После службы в Мценске храбрый воевода Григорий Протасьев в 1436 г. возвращается на Русь. Заранее он с великим князем Василием II обговаривает все условия переезда, в том числе и вопрос «кормления », то есть вотчины, которая переходит его сыну и по наследству старшему внуку. Жалованная грамота подписывается в том же 1436 г. Другая — через год. Вместе с остальными вернувшимися русскими «литовцами » семья Протасьевых поселяется в Коломне. Отсюда отряд Григория Протасьева уходит на Белевскую битву. Изменял-предавал Протасьев — установить невозможно, но Василий II ищет его два года, а потом все-таки «имает». Казнь ему выпала жестокая — ослепление. А через год случилась новая трагедия, уже с его сыном Иваном Григорьевичем.
За что же князь Федко погубил Ивана Протасьева? А то, что он совершил преступление и был за него справедливо наказан, косвенно подтверждает договор августа 1449 г. между великим князем литовским Казимиром IV с Василием II. По нему земли, некогда принадлежавшие князю Федору Блудову, в бытность его службы в Литве, отошли великому князю московскому.
Все эти факты позволяют мне выдвинуть свою версию событий.
И здесь находка московскими археологами печати Протасьева является ключом ко всей этой таинственной истории.
Но сначала скажу два слова об источнике, который сохранил для нас сведения о Протасьевых. Ермолинская летопись была составлена по личному заказу богатого московского купца и выдающегося зодчего Василия Дмитриевича Ермолина, украсившего, в частности, в 1464—1466 гг. Фроловские ворота Кремля белокаменными барельефами Георгия Победоносца и Димитрия Солунского. Как пишет автор серии «ЖЗЛ» Николай Борисов, «из мелочей и обмолвок в Ермолинской летописи незаметно складывается мрачный образ великого князя Василия II — жестокого и коварного правителя... Впрочем, нельзя забывать, что в целом ряде летописей той эпохи (включая и Ермолинскую) отразился взгляд на события врагов Василия II и Ивана III. Их суждения и построения могут быть не менее тенденциозными, чем славословия официальных придворных летописцев».
Основой Ермолинской летописи является, как считают ученые, ростовский владычный свод. В современной исторической науке также высказаны предположения, что в Ермолинской летописи использовались и летописные сведения, вышедшие из стен Кирилло-Белозерского монастыря.
Последним обстоятельством, я считаю, вызван и особый интерес Еромолинской летописи к судьбе Протасьевых, ибо только на ее страницах лаконично и без всяких комментариев рассказывается об ослеплении Григория Протасьева и утоплении его сына Ивана Григорьевича. Эти факты могли быть известны только очевидцам-современникам по событиям, происходившим где-то поблизости и наделавшим большой шум.
Поэтому попытаюсь реконструировать их канву.
Зимой 1439/40 г. Иван Григорьевич Протасьев вместе с князем Федором Блудовым и боярином Василием Сукой, друзьями и знакомцами еще по Литве, по санному пути выехали из Коломны, где они жили, в вотчину Протасьевых, в волость Лузу. Это была первая поездка для Ивана Григорьевича в далекую Лузу с тех пор, как в 1436 г. ее отдал ему на кормление Василий II. В Лузе вся компания провела месяц-другой. Охотились, рыбачили, выезжали даже погостить в славный торговый и ремесленный город Устюг. Неожиданно ударила ранняя оттепель, началась весенняя распутица, ни на санях, ни на телегах обратно уже было не проехать, и дорога в Московию могла лежать только в мае по чистой воде через реки Юг, Сухона, через Кубенское озеро на Словенский Волок, и далее по Шексне до Волги и через Оку к Коломне.
Они благополучно доплыли до Кубенского озера. Оставалось пройти половину пути. Но здесь-то и случилась трагическая ссора. Боярин Василий Сука первым погиб от руки взбешенного князя, о чем сообщает летописец. Бросившегося ему на защиту Ивана Григорьевича Протасьева Федка Блудов выкинул из лодьи. Труп утопленника спустя несколько дней прибило к берегу в устье реки Ельмы. Когда его мужики вылавливали баграми, то потерялась выпавшая из кармана личная печать Протасьева.
Весть о преступлении тут же облетела округу. Федка Блудов ударился в бега. Вся эта история в подробностях стала известна монахам соседнего Кирилло-Белозерского монастыря, в стенах которой жил и работал местный летописец. Он первым записал эту новость. Отсюда она попала на страницы Ермолинского свода. Переписчик-списатель, он же редактор, занес ее в летопись как-то торопливо, не указывая ни громких титулов участников драмы на воде, ни того, чем они были интересны тогдашнему обществу. Не указал даже места действия. Такая спешка могла иметь и преднамеренный характер.
Если бы редактор летописи руководствовался только простым фактом случившегося, то, безусловно, указал бы на связь Ивана Григорьевича Протасьева со своим известным отцом, ослепленным за год до этого Василием II, и обязательно написал бы имя его сына полностью — Иван Расло Григорьевич. Но тенденциозность Ермолинского летописца, о которой упомянул Николай Борисов, даже в такой мелочи взяла вверх: уж слишком не хотелось безымянному редактору летописи выставить Василия II поборником справедливости, как бы прощающим Григория Протасьева перед лицом страшного злодеяния, стоившего жизни его сыну. За двойное убийство именно великий князь, как можно догадаться (но в летописи о том — ни звука), приказал пойманного Федку Блудова повесить в Коломне на осокоре-осине.
Собственно, вот и вся эта загадочная и запутанная история, каких на Руси множество. Для интереса прибавлю, что у второго сына утопленного Ивана Григорьевича Протасьева Матвея (я о нем только упомянул) был, в свою очередь, сын Григорий Чагадай. Вам ничего это прозвище не напоминает? Правильно, от Григория Матвеевича Чагадая пошел дворянский род Чаадаевых, в том числе его потомком был и автор «Философических писем», товарищ А.С. Пушкина.
Для меня одно несомненно: мои изыскания, касающиеся представителей рода Протасьевых, позволяют сделать вывод: в XIV—XV вв. все они, как боярские ратные люди, могли побывать в кубенских краях. Могли проезжать эти земли как послы, как воеводы (не предположить ли, что не ведомый нам сын Луки Протасьевича принимал участие в походах московской рати в двинские земли, отбивая их от новгородцев?), бывали здесь как северные вотчинники. В любом случае и «стопные», и водные их пути лежали по Кубеноозерью.
Я лишь попытался развязать один из небольших узлов отечественной истории, таинственно завязанный на нескольких эпизодах нашего прошлого. Толчком к этому расследованию стала найденная около нашего дома в деревне Коробово древняя печать. Благодаря таким находкам наш взгляд на историю «освежается», она не видится музейным экспонатом в хранилище древностей с инвентарным номерком — XIV или XV в. Прикоснувшись только к одному предмету далекого прошлого, начинаешь чувствовать не хладный дух ушедшего, а живое тепло существовавшего.
Нет, все-таки Протасьевы фамильную печать не потеряли, они ее передали нам на хранение как свою семейную реликвию, единственную от них оставшуюся, чтобы мы, заинтересовавшись, открыли для себя еще один русский дворянский род. Он и дальше был государственно служивым: Иван Петрович Протасьев, по прозвищу Келарь, был наместником в Елатьме и Кадоме, то есть на той земле, которую когда-то по жалованной грамоте Василия II получил в кормление их прадед Иван Григорьевич; сын его Данила служил воеводой в Шацке и Касимове, а внук Петр Данилович — воеводой в Путивле.
Из того же крепкого корня поднялся и близкий род дворян Протасовых. Среди потомков боярина Луки Протасьевича в этом роде имеются и стряпчие, и заслуженные сенаторы, и боевые генералы.
Россия многолика на судьбы людские и удивительно прихотлива на переплетения жизненных биографий. Граф Николай Александрович Протасов из древнего дворянского рода двадцать лет служил обер-прокурором Святейшего Синода и поначалу, до своего назначения, был соперником Андрея Николаевича Муравьева на этой важнейшей государственной должности. Сам А.Н. Муравьев, как мы знаем, церковный историк и духовный писатель, автор книги «Русская Фиваида на Севере». Собирая исторические материалы по северным монастырям, он путешествовал по Кубеноозерью, проезжал и по мосту через реку Ельму к селу Новленскому, о посещении которого Муравьевым я рассказывал в очерке «Новленские страницы».
А мои родственники по линии Даниловых—Дементьевых, крестьяне и рыбаки, числились в XIX в. приписанными, как гласит и по сей день семейное предание, к «Муравьевой барыне». Более того, один из моих прапрадедов по имени Степан был бургомистром в имении Муравьевых в деревне Каргачево, и когда помещица то ли разорилась, то ли еще что с ней случилось, выкупил у нее или у ее наследников усадьбу и в ней поселился. Об этой помещице вспоминает в своей книге и сам А.Н. Муравьев, побывав в Новленском: «Древнее, весьма богатое своими торговыми промыслами село отчасти принадлежит дальней моей родственнице, мне однофамильной».
А теперь я соединю все эти и другие факты вместе и получу удивительную по времени и по законченности историю: московский археолог Н.А. Макаров, являющийся внуком писателя Леонида Леонова, которому я помогал в работе над романом «Пирамида», находит недалеко от моего коробовского дома, поставленного на земле моих прадедов, которые были приписаны когда-то к помещице Муравьевой, приходившейся родственницей писателю А.Н. Муравьеву, проезжавшему в XIX в. эти места, и служившему в Святейшем Синоде под началом графа Н.А. Протасова, прикладную печать предка последнего.
Разве такой историей нельзя было не заинтересоваться?